Вторичка

Двое манекенов выволокли меня на дорогу, держа за руки, и я окликнула Яна, но напарник не шелохнулся; он не сменил положения с тех пор, как я оставила его. Из его рта вытекала багровая струйка крови и топила весенний снег. Я брыкалась что есть сил, суча ногами по земле, как робот, зацикленный на одной программе: во что бы то ни стало прийти на выручку к напарнику. Меня подняли за шиворот, но юрким зверьком я вырвалась из красной куртки и в одной толстовке свалилась подле бога. Болванчики ринулись к нам – я мертвой хваткой вцепилась в Яна. Убийца воздела лук, призывая к порядку:

– И тот уже растерзан, и на срам оставлен труп, простертый недвижимо.

Макеты отступили. Меня колотило: наверное, от холода. Как несуразно: я впервые прикасалась к нему иначе – к мягким волнистым волосам и бархатной коже – в столь неподходящий момент. В его шее, как у куклы, сломался шарнир, и белобрысая голова безжизненно свалилась на грудь. Я потрясла Яна за плечо, похлопала по щеке, обняла – ноль реакции. Намеренно игнорировала сизость глаз, стрелу в груди и неестественно выгнутую руку с потухшими магическими знаками. Я истыкала шею в поисках заветной пульсации сонной артерии. Но когда пальцы нащупали холодную сталь между лопаток, сердце оборвалось.

Железный наконечник торчал из спины. Насквозь. В медицинской передаче не рассказывали, как поступить, если твоего напарника пронзило чертовой стрелой. Не было инструкций, как мне теперь дышать, поэтому я перестала – а перед глазами все поплыло.

– Он умер, – констатировала я, как измотанный реаниматолог.

Лучница жестом натравила на меня макетов. Когда они атаковали, я стиснула рукав пальто и повалила Яна набок. Закрыла ему веки, пугаясь выцветших голубых глаз. Подняла с земли куртку и трясущимися руками накрыла тело. Меня оттащили. Заметила, что в его раскрытой ладони сохранился черный плод. Выдернув запястье из хватки макета, сгребла шиповник – прикосновение вызвало видение, как каких-то полчаса назад он прикасался ко мне этой рукой и показывал смешные фокусы. Я спрятала плод в кармане толстовки и отбрыкалась от безликих слуг Хранительницы.

В голове что-то щелкнуло, и, отключив последние тормоза, я выдернула с отвратительным звуком стрелу из тела бога и вооружилась ей. Подавляя тошноту, начала медленно отходить спиной от врагов, наставляя на них окровавленное острие. Меня каждый раз обуревало отчаяние, когда в поле периферийного зрения попадала алая куртка. Горло сдавливало в тисках.

– Ужель твое безумье таково? – спросила веснушчатая девушка, мерцая сиреневыми огоньками глаз. По обе стороны от нее возвышались макеты в обносках и ждали команды.

Сердце колебалось: решимость иссякла, оборвалась. Я одна – торговка второсортными тряпками, оставшаяся без «крыши». Без друга.

– Раз ты лишился высшей из отрад с моею смертью, что же в смертной доле еще могло к себе привлечь твой взгляд?

Веки задрожали от слез. Руки выронили импровизированное оружие – стрела со звоном упала в ноги. Горячая влага потекла по щекам.

«Пусть это будет глупой шуткой. Пожалуйста, я помолюсь, только скажите – кому? Я помолюсь».

Моим мыслям ответила лучница:

– Входящие, оставьте упованья.

Я позволила себя скрутить, и меня потащили по дороге; мой взор цеплялся за руку, торчавшую из-под красной куртки. Мне недоставало кислорода, я не чувствовала себя, не могла поверить в произошедшее, и иллюзия, что Ян оживет, держала меня на плаву еще пару минут, пока не накатило чудовищное осознание.

Ботинки оставляли борозды на мартовском снегу, по которому меня волокли, как хворост. Напарник не воскрес, а я до последнего верила в то, что это испанский фокус. По телу пробежала мелкая дрожь, и я накрыла лицо руками, упокоив в них всхлип. Из-за того, что мои плечи вздымались от судорожных вздохов, я показалась вредителям тяжелой ношей: меня вырубили древком лука по затылку, и мир померк.

