Глава 16
«В ту пору выдалось жаркое лето. Крестьянские дети резвились на речке, плескаясь кристальной водой, а боярские сидели за письменами- читать да писать учились. Многое надобно было изучить княжеским детям и многому Тихомир обучал их, и своих приближенных. Любо ему было смотреть, как с интересом учатся и растут его дети, да наблюдал он, кто из бояр себя с лучшей стороны покажет. Знал князь, что лета его сочтены, что не врет русалка. Да бояться он детей своих оставить без знаний, что в жизни княжеской пригодятся- пропадут. Виделось ему, как доживает он свои лета в окружении внуков. Как Марья стоит подле мужа своего, а дети их резвятся у новых игрушек, что изготовит он из того могучего дуба. Как Мирослава будет подле него, ухаживать за стариком и ведать ему истории о том, какими богатыми дарами одарил ее князь Владимир. Давно он хотел сосватать ее за младшего князя соседнего княжества. Желал Тихомир счастья и покоя своим дочерям, да безбедной жизни. Подальше от этой нечисти. Но не мог он их огородить от правды. Пытался князь и привело это к тому, что чуть не погибла Марья. И потому, решился он обучить своих девочек уму-разуму.
—Марья, спину ровно, голову прямо.—грозно произносит он и прутиком чуть ударяет по лопаткам старшей княжны. Та натягивается как струнка и до конца урока сидит в таком положении.—Что ж, дети мои. Кто ведает, как бороться с нечистыми?
—Зачем с ними бороться, если можно попытаться жить вместе, но более четко обозначив границы? А если про упырей речь, то стоит их лечить.—недовольный шепот старшей княжны долетает до ушей князя и речи ее, проявляют в нем только раздражение.
—Что значит зачем?—гневно, сквозь зубы шепчет он.—Не уж то тебя словами не надоумить, что от этой лесной гнили нужно избавиться?! Нечисть это нечистый! Грязный! Это грязь ходит по земле матушке!
—Но отец...
—Молчать! —рявкнул Тихомир, отчего Марья на скамье подпрыгнула. Зашушукались боярские дети, искоса на Марью поглядывают.—Кто лучше скажет мне, как бороться с нечистым? В данном случае, с упырем?
Молчат дети, друг с другом молчаливыми взглядами обмениваются, ответа не знают. Скрипнул табурет, зашелестели пышные юбки расписного сарафана. Откинув белокурую косу назад, младшая княжна поднялась и выпрямившись во весь свой не высокий рост, улыбнулась.
—Его нужно сжечь. Интересно, как быстро сгорит он? Сразу или еще побегает?—довольно молвит она, лучезарно улыбаясь. Оборачивается младшая княжна к сестре, язык показывает,—а коль хочется тебе их лечить, то может сначала свою голову подлечишь? Может поумнее станешь.
Проглатывает старшая княжна обидные речи. Ведомо ей, что так мстит Мирослава за то, что рассказала Марья нянюшке, кто все варенье съел.
Усилился шепот боярских детей, кто иной рукой рот прикрывает, смех проглотить пытается.
—Верно. А кто скажет мне, как избавиться от нескольких упырей сразу?
Затихло все, кто-то старательно делает вид, что записывает, чиркая пером из стороны в сторону.
—А ты, Алексей, ведаешь?—спрашивает он лукаво у сына своего лучшего друга. Мальчишка смутился, отрицательно мотает белокурой головой. Тихомир садится на расписной трон, улыбается. Оглядывает он детей, что смотрят на него внимательно и с восхищением. И только один взгляд, не желает мириться с его законами. Не желает восхищаться во всем, что он скажет.
«Трудно тебе придется, дочка. Ох трудно. Копия отца. Как же ты жить будешь...»— подумал он, а сам не отрывая взгляда от Марьи, произносит:
—Загоните упырей в одну избу, заприте ее и подожгите.»
—Марья!
