Глава 17
Зеленая трава, что застилала необъятные просторы кощеевых земель, покрылась утренней росой. Замерзает она серебристыми узорами. Делаешь вдох и в рассветное небо устремляется клуб пара. Озябли разбитые пальцы, студено телу. Оседают на черну землю белоснежные крупицы.
—Идем, Марья. Немного уж осталось.—сухо молвит служивый. Светать уж начало, прошли мы добротную часть владений Омута, но не встретился нам ни один нечистый. Словно чувствуют, что нет теперь Кощея подле них.
Стою я, запрокинув голову ввысь. Оставляет морозный ветер легкое касание на мокрых щеках.
—О омут, как сердце щемит от раны, что не увидеть очами...—шепчу я чуть слышно, переводя взгляд за летящими птицами. Вольные, они расправили свои могучие крылья и парят высоко над землей.
—Совсем сдурела девка?! Как смеешь ты землю проклятую упомянать, да еще и так! Даже упоминания не достоин лес, что погубил столько нашего брата!
—Сколько же времени не было меня?—спрашиваю я, не обращая внимания на речи служивого. Боюсь услышать ответ на мой вопрос, кой и так ведаю.
—Зима уж на пороге.
—И вправду, довольно долго... Как же это... ведь, пару дней назад Ивана Купала праздновали...
Ничего не ответил мне служивый, лишь пнул носком сапога иссохший сморщенный гриб.
Следят голубые очи за костровым дымом, что столбом клубится от деревни. Крики уж стихли, заменили их стрекот цикад, но на всю жизнь впечатались они в девичью память.
—Идем, Марья! Вот же глупая сентиментальная баба! Не время нюни распускать.
Торопит меня служивый, теряет терпение. Остается без внимания его требование, проигнорированы слова резкие. И по-видимому, именно моя отстраненность стала его точкой кипения.
В спину упирается острие меча. Я не шевелюсь, стараюсь не подавать виду, а по вискам стекает холодный пот.
—Не ведаю, о чем сейчас твой бабий мозг думает, да только видел я, как ты камни потяжелее высматривала. Не нужно делать попыток бежать. На своей одной ноге ты поди точно и косой сажени не пробежишь. Пойдем-те, княжна, гневаться он будет. Не хочу я руку к вам прикладывать, не доставляет мне удовольствия баб бить. Де только, придется, коль чего удумаешь. Не гоже заставлять его ждать, иди, да поживее.—острый меч уперся в лопатки, надавливая чуть сильнее, чем просто предупреждение. Боится служивый за свою голову, нервно потирает вспотевшую шею.
—Коль в один момент жизнь рушится на глазах, как горящая балка проклятого замка, каждую секунду будешь думать ты, как остановить это мгновение и все снова взять под свой контроль...
—Пойдем, Марья...только начинается жизнь твоя. Чего ж ей рушиться, если есть тот, кому ты важна и нужна? Любит он тебя... не любил бы, поехал бы за тобой? Пойдем, дурная...—молвит служивый, но теперь, не слышно в словах его издевки или слова плохого. Молвит он так, как успокаивают провинившееся чадо.
—Ведаю, что исполняешь ты приказ и потому, не держу на тебя зла. Как и ты, не держи, коль не пустит он тебя на Калинов мост.—молвила я и направилась прямиком во владения проклятого леса.
Долго ли, коротко ли, не ведаю, но привел меня служивый на большую поляну, поросшую бурьяном, да жалящей крапивой. Тишина завсегдатый гость здесь. Крона дерева звука не издаст, молчат скворцы не ветвях, чего уж там, ворона побоится здесь свой клюв открыть.
—Покуда князь не придет, тут сидеть будешь. Повезло тебе, что пришли мы ранее положенного.— молвит мальчишка, остановившись ищет он что-то в дорожной сумке и это, полностью переключает его внимание.—Чтоб меня черти побрали! Где ж эта веревка?! Князь гневаться будет, когда узнает что свободно ты сюда дошла. Не связанная, как положено, так высечет меня плетью на главной площади. Ударов двадцать отпишет, не меньше.
