Глава 6
Часть 1. Глава 6
От лица Моне
26 февраля
Новый день начался с дождя. И хоть на календаре значился февраль, я уже вовсю ощущал весну: снег превратился в лужи, а солнце, светившее в морозные дни, скрылось за полотном серых туч. Я не любил приближающийся март, не любил весну с ее дождями, которые так романтизировали классики литературы. Для меня весна была временем промокших ног, влажности и простуды. Я болел часто, всегда тяжело и обязательно весной.
Подвал, где я провел последние ночи, был полон сыростью, отчего дышать с каждым днем становилось тяжелее. Заложило нос, и вскоре я начал задыхаться — не удаленные в детстве аденоиды дали о себе знать. Вскоре проявились и первые симптомы болезни, после которых я обычно слегал на несколько недель: першило в глотке, нос был заложен, и глаза слезились.
Проглотив остатки еды, я принялся наблюдать за происходящим на улице через дыру: снег растаял, превратив раскинувшийся перед подъездом цветник в болото. Возле подъезда мелькнул красный рюкзак с черными полосками — его владелец, мальчишка-шестиклассник, направлялся в школу. Он спешил, а значит, было почти восемь утра.
Нужно было выбираться. Я снял с трубы одежду и натянул на себя. Куртка хоть и нагрелась, все же оставалась влажной, отчего по спине пробежали мурашки. На ноги я надел сразу две пары носков — все, что у меня было. У одной пары были стерты пятки, у другой — дырки под мизинцами. Зашить их было плевым делом, но у меня не было ни ниток, ни иглы. Стоило попросить их у Белицкого — у него всегда находились нужные мелочи. Поверх носков я натянул целлофановые пакеты, а после настала очередь ботинок.
Подошва левого была вся в трещинах, отчего вода с легкостью просачивалась внутрь. У другого дела обстояли лучше, разве что на пятке зияла дырка, которую я оставил по неосторожности, наступив на штырь. Дырку я кое-как залатал смолой и жвачками. Все держалось на соплях, впрочем, как и я сам.
К открытию рынка я успел впритык. Чем раньше приходишь, тем больше шансов найти работу. Если приходишь до открытия, то велики шансы найти работу по плечу.
Белицкого нигде не было видно, и, решив не дожидаться его, я направился к Слесарю. Как всегда, второй человек на рынке был приветливо хмур. Сторговавшись о цене, он отправил меня в рыбный сектор. Я же просился в мясной, где после работы была вероятность поживиться чем-то существенным. На рыбе ловить было нечего.
Я оставил куртку в стирке и, надев рабочую гимнастерку, зашагал в сторону крытых павильонов. Спустя несколько минут звуки дождя стихли, их заполнили грохот от передвигающейся техники, да гул рабочих голосов. Кто-то из моих коллег закурил и едкий запах сразу ударил в нос, преодолевая симптомы простуды. В другом конце зала мелькнули знакомые лица – два брата из Калининграда, которые были назначены со мной в одну смену. Эти двое рослых, широкоплечих мужчины оказались в городе еще в конце девяностых. Тогда прогорев на торговле валютой, они угодили в места не столь приятных. Среди моих знакомых было много тех, кто ютился. В камерах размерами четыре метра на четыре. Нередко, оказываясь на свободе, они оставались без всего, чем дорожили – недвижимости и друзей. Такая участь ждала и братьев. Покуда они мотали срок, родственники разделили их квартиру и вычеркнули неблагополучных родственников из записных книжек. Младший из них сокрушался, что, выйдя не волю они оказались в совершенно незнакомом мире, приспособиться к которому им так и не удалось.
Свое место они нашли на Черташинском рынке, где последние восемь лет трудились без выходных. Откладывая все, что зарабатывали, они мечтали вернуться в родной город с капиталом, чтобы начать бизнес. Но в историю про накопления я не верил — уж слишком опухшие у них были рожи. Такие, как они, чаще всего трудились в Черташинке непосредственно на Магистра за еду, ночлег и минимальную плату.