Сквозь сон я услышала: «Как хорошо, что после охоты осталась одна, а не две... мне страшно, Беатриче...» Я не смогла продрать глаза. Только испуганно сунула руку в карман толстовки и, нащупав кубик шиповника, уснула, стиснув его так, чтобы ни за что не потерять.

Разум погрузил меня в теплый майский день на Выставке: фонтаны били ключом, их брызги образовывали радугу, а капли орошали цветущие клумбы анютиных глазок, петуний и бархатцев. Мне нравилось гулять там в детстве, но я стремительно росла. Во сне все было настоящим и сияющим до слепоты. Мне снова пятнадцать – колючий возраст. Первый нервный срыв, рок-концерт, попытки добиться от взрослых четких ответов. Первая неудача.

Мы стояли с отцом в очереди к палатке с мороженым. На меня, прыщавую и астеничную, обернулся какой-то красавчик на пару лет старше. Он пялился все дольше, и я хваталась за лямку сумки, исколотую значками любимых исполнителей, как за спасательный круг. Стыдно.

Папа что-то говорил, а я не слушала. Вертела головой, глядя на клумбы, воркующих голубей, длинную челку и бесформенную толстовку старшеклассника. Он показал на мой мерч и сложил ладонь «козой». Но, заметив, что я не одна, сразу же изобразил извинение, мило улыбнувшись, и отвернулся. Даже телефонного номера не оставил. Я втянула носом воздух, подавляя раздражение, и громко заявила отцу, чтобы услышал привлекательный объект:

– Наши с тобой прогулки – развлечение для детишек.

– День с папой, Цветочек, – не «развлечение для детишек», как ты выразилась. Будь тебе четыре годика или пятнадцать, как сейчас, или все тридцать, мы можем клево проводить время! Я же не шнурок какой-то.

Папа, худосочный, в очках, с жидким хвостиком едва тронутых сединой волос. С постоянной мигренью: говорил – от того, что работает со сложной техникой. В жилетке с миллионом карманов, с которой он не расставался столько, сколько себя знаю. Таким я его и запомнила.

Я скрючилась:

– Сколько раз просила, хватит звать меня этим глупым прозвищем.

– Разве глупое? Прости, привычка – вторая натура! Хочешь, будешь не Цветочком, а, я не знаю, – отец подумал, – цветком? Кактусом? О, я даже знаю, какое мороженое тебе подходит... Так, а дайте-ка нам во-он то...

Я покраснела, потому что свидетелем позора оказался пацан из очереди. Папа кинул червонец в монетницу и протянул мне эскимо в ореховой крошке – на упаковке был изображен еж. Выглянула из-за его плеча. Парня и след простыл. Сраженная наповал, я стиснула кулаки:

– Хватит!

– Ха-ха, да ты колючка! – рассмеялся отец.

Я разозлилась до слез и, отпихнув руки, протягивающие мороженое, развернулась и побежала прочь от папы.

– Вер! Куда ты?.. – услышала я. – Мы же мороженое не доели...

Я обернулась разок, чтобы увидеть, как папа, свесив руки с «ежиками», устало поглядел мне вслед. Потом что-то его укололо, он крикнул вдогонку:

– Цветочек! Ты... деньги на проезд забыла!

Но я, не оборачиваясь, шмыгнула под арку главного входа, и отправилась в поход без цели. Гуляла всю ночь по Москве, не имея в кармане ни гроша. Меня, идиотку, грызла совесть, но не смогла взять верх над гордыней. Если бы могла вернуться во времени в тот злополучный день, я бы обняла папу, поела с ним мороженого и уговорила пройти обследование в больнице. После смерти поздно каяться.

Вернулась домой к полудню, поймав попутку. Началось со странностей: квартира открыта, милиционеры расспрашивают о чем-то мою маму, фиолетовую от слез: она то кивает, то качает головой в отрицании. Сердце затрепетало, когда я, теребя лямку сумки, зашла домой и осторожно позвала ее:

– Ма-ам? Что случилось?

