Стимулятор

Томас Эдисон добрался до номера Ньюта лишь спустя день после турнира. В свое оправдание он мог бы сказать, что несколько раз брал в руки телефон, открывал переписку в Фейсбуке, но всякий раз что-то его отвлекало. То Ненси желала прогуляться по Мельбурну, то обязательная тренировка, то горланящие за окном чайки, то чрезмерно яркое солнце. Все эти два дня давили и раздражали. Все казалось не таким: излишне нервным, торопливым, неизбежно противным и отвлекающим.

Томас не видел Ньюта ни в ресторане, ни на кортах, ни в отеле. Он даже пару раз специально проходил мимо его потаенной курилки у парковки. А еще — спускался на цокольный этаж в одиннадцать вечера, садился там и разговаривал с матерью по телефону, делая вид, что просто исполняет долг примерного сына. А сам сидел и по-тупому ждал — вот-вот светлая макушка мелькнет в стеклянной двери с ноутбуком под мышкой. Но его так и не было. Был громкий Эрнесто и его противно зевающий сосед, были рестораторы и тренеры с менеджерами спортсменов, которые в переговорной налаживали связь со спонсорами. Были все, кроме Ньюта.

Проводив Ненси в аэропорт, Томас сразу поспешил к номеру 208. На ручке висела красноречивая табличка «Не беспокоить» для горничной, от которой и без того нервный Томас стал нервничать еще сильнее. Он по-школьнически переминался с ноги на ногу, подбирая слова, чтобы объяснить свое трусливое поведение и двухдневное молчание. Да и разговор с отцом Уиллера никак не выходил из головы. Надо же ему как-то намекнуть, чтобы Ньют вел себя не так... провокационно? Именно! Парень несколько раз сжимал влажные ладони в кулаки, подносил их к двери, даже отходил обратно к лестнице, но неизменно возвращался.
Наконец, он беззвучно приложил ухо к злополучной дверце, пытаясь угадать, что происходит за ней и дома ли Ньют вообще: бормотание телевизора явственно доносилось, хотя сквозь щели не просачивался искусственный свет, несмотря на то, что на дворе стоял томный вечер. Парень мягко постучал три раза. Ответа не последовало. Затем еще два стука — чуть громче, настойчивее. Телевизор умолк. Послышалось тихое шарканье ног, а затем — легкий скрип двери.

Ньют выглядел уставшим и помятым, по крайней мере, таким он предстал в полуоткрывшейся щели.
— Привет! — выпалил Томас с виноватой улыбкой.
— Ты не вовремя, — пробубнил Ньют в приоткрытую дверь.
— Можно поговорить?
— Нет. — Юноша попытался захлопнуть дверь, но вовремя подставленное плечо Томаса помешало этому.
— Постой! Я должен поговорить!
— Эдисон, уходи! У меня нет настроения!
— Я не уйду, пока не уделишь мне пару минут.
— Валяй! — Ньют агрессивно распахнул дверь, едва не задев друга.

Томас шагнул внутрь, с первых же секунд почувствовав удушающий запах пива.
Комната походила на свалку. Вещи были разбросаны, у раковины выстроилась гвардия стеклянных бутылок, CD-диски хаотично усеяли пыльный паркет, в углу комнаты громоздились осколки разбитой посуды, аккуратно сложенные на картонке из-под пиццы.
Ньют рухнул в кресло, поджав под себя ноги. Его спортивные штаны были усеяны разноцветными пятнами от красного вина. Вместо футболки на нем была тренировочная майка, лямка которой сползла на тощее предплечье.
— Я не ждал гостей, — констатировал Уиллер.
— Ничего страшного, — Томас старался не обращать внимания на бардак, но разлитое на кровати вино то и дело притягивало взгляд.
Он присел на край, заботливо отодвинув разбросанную одежду. Затем глупо уставился на неотстиранное пятно на ковре от соевого соуса, оставленное еще во время их обеда, плавно перетекшего в ночь. Он поморщился от воспоминаний о самом себе в тот вечер.
«Постоянно убегаешь» — пронеслось в голове насмешливым эхом.