Маленький ребенок, лет семи, не больше, бежит среди горящих балок ближайшей деревни. Кричит он истошно, плачет, но даже не пытается сбить с себя полыхающий огонь. Добегая до площади, он видит Кощея и словно ища спасения у любимого отца, мальчишка кидается в его открытое объятие. Но когда мужчина прижимает его к себе, детское тельце безжизненно обмякает.
—Марья!
Я словно не вижу ничего, кроме его могучей спины. Магия, что исходит от него волнами, так походит на море-океян. Затухает ближайшее к нему пламя, оставляет после себя угли и безжизненные обгоревшие тела. Но вновь летит град стрел и вновь вспыхивает все вокруг.
Медленно и тяжело встает Кощей. Ведет он рукой и встряхнув ее, сжимает рукоять черного меча. Мгновение и исчезает живая смерть, оставляя за собой лишь серебряные искры в воздухе.
—Марья, бежим! Ну же, давай!
Домовая хватает меня за руку и мы вновь бежим по замку. Очередной пролет, очередная лестница. Дым заполонил пространство, мешая дышать. Вокруг лежат бездыханные тела нечистых, на мордах их застыла смерть. Иссохшие трупы кикимор лежат ничком на лавках, на каменном полу обугленные тела чертей. Аука, что доселе меня напугал, лежал у стены, широко раскрыв глаза, глядя вперед в пустоту. Из беззубого рта тонкой струйкой стекала вязкая кровь, которая образовала небольшую лужицу.
—Сюда милая, сюда!—зовет меня домовая, рукой подманивает, отворяет чугунную дверь что ведет в кухню. Едкий дым обволакивает потолок, стелится по комнатам, липнет к стенам. Все еще готовится пышный хлеб в печи, молоко кипит на плите. Сидят на половицах молодые парни, чуть младше моей Миры, делают медленные редкие вздохи. Рябят их лица, приобретают очертания морд чертей. Чуть поднимаются их плечи и в один момент замирают. Засыпают они вечным сном, безмятежным, с улыбками на устах.
—Не смотри, милая! Идем! Нужно до двери добраться!—кричит домовая, тяжело откашливая стоячий смрад из женной плоти и горящих бревен. Хватает она меня за руку, тянет в неизвестном направлении. Дергает за горячую ручку двери, да не поддается та. Взывала домовая, негодующе пнула опаленное древо.—Заперто! Бежим, Марья! Чуток поди осталось! Через главный вход выйдем, его я лично час назад отпирала!
Пробегая мимо тазов с водой, хватаю тряпки для посуды, смачиваю в теплой воде, одну прижимаю к своему лицу, а другой к маленькой мордашке Лесовичка. Делаю глубокий вдох, наполняю легкие желанным воздухом. Гляжу на Лесовичка, чуть встряхиваю серый комочек. Малыш не двигается, тяжело дышит, очей не раскроет. Протягиваю домовой свою тряпку, а та головой рыжей машет, отказывается.
—Не выдумывай! Будем по очереди через нее дышать!—Кричу я, прижимая ткань к ее лицу. С благодарностью смотрит на меня домовая, хватает за руку и уж тянет в другом направлении.
Выбегаем мы из кухонь, бежим в другую часть замка. Ноги девичьи уже не держат грузное тело, опаляет огонь открытую кожу, подпаливает черну косу. Сворачиваем мы за угол, сбегаем вниз по лестнице и в этот момент потолок начинает ссыпаться.
—Марья в сторону!
Отскакиваем в тот момент, когда на это место падает горящая балка. Из легких выбивается желанный глоток воздуха, а порция дыма заполняет грудь с небывалой скоростью. Тычет мне тряпкой домовая, пытается к лицу девичьему приложить.
—Я справлюсь! Сотворила щит подле себя! Не волнуйся!—вру я, а сама уж задыхаюсь от едкого дыма. Не действует моя магия, иссякла, словно не существовало ее никогда. Тщетны попытки, искрится воздух, словно смеясь над этой глупой надеждой. Лижут языки пламени стены, питает их братец ветер, что бежит к нам из отворенных окон. Подхватываю под руку домовую, бегу в сторону главного выхода. —Яр!