По своему обыкновению, под сочувственно-равнодушный взгляд двух служителей правопорядка, она залепетала, прижимая ко рту мокрый платок:

– Я уехала к первому уроку... Думала, ты уже в школе... Папа переживал, где ты, и у него началась мигрень... Тут еще это чертово землетрясение!.. Когда школу тряхнуло, у меня мигом оборвалось сердце. Я почувствовала... – мать всхлипнула и заткнула нос платком. – Дома я обнаружила твоего папу без дыхания... Мальчик со скорой констатировал с-см...

Мама завыла, закрыв лицо руками. А я гуляла. Я ничего такого не сделала, просто гуляла и заставляла папу нервничать. Сам виноват, раз не ходил к врачу и терпел головные боли. И о каком таком землетрясении толковала мать? Прогуливая первый урок, я наслаждалась свежим ветерком на набережной Москвы-реки! Навстречу бежали спортсмены, собачники выгуливали довольных питомцев, шумел транспортный коллапс... Это было рядовое утро.

Я никому не поверила. Бред. Розыгрыш отца: у него было много знакомых из сферы развлечений. Его друг-тамада, например, часто устраивал фальшивое «похищение невесты». Развод: и ряженые милиционеры, и мама-актриса.

Растолкав их, я отправилась в кабинет отца, где он работал над своими проектами. Узкое помещение с советской планировкой, только на углу стола – кровь, а папа – под простыней. Скрепя сердце отдернула ткань, ибо была тем еще неверующим Фомой. А там – блондинистые волосы и стрела, торчащая из спины. Или десять, как у дикобраза. Я не помню, не помню.

– Ян? – спросила я. – Ты что, взаправду умер?

Молчал.

– Ты не должен был так уйти. Ты Белый Вейнит. Их не сыщешь в природе. Их ночной яд очень сладкий, а дневной нектар – горький.

Молчал.

– Парадокс ведь, что родился в славе, а умер в безызвестности. Тебя, наверное, как и белых вейнитов, и вовсе не существовало.

Я увидела, что тела больше нет. На его месте прорастал шиповник с нежно-розовыми цветами и оранжевыми костянками, а среди стебельков, начиненных шипами, – светившийся белым цветок, напоминавший лилию, с золотыми кристаллами в лепестках. Он распустился и, свесив бутон, завял. Отпали лепестки шиповника, сгнили костянки, осыпались шипы. Кустарник иссох на моих глазах.

– Да, я колючка, – говорила я. – Я иголочка. Но вейнит не ранен, а защищен ее шипами. Почему же он завял? Почему и роза умерла вместе с ним?

В комнату зашли и сказали:

– Тебе надо поесть.

Я вырвалась из оков сна. В мелкие подвальные окошки проникало весеннее солнце. В волосах запуталась солома. В прострации разлепила сухой рот и набрякшие веки. Попросила воды. К губам поднесли кувшин. Я жадно пила, а потом и вовсе выхватила сосуд и прилипла к нему. Напившись, отставила и вытерла губы.

Моральный перекур закончился – память о кошмарной ночи обрушилась на меня обстрельным градом. Боль была настолько сильной, что перебивала дыхание – не в суставах, которые выворачивали служители лучницы, и не в затылке. Нутро растворялось на атомы.

«Я же не одна. Где я?»

– Где я? – в фокус зрения попала старушка в переднике и льняном чепце. – Кто ты?!

– В хлеву, сердечная, – кротко ответила женщина и протянула мне плошку с густой овсяной кашей. – Барыня меня Беатриче кличет, я не против, своего имени ужо не помню.

Я осмотрелась: солома кругом, телега, вилы, просветы меж бревенчатыми стенами. Бабка не соврала. Только скота не было – их отходами не воняло.

– Поешь, – беззубо улыбнулась Беатриче, согнувшись надо мной.

Я вспомнила ее передник, лоскутами свисавший с мутанта-макета: их было двое – тех, кто сопровождал рыжую тварь. Меня захлестнула ярость и, схватив женщину за запястье, я процедила ей в лицо:

– О чем ты мечтаешь, Беатриче?

Слуга похлопала глазами и снова протянула мне еду:

– Ты поешь маленько, а то истощала от горя, бедная...

Обескураженная живучестью куклы, приняла у слуги завтрак. Она была удовлетворена. Я размазывала кашу по стенкам, уставившись в одну точку. Или держали меня за дуру, или действительно чего-то не понимала.