Братьям я не верил, хотя и восхищался их стремлением начать новую жизнь. Тех, кто жил на рынке и хотел перемен, было мало. Задница в тепле, брюхо всегда набито, а водки и курева хватало вдоволь. Так зачем дергаться в неизвестность, думали они. Я и сам так прожил с год, пока не освободилось место в приюте. Но после закрытия приюта, Магистр обратно меня не принял — попасть на такое место было сложнее, чем получить социальную помощь от государства. Потому я согласился на единственное свободное место — переход на Тимирязевской.
Братья из Калининграда жить на улице отказывались. Говорили, что сложно найти место, где можно было ютиться вдвоем. К тому же у старшего было никудышное здоровье, отчего уличная жизнь обернулась бы для него кончиной. Зато работать они любили и умели. Настоящие труженики.
Я же работать не любил. Поэтому при первой возможности сбегал на перекур, оставляя братьям самые тяжелые ящики. Так и пролетело время до обеда. На обед хозяйка павильона угостила нас хлебом с салом и налила каждому по большой кружке горячего чая. Пока шла работа, я чувствовал себя хорошо, но стоило остановиться на перерыв, как я разразился хриплым кашлем. Следом голову обдало сильной болью.
— Так работать дальше нельзя, — заметил один из братьев и удалился. Когда он вернулся, то в руках держал обезболивающее. Продавщица принесла растворенный в кипятке противовирусный порошок. Приговаривая, что больные работники ей не нужны, она проследила за тем, чтобы я опустошил содержимое кружки.
Отказываться от предложения передохнуть я не стал, но почувствовав себя лучше сразу к работе. Чувство безграничного уважения, которое заслужили мои товарищи, не позволило бы мне отлынивать от работы дольше необходимого. Любой другой на их месте мог потребовать, чтобы хозяйка павильона пометила в расписке, что я отработал не полный день, но братья проследили, чтобы отметки у нас совпадали.
Когда все ящики были разгружены, старший из братьев предложил мне отметить важное для него событие. Повод я не расслышал, но согласился. Они жили на рынке, и потому нам бы не пришлось мерзнуть на улице под порывами холодного ветра.
Выпить мне хотелось, но желание получить расчет у Слесаря пересилило. Слесарь, правда, не был настроен расставаться с деньгами. Он недовольно изучил расписку, которую передала хозяйка рыбного павильона, после чего полез в кассу и отсчитал несколько купюр.
— Доволен?
Я не был силен в математике, но в выданной суммы не было и половины полагающегося мне.
— А почему так мало?
— А я разве должен тебе больше?
Хозяйка павильона обещала в два раза больше, чем он мне выдал. И за прошлую работу Слесарь должен был мне столько же. Я начал подсчитывать вслух, но он сразу же меня перебил.
— Во-первых, раз ты больше не платишь за переход, то десятую долю отдаешь мне. Налог на работу. Далее: ты угодил в ментовку, минус за это. Минус за химчистку: отстирывать твое говно нам не в радость. Еще за коньяк. Ты на той неделе бухал с нами, но не скидывался. Если ищешь благотворительность — иди в церковь. А здесь за все нужно платить.
Я стоял, раскрыв рот от того, как лихо меня оставляют без штанов. Налог на работу был выдумкой Слесаря, не более того. Магистр на это добро не давал. Из ментовки меня они даже не подумали вытаскивать — я освободился только благодаря тому, что сдал вора. А за стирку он взимал плату больше, чем любая городская прачечная.
— Но этого мало. Мне не хватит.
— Всей стране не хватает. Ты лучше не наглей. Алексеевич к нам довольно часто по твою душу заезжает. Хочешь, я расскажу ему, где тебя найти?
Я промолчал.
— То-то. Все, Моне, иди на хрен, от тебя ужасно разит.
Слесарь махнул рукой, показывая, что разговор закончен. Внутри меня закипала злоба, хотелось со всего маха врезать ему, выхватить из кассы деньги и убежать. Выпей я с братьями-калининградцами до того, как состоялся этот разговор, возможно, я бы и рискнул. Но я был трезв, и страх перевесил злость.
Стянув гимнастерку, я швырнул ее на диван, забрал куртку из стирки и направился к ждущим меня братьям.
— Входи-входи, — приветливо вскинул руки один из хозяев помещения.