Чертыхается мужчина, высыпает на земь содержимое сумки. Нюхательный табак, крынка для воды, небольшой кинжал, пояс да еще множества богатств сформировали из себя добротную кучку пожитков.
—Князь, вы уже здесь!—Вскрикиваю я, глядя вперед, в пустоту. Незамедлительно оборачивается служивый, встает по стойке смирно, подрагивают руки его. Поворачивается он ко мне спиной всего на мгновение, но этого достаточно. Хватаю я кинжал, резко обхватываю мужчину со спины, цепляюсь за него ногтями, приставляю к дергающемуся кадыку острое лезвие. Замер служивый, не шелохнется, на меня искоса поглядывает. —О нет, это тебе повезло. Должно быть, сумеешь свою грязную душонку спасти. Немедленно веди меня к Кощею, коль жизнь тебе дорога, а смерть свою не хочешь в водах провести. Отпустишь ты нас и тогда, смилуется Кощей и не обречет тебя и семью твою на муки вечные.
Дернулся было мужчина, напряглись руки его, проступили вены на мокром лбу.
—А если откажусь я?—сипло спрашивает он.
—Почувствуй...Просто почувствуй холодное острие металла, что так и норовит дернуться в руке моей. —шиплю я в ответ, надавив чуть сильнее. Не вижу, но чувствую, как стекает на мою руку горячая струйка крови. Молчит служивый, учащается тяжелое дыхание.
—Убери кинжал, княжна. Не марай свои белоснежные руки. — его голос ударяет по голове тяжелее булавы. Боюсь пошевелиться, окаменело тело, да только гнев начал разгораться с новой силой. Оборачиваюсь, не убирая рук от служивого, все крепче к себе прижимаю живой щит.
—Марья-Моревна. Когда желаете угрожать жизни человеческой, будьте добры, держите кинжал более крепко. У вас слишком сильно дрожит рука. Того и гляди, промахнетесь. Да поди, промахиваться и вовсе некуда, но куда ж вам, девице, с холодным оружием совладать.
—Так это все время был ты...—сухой шепот сходит с моих губ. Я узнаю эту походку в расписных алых сапогах, этот звон меча в ножнах. Поднимаю свинцовую голову и гляжу исподлобья на мужчину, о ком молвили сладкие речи многие девицы моего княжества.
Алексей радушно улыбается мне своей самой лучезарной улыбкой. Зелёные очи не отведут взгляда с девичьего тела, жадно изучают его. Волосы мои то и дело отливают серебром, изодранная жженая рубаха оголяет ноги выше колен. Задерживается он на костяной ноге, чуть поднимает соболью бровь. Чудится мне, что на миг глаза его стали цвета кроны старого дуба. Но смаргиваю видение и встречаюсь взглядом с ярко зелеными очами.
—Отпустите его, Марья-Моревна. Поди, много глупостей вы успели натворить в мое отсутствие.—произносит он это с лучезарной улыбкой, ступает ко мне, с распростертыми объятиями.
—Не подходите! Не шагу дальше, не до шуток мне! —истерично выкрикиваю я, пытаюсь унять злосчастную дрожь.
—За что ж вы так с ним, княжна?
Алексей улыбается, проявляются ямочки на румяных щеках. Щелкает он пальцами и звон в ушах раздается так резко и громко, что от боли мутнеет в глазах. Дернулся служивый в объятиях моих, отяжелело тело, обмякло и рухнуло на земь. Испуг застыл на лице мальчишеском, широко открыт рот, красные глаза вытаращено смотрят на меня. Из перерезанного горла на землю капает густая кровь. Столь глубокий надрез, ровный, что видно, как перерезана сонная артерия, как сжимается трахея в посмертных конвульсиях.
—Что ты...
—Марья! Что ж вы с ним сделали?! Зачем же вы так! Он же ничего плохого не сделал!—нарочито громко молвит Алексей, направляется вальяжными шагами ко мне.
—Но это не я... я ничего...я...
—Ох, Марья-Моревна! Как же пытал вас князь Тьмы, каким мукам подверг! Вы только посмотрите на этот синяк на вашей скуле!
—Что?..
Не успеваю я договорить, как сильный удар сшибает меня с ног. Прижимаю ладонь к гудящему лицу, очи полные страха смотрят на богатыря.
