Театралы и просто хорошие люди
Длинная стрелка на часах уже пододвигалась к без пятнадцати – уже пора было быть в зале, но Юля спешила вдоль канала, пошатываясь на непривычно тонких шпильках. Заточённая между двух стен чёрная вода медленно текла, затекала под мосты, а на её осенней ряби покачивались отражения домов, людей и исполненного сета здания театра. Юля – нарядная, в тётиной шубке – стеснялась, очень волновалась: её встретит почти что незнакомый человек, она совершенно не знает, как он выглядит, что из себя представляет.
И ведь каково было её удивление, когда у дверей театра ей, как старой знакомой, махнул рукой высокий молодой человек в пальто в мелкую клетку – тот самый, с которым она тогда играла в гляделки в метро! Юля обомлела. Щёки её в одну секунду выжег румянец, а молодой человек смотрел на неё лучистыми глазами цвета морской волны и молча улыбался.
– Это вы Григорий Смирнов? – смущённо пролепетала Юля.
– Да. К вашим услугам, Юля.
Ступор – что выпала из времени в какой-то вакуум, где ничего не чувствуется, но только лишь какие-то отголоски мысли дребезжат в мозгу. Те звуки, с которыми проходят импульсы по тонким сеточкам нейронных связей, происходят цепные реакции стали не слышны, так внезапно ощутимы своими колебаниями. Глаза – берилловые, цвета морской волны – проникают сквозь заволакивающую взор пелену, и Смирнов протягивает руку.
– Пойдёмте. Уже увег'тюра началась.
Смирнов забавно картавил. Особенной забавности придавало и то, что он был картав при своём истинно исполинском росте и плечах, как в древних былинах, в косую сажень. Ещё он изредка похрустывал костяшками пальцев, сам того совершенно не замечая.
Юля отняла телефон от уха, тяжело дыша, и отвернулась.
– У вас всё в пог'ядке? – беспокойно спросил картавый Смирнов, оставляя стакан с шампанским, испускающим пенистые пузырьки, на стеклянном столике.
Они обсуждали спектакль, саму постановку, как вдруг у Юли зазвонил телефон. Звонила тётя и говорила, что какая-то её знакомая попала в больницу и надо срочно привезти ей какие-то вещи, а то ещё и остаться на ночь. Она очень торопилась и не послушала, что хотела сказать Юля, – а Юля забыла дома ключи.
– Ничего, всё нормально, – отрешённо твердила она, но судорожно набирала то тётин номер, то Светкин – но ни та, ни другая не брали трубку.
Светлое фойе, шумный буфет, спускавшийся вниз белыми ярусами, как гигантские ступени, витрины, где на манекенах красуются костюмы известных постановок, – ничто не радовало её, а только вызывало отвращение. Она чувствовала себя ужасно глупо, неловко – особенно перед этим человеком с глазами цвета морской волны, хотя и была до ужаса зла на него, взбешена его энергичностью, его болтливостью, тем, что он как следует не выговаривает «р», и дурацкой привычкой хрустеть костяшками слишком гибких пальцев. Ей хотелось домой. Ей хотелось расплакаться от ощущения стеклянной осенней темноты на улице и обманчивого света окон вовне театра. Опера перестала быть хотя бы как-нибудь интересной – даже персонаж отца Альфреда уже совершенно не раздражал.
Света не брала трубку.
По оголённым плечам бил холодный озноб, хрустальные люстры, свисающие с потолка нитками бус, лишь издевательски смотрели вниз, и никто не хотел ничего делать. Только Смирнов, видя, как быстро изменилась она в лице, говорил что-то успокаивающим тоном, превращающимся в мотив какой-то загадочной колыбельной, заглядывал в глаза – но она ничего не слышала и ничего не хотела. Он виделся ей рыбой, беспомощно разевавшей рот в аквариуме – и было стыдно и горько. Она злилась на него, не имея, по большому счёту, на то особенной причины. Она злилась на тётку, на мать, которая так некстати уехала в командировку, на Светку и на себя, хотела домой и тряслась от холода. Это как будто ледяной ветер вместо слов вырывался из уст Смирнова. А Смирнов всё пытался заглянуть в лицо Юле, увидеть в нём что-то – отражение ответа на простой вопрос: что случилось?