Братья пригласили меня в свою коморку — небольшую комнату в пристройке у строительного магазина, где было тепло и сухо. На импровизированном столе из коробок они расставили два пузыря, консервы, хлеб и пакет с мандаринами — настоящий пир, который я не заслужил, но которому был безгранично рад.
— Давай, давай, тебе нужно согреться, — младший из братьев протянул мне пластиковый стакан, заполненный на четверть.
Чокнувшись стаканом, я опрокинул содержимое в рот. Лучше чувствовать себя я не стал, потому надеялся, что водка поможет выбить простуду. Пара стопок — и можно будет возвращаться в подвал.
Но парой стопок мы, конечно, не ограничились. Младший из братьев принялся рассказывать истории из жизни и вскоре я бросил счет времени. Спешить мне было некуда. Я наслаждался отдыхом, алкоголем и гостеприимной компанией.
— За родину, за родные места, — произнес старший брат и опрокинул в себя очередную рюмку.
— Моне, вот сам-то ты откуда? Где твой родной город?
— Отсюда. Я родился, вырос и обнищал в этом городе.
— Бедный, бедный Моне, — закачал головой изрядно выпивший младший из братьев, — всю жизнь и в одном городе. Я бы свихнулся.
— И не устал ты от такой жизни?
Я пожал плечами. Мне нравился мой родной город. Я успел пожить и в собственной комфортной квартире, и в съемной халупе, и на улице. Многие мои собратья по несчастью были родом из провинциальных городов, и в столицу их тянула мечта о лучшей жизни. Но они были бедняками у себя, в родных городах, и оставались такими же бедными здесь — разницы я не замечал.
Мой знакомый Тетива объяснял нежелание возвращаться домой стыдом, мол, там, где прошла его молодость, все будет напоминать о нереализованных планах. Глупость, с которой я никак не мог согласиться. Несколько моих товарищей, приехавших в город за лучшей жизнью и оказавшихся на улице, если и набирались храбрости истолковать, почему не возвращались домой, то объясняли это тем, что никто их там не ждет. Одинокие люди, принявшие свое изгнание, сами решали, где проживать его. И чаще всего их выбор падал на крупные города, где шансы поживиться чем-то и сыскать чью-то благодарность были выше, чем в родных, мелких городах.
— Давайте выпьем за то, чтобы все мы нашли тот самый дом, который заслуживаем, — предложил я и поднял стопку.
— Отличный тост. За свое место! — поддержали меня братья.
Пить мы закончили лишь через несколько часов после того, как рынок опустел, а за окном стемнело. Старший из братьев спал, похрюкивая. Младший, чьи истории никак не заканчивались, предложил мне остаться у них и после моих неубедительных отказов постелил матрас на полу. Возражения не принимались, а я не рьяно-то и отказывался — мне совершенно не хотелось тащиться через весь сектор в сырой, холодный подвал. Поэтому я устроился на матрасе на полу и уткнулся взглядом в потолок.
Казалось, что вот-вот и алкоголь лишит меня чувств, но чем дольше я не мог сомкнуть глаз, тем отчетливее понимал, что уснуть мне не удастся. Я лежал и смотрел в пошарпанный деревянный потолок. Тишину нарушали лишь завывающий ветер да храп одного из братьев. Я старался не отвлекаться на окружающее, но мысли все равно сводились к одному вопросу: «Что дальше?»
Разговоры о родных местах и попытках обрести свое место под небом всколыхнули воспоминания, которым давно не было места в моей голове.
Сдавшись в попытках уснуть, я наконец-то поднялся. Хотелось прогуляться. Свежий воздух не раз помогал мне уснуть. К тому моменту братья уже давно спали, потому я старался лишний раз не шуметь. Аккуратно переставляя ноги, я пробрался к батарее и снял с нее сохнувшую обувь.
В какой-то момент застолья младший из братьев, искусно орудуя строительным клеем и смолой, залатал трещины на подошвах моей обуви. Я хотел выразить благодарность, но ничего, кроме банальных тостов о здоровье, так и не смог из себя выдавить.
