Пролог
Средь пышного цвета в Саду белели стены дома. По тропинке, упиравшейся в самое крыльцо его, бежали два мальчишки – как будто наперегонки. Вот, взбежав по ступенькам, тот из них, что был выше и, кажется, старше, остановился и, отдышавшись, поднял глаза на тяжёлую входную дверь. За спиной его, тоже тяжело дыша, остановился догнавший его приятель.
– Я первый! – радостно воскликнул мальчик, что был повыше, и развернулся к ступеням, приготовляясь спрыгнуть и вновь пуститься по извилистой аллее.
– Подожди, – остановил его другой. – Сейчас отдышусь – и побежим. Ладно?
– Ладно, – с неохотой согласился старший, вглядываясь вдаль, где из-за цветущих ветвей появился движущийся вдоль дороги силуэт.
– Кукловод! Пророк! – донеслось издали.
Он узнал голос своей матери. Это она, туго затянутая в тёмное сине-зелёное платье, шла по аллее к крыльцу, чтобы, скорее всего, позвать двух мальчишек на обед. Она плохо видела, из-за чего сын зачастую подшучивал над нею, прячась где-нибудь поблизости. И в этот раз он ловко спрыгнул с крыльца и притаился под лестницей.
Мать поднялась на крыльцо. Остановившись возле племянника, она близоруко сощурилась, чтоб разглядеть его лицо: белая кожа, остренький кончик носа, россыпи золотистых веснушек по щекам и яркие глаза цвета аквамариновой воды в бескрайнем океане. Женщина улыбнулась и спросила:
– Ну, Пророк, где на этот раз прячется мой сорванец?
Она говорила, готовая рассмеяться – как всегда.
– Я не знаю, тётя Море, – признался мальчик, потому что действительно не заметил, когда его кузен успел исчезнуть. – Только что он был тут.
– Ладно, беги домой, – махнула рукой тётушка. – Подходит время обеда. А Лисёнка я отыщу, – улыбнулась она.
Тётя Море называла сына Лисёнком – маленького хитрого проныру. Только как бы хитёр он не был, сколько бы новых финтов не выдумывал, Море слишком хорошо знала своего ребёнка. Вот и сейчас она знала, что Кукловод в очередной раз спрятался где-то неподалёку. И она, осторожно ступая, чтобы не скрипнули половицы, прошла взад – вперёд по широкому крыльцу, заглядывая за колонны. Никого не было. Тогда она спустилась с крыльца и уже хотела обойти большой белый дом по периметру, но почувствовала, что кто-то не отпускает подола её платья.
Она нагнулась к лестнице, из-под которой виднелась худенькая ручонка, как раз и уцепившаяся за полу её платья. Море улыбнулась, разжимая тонкие пальцы и высвобождая из их паучьей хватки плотную сине-зелёную материю.
– Вот ты где, Лисёнок! – рассмеялась она. – Давай, вылезай. Пошли обедать, а потом возьмёмся за уборку. Пора бы уже и навести порядок.
Мальчонка вылез из-под лестницы, недовольно бурча себе под нос:
– Уборка-уборка – делать нам больше нечего!
– Не капризничай, – улыбнулась Море и потянула его за руку. – Хотя бы один раз в месяц можно убраться дома. Пошли, – и утянула его по дорожке в пышный весенний цвет, провела сквозь облака яблонь, груш, вишен и персиков к маленькому домику.
Там, на террасе уже был накрыт стол. Фарфоровая супница с ручками в виде львиных голов, расставленные вокруг неё глубокие миски, тарелки под ними, льняные салфетки, разложенные по ним ложки, уже дожидались, когда же возвратятся хозяйка с сыном. И они – вон! – показались на тропинке средь цветущих облаков, идущие к домику с широкой террасой, в чьих занавесках хлопал ветер, как в больших белых крыльях.
Море завела сына по ступеням на террасу, усадила за стол, налила в миску рыжего тыквенного супа, в котором плавали комочки расплавленного сыра. В воздух от супа поднимался пар и растворялся в пространстве.
– Кушай, – улыбнулась мать и отодвинула стул напротив, присела.
