Красное золото: Свой среди чужих

Самым людным местом на станции Кедровка была базарная площадь. В эти трудные времена люди торговали всем. Стоя за лотками, кричали бабы, ходили в толпе раненые красноармейцы, беспризорники шныряли под лавками. Тарахтели по булыжнику брички, поскрипывали телеги. Около каменного, крашенного известью амбара стояла груженная скарбом подвода. Тощая лошадь то и дело нетерпеливо взмахивала головой — оводы не давали покоя. К ней подошел кряжистый старик с кудлатой седой бородой, отвязал поводья от столба. За стариком увязался сорокалетний мужчина в поддевке, застегнутой на все крючки.

— Евграфыч, не по-людски это! Я ж тебе самую божескую цену назначаю!

— Божескую цену при царе Горохе назначали, а теперь — тьфу! Керенки — тьфу! Колчаковские твои деньги — и того хуже! Ты мне золотую десяточку положь — вот и овес твой будет! А нет, так нехай сгниет — не продам! А про советские бумажки и вовсе не толкуй!

Когда телега отъехала, стал виден стоявший у стены человек. Он с трудом держался на ногах, привалясь спиной к стене. Колени его подгибались. Запрокинутое лицо без кровинки, рот полуоткрыт, он тяжело, с хрипом дышал. Широко раскрытые глаза смотрели в одну точку ничего не понимающим, пустым взглядом. Это был Шилов. Вместо кожанки на нем потрепанный пиджак и темно-синяя косоворотка, порыжевшие от пыли сапоги, картуз с лакированным козырьком. На ремне, который опоясывал косоворотку, — раскрытая кобура, из нее торчала рукоятка нагана. К запястью левой руки наручником был пристегнут раскрытый баул, такой же, как тот, в котором везли золото. Шилов мотнул головой, сделал несколько неуверенных шагов, споткнувшись, схватился руками за лоток, едва его не свалив.

Люди шарахнулись от него в сторону и остановились поодаль, с любопытством наблюдая за человеком с наганом на поясе: так открыто наганы носили только чекисты. Бабка с соседнего лотка стала поспешно собирать зелень, которой торговала.

— Дожили... — бормотала она. — Уже и ЧК с утра пьянствовать стала.

Шилов оглядел рынок тяжелым взглядом, сделал несколько неверных шагов и вновь остановился, выставив вперед ногу, чтобы не потерять равновесия. Потом опять зашагал. Беспризорники, бабы, старики следили за ним, но никто близко не подходил.

— Может, он больной? — спросил кто-то негромко.

— Пьяный! Глаза залил с утра, у них ведь жалованье-то будь здоров какое! — возразила дородная, румяная баба.

Ноги Шилова подкосились, и он снова чуть не упал, но вовремя схватился за прилавок и так замер, отдыхая.

— Помочь бы ему, — сказала пожилая женщина, державшая в руках самовар.

— Рассолу ему надо, тут рассолом одна торговала, — оглядываясь по сторонам, сказала румяная баба.

Но никто не двинулся с места. Первым к Шилову подошел беспризорник, мальчишка лет восьми в драной женской кофте и изорванной солдатской папахе. Он внимательно осмотрел Шилова и, недолго думая, потянул из кобуры «смит-вессон». Шилов полулежал на прилавке, бессмысленно моргая набрякшими веками.

— Ты чего делаешь, паразит?! — раздался сердитый голос. Сквозь толпу пробирался худой, высокий старик. — А вы чего смотрите?! — накинулся он на остальных. — Чего рты разинули?! Не видите, плохо человеку?! А вам интересно?!

Он поймал за шиворот кинувшегося было наутек мальчишку, выхватил у него из рук револьвер и сунул себе в карман. Взял под руку Шилова.

— Что, брат? Плохо тебе? А, браток? — ласково заговорил он, помогая Шилову подняться.

Шилов ничего не отвечал, но и не сопротивлялся.

— Пойдем, дорогой. Пойдем ко мне... Чего тебе тут делать? — И он осторожно повел Шилова сквозь молчаливо расступавшуюся перед ними толпу. Они брели по пыльной улочке. Старик осторожно поддерживал Шилова под руку. Проходя мимо колодца, Шилов остановился, с трудом разлепил спекшиеся губы, что-то прошептал.

— Что, браток, воды тебе? — улыбнулся старик беззубым ртом. — Сейчас устроим.

Он осторожно посадил Шилова на край бревенчатого колодца, загремел цепью. Когда поставил на землю ведро, полное студеной чистой воды, Шилов тяжело встал. Старик хотел было помочь Шилову, но тот отстранил его. С трудом наклонившись, он обеими руками поднял ведро и вылил на себя. И что-то снова проговорил. «Еще», — понял старик. Вылив на себя ведра три, Шилов опять сел на край колодезного сруба. Тихая улочка была безлюдна. Шилов тяжело тряхнул головой, приходя в себя. С волос полетели серебряные брызги. Притихший старик стоял поодаль. Видя, что чекисту стало лучше, он теперь робел к нему подойти.

— Где я? — с трудом проговорил Шилов, увидев старика.

— Кедровка, браток, — ответил старик и спохватился: — Вот, брат, твоя штуковина... не забудь... — Он вытащил из кармана револьвер, передал Шилову. Шилов взглянул на старика, глаза его приобрели осмысленное выражение.

— Телеграф... — тихо сказал он.

***

-- И почему я этому не удивлен? – мрачно спросил Центурион, сидевший сбоку Сарычева.

Секретарь губкома мрачно смотрел прямо перед собой, медленно и сильно бил пальцем по лежавшим на столе бумагам.

— Дальше, — глухо сказал он, не поднимая глаз.

— Ограбление произошло на перегоне Кедровка — Бирусовая, около семи часов утра, — сказал Кунгуров. — Есаул Брылов ушел в степь. О судьбе Липягина, Грунько, Лемеха и Дмитриева пока ничего не известно.