– Отравлено? – спросила я охрипшим голосом.

Она вылупилась на меня впалыми глазками:

– Да как можно, сердечная!

Я отставила посуду в ворох соломы, не желая рисковать. Впрочем, была уверена: хотели бы отправить вслед за Яном – уже бы это сделали, а не с ложечки кормили.

Как по заказу, отворилась калитка сарая, и вошла лучница. Я поднялась на ноги, готовясь напасть. Дневной свет преобразил чудовище в обычную девчонку лет семнадцати: нос веснушчатый, волосы медные, длинные, густо накрашенные глаза и пухлые губы. Она нервно комкала ткань сарафана, расшитого под старину.

– Мы тут с бабулей о мечте говорили, – произнесла я и сложила на груди руки. – А ты о чем мечтаешь, гадина?

Она опустила черные ланьи глаза.

– Бесполезно. Беатриче, как и мы, остальные макеты, заколдована. Висим между жизнью и смертью, – пояснила она. – Я единственная, кто знает о конце света и о том, что я манекен.

От ее наглости скрипнули зубы. Мы миленько беседуем, пока мой напарник мерзнет на перепутье, покинутый всеми. Ему холодно, а я согрета и напоена. Он бледен, а я краснею от ярости.

– Мне теперь поплакать над твоей судьбой? – съязвила я, подсознательно желая быть замоченной за дерзость. – Зачем меня притащили сюда? Почему не убили сразу?

Заметив мой гнев, убийца рухнула на колени и уронила лицо в солому:

– Я не ведаю, что творю! Это Темная Мать, Хранительница Второго плана! Мать завладевает мной по ночам, а я просыпаюсь с утра в грязи и крови! Обычно она не может покинуть границы деревни, но, – голос ее дрогнул. – Я пошла вчера на... на охоту... и... – слова оборвались чередой всхлипов. – Мы голодаем, как люди, и мне приходится добывать еду для деревни, полной стариков! До апокалипсиса у меня был разряд по стрельбе из лу... лука...

– Что значит «не может покинуть деревню»? – с нажимом спросила я.

– Она приходит в полночь, играет с макетами, и с рассветом я возвращаюсь в тело. Мать выпускает только одну проклятую стрелу раз в три ночи! И только в пределах деревни, – кукла разразилась рыданиями. – Как назло, я не успела выпустить последнюю стрелу, как назло, выбралась ближе к полуночи на дорогу... И как назло, вы пришли именно в это время. Вот поэтому, кто-то из вас дожидался бы участи в деревне.

Ледяная лавина ясности накрыла меня с головой, и онемевшими губами я переспросила:

– Ты... Почему ты сказала «Хранительница Второго плана»? Мы ведь... на Четвертом.

– Ой, все запутано! – нервно хихикнула девка. – Мы на Четвертом, а Мать изначально владеет Вторым.

«Хранители обладают оружием демиурга...»

«Хранители способны ранить бога. Первая тройка – убить...»

– Хозяйка, дайте я скажу, – влезла Беатриче и жалобно посмотрела на меня, покрытую предобморочной побелкой. – Время от времени Мать устраивает ночную забаву: она выбирает макет, неважно – ребенок или старик, девушка или мужик – и загоняет, как кролика, по деревне. Макет можно убить только проклятым оружием, поэтому силенок у нее хватило на один выстрел.

Внутри меня взорвался мини-реактор. Атомным грибом вытянуло последнюю надежду. Я вспомнила, как Ян вначале говорил мне, что первым делом под ударом консультанты, потому что без спутника ликвидатор как без рук. При желании, консультант найдет способ выключить этажи. Все складывалось в трагичную картину: Темная Мать хотела выстрелить в меня, а уже потом порешить его, но все обернулось по-другому. Как бы я ни силилась забыть эти звуки разрубаемых тканей, треск древка и хруст мартовского снега под неуверенными, как у ребенка, шагами – не могла. Ян спас меня, чтобы подколоть в очередной абсурдной шуточке? Например, «Иголочка, а как тебе такой вызов? Последняя в жизни игра на сплочение. Я тебя осалил – и теперь тебе водить...»