— Ну, валяй, я жду, — деловито скрестил руки на груди Ньют. — О чем же ты хотел поговорить?
Том окинул парня взглядом с ног до головы: слипшиеся грязные волосы, чрезмерная бледность, синие отекшие впадины под глазами, несколько новых прыщиков на щеках. Возможно, Эдисон разглядел бы даже налет на зубах, но решил выбросить эту мысль из головы.
— Да, хотел поговорить... — Томас отвернулся, смотреть на Ньюта было тяжко. — В общем, даже не знаю, с чего начать...
— Опять ты размусоливаешь, Эдисон! — не выдержал Ньют. — Ответь мне, только честно, почему ты сбежал с матча?
— Я, ну...
— Из-за, блять, этого сраного поцелуйчика? Чел, ты серьезно?!
Ньют вскочил с кресла и принялся агрессивно размахивать руками, не дав Томасу и слова сказать:
— Ненси приехала — и все? Ты теперь ходишь весь такой важный хуй бумажный! Нельзя было сходить со мной на завтрак? Или поехать со мной на матч пораньше, чтобы там, блять, не знаю... подбодрить?! Почему ты даже не поздравил меня после?! Я же выиграл! Я выиграл! Ты что, не рад этому?!
— Я рад! Я правда рад, Ньют! Я хотел поздравить тебя, правда! Хотел написать несколько раз, позвонить, дойти до номера, просто Ненси...
— Да, точно! Просто Ненси! Ты от нее не отлипаешь все эти дни, как она приехала!

Томас резко встал напротив Ньюта, пристально посмотрел ему в глаза, зажестикулировал и, к собственному удивлению, резко повысил голос:
— Потому что она моя жена, Ньют! А мы друзья! Мы — друзья!
Ньют стоял напротив, не отрывая взгляда от глаз Томаса. Он шумно пыхтел, раздувая ноздри, сжимая кулаки:
— Ну так давай общаться нормально, раз мы друзья, а не лижись со своей подружкой на каждом углу!
— Ньют. — Томас резко положил руку на плечо парня и сжал его, сдерживая собственную агрессию через напряжение в ногах. — Она же моя жена...
Уиллер смирно держал руки по швам, стараясь не двигаться, не дышать. Его лихорадило, кончики пальцев горели от удушливого чувства.
Не успел Том опомниться, как кулак Ньюта пришелся ему в нос. За ним еще один больно угодил в челюсть. Череда ударов была настолько оглушительной и неожиданной, что Томас с грохотом рухнул на пол. Во рту проступил железистый привкус, дыхание сбилось, глаз неуемно слезился.

Томас тяжело поднялся, выпрямился, не отводя ладони от больного глаза. На ковре проступили коварные капли крови.
Ньют стоял ошеломленный, ожидая ответной агрессии. Невозможная дрожь охватила все его тело — то ли от страха, то ли от злости, то ли от стыда.
— Ты зачем меня ударил-то? — непонимающе спросил брюнет.
Ньют не ожидал такого вопроса и побледнел еще больше. Надул губы, заморгал:
— Я... я не знаю... Сильно больно? Прости, прости!
— Нет, серьезно, Ньют, зачем?
— Я... не знаю! Томми, прости, я сейчас!

Ньют в отчаянии запустил ладони в волосы, а затем начал метаться по захламленной комнате в поисках автомобильной аптечки.
Томас снова сел на край кровати, пытаясь руками остановить ручейки крови, стекавшие из носа на ковер.
— О Боже, — выпалил Томас, разглядывая пятнышки на ковролине. — Горничная тебя прибьет. Сначала соевый соус, теперь еще и кровь. Она же не отстирывается.
Ньют не услышал замечания, потому что шумел в ящиках ванной комнаты. Наконец, найдя красный чемоданчик, он влетел обратно в комнату и вывалил его содержимое на пол.
— Бинты, зеленка, ибупрофен, — вслух перечислял парень. — И ни одного, блять, куска ваты...
Парень заворчал, затем снова рванул в ванную, откуда принес стопку ватных дисков (которыми он обычно протирает кожу от постакне), разобрал несколько на части, на ходу скомкал их в один большой тампон и сунул Томасу.
— Они у тебя точно чистые? — слегка нахмурившись, спросил Эдисон.
— А, да, щас.
Ньют торопливо достал из мини-бара маленькую бутылочку джина и облил весь самодельный тампон вонючей жидкостью, еще больше замарав ковер.
— Нет, ну зачем, не стоит так, — возразил Томас.
— Да забей, все равно джин ненавижу.
Томасу стоило усилий, чтобы не закатить глаза.