— Шилов, Липягин, Лемех, Грунько... — Сарычев сокрушенно покачал головой, сжал пальцами виски.

-- Говорил же я, что из этого ничего хорошего не выйдет! – заворчал Центурион, - А вы... - он не договорил и махнул рукой, - Эх, вы!

— Для меня сомнений нет: Шилов выдал бандитам время отхода поезда, — хмуро проговорил Кунгуров.

-- Опять-двадцать пять! – выругался Центурион, - Снова вы валите на Шилова, Николай! Где доказательства, что именно он сообщил о поезде? А?

— Товарищ Прайм прав, — тихо сказал Сарычев. — Ведь мы перенесли время отправки на стуки. Шилов-то об этом знать не мог!

— Значит, есаул рассудил так же, как и мы, и ждал поезд на сутки раньше.

— Возможно, что и так, — задумчиво протянул Сарычев.

- Возможно, возможно... - ворчал Центурион, - А возможно и то, что предатель, который среди нас, выдал Брылову информацию, а подставил в этом деле Шилова! Как вам это?

На ответ уполномоченного ВЧК никто не ответил. Члены губернского комитета сидели за тем же длинным столом в большом зале старинного особняка. На этот раз лица у всех были растерянными.

— Не пойму, товарищи, как же так? — Никодимов развел руками. — Ведь по крохам это золото собирали, из последних сил. Товарищ Кунгуров еще тогда предупреждал нас насчет Шилова. А вы не прислушались, товарищ Забелин, и вы, товарищ Сарычев, — рабочий укоризненно посмотрел на секретаря губкома.

— Шилов мертв, — устало возразил Сарычев. — Что теперь об этом толковать?

— А я не об нем! Я об том толкую, что не по-государственному к вопросу подошли. Революционную бдительность потеряли! В наше время доверять с оглядкой нужно...

-- Хватит! – заявил Центурион, - Товарищ Никодимов, вы не на уроках политграмоты, а на заседании ГубЧК! И у вас нет никакого обоснования обвинять в произошедшем Шилова!

— То-то и оно! — разозлился Никодимов. — Все больно грамотные! А теперь расхлебываем!

Забелин, молча сидевший в стороне от всех, вдруг с силой грохнул кулаком по столу.

— О чем мы лясы точим? — крикнул он. — Вы понимаете, что деньги у Брылова! Пятьсот тыщ золотом! А вы дискуссию развели! Пятьсот тыщ! Как вы их теперь достанете?! — И он снова ударил кулаком по столу, на шее набухли вены, лицо побагровело.

— Что с тобой, Андрей? — негромко спросил Кунгуров.

— Ничего, — справившись с собой, сквозь зубы процедил Забелин. Он замолчал, и только крепко сжатые кулаки, лежавшие на столе, выдавали его напряжение.

— Теперь есаул наверняка бросит банду и уйдет в Турцию, — сказал один из членов губкома.

— Я предлагаю срочно сформировать специальный отряд для ликвидации банды есаула, — решительно сказал Забелин. — Может быть, успеем его перехватить.

Присутствующие одобрительно зашумели. В это время на столе Сарычева зазвонил телефон. Сарычев взял трубку.

***

Ванюкин держал в руке телефонную трубку. В плетеном кресле, откинувшись на спинку, полулежал обессиленный Шилов. В дверях переминался с ноги на ногу старик.

— Товарищ! — кричал в трубку Ванюкин. — Я бы ему дал говорить, да он не в себе сейчас, понимаете? Что? Его старик на базаре подобрал.

Старик в дверях улыбнулся, утвердительно закивал головой. Шилов хотел было что-то сказать, но у него не хватило сил. Он смотрел на Ванюкина, что-то мучительно пытаясь припомнить.

— Да кто его знает! — продолжал кричать Ванюкин. — Что? Документов никаких... фамилия? Не знаю. Попробую. — Ванюкин положил трубку на стол, подошел к Шилову.

— Эй, гражданин! — Он потряс его за плечо. — Гражданин, как фамилия ваша?

Шилов с трудом разлепил веки, уставился на Ванюкина.

— Фамилия, фамилия твоя как? — Ванюкин тряс Шилова за плечо.

— Ши... Шилов, — еле выговорил Егор.

Ванюкин подбежал к телефону:

— Он говорит, Шилов.

***

Сарычев повесил трубку и некоторое время молча смотрел на членов губкома.

— Что там? — спросил Забелин, вынув изо рта мундштук.

Сарычев молчал, будто не слышал вопроса. Телефон зазвонил снова. Секретарь губкома помедлил, потом взял трубку.

— Говорит врач Щегловский из городской больницы. Мне нужен Липягин, — раздался медленный глуховатый голос.

-- Кто это? – спросил Центурион.

-- Врач Щегловский из городской больницы. – ответил Сарычев.

-- Дайте мне трубку! – сказал Центурион. Сарычев протянул ему трубку телефона. Центурион взял ее:

— Алло! Говорите, Христофор Матвеич, — сказал он. — Это особый уполномоченный ВЧК Центурион Прайм! Что у вас?

— Дело в том, товарищ Прайм, что убит не Шилов, а путевой обходчик Кузякин. Два часа назад его жена опознала труп в морге.

-- Так, так. – сказал Центурион, - А дактилоскопию вы проводили? Хорошо. Значит, все так, как мы и думали. Вот что, Христофор Матвеич, есть у нас для вас одно важное дело. Срочно соберите свои инструменты, лекарства и отправляйтесь на станцию Кедровка. Там как раз находится Егор Шилов. Да-да, жив, но, судя по тому, что мы слышали, он находится в плохом состоянии. Срочно нужна медицинская проверка. Да-да, езжайте и привезите его. Спасибо! До свидания!