Вытаскивая обувь, я заметил за батареей жестяную банку, перемотанную изолентой. Когда-то она служила для хранения кофе, сейчас же ее предназначение, однозначно, изменилось. В памяти всплыли слова братьев о том, что они откладывали все, что зарабатывали, ради возвращения на родину. Любопытство взяло верх и следующий момент я вскрыл крышку о торчащий из стены гвоздь. Не мешкая я сунул руку внутрь, сжал ладонь и почувствовал, как хрустнули бумажки — деньги. Их было много, десятки скрученных купюр разного номинала. Братья не врали: они собирали деньги в надежде однажды вернуться домой.
Один из братьев громко чихнул, отчего мое сердце вдруг остановилось, а после забилось с невиданной силой.
Выждав время, я перемешал содержимое банки. Денег было так много, что, возьми я несколько купюр, братья и не заметили бы. Парой больше, парой меньше. Они за день зарабатывали столько, сколько я и за неделю не сумел бы.
Встряхнув головой, я закрыл банку и засунул ее обратно за батарею. Не снимая ботинок, я вернулся на матрас и накрылся пледом. Чувство стыда за мысли, царящие в голове, вдруг захлестнуло меня. Меньше всего я хотел предавать тех, кто отнесся ко мне с заботой. Потому повернувшись на бок я постарался думать, о чем угодно, кроме денег в жестяной банке.
Я закрыл глаза, но сон никак не наступал. Ни о чем не думать давалось с трудом. Перед глазами раз за разом всплывала банка с деньгами. Мысленно я принялся подсчитывать, сколько там могло быть денег. И каждый раз я сбивался. Но почему они держат свои накопления в месте, куда мог зайти любой прохожий? Любой прохожий, верно! Ведь любой мог бы забрать эти деньги, и на меня они точно не подумали бы. Вытащить одну купюру. Эх, я бы на нее жил неделю. Курева и апельсинов купил бы. И с Белицким поделился бы. Разумеется, поделился бы.
Перевернувшись на живот, я взглянул на банку, чей выпирающий из-под батареи край блестел под светом от уличного фонаря. Шторами окна братья не задергивали. После я перевел взгляд на хозяев помещения. Братья все так же спали, не подозревая, какая напряженная борьба шла между совестью и жадностью внутри их гостя. Но к тому моменту, как я закончил рассматривать хозяев пристройки, борьба уже была окончена.
Я поднялся, окончательно убедившись, что тело отказывалось подчиняться желанию заснуть, пересек комнату и выхватил банку. Вскрыв ее таким же способом, как и в прошлый раз, я вынул горсть купюр и засунул их в карман. Я не считал, но заочно знал, что вынул больше, чем планировал. Выдохнув, я потряс банку еще раз. Казалось, что содержимое ее ничуть не уменьшилось. Тогда я сунул руку еще раз и достал столько же. Вынутого было достаточно, чтобы компенсировать недополученные от Слесаря деньги. Аккуратно закрыв банку, я поставил ее на место и, протиснувшись меж двумя кроватями, оказался у выхода. В дверях я окинул взглядом ветхую пристройку и приютивших меня братьев, после чего вышел за порог и дал деру. В груди предательски кололо.
Я бежал что было мочи. Фонари еще горели, а значит, не было и одиннадцати, и на рынок еще не пришли ночные сторожа, которые тотчас поняли бы, что к чему, и повели бы меня к Слесарю, а то и хуже — к Магистру. Высечь, побить, сломать руку — за воровство в Черташинке наказывали по-разному, но всегда болезненно для провинившегося.
Но разве я был вором? Вором был Слесарь, он был виновным в том, что братья лишились своих денег. Однозначно он. Отдай он мне деньги, мои честно заработанные деньги, я и не осмелился бы лезть в банку с накоплениями братьев из Калининграда. Точно-точно, я бы даже и не подумал о том, чтобы взять их деньги. Но раз они работали на Магистра и Слесаря, значит, их деньги были деньгами Магистра и Слесаря, а значит, я вернул себе то, что принадлежало мне. Чуть больше, да. Но я пообещал себе, что непременно когда-нибудь отплачу братьям добром.