Его имя срывается с моих уст. В ту же секунду, чувствую я, что почувствовал меня Кощей. Чувствую, как дрогнула мужская спина, как обернулось его тело в моем направлении, как распрямил он плечи. Как напитался он магией, готовый ринуться ко мне на помощь. И в ту же секунду острая боль ударяет по моим лопаткам, сбивая с ног.
Рушится девичие тело на каменный пол, раздирают локти выложенные плиты. Ударяется голова о пол, звенит в ушах, темнеет в голубых глазах.
—Марьюшка! Милая! Ох Омут! Отвори очи! Милая! О омут, кровь! Марья, у тебя кровь по лицу течет! Бежать надо! Ну же, милая, поднимайся! Тут уж не далече бежать осталось, всего пару косых саженей, дальше потолок покрепче, а потом и вовсе дверь на улицу! Давай же, солнышко, вставай!—голос домовой срывается от слез. Плачет Дуня, трясет мои плечи, мечется из стороны в сторону. Пытается поднять бренное тело, да только не могу я встать. Словно отняли у меня частичку чего-то важного, словно умерла я наполовину, не желая воскреснуть. Пытаюсь ухватиться за нашу магию с Кощеем, но не чувствую его, лишь острая боль в области головы поддерживает сознание. Кое-как поднимает меня домовая, удерживает от падения на своих плечах, трясутся ее короткие ножки. Пытаюсь идти, да только ноги не держат. Правая вовсе отказывается двигаться, словно не существует ее. Трещит по швам замок кощеев, рушится он, не подпитанный магией хозяина.
Грудь жжет от едкого дыма, желает обмякшее тело рухнуть на земь и не встать боле, да только жить хочется. Еле дошли мы до главной двери. Желанная дверь, резная, выполнена из металла, украшенная золотыми костями.
—Давай же, милая, немного осталось!—кричит домовая, тяжело толкая дверь. Та не поддается, так и остается запертой.—О, омут, нас заперли!
Кричит домовая, стучит кулаками по двери, пытается отворить. Поперхнувшись от дыма, оседает она на пол, делая тяжелые вздохи. Тряпка высохла на сквозь и теперь, женщина вдыхала едкий дым полной грудью. Только сейчас замечаю я, что некоторые части ее тела покрыты копотью, а рубаха наполовину ссажена. Волосы закрутились в маленькие обугленные катышки и теперь, стали чуть выше лопаток. Те существа, что смогли добраться, просто оседали без сил и больше не вставали. Я пытаюсь позвать, продолжаю стучать в дверь и дергаю ее за горячую ручку из последних сил. Но она все еще заперта, ладони мои покрыты волдырями от ожогов, а голос пропал вовсе.
—Я...!— из последних сил шепчу я, но не успеваю вымолвить и слова. Звенящая тишина заглушает все вокруг и через секунду, раздается жуткий грохот. Содрогается земля, рушатся колоны в замке Кощеевом. В этот момент раздается еще один взрыв и нас отбрасывает в сторону. Столбища пыли летают в воздухе. В ушах стоит звон и все вокруг плывет. Каменные обломки россыпью лежат по всему коридору. Безжизненное тело нечистого неестественно скрючено под одним из валунов. Всюду валяются куски разорванной плоти и того, что осталось от обитателей замка. Чуть поодаль от меня сидит домовая. Волосы ее торчат, чепец уже давно потерян. Рюшчатая рубаха , которую до сего вечера домовая берегла как зеницу ока, была изорвана. На ее лице застыла глупая улыбка. Зелёные очи были устремлены на живот. Ткань окрасилась в кроваво алый, а из брюха торчал острый длинный деревянный кол. Нелепое движение, безнадежная попытка выбраться и домовая судорожно хватает воздух.
—Дуня!—шепот, похожий на плач котенка сорвался с моих уст. Глаза застилают слезы. Но я смаргиваю их, боясь увидеть, что домовая не дышит.
—Найди Баюна, Марья. Спаси моего мальчика.—молвит она, улыбаясь. Улыбка не сходила с ее синих губ, лишь глаза, медленно стекленели. Домовая сделала вдох и замерла, глядя куда-то вперед. По ее безжизненному лицу стекла слеза.