Центурион повесил трубку и посмотрел на всех, кто сидел за столом.

— Шилов жив! — сказал он.

— Как жив? — опешил Никодимов. — А золото где? В банде или у него? Золото где, товарищ Прайм?!

-- Не знаю! – ответил Центурион, - Но знаю теперь еще и то, что моя версия по поводу подмены Шилова на обходчика подтвердилась. Я уже попросил врача больницы, чтобы он выехал в Кедровку и осмотрел Шилова, судя по всему, его накачали наркотой. Товарищ Сарычев, вышлите срочно людей в Кедровку.

-- Есть, товарищ Прайм! – ответил Сарычев.

— Ну, братцы, чудеса человеческие! — развел руками Забелин.

-- Чудесами тут и не пахнет, товарищ Забелин! – ответил Центурион, - Надо еще разобраться, что случилось с Егором.

— Немедленно отправьте за Шиловым людей, — тихо сказал Сарычев.

* * *

По масленым сверкающим рельсам в сторону станции Кедровка с грохотом мчалась дрезина. В ней пятеро вооруженных людей. Лица их сосредоточенны и серьезны. События последних дней подняли на ноги всю губернскую ЧК. А в это время кто-то распекал начальника станции по телефону. Губы у Ванюкина мелко вздрагивали, он отвечал, испуганно заикаясь:

— Не знаю... Кто ж мог предположить? Случайность. Нет, из господ офицеров никто не появлялся, думаю, погибли. Да, да, сразу сообщу. Может, их в плен взяли? Слушаюсь... — Он бросил трубку на рогульки, плюхнулся в кресло и замер, тупо глядя перед собой. От страха и неизвестности сердце у него испуганно колотилось. Господи, что он имел от этих проклятых офицеров? Ничего, одни оскорбления и угрозы! И все из-за чего? Да из-за того, что выдал колчаковцам раненого красноармейца! И за это он обречен вот так трястись от страха? Где же справедливость? Ванюкин всхлипнул и рукавом форменной тужурки вытер глаза.

***

Допрашивали Шилова в городской тюрьме, в следственной камере, длинной и узкой. Небольшое окно, забранное пыльной решеткой, стол и три табурета. На них сидели Кунгуров, Забелин, у окна — Шилов.

— Не понимаю... Не могу понять, как может случиться такое, чтоб человек ничего не помнил, — говорил Забелин. — Пьяный, что ли, был?

— Не пил, — глухо промолвил Шилов.

— Да что тут толковать! — Кунгуров махнул рукой. — Не хочет он говорить, не видишь разве?

— Как это не хочет! — повысил голос Забелин.

— А так... — ответил Кунгуров. — Третий день мы с ним бьемся, и все без толку.

— Ну хорошо, Шилов, а человека, который тебе пакет давал через окно, ты в лицо видел? — спросил Забелин.

— Я же говорил вам: темно было, не видел, — ответил Шилов.

— Как же ты мог поверить?! Как ты мог поддаться на такую дешевую провокацию, а, Егор?

— Сам не знаю. — Шилов вздохнул и потер лоб. — Поверил.

— Такой чекист, как ты? — Забелин смотрел на него с сомнением. — Нет, брат, тут что-то не то. Как же нам-то после всего этакого тебе верить?

— Что «не то»? Что «не то»? — начал раздражаться Шилов. — Я вам правду говорю, а вы... Ну, почему мне было не поверить? Машина за окном стучала... а за мной часто на машине приезжали... и почерк показался вроде липягинский... И чем я рисковал?

— Как чем? — удивился Забелин. — Собой... этого мало?

— А-а! — махнул рукой Шилов и отвернулся к стене.

— Ну, хорошо, Егор, а когда ты в машину сел, ты видел, кто там?

— Нет... — Шилов подумал. — Одного разглядел. Лицо такое... длинное, глаза навыкате... Других не помню.

— Дальше что? — спрашивал терпеливо Забелин.

— Немного проехали, они меня за руки схватили, сунули под нос какую-то тряпицу... Больше ничего не помню. — Шилов посмотрел на Кунгурова и Забелина, приложил руку к груди: — Я ведь уже говорил вам, ей-богу, не помню...

Он находился пока только в недоумении: как это ему не верят? Ему, Егору Шилову! Разве можно вот так не поверить товарищу, с которым работал бок о бок, участвовал не в одной операции, прошлое у них у всех как на ладони: проверяй, рассматривай хоть в микроскоп. Ему еще не было страшно. Казалось, скоро все прояснится и станет на свои места. Интересно, как они будут извиняться перед ним? У него не было обиды ни на Забелина, ни на Кунгурова за то, что его допрашивают, да еще в следственной камере тюрьмы. На душе саднило лишь оттого, что он чувствовал: они не верят его словам. А верить должны. Почему-то в этом он был убежден.

— А труп, который вместо тебя подложили? — вмещался в допрос Кунгуров. — Ты убил путевого обходчика?

— Да вы что, ребята? — оторопел Шилов. — Что вы такое говорите?

— Говорим что есть! Где ты был, когда банда грабила поезд?

— Не знаю, — вновь устало проговорил Шилов. — И кто этого обходчика убил, тоже не знаю. Лучше бы меня...

— Откуда у тебя баул взялся? В нем ведь золото было!

— Не знаю. Говорю же, товарищи, не помню... не могу вспомнить. — Шилов сжал кулаки, тряхнул головой.

— А ты через не могу, — сурово проговорил Кунгуров.

— Не надо так... — с трудом выдавил Шилов, по лицу промелькнула гримаса боли.

— Хорошо! — Забелин погладил бороду, его темно-серые глаза сверлили Шилова. — Расскажи, как на станцию попал, в Кедровку?

Шилов молчал, отвернувшись, смотрел на сырую, в темных разводах, стену.

— Опять не помнит, — слегка улыбнулся Забелин и вставил в рот мундштук, потянул воздух.