– Иди отсюда, Беатриче! Иди, приготовь обед, – махнула на слугу рыжая. Та поклонилась и, искоса глянув на меня, выбежала прочь. – Мы выслеживали дичь той ночью. Охота шла дурно, но без провизии я вернуться в деревню не имела права. Забыла в пылу про время... Я растратила все стрелы, но, когда осталась последняя... Я о многом прошу, знаю, но... П-прости меня... Прости!

Рыжая зарыдала пуще прежнего, а мою грудь насквозь пронзила стрела воспоминания о вчерашнем. Его глаза... В них уже не плясали черти, ради которых я тянула лямку все три этажа. Остывшие, затянутые серостью радужки; не могла никак припомнить, какого цвета они были. Как средиземноморский прибой? Как небо из лазурной патоки?

– Ах, ты охотилась... – Я подошла к ней, схватила за густые волосы, подняла ее заплаканное лицо и заставила поднять на меня глаза. – Ты понимаешь, что завалила бога? Бога, а не оленя! Ян был единственным, кто мог разрулить бардак планетарного масштаба. А теперь его нет. Из-за тебя.

– Но я же говорю, мной Мать руководит...

– Да плевать я хотела кто – хоть Кали Разрушительница! – мой голос сорвался до неузнаваемости. – Ты знаешь, когда она приходит, но мало того, что не спрятала себя, так еще и сунула ей в руки оружие! Бестолочь!

Я всегда так невозмутима, сохраняю лицо и самообладание, когда внутри разгорается пожар. А сегодня я оголенный нерв. Демонстрирую слабость и примитивный гнев. Каюсь, мечтала найти человека, который разобьет стеклянную клетку с ноги и освободит меня. Искала того, перед кем не буду стесняться своих слабостей... Удачный момент признать: за что боролась – на то и напоролась.

Я ослабила хватку и отпустила лучницу.

– Уходи, – сказала я бесцветно.

Девушка неуверенно поднялась, приглаживая растрепанные волосы. Она отходила назад, не прекращая хныкать, а перед выходом робко обратилась ко мне:

– Ты спутница чистильщика и, как оправишься, мы бы...

Подобрав миску с кашей, я броском разбила ее о дверь – та разлетелась на осколки. Рыжая вскрикнула, закрывшись руками.

– Вали. К. Чертям. Собачьим, – процедила я.

Девчонку сдуло ветром. Я почувствовала, что значок футбольного клуба вновь закручивает меня к испанскому собору, но, щелкнув по магическому предмету, разуверилась в иллюзии. Кружилась, видать, голова от вчерашнего удара. На ум лезли дрянные мысли; меня скрутило в тугой канат от воспоминаний об Испании и стреле, чертовой стреле Создателя, росчерком разбившей наш тандем.

Оставшись наедине с собой, я перестала притворяться. Упала на подстилку и зарылась лицом в солому. Надежды на то, что Ян умер понарошку, не осталось – Белый Вейнит Инития растоптан, побеги смешаны с мартовским снегом, а невообразимые лепестки отравились собственным ядом и отсохли. Проклятое оружие прикончило его – получается, даже дети сверхсильных сволочей смертны.

– Теперь и тебе, – прошептала я, ощущая, как к глазам подступают слезы, – и тебе, и мне хо... холодно и одиноко.

С губ сорвался стон, его заглушил ворох сухой травы. Я зарыдала, горько и безутешно, как в детстве. И солома намокла, превратившись в кашу, брошенную в калитку. Почему Ян оставил меня бороться со всем в одиночку? Я не справлюсь.

К вечеру сон, в который плавно перетекли мои стенания, сошел на нет. Пока спала, смелая Беатриче прокралась ко мне и обновила кувшин. Я попила воды, подвязала волосы браслетом, надела телогрейку, оставленную на гвозде при входе, и вышла на улицу. Про деревню девка не лгала: небольшая, с покосившимися домиками, похожими на гнилые зубы, затерянная посреди леса. Иллюзию обжитости создавало кострище в центре. Избы, сараи и бытовки размещались по кругу: никогда не видела столь необычной застройки в селах.

Макеты в сарафанах бегали под ручку с макетами в рубахах – славянская идиллия, даром что куклы. Я бесцельно бродила между осевшими домами, разглядывая сложенные под брезентом бревна, покрышки, некогда необходимые, а ныне брошенные предметы. В кучке парней и девчонок, играющих в «ручеек», мне померещилось лицо Яна, но, стоило с силой надавить на глазные яблоки, наваждение исчезло. Отец тоже мерещился мне в толпе первые полгода после кончины.