Заносит он кулак, а тело мое отползти пытается и приходится удар на ребра. Выругнулся богатырь, хватает за черны волосы, ударяет вновь, разбивая алые губы.
—Что ж тебе, так свободы захотелось? Вот тебе та свобода, которую должна была ты почувствовать в руках его! Нет, не должна была стать еще краше чем обычно, не должна была стать румянее да живее, не должна была ты за жизнь его бороться...Будешь знать, сука, как жениха своего позорить... только стоило мне уехать, как ты сбежала! И не абы с кем, а с Кощеем! Выбрала нечисть! Дура!
Алексей наматывает белоснежные локоны на кулак, чуть поднимает меня над землей и вновь ударяет. Течет из носу тягучая кровь, легкая улыбка замирает на разбитых губах.
—И кто из вас нечисть?..—выплевываю ему в лицо слова, что долгое время крутились на моем языке.
— Ах ты дрянь!—злобно шепчет он мне на ухо, отбрасывает в сторону. Глухая боль приходится на ноги, на живот. Пытаюсь закрыть лицо руками, да отнимает Алексей ладони, ударяет ногами по груди и животу.
Закрываются глаза, клонит в сон. Чудится мне, как иду я к Калиновому мосту. Горяча земля под голыми ступнями, багровая луна освещает устье реки. Разит горящей плотью от пара, что клубится над водой. Ступают ноги на древо
да только нет там никого. Жду десятилетиями, выглядываю Яра, чтобы пойти с ним под руку, но не приходит он. Стою я одна, вглядываясь в даль, но так и остаюсь одна.
Когда открыла я глаза, солнце Красное уже вовсю глядело на меня, освещая своими теплыми лучами.
—Очнулась. Как раз вовремя. Скоро подоспеет дружина, с Кощеем твоим. Да, видок у тебя похуже чем у него, но ненадолго это. Помнится мне, слухи по деревням ходили, что новым кощеем станет лишь тот, у кого игла, что передана по воле прежнего хозяина. Ты то, сладость моя и будешь обменной монетой. —лукаво молвит Алексей, присев на корточки подле меня.
—Тешься-тешься, Алексей, сладкой надеждой, да губу закатать не забудь. Полно тебе богатырь, поиграл в освободителя, так играй до конца. С детства любишь ты на полпути игру бросить. И бросал не потому, что затягивали мы, а потому, что всего рассчитать ты не мог. Обводили тебя вокруг пальца, а ты и давай нюни пускать.—ядовито улыбаюсь я непрошенным воспоминаниям. На богатыря же, они подействовали как плевок. В ярости схватил он меня за волосы и удар от пощечины эхом разнесся по поляне.
Откашливаясь от затекающей в рот крови задала я вопрос улыбчивому богатырю, кой явно наслаждался моим положением: «С чего решил ты, что захочет он обменять меня на иглу?»
—Глупа ты, Марья. Будь не дорога ты Кощею, он бы замучал тебя на следующую же ночь, как появилась ты в его смерти. Подумай же, какой станет любимая игрушка в руках ребенка? Верно, не пройдет и зимы, как останется тряпочка, да топорщаяся солома. А что станет с той, кто попадет в лапы к старому изглодавшему мужику? Если ты еще не на сносях, то тогда стоит задуматься, почему он тебя берег, как хрустальную?
Резко поднимает меня мужчина под руку, раздраженно ставит на трясущиеся ноги. Достает богатырь из кармана расшитого кафтана несколько игл, которыми мы с Мирой приданое себе вышивали. Длинные, латунные, с чуть надломанными от времени кончиками.
Разглядывает их Алексей, как трофей долгожданный, думу думает, да улыбается мыслям своим. Отвлекает его громкий топот конницы, да крики мужские. Выходит на поляну дружина наша, ведут заломив руки сгорбившегося мужчину. Разодрана черная рубаха, мокрая от крови, и о омут, пусть это будет не его кровь! Бросают богатыри поверженного Кощея, а тот от бессилия пошевелиться не может, лежит навзничь.
—Кощей бессмертный, Ваше величество. Бессмертен, но не совсем живой, вы уж простите. Перестарались немного. —хохочет один из богатырей, пнув окровавленного чародея.