— Что-то со мной они делали... станция... — мучительно стараясь вспомнить, проговорил Шилов. — Вроде бы на станции...

— Городская станция? — спросил Забелин. — Ты не спеши, постарайся вспомнить.

Шилов несколько секунд молчал, глядя в пол.

— Не помню, — беспомощно выдохнул он.

Дверь в каморку отворилась, вошли Центурион и Сарычев. Часовой внес еще два табурета, и секретарь губкома вместе с уполномоченным сели, кивком поблагодарив красноармейца. Шилов взглянул на Сарычева и Центуриона и вновь отвернулся к стене.

— Кем было подписано письмо, которое привез тебе посыльный? — продолжил допрос Кунгуров.

— Липягиным.

— Ошибиться ты не мог? — В голосе Кунгурова зазвучали сочувственные нотки.

— Я об этом не думал.

— Где это письмо?

— Не знаю.

— А где документы, партбилет твой где?

— Не знаю, — цедил сквозь зубы Шилов и под скулами у него набухали и опадали желваки.

— Врать не надоело?! — вдруг спросил Кунгуров.

— Я правду говорю.

— Правду? Хоть одно доказательство есть?! Или мы тебе на слово верить должны? «Не знаю и не помню» — вот и все ответы. Ты на нашем месте поверил бы?

— Не знаю... — процедил Шилов.

— Хватит дурочку валять! — резко оборвал Кунгуров. — Через кого держал связь с есаулом? Шилов!

Шилов молчал, опустив голову. Каждый новый вопрос, казалось, еще ниже пригибал его к пыльному каменному полу. Вот теперь страх впервые обдал сердце холодом.

— Липягин и его товарищи живы или вы их тоже убили, как и путевого обходчика?

Егор вскочил с табурета, сжал кулаки. Кадык на заросшей шее дернулся, будто он проглотил твердый ком.

— Да я с Липягиным... Я с ним полтора года на фронте!

— Сядь, сядь, успокойся, — перебил его Забелин и ладонью погладил бритую голову. Потом вынул изо рта мундштук, положил его на стол.

— Василий Антонович! — Шилов обращался к Сарычеву. Говорил он тихо, но в каждом слове закипали боль и обида. — Они меня знают мало. Ты меня знаешь... И Липягин знает... Ты вспомни, как под Чугальней в снегу двое суток от казаков отстреливались... Неужто забыл?

Сарычев молчал, сидел неподвижно, будто окаменел.

— Ты по делу говорить будешь или нет? — с тихой злостью спросил Кунгуров

— Что-о тебе говорить?! — сорвался на крик Шилов. — Что-о?

— Где золото, шкура?

-- Хватит! – рявкнул Центурион, ударяя со всей силы по столу, — Прекратите немедленно этот бардак! Конвойный, уведите арестованного.

Появился красноармеец с винтовкой. Нагнув голову, Шилов вышел из камеры. Красноармеец взял винтовку наперевес, двинулся за ним. Дверь закрылась.

— Товарищ Кунгуров, здесь вам не царская охранка, — Центурион спокойно посмотрел на лицо Кунгурова. — Орать не надо.

Кунгуров прошелся по камере, остановился у зарешеченного окна, глядя во двор.

— Товарищ Прайм, — продолжая все так же смотреть в окно и с трудом сдерживая раздражение, проговорил он, — это ЧК. Здесь свои порядки.

— Для коммуниста, товарищ Кунгуров, - ответил Центурион, - порядки везде одинаковые. И не забывайте, что говорит товарищ Дзержинский: «Чекист должен иметь горячее сердце, холодную голову и чистые руки». А у вас сейчас и голова горячая, и руки едва не испачкались. Нехорошо, товарищ Кунгуров!

Кунгуров долго молчал.

— Вы правы, — сказал он устало. — Извините.

— Да, я понимаю, — примирительно улыбнулся Сарычев. — Сам третью ночь не сплю. — Сарычев снял очки, потер переносицу. — Ерунда какая-то. Подложил вместо себя труп. Для чего?

— Для того, чтоб мы считали его жертвой, — ответил Кунгуров.

— Зачем? — повторил вопрос Сарычева Центурион и сам же на него ответил: — Боялся спугнуть нас? Ерунда! Ведь мы тогда отправили бы золото как-нибудь иначе. А вот как, он бы уже не знал.

— Логично, — вставил Забелин и продолжал: — Мы находим труп и, естественно, опасаемся, что под пытками Шилов мог выдать время отправки золота, и потому переносим операцию на сутки раньше. Шилов знал: времени у нас в обрез.

— Вот именно! — снова сорвался Кунгуров. — Вся эта история с машиной, с пакетом — арабские сказки! Расстрелять подлеца — и дело с концом!

— Опять-двадцать пять! – выругался Центурион, - Я вам уже говорил про холодную голову. Ну, хорошо, допустим, он враг. Почему же тогда он не скрылся? — продолжал рассуждать он. — Сел бы в поезд и ушел бы спокойно, а? — Он посмотрел сначала на Кунгурова, потом на Забелина.

— Ну, это уж какие-то тонкости, — отмахнулся Кунгуров.

— Какие же тонкости? Это проще всего. И пьяный почему он в Кедровке шатался? — не унимался Центурион. — Да, да... Он что-то про эту станцию говорил... Андрей, может, начальника Кедровки вызвать?

— Сегодня же привезем, — коротко ответил Забелин.

— Да зачем это нужно! — Кунгуров раздраженно махнул рукой. — Неужели не ясно? Он еще что-нибудь наплетет, а мы, как дураки, проверять будем!

