Завтрак у Тиффани
Но все равно, стоило мне нащупать в кармане ключ, как на душе у меня становилось веселее: жилье это, при всей его унылости, было моим первым собственным жильем, там стояли мои книги, стаканы с карандашами, которые можно было чинить, — словом, все, как мне казалось, чтобы сделаться писателем.
Однако знакомство наше состоялось только в сентябре, в один из тех вечеров, когда впервые потянуло пронзительным осенним холодком. Я был в кино, вернулся домой и залез в постель, прихватив стаканчик с виски и последний роман Сименона. Все это как нельзя лучше отвечало моим представлениям об уюте.
Раньше я ее не видел без темных очков, и теперь мне стало ясно, что они с диоптриями: глаза смотрели с прищуром, как у ювелира-оценщика. Глаза были огромные, зеленовато-голубые, с коричневой искоркой — разноцветные, как и волосы, и, так же как волосы, излучали ласковый, теплый свет.
— Как вы можете здесь жить? Ну прямо комната ужасов.
— Ко всему привыкаешь.
— Я — нет. Я никогда ни к чему не привыкаю. А кто привыкает, тому спокойно можно умирать.
Она рассеянно посмотрела на меня и потерла нос, будто он чесался; жест этот, как я впоследствии понял, часто его наблюдая, означал, что собеседник проявляет излишнее любопытство.
— Яблоки — неплохая закуска. Налейте мне немножко. А потом можете прочесть свой рассказ.
Редко какой автор, особенно из непечатавшихся, устоит перед соблазном почитать вслух свое произведение. Рассказ был новый, я закончил его накануне, и неизбежное ощущение его недостатков еще не успело смутить мою душу.
— Слушай, Фред, побожись и укуси локоть...
Укусить себя за локоть может только акробат — ей пришлось удовольствоваться лишь слабым подобием этой клятвы.
Скука, беспокойство вошли в мою жизнь, но не вызывали желания видеть прежних друзей — они казались пресными, как бессолевая, бессахарная диета.
На полках, занимавших целую стену, красовалось полтора десятка книг.
Я человек чуткий, вот почему. Иначе ее не оценишь - надо быть чутким, надо иметь поэтическую жилку. Но я вам честно скажу. Можешь разбиться для нее в лепешку, а в благодарность получишь дерьмо на блюдечке.
— Зато молодая. И впереди у нее еще долгая молодость.
Я ведь точно знала, что не стану звездой. Это слишком трудно, а если у тебя есть мозги, то еще и противно. Комплекса неполноценности мне не хватает; это только думают, что у звезды должно быть большое, жирное "я", а на самом деле как раз этого ей и не положено. Не думай, что я не хочу разбогатеть или стать знаменитой. Это очень даже входит в мои планы, когда-нибудь, даст бог, я до этого дорвусь, но только пусть мое "я" останется при мне. Я хочу быть собой, когда в одно прекрасное утро проснусь и пойду завтракать к Тиффани.
Неудобно, что у него нет имени. Но я не имею права дать ему имя; придется ему подождать настоящего хозяина. А мы с ним просто повстречались однажды у реки, мы друг другу никто: он сам по себе, я — сама по себе. Не хочу ничем обзаводиться, пока не буду уверена, что нашла свое место. Я еще не знаю, где оно. Но на что оно похоже, знаю.
— Слушай, бывают у тебя дни, когда ты на стенку лезешь?
— Тоска, что ли?
— Тоска бывает, когда ты толстеешь или когда слишком долго идет дождь. Ты грустный — и все. А когда на стенку лезешь — это значит, что ты уже дошел. Тебе страшно, ты весь в поту от страха, а чего боишься — сам не знаешь. Боишься, что произойдет что-то ужасное, но не знаешь, что именно. С тобой так бывает?
— Очень часто.
— А как ты от него спасаешься? Лучше всего для меня — просто взять такси и поехать к Тиффани. Там все так чинно, благородно, и я сразу успокаиваюсь
У него было паршивое детство. — Раз оно такое паршивое, отчего твой Расти никак с ним не расстанется?
— Пошевели мозгами. Ты что, не видишь: ему спокойнее чувствовать себя в пеленках, чем в юбке. Другого выбора у него нет, только он очень болезненно к этому относится.
Мэг Уайлдвуд олицетворяла победу над уродством — явление порою более занимательное, чем настоящая красота, потому хотя бы, что в нем есть неожиданность. Здесь фокус заключался не в том, что она следила за собой или одевалась со вкусом, а в подчеркивании собственных изъянов — открыто их признавая, она превращала недостатки в достоинства. Как пример, каблуки, еще более увеличивающие ее рост.