Рухнуло тело мое на земь, разбило колени, впились в кожу мелкие острые камни.
—Не умею молиться я, но прошу тебя, услышь мольбу мою. О Омут, тебе принадлежит существование его. Не дай сгинуть, не дай пасть от руки врага его. Да храни ты саму Смерть от смерти подобной, не пускай стопы его на древо Калинового моста! Помоги сыну своему, дай избежать страшной участи! —тараторю я молитву, заламываю руки, плывет все от слез крупных. Новый удар сапогом приходится в челюсть. Взвывая от боли, гляжу я на Кощея, боюсь отвести взгляд и после обнаружить, что лежит вместо него иссохший труп.
Сплевывает Алексей, медленно идет к Кощею, как и меня, поднимает за волосы. Всматривается в разбитое окровавленное лицо, улыбается.
—Кто бы мог подумать, что так нас земля матушка сведет. Мало того, что успел ты в жизни моей натворить, так ты еще и невесту мою украл, возомнив, что твоя она теперь. Что ж, Кощей, выходит, одна у нас она, на двоих. Думаю, самое время делиться. Подержи,— молвит Алексей и передает Кощея в дружинные руки. Дружинники приказ выполняют, да с меня взгляда не сводят. —Смотри же, чародей, вот она, княжна Северного княжества.
Встряхивает меня богатырь, поднимает, держа за шею.
—Какая тебе часть ее наиболее важна? Уста сахарные или...—грязные руки богатыря спускаются ниже, а коль начинаю я вырываться, так ударяет в живот, как непослушный скот на ярмарке. Чуть поднимает он подол рубахи, смотрит на оголившееся бедро животной жаждой. Словно околдовано рассматривает меня Алексей. Смотрит на груди, чуть торчащие под рубахой, на налитые уста, что разбил он. Тянется ко мне богатырь, как умирающий тянется к сосуду с живой водой.
—Пусти ее, богатырь. Поди не так разговоры-то ведутся. Ты б меня соколик накормил, напоил, в баньке парится не люблю, уж не серчай, а потом и речи свои молвил. А то получилось как-то грязно, не находишь? Меня из под тишка топором рубанул, невесту мою очернить пытаешься, а люд мой и вовсе очернил. Сажей.
Недоуменно гляжу я на то существо, кой приняли за Кощея. Ведаю, что не он это. Любит Кощей народ свой, вовек слов таких не скажет. На меня же смотрит тело моего возлюбленного. Широки плечи, костяная рука блестит под лучами солнце красного, а на висках белеют белоснежны локоны. На устах, что лишь недавно с нежностью целовали меня, теперь игривая улыбка рыжего мальчишки. Голубы глаза лукаво подмигивают мне, а после смаргивают и переводят взгляд на Алексея. Скрипучий надорванный бас выходит из гортани чародея:
—Изловил ты меня, богатырь Алексей, спору нет. Вот только, сможешь ли удержать? Или ты в руках своих только тело девичье лапать можешь? Ну же, давай сразимся. Как мужик с мужиком. А бабу в это не впутывай.
—Кощей, отдай мне иглу по хорошему. Тогда, отдам я тебе то, что останется от княжны. Ходит молва по народу, что какая-то глупая баба иглу на место не убрала, а та ей под кожу вошла и та, как ни прискорбно, померла, солнце зайти не успело. Так ты ж погляди, сколько у меня таких игл в руке. Поди, хватит для того, чтобы ты думал быстрее.
Отпускает меня Алексей, рушится обмякшее тело на холодную землю. Обхватывает богатырь руку девичью, зажимает с силой такой, что проступают на белоснежной коже синие вены.
—Не смей Алексей! Пусти меня! Нет! Нет! Прошу нет! Хватит!—истошный крик срывается с губ когда толстая игла начинает медленно входить в мою руку.
Отворачиваются дружинники, глаза прикрывают, чтоб не видеть, какому чудищу служат.
—Хватит мучать ее, богатырь. Забирай иглу, да только не тронь ее. Молода она, глупа, сердце девичье слишком громко стучало подле самой смерти. Так громко, что всем нечистым в округе оно спать мешало. Но нет вины ее в том. И сейчас гляжу я на тебя, белобрысое отродье и ясно мне, почему она так сбежать хотела из под венца.