В снегу тут и там чернели прогалины. Некоторые участки затопило талой водой, а окна были заколочены. Я нашла вросшую в землю лавчонку и залезла на нее с ногами, закутавшись в телогрейку. Жалела, что не умела впадать в спячку на несколько месяцев. Не помешало бы лечь, чтобы поставить на бесконечный просмотр издевательские сны про мертвых мужиков из моей жизни. Я поежилась. Ощутив чужой взгляд, вздохнула и выдавила из себя:

– Садись уже, раз приперлась.

Как проницательно с моей стороны: из-за ржавого кузова от «ЗИЛа» показалась веснушчатая физиономия. Ее глаза были чернее ночи в свете сумерек – она смотрела на меня робко, боясь подолгу оценивать, чтобы не разозлить. Изящная и умильно бестолковая лань в громадном ватнике с флягой в руке. Я поджала колени. Девушка поняла, что ее никто не тронет, и присела на край.

– Что пьешь?

– Попробуй, – девушка оживилась, когда я заговорила с ней, и протянула мне напиток. – Это отвар. Успокаивает и согревает.

Я пригубила и отплевалась. Под смешки вернула девочке горькое пойло и вытерла рот рукавом.

– Диана, – представилась она, повесив флягу на пояс. – Друзья зовут меня Ди.

– Угу, – буркнула я.

– А тебя?

– Сама прихожу.

Диана засмеялась, но, заметив мой колкий взор, отвернулась и закашлялась. Я все-таки назвала свое имя.

– Тебе сколько лет? – спросила она. – Выглядишь такой малюткой.

– Восемнадцать.

– О, ну... Мне только пятнадцать.

Губы непроизвольно сжались в линию. Школьницы младше меня выглядели как супермодели, пока я выглядела как школьница. И о чем я думаю? Было стыдно отвлекаться от траура на обычную болтовню. Стрела. Казалось, совершала что-то предосудительное. Стрела насквозь.

– Прости, что опять поднимаю эту тему, – заговорила Диана. – Но ты – наше единственное спасение. Вергилий и Беатриче, ну, те ребята, которые вчерашней ночью с Матерью были и поступили с тобой плохо, они очень добрые. Они хотят извиниться, но им страшно, что они ранят тебя. И другие жители деревни.

Слов для ответа не нашлось. Деструктивные эмоции иссякли. Я сидела, как набитая дура, пытаясь притянуть хоть какие-то логические нити под общее знаменательное, но мысль не клеилась и постоянно возвращалась к наконечнику стрелы, торчащему из Яна. Я закрыла лицо. Просто сидела и дышала в ладони. Мозг каждую минуту напоминал, что у меня умер друг – как по таймеру. Издевательство.

– Вера, – прошептала девушка, трепетно обняв меня, – не стесняйся своей злости и слез. Я хорошо чувствую людей, подруга. Очевидно, на твою нежную натуру нарос хитин. Сейчас с потерей он дал трещину. И просочилось тепло, которое ты прятала.

Я не шелохнулась. Диана расхрабрилась, подсела ближе и крепче меня обняла.

– До конца света я играла Беатриче в «Божественной комедии», которую ставил наш драмкружок. Итальянский поэт, живший очень давно, встречал ее множество раз в жизни, но боялся быть с ней... – девушка горько усмехнулась. – После свадьбы с другим, через каких-то пару лет, она умерла, так и не узнав об истинных чувствах творца. Он написал множество поэм, посвященных прекрасной музе, но ни одна из них, даже «Божественная комедия», пересекающая черту между реальностью и загробным миром, не смогла вернуть ему возлюбленную. Вот по какой причине, Вера, я думаю, ты плачешь. Что он ушел навсегда, не узнав правды, которую ты придержала в себе из страха.

Я вскочила со скамьи.

– Прекрати лезть ко мне в душу, – выпалила я. – Или ты забыла, что кровь Яна на твоих руках?