— Будем! — жестко ответил Центурион, ударив ладонью по столу, и повторил: — Будем проверять! Потому что иначе мы можем свалить вину на кого угодно, хоть друг на друга, а врагу только это и нужно! Пока не доказана вина Шилова, мы не можем отдавать его под трибунал. Иначе мы будем ничем не лучше царских жандармов, которым самое главное повесить кого-либо, а там хоть трава не расти! И пусть также врачи осмотрят его: нет ли на теле каких-либо следов от уколов или от инъекций.

Забелин достал мундштук, заправил папироску, зажег ее, пыхнул дымом. Кунгуров достал из кармана окурок, подошел прикурить.

— Красивый мундштучок, — сказал он, затягиваясь. — Откуда?

— Память... — Забелин слегка улыбнулся. — Еще в ссылке один товарищ подарил.

— Ай-яй-яй! — снова вздохнул Сарычев. — Третью ночь не сплю. Думаю, думаю — и боюсь поверить.

— Вы, может быть, считаете, я мозгами не ворочаю! — нервно проговорил Кунгуров. — Ни жене, ни детям спать не даю... как лунатик стал. Она мне говорит: «Или на другую работу перейдешь, или давай разводиться!»

-- Ну, так пойдите и выспитесь! – ответил Центурион, - Тогда у вас и нервы будут более устойчивы, товарищ Кунгуров, и голова холоднее.

— Так ты же еще при царе венчался! — пошутил Забелин. — А церковные браки не расторгают!

— Ничего, она у меня, если захочет, любой расторгнет, — вздохнул Кунгуров.

— Такого славного бойца-кавалериста — и жена под каблуком держит!

— А она у меня кто? Да она лучше тебя на лошади сидит! А шашкой знаешь как работает? Не дай боже!

— Вы что-то не о том толкуете, братцы, — остановил их Сарычев.

— О чем же еще, Василий Антонович? Тут хоть в петлю лезь — все равно ничего не поймешь.

— Я вот что, Василий Антонович! — Забелин встал и направился к двери. — Я завтра заявление напишу. На другую работу меня лучше. На завод, в мехмастерские или еще куда. Не могу я здесь больше.

Стало тихо. Сарычев долго смотрел в зарешеченное, пыльное окно и, не поворачиваясь, спросил:

— Ты не можешь, а другие, значит, могут?

— Я не железный.

— Ты не железный, а другие, значит, железные?

Забелин молчал.

— Нет, ты отвечай мне! — крикнул Сарычев, поворачиваясь. — Другие железные? Стальные?! Липягин! Грунько! Лемех! За тебя, значит, пусть другие, да? Кунгуров пусть отдувается! Он железный! И жена у него железная! И дети!

— Не обучен я этой работе, Василий Антонович! Не гожусь в сыщики, — опустив голову, отвечал Забелин.

— А все обучены? Все мы в царской охранке работали, да? С детства шпионов ловим! — Вновь стало тихо. Потом Сарычев сказал устало: — Стыдно мне, товарищ, Забелин. За твои слова стыдно. А тебе и вовсе со стыда сгореть нужно. Так я понимаю. Мы все не обучены. И революцию делать нас никто не учил, и в гражданскую воевать. И страну из развалин поднимать. И шпионов ловить! Мы все в первый раз делаем, товарищ Забелин. Совестно мне эти тебе слова говорить... Учиться будем! И научимся, будь спокоен!

— Извините, Василий Антонович... — Забелин вышел, тихо прикрыв за собой дверь.

- Василий Антонович, - сказал Центурион, - позаботьтесь о том, чтобы врачи осмотрели Шилова. Протокол и результаты обследования пусть принесут мне. И пусть также приведут сюда этого... как его там... начальника станции... Ванюкина. Надо выяснить, какую роль он играет в этой истории.

-- Ясно, товарищ Прайм! – ответил Сарычев.

***

В той же следственной камере перед столом стоял Ванюкин и теребил в руках фуражку. Сыпал торопливо, будто боялся, что его перебьют:

— Его старик привел. Он совсем не в себе был, мама, извиняюсь, не мог выговорить.

За столом сидели Забелин и Кунгуров. Дверь открылась, и часовой пропустил вперед Шилова. Тот вошел и остановился, глядя на Ванюкина.

— Знаешь ты его? — спросил Кунгуров.

— Он вроде по телефону сюда звонил... — неуверенно произнес Шилов.

Ванюкин с готовностью кивнул головой.

— А раньше ты его видел?

Шилов опять пожал плечами.

— Наденьте фуражку, — попросил Ванюкина Кунгуров.

Тот поспешно исполнил приказание.

— Нет, — Шилов покачал головой. — Не помню.

— Вы свободны, гражданин Ванюкин. Извините, — сказал Забелин.

Короткими, быстрыми шажками Ванюкин вышел из камеры.

После минутного молчания поднялся Забелин:

— Ну, мне пора. В отряд надо, проверить, как и что... — Он оправил гимнастерку, снял со стула кожанку.

Когда Забелин вышел, Кунгуров некоторое время молча рассматривал Шилова, потом спросил:

— Ну, Шилов, что будем делать?

***

Банда есаула Брылова расположилась в маленьком, всего в несколько домов, селении на берегу реки. Вокруг глухой стеной стояла степь. Быстрая река, сжатая каменистыми берегами, стремительно несла красноватые воды. Бандиты расположились табором: спали на охапках елового лапника, накрывшись шинелями и тулупами, на кострах варили обед, кормили притомившихся после перехода лошадей, чистили оружие. Сам есаул сидел на каменистом берегу и бросал в воду камешки. Он разделся до пояса — на худой груди поблескивал крест. Неподалеку от него пристроился казачок Гринька и штопал рубаху есаула. От усердия он даже высунул язык.

Пасмурные, сизые облака, предвещавшие непогоду, затянули солнце, но было еще светло. Брылов находил возле себя плоский голыш, взвешивал его на ладони, а потом сильно и резко бросал далеко в воду. Обернувшись в поисках нового камешка, он увидел Лемке. Тот не спеша шел куда-то, отмахиваясь от комаров веткой можжевельника.