—Дуня! Дуня!—мой голос срывался, я пыталась встать, но тело рушилось на земь. Пыталась подойти к ней, посмеяться, сказать что это просто ужасная шутка. Пыталась сделать хоть что-то, лишь бы это не оказалось реальностью, о омуту, пусть это будет жутким кошмаром, который скоро закончится. —Дунечка, пожалуйста... я надену то платье, я отдам тебе все свои украшения, только прошу тебя, скажи хоть что-нибудь... скажи хоть что-нибудь! Не молчи! Дуня!
Я почувствовала, как меня резко берут под руки, как двое мужчин в доспехах выносят меня из замка. Весь мир замолк. Замолчал огонь, что пожирал наши деревни. Замолчали нечистые, что сгорали заживо. Замолчали люди, что звонко смеялись и тянули меня подальше от его дома. Должно быть, ничто не смолкало, но для меня все перестало существовать. Я помню как истошный крик срывался с потрескавшихся губ, как заламывали обожженные руки, когда вырывалась я. Как бранила весь мир и смотрела, как войско Северного княжества поджигает мой дом. В тот же миг вспыхнул замок Кощеев, огонь поглотил всех оставшихся во владениях смерти. Я смотрела на маленькое тельце, на обладательницу рыжих кудрей, которая с каждой секундой старела и старела. Языки пламени облизывали ее скелет, ласкали ее рыжий череп. Но упала балка и от домовой больше ничего не осталось...
Когда я вновь открыла глаза, то первым что увидела, было молодое лицо служивого, который нес меня. Светлые кудри спадали на высокий лоб, широкие брови были чуть приподняты, а карие очи словно смеялись. Гордая улыбка оставляла на румяных щеках ямочки, а побледневшие веснушки обрамляли его лицо, смешиваясь с каплями грязи.
Темное небо раскинуло свои владения, принимая в объятия яркие звезды и братца месяца. Улыбался месяц, восстанавливался после встречи с чертом. Да только, не ведаю, встретиться ли он с ним вновь... снежинки медленно плыли по ночному воздуху, подхваченные братцем ветром. Оседали они на волосах служивого и на его одежде. Серый снег который не таял от человеского тепла.
—Очнулась? Чего-то ты не слишком говорливая, поди все выкричать успела? Так ведь, когда оттаскивали тебя, так вырывалась, так визжала, думалось нам, что помешалась ты. А сейчас тише мыши. Или чего, засмущалась? Прижатая к молодому телу, поди, истосковалась по ласке? Конечно, это ж не со стариком обжиматься,—понизив голос, до заговорщического шепота, молвит служивый,— правду говорят, что нет приемника у Кощея, потому что там у него ничего нет?
—Опусти меня немедленно.—сиплым голосом отдаю я твердый приказ, а неясный ум кричит в сторону служащего грязную брань.
Мальчишка застывает на месте, удивлено разглядывая мое лицо. Держит он меня, все крепче к себе прижимает, как добычу желанную.
—Я сказала отпустить меня.— гневно шепчу сквозь зубы, а сама ведаю, что нет сил у меня слово вымолвить, а образ хладной княжны держать и подавно.
Видимо, что-то подсказало ему, что не стоит спорить и потому, служивый опустил меня на земь. Смотрю я под ноги, трясутся девичьи икры, не могут обмякшее тело удержать. Пал взгляд на черевички заморские, что для меня из-за моря привезли, так и застыл немой крик на губах. Иссиня темный бархат туфель обволакивал белоснежную стопу. Но то была не кожа. Вовсе нет. Вся нога, до самого колена была словно чужой, костяной. Изрезанная символами костей, да узоров расписных, она никак не восхищала и не была красивой. Она внушала лишь ужас. Мертвое тело, такое же, как рука Кощеева, не откликалось на мое желание сделать шаг вперед. Оно бренно обвисло в колене, волочась за мной. Немой крик застыл где-то в горле, дыхание сбилось, на глазах выступили слезы. Страх, что это правда, застелил голубые очи, а тело судорожно тряслось, касаясь холодной кости. Это была одна из тех тайн, которые Яр боялся мне рассказать. И теперь, я поняла почему.