– Прости, что наговорила лишнего. – Диана сцепила руки в замок. Она оказалась не в лучшей ситуации, чем я, что не отменяло, впрочем, проступка. Мы были схожи в том, что в одном возрасте по неосторожности допустили смерть человека.

Челюсть сводило от могильника в глубине души. Почувствовав мою исключительную слабость, девушка поднялась и обняла меня за плечи.

– Пойдем, Вера, я растоплю тебе печку и принесу перину. Ночью случаются заморозки. – Она сглотнула и добавила: – Как только я выйду, запри все окна и двери. Ночью никуда не выходи. Макеты слушаются приказов Матери.

Уже скоро пожалела, что согласилась лечь в доме. В хлеву спалось лучше, несмотря на мышечную боль, а вот на печи я проворочалась полночи. От духоты мне было паршиво, потея, мысленно благодарила Диану за то, что та одолжила мне просторную сорочку – в толстовке я бы кони двинула.

Кое-как, копошась на ветхом постельном белье, погрузилась во тьму. Мне казалось, что на грудь взгромоздилось огромное животное. Или кто-то, как домовой, пришел поглумиться над городской девкой, оставшейся без мега-божественной защиты. Сердце пустилось в пляс, а перед глазами замельтешили вспышки света и вскружили голову.

И стало легко, словно вот-вот взлечу.

Я полетела над полом, выложенным прогнившими половицами. Над пыльным ковром, хилой лесенкой, приставленной к печи, над простым столиком с засахаренным медом в банке. Над текстилем с красным узором. Самоваром, лавкой, лохмотьями одежды и чугунной посудой. У двери полет завершился. Все происходило в полумраке, поэтому отлично слышала тихие звуки. Я знала, что за дверью стоят, но, памятуя о предупреждении Дианы, не решилась отворять ее.

– Это мертвые под порогом скребутся, Иголочка.

Из тела вышел весь дух, как будто боксер зарядил хуком в живот. Я обернулась и увидела Яна: серая кожа, спекшаяся кровь на губах, в груди зияла сквозная дыра, глаза были подернуты дымкой, светлые волосы перепачканы. Вновь забыла, как дышать.

– Есть поверье, будто на Руси покойников под порогом хоронили. Граница между мирами, и все такое. Так что лучше не общаться через порог.

– Ты же сейчас в доме. Значит, в мире живых.

Труп ухмыльнулся. Изо рта вытекла черная кровь.

– Мы оба знаем, что это не так. По чьей вине? По твоей. Вообще-то стрела летела в тебя. Принял удар на себя.

Я медленно отошла к печи и начала рыскать в поисках оружия.

– Мара чуточку умнее, – сказал дух, касаясь виска. Я заметила, что на пальцах отсутствовали татуировки. – Она не стала бы целиться в меня. Нет. Демиург Земли не так глуп, Иголочка, чтобы лишать себя удовольствия поиздеваться надо мной, – мертвец развел руками. – Обидненько вышло. Сдохни ты – и бровью бы не повел.

Под его трескотню я нащупала кочергу и стиснула рукоять. Ответила ровным голосом:

– Таких надутых индюков, как ты, свет еще не видывал, это так. Не при жизни, не после смерти. Только вот не умеешь убедительно играть, – замахнулась, – не берись.

Я ударила, но существо сумело увернуться; кочерга вонзилась в половицы. Не с первого раза, но я выдернула ее и двинулась на псевдоЯна по новой.

– Пофиг, я просто повеселиться пришел! – Новый удар. Мертвец впечатался в стол и, схватившись за скатерть, снес посуду на пол. К моим ногам прикатилась банка меда. Самозванец обнажил ряд острых зубов в жуткой ухмылке. Последний удар пришелся в цель. Нечисть получила железом в шею. Перед тем, как сгореть, псевдоЯн прохрипел:

– Мать... отправила самогó Двуликого в бездну... Создатель был бы счастлив...

– Эпичная речь, а теперь пройдите в пекло, – присела в притворном реверансе.

Когда мертвец превратился в горстку пепла, бросила кочергу в останки и отряхнула руки. С ухмылкой поскребла ногтем щеку, надавливая на кожу, чтобы не заплакать. Не к месту, но меня обрадовала возможность подтрунить над прихвостнем Матери – этого не хватало, как кружки кофе сонным утром. Он даже по дурости выдал ее с потрохами.