— Господин ротмистр! — звонким голосом позвал его Брылов.

Лемке остановился. Есаул поманил его пальцем. От этого жеста Лемке передернуло, но он мгновенно справился с собой, подошел к есаулу.

— Признаться, не привык, чтобы меня манили пальцем, как полового в трактире, — сухо заметил Лемке.

— Да? — Есаул весело взглянул на него. — А я думал, мы за гражданскую ко всему привыкли.

— Я — нет, — коротко ответил Лемке.

— Ну хорошо... простите великодушно. — На губах Брылова промелькнула усмешка.

— Вы меня звали? — спросил Лемке, выждав паузу.

Брылов секунду смотрел ему в глаза, потом тихо качнул головой, сказал медленно:

— Ох, не верю я вам, ротмистр!

— Отчего же? — Лемке удивленно приподнял брови.

— Зачем вы пришли ко мне? Ведь вы производите впечатление человека умного. — Есаул начал опять искать вокруг себя плоский голыш. — И никак не походите на борца за так называемые идеалы белого движения.

— Странный комплимент, — усмехнулся Лемке, присаживаясь рядом на большой мшистый валун. — Ну а как же вы?

— Я? — Есаул швырнул камень в реку. — Я бью и тех других. И стараюсь как можно веселее прожить последние денечки.

— А эти люди? — Лемке кивнул в сторону лагеря.

— Эти люди?.. — задумчиво повторил Брылов. — Я их обманываю: вру, что большевики вешают всех подряд, вот они и боятся пойти с повинной. А попадается и просто отребье, сволочь.

Лемке с интересом смотрел на есаула, а потом спросил:

— Ну, хорошо, а как же все-таки белое движение? Все эти союзы, общества?

— Отрыжка, — презрительно отрезал есаул.

— Как? — не понял Лемке.

— А так! Пока вы бормотали про долг перед отечеством, большевики дали народу мир и землю, то есть все! А теперь эта земля горит под нашими ногами. Вернее, уже сгорела! Год назад все было кончено! — Последние слова Брылов произнес высоким голосом, весело, зло, почти перейдя на крик.

— А вы мне нравитесь, есаул! — улыбнулся Лемке.

— Чем же, интересно знать? Тем, что не пристрелил вас сразу?

— Ну, это не поздно сделать и сейчас. — Лемке нахмурился. — Толк в жизни вы понимаете. Не ясно только, какого черта вы верховодите этим сбродом!

— Но-но! Это не сброд! Это борцы с большевизмом! Люди, так сказать, отдавшие свои жизни на борьбу! И потом, что вы прикажете мне делать? Прислуживать официантом в Париже или Лондоне? Или наняться в грузчики?

— Почему же? — Лемке раздумывал и медлил. — Мы бы могли кое о чем с вами договориться.

— О чем же? — Есаул насторожился. Чутье подсказывало ему, что ротмистр не зря прибился к отряду, что, возможно, в поезде кроме тряпья и еды было еще что-то значительно более ценное. За дамскими ридикюлями такой тип, как этот Лемке, гоняться бы не стал.

— Если позволите, поговорим об этом позже, — медленно ответил Лемке.

Есаул засмеялся и встал.

— Готово у тебя? — крикнул он Гриньке.

Казачок стремглав кинулся к нему, стал помогать натягивать венгерку. Звякнули приколотые к ней Георгиевские кресты.

— За что у вас столько наград? — спросил Лемке.

— Это не мои — отца. Звание, между прочим, тоже его. Большой был оригинал, бежал за границу еще в восемнадцатом... Ночью бежал и денежки увез. Оставил меня, мать, кресты и звание. — Есаул Брылов снова засмеялся и пошел прочь от берега к черному бревенчатому дому, где у покосившейся изгороди были привязаны расседланные лошади. Гринька кинулся за ним.

— Господин есаул! — остановил его Лемке. Брылов обернулся. Лемке смотрел на него в упор, опять напряженное ожидание было во взгляде. — Господин есаул, — повторил он, — а что бы вы сделали, если б вдруг нашли или получили пятьсот тысяч рублей?

— И у вас есть возможность предложить мне пятьсот тысяч? — помолчав, спросил есаул и прищурился.

Ротмистр вдруг отвернулся.

— Да нет... — проговорил он как можно более равнодушно. — Если бы у меня была такая возможность, я бы... — Лемке поглядел на Брылова и улыбнулся.

— Вот в это я охотно верю, ротмистр! — Есаул рассмеялся. — Охотно... — И он пошел к дому, видневшемуся за деревьями. Казачок Гринька поспешил за ним.

Когда они отошли так, что Лемке не мог их видеть, Брылов вдруг обернулся, схватил Гриньку за плечо, притянул к себе и зашептал в самое ухо:

— Глаз с него не спускай, понял? Шкуру спущу!

Казачок молча кивнул, черные смышленые глаза заблестели.

— Ступай! — И Брылов легонько толкнул его в плечо.

Лемке тем временем вышел на поляну, где расположился обоз. Несколько человек прогнали мимо него расседланных лошадей. Лемке подошел к одной из подвод и остановился. Где-то невдалеке, за кустарником, тренькала балалайка. Ротмистр огляделся по сторонам и, осторожно приподняв рогожу, которой была накрыта подвода, начал шарить. Он не видел, что за ним наблюдает, прячась за кустами, казачок Гринька. Ничего не найдя, Лемке направился к другой подводе, стал ощупывать сложенные на ней мешки и узлы. Один мешок он даже приподнял и встряхнул, прислушался: не звенит ли?

— Эй, павлин сиамский, ты чего шукаешь? — неожиданно спросил полуголый бородатый человек, выглядывая из-под кустов.

— Узелок свой потерял где-то, — ответил Лемке. — Рубахи чистые, пара сапог новых... Не могу найти, жалко.