Знакомые дома появились на горизонте совсем скоро. Заглянув по пути в «бомж» — круглосуточный магазин неподалеку от моего подвала — я купил хлеб-кирпич и патрон водки.
— Мы закрываемся, надо раньше приходить, — недовольно пробормотал продавец, принимаю у меня деньги.
Наконец-то оказавшись в подвале, я забаррикадировал дыру в стене, и принялся продумывать план отступления на случай, если меня обнаружат. Я размышлял, пил и ел, и так сильно увлекся этим, что не заметил, как закимарил.
Проснувшись на следующее утро, я ощутил последствия выпитого алкоголя. Я часто просыпался с раскалывающейся головой, но до того утра не представлял, насколько дурно мог себя чувствовать. Тело отказывалось слушаться. Мои попытки подняться увенчались успехом далеко не с первой попытки. Во сне я свалился на холодный пол, где провел достаточно времени, чтобы простуда усилилась.
Выпив остатки водки и закусив ее хлебом, я ждал, когда мне полегчает. Простуда не отступала, как и немощь, но в какой-то момент я почувствовал, что проснулся. Холод бодрил. В подвале было все так же сыро. Фанера, которой я закрыл дырку, поддалась сильному ветру и отвалилась.
Пошарив по карманам, я вынул смятые купюры. Случившееся не было сном. Работа в Черташинке, братья-калининградцы, банка из-под кофе, ночной забег через сектор... До меня стало доходить то, что я наделал и кого обманул. Несомненно, братья, как только заметят мое отсутствие, решат проверить заначку, а обнаружив недостачу, доложат Слесарю. Тот же пустит на мои поиски кого-нибудь из Болтов.
Белицкий! Несомненно, в первую очередь, не найдя меня, они отыщут его, а он уже выдаст им мою конуру. Нужно было найти его первым и просить помочь убраться из сектора. Превозмогая слабость я поднялся на ноги.
— Отчего ж хорошее место!
Я осмотрел подвал, который, возможно, видел в последний раз. Отличное место. Я мог отсыпаться здесь и чувствовать себя человеком, не то, что мои братья, живущие под мостами и в переходах.
Сняв замок со знакомой камеры, я достал из нее военный рюкзак-мешок и набил его всем, что могло оказаться полезным в будущем. Обыскав камеру еще раз, я обнаружил складной нож и набор вилок. Они легли на дно рюкзака. Следом я запихнул банку с закатками, несколько строительных перчаток и изоленту. Я не знал, где эти находки смогут мне пригодиться, но брал с расчетом, что рано или поздно они на что-то, да и сгодятся.
Возле подъезда проходило очередное собрание жильцов, поэтому мне пришлось выжидать, покуда они разойдутся. Время тянулось предательски долго. Когда наконец-то от собравшихся не осталось и следа, я просунул рюкзак наружу, подтянулся на трубе, и выполз на улицу. Возле дома никого не было. Решив не испытывать удачу, я не стал мешкать и устремился прочь в сторону автобусного вокзала. Нельзя было терять времени.
На вокзале, больше напоминающем разросшуюся остановку, было многолюдно. Люди то уезжали, то приезжали. Поскольку накануне я выстирал куртку, а штаны мои в меру своего цвета всегда выглядели опрятно, благодаря чему я не казался бездомным. Воспользовавшись этим я решил испытать удачу и купил билет на автобус в пригородный поселок.
Белицкий сидел недалеко от касс. Возле его ног лежала шапка, в которую проходящие мимо люди изредка что-то да бросали. Выглядел мой друг крайне скверно. Видно, накануне выпивал не только я. Он облокотил голову о стену, прислонившись лбом к холодному водоспуску, и закатил глаза, отчего казалось, что его одолевало вовсе не похмелье, а припадок. Пнув товарища ногой, я обратил его внимание на себя. Белицкий прищурился, несколько раз тяжело вздохнул и, узнав в возвышающемся над ним прохожем меня, протянул руку. Она сильно тряслась.
— Плохо выглядишь.
— Ты тоже.
Я помог товарищу подняться на ноги. Белицкий достал из пакета полуторалитровую бутылку. Этикетка была оборвана, но догадаться о содержимом не составило труда. Крышка легко поддалась моим усилиям и в следующий момент пиво приятно остудило глотку.