Мара.

Я проснулась от удара ветки в окно. Вялая спросонья, нащупала под подушкой припасенный фонарик и, хлопнув пару раз по нему, зажгла свет. Луч мазнул по промерзшим стенам, кое-как обклеенным обоями. Окон оказалось слишком много – поверила на секунду, что до сих пор сплю. В одну из рам постучали трижды, а после визгливо проскрипело стекло под ногтями. Я вжала голову в плечи.

Вооружившись фонариком и кочергой, обошла дом по периметру. Оконца были прикрыты белыми тряпочками. В одном из них меня встретили светившие фиолетовым глаза Дианы. А если быть точной...

– Какая желанная гостья – и на пороге стоит! – крикнула, отвлекаясь от испуга, норовившего сковать по рукам и ногам. – А что же ты мерзнешь?

– Дай нам войти в твои семь царств, – она не говорила, а шумела метелью.

Как вампир, не может попасть в дом без разрешения. Мне несказанно повезло, да и Диана подсобила советом. Ударила руками по швам:

– Ой, а я пирушку в твою честь не закатила. Приходи завтра. Как раз собиралась напечь пирожков с цианидом.

Волосы Мары, как под электричеством, поднялись у корней. Фонари-глаза налились зарядом и сверкнули молниями. Ее накрашенные красной помадой губы исказились в злобном хохоте.

– Обшарь хотя бы всю Каину, – гаже, – протянула Хранительница. – Не вязнет в студне ни один мертвец.

– Не хочется признавать, – я облокотилась на стекло так, чтобы лицо чудовища стало напротив, – но тут-то ты права. Спасибо за совет – обыщу.

Мара показательно рассмеялась:

– И умер он без веры, не крещен. И вот, он проклят.

– Это мы еще посмотрим, Мара, – сказала я, отходя от окна. – Посмотрим еще, кого настигнет настоящая кара небесная.

К окнам прилипли искаженные лица макетов-прислужников. Деревянные, облаченные в плоть и куски человеческой одежды, они бились со всей силы в стекла, но я под страхом смерти не впустила бы ни единой души. Заря вот-вот наступит – и нечисть, как в древних сказаниях, уйдет.

Так и случилось. Консьерж была готова продолжать и дальше, но подкралась заря. Запели первые петухи, чем вызвали агонию у нежити низшего ранга, что заскрежетала, как прокаженная, пока Мара, хохоча, убегала с крыльца. Она ждала реванша, но и я не лыком шита. На моем счету два Консьержа – победила сильнейшего, и мне не составит труда отправить в геенну огненную и бомбардира под вторым номером.

– Ничего, я не злюсь, что ты не пришел, – обратилась к солнечному свету, потеребив нос. – Приснишься завтра.

Замолкнув, стала наблюдать за восходом третьего дня со смерти друга. Ночью должны были состояться похороны, которые оставят твердую точку рядом с надписью «ликвидирован» в Агентском досье на Лебье-Рейепса.

«Весь мир, – подумала я, оглядывая уютную в рассветных лучах избу, – не больше, чем лишенная смысла комната страха».

Ян научил меня не убеждать себя – не верить, что все предопределено, а то, что ты видишь, реально. Научил рисковать и прорываться. Если не останется кувалды, стену можно проломить собой. Но надежду скрутили цепкие руки реализма: меня накрыло внезапное чувство дежавю, а затем как молнией ударило: Ясень все предвидел, но стер память.

«Ян погибнет. Ликвидатор умрет. Ну что, Элли... поможет тебе твой пресловутый оптимизм изменить такое будущее?»

– Эх, Ясень, ничегошеньки-то ты не понял. Мой плюсв том, что я самая настоящая пессимистка, – сказала со слабой ухмылкой.Закрылась ладонью от лучей солнца, что били в лицо сквозь дверной проход, и икнула,сглотнув соленые слезы. – Я... всегда надеюсь на лучшее, а готовлюсь к худшему.Спущусь до Первого этажа одна, если угодно. Пусть демиург подавится своейвторичкой.

Здесь и далее реплики Хранительницы Четвертого этажа будут состоять из цитат произведения «Божественная комедия» Данте Алигьери (пер. М. Лозинского)