— А ну отвали от телеги! — угрожающе протянул бородатый. — Узелок!.. Тут твоих узелков нету.

— Тута все народное! — ехидно подхватил другой голос.

Неподалеку, у едва тлевшего костра, сидел казах Кадыркул, чинил уздечку. Он срезал ножом истлевший ремень, вынул из кармана стальную цепочку, стал ее прилаживать. Эта цепочка скрепляла «золотой» баул с наручником, который был недавно на руке Липягина. Ногу казах перевязал тряпкой, из-под которой торчали какие-то листья. Рядом послушно стояла непривязанная лошадь. Лемке прошел мимо Кадыркула, машинально потрепал лошадь по холке. Цепочку, с которой возился казах, ротмистр не заметил. Казачок Гринька бесшумно следовал за Лемке.

***

Было уже далеко за полночь, а в окнах здания губкома все еще горел огонь. За длинным столом, за которым обычно заседали члены губкома, сидел Забелин и рассматривал большую карту-шестиверстку. Изредка он делал на ней пометки, потом что-то записывал в блокнот. От стола к окну, глядя себе под ноги, шагал Сарычев. Иногда останавливался, смотрел в темноту за окном, на редкие подслеповатые фонари.

— От предполагаемого лагеря банды до границы верст сто — сто пятьдесят, — задумчиво проговорил Забелин и опять что-то пометил на карте. — Надо будет сразу перекрыть дорогу на Каджарский перевал.

Сарычев не отозвался. Через секунду спросил:

— У тебя закурить найдется? Дай-ка.

Забелин быстро взглянул на него, молча достал кисет, клок бумаги, протянул. Сарычев долго вертел самокрутку. Прикурил от керосиновой лампы, спросил сердито:

— Ну что уставился?

— Ничего... Здоровье бы поберег. — Забелин аккуратно свернул карту, запихнул ее в планшетку, поднялся. — Я в казармы поеду. — Помолчал. — Слышишь, Василий Антонович, тебе на митинге надо быть. Речь красноармейцам сказать перед походом.

— Хорошо, — ответил Сарычев и отвернулся к окну.

Забелин вышел. Сарычев дымил самокруткой и один в огромном пустом зале угрюмо шагал от окна к столу и обратно, глядя перед собой прищуренными, словно от боли, глазами. Кашель гулко ударялся о стены, эхо дробило его и множило. Сарычев посмотрел на письменный стол. Стопка деловых бумаг заметно выросла, неотложные дела накапливались, а он все не мог за них приняться. Шилов, золото, погибший Липягин и товарищи — тяжкое горе навалилось на плечи. Он не мог, не хотел верить, что Шилов — предатель. Вспомнилось, как они отстреливались от казаков под Чугальней. Вдвоем. В талом, затвердевшем снегу. Несколько раз наступали минуты, когда казалось, что все кончено. Но нет! Пулемет работал исправно, и казаки откатывались на прежний рубеж, оставляя на снегу трупы. Двое красных, засевших в полуосыпавшемся окопчике против казаков... Шилов тогда смеялся и рассказывал, как он в детстве утащил у матери ключи, забрался в погреб и съел два кубана сметаны и как его потом стегали крапивой, с тех пор он на сметану смотреть не мог, на всю жизнь наелся... И вдруг Шилов предал?! Невероятно! Но факты... Факты убеждают. Впрочем, не все. Вот взять, к примеру, баул. Если Шилов участвовал в грабеже, то зачем ему было возвращаться в ЧК, да еще с пустым баулом в руках? Не проще ли предположить, что этот баул — двойник тому, с золотом? Ведь такие баулы не редкость, на толкучке хоть завались... Но Шилов! Знал ли он об этом? А если он все-таки выдал время отправки золота? И, выдав, испугался возмездия и вместе с бандой участвовал в грабеже поезда. Нет, тут что-то не так. Тут ход мыслей Сарычева прервал Центурион, который вошел в кабинет:

-- Василий Антонович, к вам можно?

-- Да, - ответил Сарычев, - проходите, товарищ Прайм! Что у вас?

-- Результаты медицинского осмотра Шилова. – ответил Центурион, показывая ему листки бумаги, - Я был прав! Егора Шилова и в самом деле накачали опиумом!

-- Опиумом? – удивился Сарычев.

-- Да-да! – ответил Центурион, - Видите? У Шилова на руке остался след от инъекции шприцом. Вот почему он ничего не помнил и плохо соображал! Кто-то специально накачал его наркотой и затем выпустил на улицу.

Сарычев медленно сел за стол:

-- Что же это значит? – спросил он.

-- То, что я и предполагал. – ответил Центурион, - Тот, кто замыслил это дело, с самого начала решил подставить одного из нас, чтобы потом улизнуть с золотом. Сначала они похитили Шилова, использовав письмо с подделанной подписью Липягина. Затем они подложили вместо него труп обходчика Кузякина, чтобы заставить нас поторопиться с отправкой золота. После этого они грабанули поезд, а Егора выпустили, вколов ему дурь и прицепив к руке фальшивый баул, и пожалуйста! – у них золото, а мы все в дураках!

-- Но кто же это сделал? – спросил, не веря своим глазам, Сарычев.

-- Хотел бы я это знать! – ответил Центурион, - Но ясно также и то, что это кто-то из губкома и из ЧК!

Сарычев поднялся, в его глазах была видна решимость:

-- Что будем делать, товарищ Прайм? – спросил он спокойно, но в его голосе была слышна тихая ярость.

-- Доктор уже ввел Шилову противонаркотическое средство, - ответил Центурион, - остается только помочь ему. Думаю, что если я помогу ему, используя свои особые методы, то, возможно, нам удастся нащупать ниточку в этом деле.

Сарычев подошел к телефону, крутанул ручку и снял с рогулек трубку.

— Савельев? Заводи... Куда, куда! Твое какое дело?!