— Может, это и нормально, милая, но я предпочитаю быть естественной.
— Слушай, я рада за тебя. Честное слово, рада.
Я спросил, часто ли она крадет. — Приходилось. Когда что-нибудь, нужно было. Да и теперь изредка этим занимаюсь, чтобы не терять сноровки.
Обыкновенные люди часто преображаются, даже наше тело испытывает раз в несколько лет полное превращение; нравится это нам или нет — таков закон природы. Характер их сложился слишком рано, а это, как внезапно свалившееся богатство, лишает человека чувства меры.
— Назови мне что-нибудь такое, в чем есть смысл. По твоему мнению.
— "Грозовой перевал", — сказала она не раздумывая.
— Глупо. Сравниваешь с гениальной книгой.
— Судя по твоим рассказам, да. Как будто ты их пишешь и сам не знаешь, чем они кончатся. Ну так я тебе скажу: зарабатывай лучше деньги. У тебя дорогие фантазии.
Наоборот, она выглядела более спокойной и даже счастливой, чем когда бы то ни было. В ней вдруг проснулся хозяйственный пыл, и она сделала несколько неожиданных покупок: приобрела на аукционе гобелен на охотничий сюжет, мрачную пару готических кресел, купила все издания "Современной библиотеки", целый ящик пластинок с классической музыкой и бессчетное число репродукций Метрополитен-музея, обзавелась миксером, кастрюлей-скороваркой и собранием кулинарных книг.
Человеку должно быть позволено жениться на ком угодно. Вот ты бы пришел ко мне и сказал, что хочешь окрутиться с миноносцем — я бы уважала твое чувство. Нет, серьезно. На любовь не должно быть запрета. Он добрый, умеет меня рассмешить, когда я начинаю лезть на стенку.
Это банально, но суть вот в чем: тебе тогда будет хорошо, когда ты сам будешь хорошим. Хорошим? Вернее сказать, честным. Можно кем угодно быть, только не трусом, не притворщиком, не лицемером, не шлюхой — лучше рак, чем нечестное сердце. Простая практичность.
Мы стали понимать друг друга так глубоко, что могли обходиться почти без слов; в наших отношениях царил тот ласковый покой, который приходит на смену нервному желанию утвердить себя, напряженной болтовне, когда дружба скорей поверхностна, хотя кажется более горячей.
Мы проводили вместе целые вечера, порой не обменявшись и сотней слов; однажды мы дошли пешком до китайского квартала, отведали так китайского рагу, купили бумажных фонариков и, украв коробку ароматических палочек, удрали на Бруклинский мост.
Они должны это увидеть — эти огни, реку... Я люблю Нью-Йорк; хотя он и не мой, как должно быть твоим хоть что-нибудь: дерево, улица, город, — в общем, то, что стало твоим, потому что здесь твой дом, твое место.
Холли помогла мне вскарабкаться в седло, вскочила на свою серебристую лошадь и затрусила вперед через людную проезжую часть Центрального парка к дорожке для верховой езды, на которой осенний ветер играл сухими листьями. — Чувствуешь? — крикнула она. — Здорово! И я вдруг почувствовал.
— Нет, правда? Ты уверен? Скажи. Ты мог убиться насмерть
— Но не убился. Благодаря тебе. Спасибо, ты спасла мне жизнь.
Все равно, дом твой там, где ты чувствуешь себя как дома.
Отступаясь, карабкаясь вверх и вниз по пожарной лестнице между ее квартирой и своей, промокший до костей (и до костей расцарапанный, потому что кот не одобрял эвакуации, тем более в такое ненастье), я отлично справился с задачей и собрал ее пожитки.
Она мурлыкала себе под нос, прикладывалась к коньяку, все время наклонялась вперед и заглядывала в окошко, словно отыскивая нужный дом или прощаясь с местами, которые хотела запомнить.
— О Господи Иисусе! Какие же мы чужие? Он был мой. Тогда я дал ей слово: я сказал, что вернусь и найду ее кота.
— И позабочусь о нем. Обещаю. Так и не узнаешь, что твое, пока не потеряешь...
Но главное, мне хотелось рассказать ей о коте. Я выполнил свое обещание: я его нашел. Для этого мне пришлось неделями бродить после работы по улицам испанского Гарлема.
Но однажды зимой, в холодное солнечное воскресенье, я на него наткнулся. Он сидел на окне уютной комнаты и я спросил себя, какое ему дали имя, — я был уверен, что имя у него теперь есть, что он нашел наконец свое место.
Надеюсь, что и Холли нашла свое.