Мальчик взялся за ложку и принялся с аппетитом уплетать сладкий тыквенный суп, растягивавшийся в тонкие ниточки сыра. Мама по-прежнему сидела напротив, тоже ела, но осторожно поглядывала на него, ничего не замечавшего: он сильно проголодался за то время, как играл с двоюродным братом, бегая по тропинке туда и обратно, залезая на старые раскидистые деревья, перелезая через заборы. Конечно, они устали, проголодались. Им стоит предохнуть.
– Попьём чай – и приступим к уборке, – улыбнулась Море, поднося к чашке сына чайник, из фарфорового носика которого вылилась золотисто-коричневая струйка ароматного чая.
Мальчик взял чашку, закусил кубиком ириса. Мама улыбалась. Мама всегда улыбалась. Кукловод любил эту улыбку и унёс её с собой в людской мир. Он – холодный – таял лишь от материнской улыбки. Его ничто не трогало так, как эта бесценная улыбка, единственная средь огромных миров. Она теплее тропических морей, вечерних костров и света далёких звёзд. С самого раннего своего детства Кукловод был беспристрастен к своим куклам, но лишь одну берёг – свою маму. Она была единственным живым существом, кем он действительно дорожил, кого любил беззаветно, но любовь, как таковая, была чужда его чёрствому нутру, он не мог свыкнуться с естественной нежностью, боялся выказывать её. Ему тоже были свойственны людские пороки: отсюда и брались его шутки, порою глупые и жестокие.
Но он всё-таки любил, сам того не осознавая. Вплоть до своих последних дней он пронесёт любовь к матери. Всё остальное, что он считал любовью – не более чем элементарное чувство долга: за жену он в ответе пред Всевышним, о дочерях же он заботится лишь потому, что больше некому. Он следит за Равновесием, потому и делает всё так, как надо.
А пока он был ребёнком. Он жил с матерью в маленьком домике, затерянном средь пышных деревьев. Они жили спокойно, но имели свои тайны. Как и все. И именно эта тайна заставила Кукловода, когда к нему после обеда пришёл кузен и предложил помощь с уборкой, отказаться. Но Пророк настоял:
– Вдвоём делать уборку легче и веселее. Или ты не согласен?
– Согласен, – буркнул себе под нос Кукловод. – Ладно. Пошли. Только в своей комнате я сам убираться буду, а ты – не входи, – и закрылся в спаленке, принялся брякать чем-то, перетаскивать что-то с места на место.
Пророк принялся убираться в коридоре, что оказалось довольно просто: Море вручила ему влажную тряпку и сказала протереть пыль. Мальчонка кивнул и тут же приступил к работе. Лёгким движением он смахнул сначала пыль с комода в углу, затем с рамы зеркала, с латунных завитков настенных ламп-бра, с их тканных абажуров. Он уже хотел было позвать тётушку Море, сказать ей, что закончил, и спросить, с чем ещё можно ей помочь, но тут скрипнула дверь комнатки, принадлежавшей Кукловоду, – юный хозяин покидал её, вынося стопку книг. Дверь за ним осталась чуть приоткрытой. Узенькая щёлочка между этой дверью и стеной манила любопытного Пророка зайти внутрь, но из головы не выходила фраза двоюродного брата: «Только в своей комнате я сам убираться буду, а ты – не входи», – да и Кукловод ещё был совсем недалеко.
Ах, как сладок запретный плод! Как алеют наливные бока злосчастного яблока!
Пророк, выждав, пока его двоюродный братишка скроется за углом коридора, робко прокрался к двери и осторожно заглянул в щель. Никогда прежде ему не доводилось бывать в этой комнате, потому-то он и ожидал увидеть в ней всё, что угодно. Проскользнув в комнату, переступив её порог, он сначала, не видя ничего вокруг себя, потянул носом воздух – спёртый, пропахший пылью. Дышалось тяжело, как будто окон здесь никогда не открывали. Они томились за тяжёлой драпировкой пыльных гардин, закрывавших путь свету солнца, чтоб он не нарушил сокровенного мрака.
Когда глаза привыкли к такому недостатку света, смутные расплывчатые образы приобрели вполне различимые очертания... кукол. Пророк был удивлён и напуган. Со всех сторон на него взирали стеклянные глаза; он как будто слышал, как безмолвные фарфоровые губы взывают о помощи. Куклы эти неподвижны сами по себе, но руки и ноги их на шарнирах, и когда кукольный бог дёргает их за тонкие нити, они начинают танцевать – страшно. Как Danza Macabra. Они устрашающе кривляются, чтоб удовлетворить прихоти жестокого Кукловода.