—Чего встала? Раз соизволила дальше сама идти, так будь добра, ступай! Нечего командовать, коли ума не хватает.—Грубо молвит служивый, подгоняя меня толчком в спину.
Острая боль в ногах сводит тело до тошноты. Кружится голова, темнеет в очах. Делаю еще шаг и чудится, что ступаю не по зеленой траве, а по раскаленным острым камням. Тихие всхлипы срываются с губ, закусываю руку, чтобы всхлип не перешел на крик. Острая боль, которую могли не познать белоснежные стопы, покуда принадлежали магии кощеевой, становилась все сильнее с каждым шагом.
Молчит молодец, идет чуть поодаль, прожигает любопытным взглядом.
—Он долго тебя пытал?—задает он негромкий вопрос.
—Я не брат ваш по службе. Извольте речи молвить так, как позволяет вам ваше положение.— раздраженно отвечаю я, пропуская вопрос.
—Да бросьте, ваше высочество. Все княжество знало, что по своей воле вы бежали! Долго молва ходила, мол, захотите вы бежать от самой смерти. Но как видно, не далеко бежали то. Больно оно было? Каким образом пытает кощей?
Я ничего не отвечаю. Мерзнет тело девичье, зябко. Иссохшие губы потрескались, лишь иногда языком провожу, да оттого еще хуже становится.
—Ну ничего-ничего! Отомстит за вас князь, не посрамит славу о мужиках, что по нашей земле-матушке ходят! Избавит нас князь от люта нечистого. Уж поди детей проклятого леса изловили и сожгли в баньке. Глядите-ка княжна! И вправду! Дым!—тычет мальчишка пальцем вдаль. Сжимается горло от подступающих слез, сковывает страх плоть людскую. Уж кажется мне, что огромный столп дыма все больше разрастается, да смердит плотью горелой. Вновь в памяти всплывает лик домовой. Ее полуулыбка и прикрытые глаза. «Спаси моего мальчика...»
«Бежать надо. Пытаться. Но не идти скотиной на убой. Найти надо Яра, да вместе схорониться до поры до времени»,— мечутся мысли в свинцовой голове. Ищу глазами, как бы отвлечь служивого, как бы сбежать. Густеет лес, становится темнее в объятиях крон деревьев. Листва, влажная от недавнего дождя, теперь была покрыта слоем грязи, а еловые ветви и вовсе опустили свои лапы к самой земле. Тяжело им от веса лишайника. Тянется к сырой земле своими косами-лозой ядовитый плющ. Тихо в лесу, зверь иной не пробежит, да пташка песни не споет.
—Вы изловили Кощея? Боюсь я, что нагонит нас он в Тихом омуте, да снова испытаю я муки страшные.—Лукаво лепечу я, взглядом ища булыжник потяжелее.
—Дык, не сложно то было-то. Хотя, лукавлю, по началу очень сложно. А потом случилось чудо, видать само солнце-красное нам благоговело. Кощей обернулся, будто потерял чего, напрягся весь, испугался. Князь то наш в этот момент и тюк его по спине топором! Эй, чего застыла? Оглохла что ль?
Трясет за хрупкое плечо мужская рука, щелкает пальцами у самого лица, смеется служивый от вида подступающих слез. Радостно ему победе скорой, думается, что от облегчения слезы текут. Но ужасная весть слетела с его губ, оставаясь горечью на моих устах.
Ухнула сова на ветви могучего кедра, зашелестел ветер изумрудными листьями. Улыбка молодца резко погасла, руки стали истерично глаза потирать. Проморгает служивый, помянет матушку-землю, вновь глаза потирает.
—В чем дело?—сухо спрашиваю я, медленно оглядываясь вокруг.
—Сгинь нечисть! Пропади пропадом!