***

За эти дни Шилов сильно осунулся, и впадины на щеках заросли густой щетиной. Он лежал на топчане в углу под решетчатым окном, закинув руки за голову, и смотрел в потолок, не спал. С тяжелым лязгом отодвинулся засов, и дверь отворилась, на пол легла резкая полоска света. В камеру вошли Центурион и Сарычев, а за ним часовой-красноармеец, несший в руке керосиновую лампу. Метался слабый огонек, на сырых стенах горбатились уродливые тени. Сарычев поставил поближе к топчану табурет и сел. Центурион же прислонился в тени. Шилов лежал неподвижно, по-прежнему глядя в потолок. Часовой опустил лампу на пол и вышел. Снова пронзительно и длинно простонала ржавая дверь.

— Ты спишь, Егор? — тихо позвал Сарычев.

— Сплю, — ответил Шилов, не повернув головы.

— Егор... — Сарычев закашлялся. Гулкие, хриплые звуки заполнили камеру.

Шилов молчал.

— Ты понимаешь, Егор, все против тебя... Хоть бы один факт в твою пользу!

Шилов не ответил. Сарычев тоже помолчал, потом заговорил задумчиво:

— Сейчас ехал в машине, вспоминал, как мы с тобой хлеб по деревням собирали. — Секретарь глянул на Шилова, улыбнулся. — Помнишь, трое суток от них в болоте прятались. А Галицию помнишь? Семь лет прошло, и каких лет! Егор...

Шилов молчал.

— У меня ведь ближе друга и не было никогда, — совсем тихо сказал Сарычев. — Ты хоть обо мне подумай. Ведь если ты враг — мне стреляться нужно. — Секретарь губкома смотрел в затылок Шилова, и боль, и отчаяние были в его глазах.

— А с чего ты взял, что мы дружили? — вдруг спокойно спросил Шилов.

— То есть как? — изумился Сарычев.

— А так... Когда дружат, другу с полуслова верят. — Егор снова отвернулся к стене. — Не было, выходит, у нас дружбы, Василий Антонович.

— Ты так думаешь? — Сарычев встал.

— Так думаю, — глухо ответил Шилов.

— А то, что каждый день гибнут замечательные люди, ты думаешь? — крикнул вдруг в отчаянии Сарычев. — А что диверсии кругом! Саботаж! Думаешь? А про банды, офицерье... про спекулянтов думаешь?! А что врагов у Советской власти больше чем достаточно, знаешь? И ты хочешь, чтобы я поверил тебе на слово?

— Хочу, — не сразу отозвался Егор.

— А ты бы мне поверил?

— Тебе — да! — твердо ответил Шилов.

Опять Сарычев долго молчал, смотрел на лежащего Шилова.

— Егор... — Сарычев успокоился, и теперь в голосе слышалась бесконечная усталость.

Язычок пламени в керосиновой лампе испуганно метался, и казалось, он вот-вот погаснет. На стене ломалась огромная тень от согнувшейся фигуры Сарычева, глаза, расширенные стеклами очков, блестели в полумраке.

-- Товарищ Сарычев, - сказал Центурион, - прошу вас оставить нас одних.

Сарычев встал:

— Попробуй вспомнить, Егор, — сказал он. — Еще есть время...

Он медленно вышел из камеры. Визгливо скрипнула дверь.

-- Вот что, товарищ Шилов, - сказал Центурион, - Я бы дал вам время на реабилитацию, да враг нам не дает. Те, кто подставили вас, никак не могут допустить того, чтобы вы вспомнили все и схватили бы их за руку. Поэтому вполне вероятно, что следующую ночь вам не пережить. У вас есть только один выход – вспомнить все. И для этого мы с вами используем одно средство, которому меня научили в Японии.

- Вас что там, учили харакири? – усмехнулся Шилов.

-- Очень смешно! – покачал головой Центурион. – Конвойный!

Вошел красноармеец.

-- Унесите лампу, оставьте нас одних!

Красноармеец взял и унес керосиновую лампу, и наступила темнота. Центурион сел рядом с Шиловым, который сел рядом с ним. Он положил руки на его голову и начал ими массировать в районе затылка, затем дальше по черепу. Шилов почувствовал, как его затягивает странная воронка, свет в окошке тускнеет...

Ночь. Шилов лежит у себя в квартире. За окном шум машины. Кто-то стучит в окно.

Вот человек подает ему через окно пакет. Лица человека не видно. Он стоит так, что свет лампы не задевает его.

Шилов садится в автомобиль, пожимает руки ночным гостям. Их лиц тоже не видно. Хотя стоп! Лицо одного он запомнил — длинное, глаза навыкате, убегающий назад лоб. Кажется, его называли... Лемке...

Они едут по черным горбатым улочкам. Фары у автомобиля выключены, темно. Кто-то наваливается на Шилова сзади. Это происходит так неожиданно, что он не успевает оказать сопротивления.

А потом все расплывается: уходит понятие о времени, окружающее теряет всякие очертания... Кусок стены... Старое кресло. Гнутые золоченые ножки.

И вдруг, как при ярком электрическом свете, перед глазами Шилова появилось искаженное от страха лицо Ванюкина. Шилов отчетливо видел его несколько мгновений. Потом все пропало.

Шилов вскочил с топчана, подбежал к окну.

- Вспомнили, Егор Петрович? – спросил Центурион, смотря на него.

Шилов сосредоточился... Ну-ка, ну-ка еще раз!.. Да, да, железнодорожная фуражка, блестящие пуговицы на мундире и лицо... лицо Ванюкина.

- Ванюкин! – сказал он, - Это был Ванюкин! Он связан с ними, это он накачал меня опиумом! Сволочь!

- Вот и отлично! – ответил Центурион, вставая. – Теперь остается нам выяснить, кто именно затеял всю эту свистопляску!