– Вот оно как... – понял Пророк, осмыслив, насколько позволял его детский ум, всё, что он знал о кузене прежде, и сопоставил это с тем, что узнал только сейчас.
К кузену он испытывал двойственное чувство: с одной стороны, мальчик, как и все остальные, восхищался удивительными умственными способностями Кукловода, обычно не свойственным его детскому возрасту, но именно Кукловод был для двоюродного брата самым мерзким существом. Поскольку вышло, что он чаще всех общался с младшим кузеном, то маленький Пророк поначалу стремился подражать ему – детям это свойственно. Но вскоре Пророк начал взрослеть. Однажды его осенило: быть старше не значит подражать кому-то. В любом возрасте надо жить собственной жизнью, которая могла бы стать примером для подражания другим. Правда, так стало лишь с тех пор, когда Кукловод начал редко появляться в Саду, больше времени проводя по Ту Сторону. К тому же, он стал уделять меньше внимания своему маленькому кузену: у него появился новый друг – Пересмешник. Они были слишком похожи: оба любили циничные шутки и различные загадки, оба были хитры.
Но пока Пророк находился в маленькой комнатушке, где и стены, и воздух как будто хотели сжать его. С полок на мальчика беспомощно взирали фарфоровые куклы. Как странно и плохо, жутко и боязно... Эти куклы – у них знакомые лица: вот тётя Анемона, вот Харон, Бланфлоер, Лад, Марфа, Страж, Небо, Море, Флёр и etcetera... Пророк продолжал озираться. Взгляд его замер на фарфоровом личике кукольного мальчика, бывшего точной копией его самого, только лишь с нарисованной на щеке белой шахматной фигуркой – королём. Как молния ударила его – он вздрогнул, волосы встали дыбом. Его рука, как ставшая ему чужой, непроизвольно потянулась к кукле, словно бы подчиняясь какому-то неведомому инстинкту, что был сродни инстинкту самосохранения. Он бережно снял куклу с полки и поднёс к глазам. Он содрогался от мысли, что держал в руках неживую копию себя. Кровь стыла в его жилах, холодело в животе. В нём пробудилась древняя память прошлых перерождений: в любой из прошлых жизней Кукловод оставался кукловодом.
Шаги за дверью вывели мальчика из забвения. Медлить было нельзя – и он, зажав под мышкой хрупкую куклу, метнулся в сторону окна, подбросив вверх столп пыли с бархатной гардины, и затаился на широком подоконнике, напряжённо глядя на комнату сквозь узкую щель в занавесках.
В комнату вошёл Кукловод. Он оглядел ряды фарфоровых кукол, подошёл к одной полке, остановился и осторожно, с какой-то несвойственной ему нежностью, поправил куклу Моря в тёмном сине-зелёном платье. Неожиданно он замер, заметив что-то непривычное. С полки исчезла кукла Пророка. За спинами Неба и Флёра зияла пустота.
– Маленький гадёныш, – как змея прошипел он сквозь зубы, затем повернулся к окну.
Пророк за занавеской испуганно вздрогнул. Подёрнулась тяжёлая гардина, испустив в воздух мутно-серое облако пыли.
– Вот ты где! – вскричал Кукловод. – Выходи!
Его маленький двоюродный братик нервно вцепился в оконную ручку, вывернул её, потянул створку форточки на себя и спрыгнул на траву. Прорвавшийся в комнату порыв свежего ветра ударился в тяжёлую гардину, подбросил её, и пылинки заискрились в солнечных лучах, впервые за долгие годы проникшего в комнату. Кукловод зажмурился от неожиданно яркого света, чихнул, когда засвербило в носу. Он метнулся к окну, сделал ловкий кульбит через подоконник и приземлился в мягкую траву. Средь цветущих ветвей мелькнула тень – маленький силуэт, в чьих очертаниях легко узнавался Пророк. Кукловод в один прыжок настиг его, продравшись сквозь яблонный цвет, и повалил на землю. С небывалой порождённой злостью силой мальчик столкнул его с себя, вскочил на ноги, прижав куклу к себе, и побежал по траве в том направлении, где серела стенка маленького сарайчика.