Алексей резко выдергивает иглу и подняв за кровоточащую руку, швыряет меня одному из богатырей, отдав приказ готовить меня к скорой дороге назад. В Северное княжество. Молвит он, что никто прознать не должен, что здесь произошло, что нашли меня в замке Кощеевом, израненную и помутневшую рассудком. Подошел богатырь к Кощею, распорядился поставить его на ноги. Дает ему кинжал, что длиной не более пяди, а сам меч богатырский берет.
—Сразимся с тобой, как свет и тьма. Напишут добры люди обо мне былины, как сразился с Кощеем богатырь Алексей, как освободил из под злых чар невесту свою, как спас люд от угрозы страшной. Как проткнул мечом своим он сердце Кощеево и как сжег его от огня дружинного.
Молча слушал это чародей, с легкой улыбкой на устах кивал головой, да смех сдерживал. Но как закончил богатырь молвить, так сказал:
—Что ж, правильное решение, юный князь. Вот только, не всего на свете просчитать ты можешь. И этого, ты точно не учел.—Шепот его сошел на крик, что грому подобен,—Да пусть восславиться живая смерть! Пусть век его будет нескончаем, а смерть жизни подобна! Гнить вам в водах калинового моста, помяни мое слово!
Смотрит на меня Кощей, неотрывно. Один взгляд его молвит столько речей мне, кои никогда на рукописи не изложить, но и им приходит конец: «Прощай, Марья». По щекам его текут слезы, а на устах играет счастливая улыбка.
Шепчу я в ответ безмолвно, одними губами: «Прощай, Микола».
—Иглу хочешь? Забирай! — смеется чародей и под гневный крик богатыря заносит над собой острие кинжала. С рваным хрустом входит оно в солнечное сплетение, прокручивает его мужская рука.—Служил я тебе верой и правдой, живая смерть. Смилуйся. Сожги тело мое, да пусти на Калинов мост.
Обуяли рухнувшее тело языки пламень, зашелестели деревья проклятого леса, заржали кони богатырские, встали на дыбы. Чертыхания мужиков, рыдания княжны и крики воронов, что взмыли в небо, смешались в пугающую канитель. Казалось, в этот миг весь лес сошел с ума.
—Черт! Игла! Иглу добудьте!—безрассудство обуяло ум Алексея. Бросился он к горящему трупу, хватает его за руки, разгоняет дым ладонями, ищет глазами волшебную иглу.
—Полно вам, княже! Убираться от сюда надобно! Седлайте коней! Очнулся проклятый лес из-за смерти Кощеевой! Не гоже здесь и минуты оставаться!—Кричит в ухо ему служивый, оттаскивая от тела.
В суматохе той, не слышно было ровным счетом ни черта. Лишь громкие женские рыдания были отчетливы.
В трясущемся гневе подошел ко мне Алексей, выхватил из рук дружинника, встряхнул за хрупкие плечи.
—Прекрати рыдать по своему нечистому, дура!—цедит он сквозь сжатые, от гнева, зубы.— говори, как теперь иглу достать! Прекрати немедленно реветь!
—Все скажу, князь, все поведаю, только прошу, смилуйся надо мной!—срывается мольба с губ девичьих, не прекращаются громкие рыдания.
Зло трясет богатырь женское тело и в тот миг, замирает лес, замолкает конница. Лишь смех, что сменил собой слезы, разносился по всем окрестностям.
Запрокинув голову, смеялась я как безумная, глядя в светлое небо. Засаднило горло, сжало грудь от острой боли. Выпрямляется избитое девичье тело, на лицо с ниспадают черны волосы. Голубые очи устремлены на оторопевшее мужское лицо.
—Такую реакцию ты ожидал увидеть? Что за детская наивность, Алексей? —улыбка скользнула по разбитым устам,—Спроси его сам, на калиновом мосту! Да восславится живая смерть! Да не дрогнет магия его ни на мгновение! Живи вечно, живая смерть! Будь проклят ты, богатырь-Алексей, сын Ильи Муромца!