—Что...—белоснежный локон спадает на холодный лоб и в тот же миг начинает чернеть. Слабеет Кощей с каждой минутой, пытается собой овладеть, да все тщетно. «О омут! Выручать надо! О каком побеге может быть речь, если он в плену у Северного княжества?! Думай Марья, как беду отвести!» —Показалось тебе. Поди свет месяца отблик оставил, а тебе и почудилось. Полно, пошли уже, чай дорога не близкая.
Плачет небо пеплом, пока ступают ноги по камням, да ветвям. Плачет оно и тогда, когда идем мы мимо окраины. Обугленные домишки покосились в сторону, обвалились балки, замуровав собой двери. Кто иной успел выбежать, распахнув дверь настежь, но и он познал свою учесть через пару саженей, лежа ничком в грязи. Тихо в деревне, не гуляет здесь смех да радость, не слышно должного плача. Только треск догорающих домов.
—Иван! —Обрадовался служивый заприметив одного из дружинников. Помахал рукой, да подтолкнув меня в спину, повел в сторону уцелевшей избы. —Пора бы уже домой воротиться! Чай, за такую уж службу, князь проставится нам!
—Да погоди ты!—отмахнулся мужчина лет сорока, не глядя в нашу сторону. Заколачивает он дверь досками, наваливается всем телом на избу.—Дело доделать надо б но. А там глядишь и в постоялый двор зайти успеем, и вина из княжеских палат опробовать.
Отряхивает мужик руки, довольно глядит на свою работу, усы поглаживает. Повернулся к нам служивый, мигом улыбка его пропала, а взгляд метнулся с лица моего на запачканное копотью тело.
—Марья-Моревна, рад видеть вас...при жизни и в здравии.—мямлит он басом, да медленно поклон делает.
—Здрав будь, Иван. Как Василиса?—полюбопытствовала у служивого, медленно расправляя плечи. «Держать осанку, голосу не дрожать.»
—Благодарствую, княжна, что про дочку мою помнишь. Так и живет при дворе, в конюшне помогает. То сено, то воды принесет. Пристроили вы ее верно, к нужному конюху приставили. За сватался к ней уж Антипка, сын кузнеца, но я пока не отдаю, маленькая она еще.
Дернулась заколоченная дверь изнутри, скрипнули петли. Тихий, еле слышный стук раздался по ту сторону.
—Что это?— приглушенно спрашиваю я, неотрывно глядя на вход в накрененную избу.
—Не нужно вам свое чистое сердце пачкать. Идите за Иваном, княжна. Он вас на тропинку выведет. Идите, да прошу вас, прижмите хрупкие ладони к ушам.—молвил тихо воевода, подталкивая меня прочь.
—Нет уж! Отоприте! Я хочу знать, что там!—вырываясь гневно молвлю я. Жуткая догадка мелькает в голове, а в ее подтверждение, петли вновь скрипнули. —Не смейте! Прекратите немедленно!
Чиркнуло огниво, упал крохотный огонек на сухую капну сена. Вспыхнуло яркое пламя, поднесли служивые огонь к избе.
Загорелись бревна, вспыхнул сухая трава, заранее уложенная у стен дома. Тихий стон доносящийся изнутри сменился истошным криком, заходила ходуном дверь дубовая, пуще заплясали языки пламени.
—Отворите!—вскричала я и без раздумий кинулась к горящей избе.
—Стойте, княжна!
Не успевают перехватить служивые, упускают из под раскрытых рук. Дергаю я горящие доски, обжигаю руки, обдает тело огнем. Заколоченные, они и вовсе не поддаются, даже тогда, когда наваливаюсь всем телом. Слышу, как истошно кричат изнутри, как плачут детские голоса и как блеет напуганный черт.
Хватают меня мужчины под руки, бранят на чем свет стоит, оттаскивают от огня, да хлопками тушат одежду мою.
—Не смотрите туда княжна. Не люди там горят, да крик у них людской. Не гоже вам это видеть и слышать.—тихо молчит Иван, уводя меня к лесу. Волочит он обмякшее тело, костяная нога цепляется за торчащие корни, но молчит воевода, лишь аккуратно сажает меня наземь, отодвигает корни в сторону.