— О, Моне, Моне, тебе нужно валить отсюда, срочно!
— Ты уже в курсе вчерашнего, да? Быстро же слухи поползли. Я, собственно, за этим и явился. Я хочу уехать. Для начала в деревню, а там, гляди, может, и в другой город переберусь. Подальше ото всех, и в первую очередь от Магистра со Слесарем.
— При чем здесь Магистр и Слесарь? Я не про них говорю, — в голосе Белицкого я услышал неподдельный страх. — Алексеевич здесь. Ужасное совпадение!
Повторять дважды мне не требовалось. Спохватившись, я нацепил рюкзак и стал выискивать свой автобус. Как назло, до его отправления оставалось больше двух часов. Тогда я принялся высматривать хоть что-то, немедленно отбывающее в моем направлении. Обшарпанный автобус серого цвета городских линий мне подходил. Его конечная точка была в противоположном конце города, откуда я мог добраться до деревни на электричке.
— Моне, дорогой Моне! — кто-то окликнул меня.
Я знал, кому принадлежал этот низкий сипловатый голос, но все же обернулся на его зов и встретился взглядом с его обладателем, словно говоря: «Да, это я, и я здесь». Высокий, шире меня в несколько раз, Алексеевич казался темной тучей на горизонте ясного неба.
Он приближался. Автобус тоже. Десять метров до старого знакомого, восемь — до автобуса. Семь метров до Алексеевича, шесть — до автобуса. Автобус завернул на платформу и почти остановился у нашей остановки. Четыре метра до Алексеевича, два — до передних дверей автобуса. Неожиданно бездушная машина издала нехарактерный для нее звук и встала.
Прежде чем я успел что-либо понять, мой старый приятель настиг меня. Приплющенное лицо, которое я бы хотел навсегда забыть, было всего в нескольких сантиметрах от моего. Его руки обвили меня за плечи и напрягшись, потащили прочь от остановки.
— Ну и куда ты собрался-то? — Прошипел Алексеевич. — Я заколебался тебя искать. Пора возвращать долги.
И только когда мы миновали толпу, я сообразил, как следовало поступить. Сбросив его руку, я круто развернулся и рванул вперед. Но, не преодолев и нескольких метров, столкнулся с чем-то, что сшибло меня с ног. В голове помутнело, а под затылком я почувствовал разливающееся тепло.
— Да что ты делаешь?
Я попытался открыть глаза, но четкость пропала, отчего передо мной мелькали одни лишь силуэты. Они возвышались надо мной, собравшись в полукруг. Одна из теней стояла ко мне ближе других.
— Ублюдок, беспризорный. Ты будешь за это платить? Да, ты, ты. Ты мне заплатишь. Я теперь не смогу бомбить, не смогу работать. Знаешь это слово? Я приношу пользу обществу, слышишь меня, — тень, которой принадлежал голос, так сильно кричала, что мертвый мог бы услышать. — Слышишь, тварь? А ты что делаешь? Жрешь мои деньги, жрешь налоги, которые я плачу. Жрешь социальные пособия. Тварь. Слышишь меня? Или ты уже сдох? Лучше так!
Я попытался разглядеть, что наделал, чем вызвал гнев этого человека, но в глазах все плыло, а голова сильно кружилась. Почувствовав под собой что-то твердое, я понял, что лежал на земле. Однозначно на земле. Я протянул руку, но кто-то прижал ее ко мне и не дал подняться.
— Лежи, слышишь? — кажется, это был Белицкий.
За голосом помощи я слышал разрывающего глотку недовольного человека. Он продолжал сыпать проклятиями в мой адрес. Чем же я ему так не угодил? Что я сделал, за что заслужил той участи, которую он мне желал, и которая давно уже меня настигла?
Что-то влажное я ощутил на щеках. Я плакал. Плакал от отчаяния, ведь не понимал, в чем я виноват. Плакал оттого, что совершил прошлой ночью, от подлости, которую причинил хорошим людям. Плакал, ведь мне было страшно. Только понять, чем я был напуган, я никак не мог.