– Что случилось, Юля? – и глядел на неё беспокойными глазами цвета морской волны.
– Ничего, ничего, – всё отмахивалась Юля, улыбалась натянуто, из всех сил пытаясь показать: нет, нет, ничего страшного, всё в полном порядке, не обращайте внимания. Пожалуйста.
Смирнов улыбнулся одними уголками губ – и в его глазах промелькнули тонкие голубые лучики. Нет – крошечные искорки, маленькие молнии, которые сверкают на шёрстке вздыбившихся котов. Этот цвет, кажется, так и называется – электрический синий. Да кого это волнует? Сейчас совсем другие проблемы – важнее, страшнее. Что там чьи-то глаза, пропади они пропадом! Юле, может быть, придётся ночевать на улице, на этом промозглом осеннем холоде, где по чёрной воде сплавляются крошки инея. Она будет бездомной эту чёртову ночь. Как бы прекрасна ни была постановка, как бы, всё же, обаятелен не был её спутник – ночь холодная, ветреная, одинокая. Она непременно сотрёт всякое впечатление о прошедшем вечере. Вот – уже подступает синюшными сумерками, наступает на обнажённые плечи, на глаза, делая всё больнее и больнее прикосновения света, льющегося по хрусталю люстр.
– Я ключи от квартиры забыла, – наконец призналась Юля дрожащим голосом, как будто внутри что-то готово было надорваться. – У меня дома никого нет. Мама в командировке, а тётя в больнице у знакомой ночует.
Смирно на секунду отвёл глаза. Задумался.
– Если вы не сильно заняты завтг'а, то могу пг'едложить вам погулять. Сейчас, конечно, не сезон белых ночей, но можно посмотг'еть, как г'азводят мосты, если хотите.
– Что ж, – обречённо передёрнула плечами Юля, – у меня нет выбора.
Её собеседник осторожно улыбнулся и спросил:
– Почему – нет выбог'а? Выбог' есть всегда.
– Не в моём случае, – возразила Юля, пытаясь казаться более или менее беспечной, насколько это возможно в её положении, но на самом деле она ожидала страшную и холодную чёрную-чёрную ночь и заблудившуюся в ней чёрную-чёрную скуку.
Она не знала, что под утро, когда горизонт подёрнется светлой полосой, прорезающей стылый туман, она улыбнётся и скажет:
– А Ромыч говорил, что вы ужасный зануда.
Она будет чувствовать себя уставшей, чувствовать в голове как будто вату и свинец, и понимать, что в полусне несёт жуткую околесицу, но не сможет ничего поделать. Смирнов с улыбкой ответит, что вовсе не удивлён мнением Мелихова, и предложит выпить ещё кофе.
Юля согласилась.
За эту ночь она узнала много нового о городе, об истории и о звёздах – её новый знакомый оказался астрофизиком. Юля слушала его с интересом, пока в памяти всплывал светлый трепет из детства, когда она считала, что профессия астронома – что-то не просто редкое, но магическое и невероятное. Она слушала заворожённо, не смея сама сказать ни слова, и дышала наступающей ежеосенней простудой Питера, которая в один октябрь обернулась сотрясающим всё кашлем. Смирнов много рассказывал не только о звёздах, но и о Революции. До сих пор Юле было всё равно до этих событий, но за эту ночь она прошла путь от Зимнего дворца до Таврического, где устал караул.
В девятом часу Света написала: Привет. Что звонила? Юля забыла обиду на неё. В усталой голове перемешались картинки с оперы и рассказы Смирнова. На прощание он сказал, что можно ещё погулять. Юля была согласна, что можно – но как-нибудь в следующий раз. И в следующий раз зайдёт к Светке, потому что сейчас очень сильно хочет спать...