Кукловод рывком поднялся на ноги и, не стряхивая с шорт налипших белых лепестков, понёсся догонять кузена. А тот уже взбирался на крышу дровяного сарая по приставленной к стенке лестнице. Рывками он подтягивался с перекладины на перекладину, зажав фарфоровую куклу в зубах. Он поднимался, превозмогая неожиданно появившуюся сильную резь в боках, как будто он был зажат между чьих-то гигантских невидимых челюстей.
Вот он ступил на ветхую деревянную крышу, взял куклу в руки и опустился на корточки у края, с ужасом глядя вниз. Боль в боках то ли прекратилась, то ли он забыл о ней, поглощённый страхом.
Старший кузен стремительно взбирался по перекладинам лестницы. Пророк огляделся. Если Кукловод ступит на крышу, то путь назад будет отрезан. Только нельзя отдавать ему куклу! Кукла – это его оружие. Его необходимо обезоружить, иначе он вторгнется в чужую, в его, Пророка, жизнь.
И он, повинуясь спонтанному порыву, оттолкнул ногой лестницу.
Пусть Кукловод умрёт!
Протяжный крик ужаса и глухой шлепок о землю вернули Пророку ощущение реальности. Он боязливо взглянул вниз с края крыши, представляя самое худшее, что можно увидеть. Он уже готовился признать себя братоубийцей Каином, ожидал увидеть рубиновые искры на тонких травинках, бездыханное тельце Кукловода, прижатое лестницей: он лежал бы, глядя в небо стеклянными кукольными глазами, а в уголках губ его запекалась бы кровь – но нет...
Взглянув вниз, Пророк увидел лестницу, под которой лежал Кукловод. Топазово-жёлтые глаза его были широко раскрыты, и по скулам вниз стекали слезинки и терялись в волосах. Губы, на которых запекалась кровяная корка, были приоткрыты и чуть подрагивали. Грудная клетка обрывисто вздымалась.
– Кукловод... – в ужасе прошептал Пророк и закрыл лицо руками, согнулся пополам и зарыдал.
Ему было страшно. Он чувствовал боль по всему телу от одного вида лежавшего на земле Кукловода, как вдруг ему стало ещё страшнее: он по собственной вине стал свидетелем того, как может быть жалок Кукловод. Он понял, что даже боги бывают беспомощны. Может, тогда они и не боги вовсе, раз ничем не лучше других? Что им в руки отдавать чужие жизни? Пока существуют такие боги, что просить с мира?
И Пророк почувствовал себя неправильным даже для этого мира, где все безумны. Ребёнок, воспитанный по морали, - он испугался собственного недетского инакомыслия. Моральные устои, привитые ему с раннего детства людьми пожившими, те моральные устои, которые все принимали за правду, пытались задушить преступные мысли. Из груди Пророка вырвался протяжный вой. Он звал на помощь, но не на помощь Кукловоду, лежавшему в траве без сознания, а себе – в ком боролись две стороны. Он как будто уже и понимал, насколько можно повзрослеть за один только миг.
– Мы хотели посидеть на крыше, но я успел залезть, а Кукловод не удержался и упал вместе с лестницей, – соврал потом Пророк взрослым, боязливо глядя на бледное лицо кузена, который наверняка мог слышать его, но ничего не возразил бы.
Спустя некоторое время Кукловод очнулся на своей кровати, окружённый таинственным полумраком родной комнаты. Отовсюду на него глядели стеклянные глаза, но одна пара глаз принадлежала живому человеку – синие глаза мамы. Она сидела в головах кровати, не сводя с сына обеспокоенного взгляда.
– Очнулся? – встрепенулась она, ласково проведя рукою по его голове. – Как себя чувствуешь?
Кукловод чувствовал, что на верхней челюсти его не хватало переднего зуба, грудную клетку что-то сжимало, как и ногу.
– Я хочу пить, – прошептал он.
Мама подала ему стакан, затем наклонилась, чтобы поднять что-то с пола. На кровать, прижав складки одеяла, легла фарфоровая кукла. Она была самой, самой дорогой Кукловоду, потому как изображала его самого. По фарфоровой ноге, чуть ниже коленного шарнира, ползла, как чёрная ветвь, неумолимая узкая трещина. Эту кукольную рану никогда уже не залечить.
Кукловод останется калекой на всю жизнь.
;0+a
<>