Уиллер опустился на колени перед Томасом, чтобы оказаться с ним на одном уровне. Он не отрывал взгляда от кровоточащей раны на подбородке Эдисона. Он медленно приблизил к ней вату, пока Том в это время застыл на месте, не в силах не то что произнести что-либо, но даже дышать. Разбитый нос и так мешал этому процессу, а сейчас дыхание и вовсе замедлилось. Он еще острее почувствовал запах тела Ньюта, но почему-то даже такой, грязный и потный, он не отталкивал, а притягивал. Томас сжал свое колено свободной от крови рукой, приоткрыл рот для тихого вдоха, не отрывая взгляда от сосредоточенного лица Ньюта. Тот по привычке хмурил брови; маленькие морщинки нежно облепили веки.
И вдруг — тишину комнаты разорвало наглым, будничным дребезжанием фена из-за стены. Ньют вздрогнул, точно его хлестнули по щеке мокрым полотенцем, и резко поднял глаза на Томаса. И в этот миг он показался каким-то испуганным и до неприличия беззащитным. Затем так же резко, почти сердито, опустил глаза, уставившись в пыльный узор ковра, и сунул Томасу в руку влажную, пахнущую джином ватку. Сделал он это с таким видом, будто передавал секретную записку или зараженный биологический материал.
— На, вот, не буду же я тебе тут...
Он резко замолчал, встал, отвернулся. Парень открыл фронтальную камеру на телефоне и протянул Томасу, чтобы тому было удобнее обработать рану самому. Рука Томаса слегка дрожала — то ли от головокружения после удара, то ли от близости Ньюта. Он сам не мог определиться.

Ньют поставил электрический чайник, неумело сполоснул в ванной пару кружек.
— Чай будешь? Или тебе чего покрепче? — тихо спросил юноша.
— Чай подойдет.
Уиллер обиженно насупился, словно подбирая слова. Потом резко выдавил:
— А знаешь, у меня ведь сегодня...
И тут же замолчал, будто поругав себя за излишнюю откровенность. Он увидел, как Томас корчится от боли.
— Что? — не отрываясь от своей опухшей челюсти, пробормотал Эдисон.
— Да так... — Уиллер махнул рукой, сделав вид, что передумал. — Уже неважно. Ерунда какая-то.

Быстро закончив с обработкой, Томас попросил у Ньюта еще пару чистых ватных дисков, которыми ловко заткнул себе ноздрю. Ньют протянул Эдисону кружку и сел рядом, монотонно размешивая в тишине три ложки сахара в своем чае.
— Прости, еще раз, — выдавил из себя юноша.
— И ты меня, — подвел черту Томас. — В следующий раз так и скажи, что обиделся. Я извинюсь. Не обязательно сразу бить...
Томас вдруг не смог договорить фразу из-за собственного смеха. Ситуация показалась ему до абсурда комичной.
— Че ты ржешь, Эдисон? — спросил Ньют, но не в силах противиться заразительному смеху друга, рассмеялся в ответ.
Они хохотали несколько минут, потом смолкли, но тишина была комфортной, расслабляющей. Томас сдался первым:
— Интересно, что соседи подумали про звуки... Сначала крик, потом удары, потом смех.
— Да не похуй ли? Пусть скажут спасибо, что не стоны, — ухмыльнулся Ньют.
Томас залился румянцем и постарался сменить тему:
— Интересная у тебя, конечно, реакция на конфликты.
— Бей или беги, — улыбнулся Ньют, бросив на Томаса короткий взгляд.
— Предпочитаешь первое?
— Нет, смотря где, кто, как... Не знаю, я не думал об этом. Думаю, это что-то вроде инстинктов, хуй знает.
— Похоже на эмоциональную распущенность. Ну, и мы же не животные для инстинктов.
— Мы все животные. Кто-то хищник, кто-то жертва, — Ньют запнулся, будто вспоминая что-то, — ...кто-то становится охотником.
— А кем ты меня видишь?
Ньют развернулся к Томасу, оценивающе оглядел его с ног до головы, потом рассмеялся и выпалил:
— Раненым зверем. Сейчас так уж точно.
— Ну спасибо, — закатил глаза Томас. — А себя кем? Охотником?
Ньют не ответил. Да и не нужно было. Многозначительной улыбки оказалось достаточно.

***

Они просидели так еще часа два, если не три. Комната Уиллера постепенно наполнялась сизым табачным маревом и той особой разговорной интимностью, которая возникает меж людьми, случайно обнаружившими общность прошлого. Томас, к своему удивлению, рассказывал вещи, о которых обычно молчал. С Ненси или университетскими приятелями как-то не выходило. Стыдновато было. Какой-то дурацкий стыд за собственную юность: за ту самую квартиру, где тусовались, за одну сигарету на пятерых, за дешевое вино и блевотину с балкона. Всё это казалось немодным, пошлым, не имеющим отношения к человеку, который учится на юрфаке.
Но с Ньютом — иначе. С Ньютом это было просто. Как пересказ смешного сна.

— Кстати, — вдруг оживился Томас, — ты же говорил, что новые кроссовки купил. Чего опять в этих своих руинах играешь?
Ньют пожал одним плечом, потупился.
— Я с первой игры понял, что тебе не нравится моя обувь. Мне просто в них... ну, привычнее.
— Да не в том дело! — запротестовал Томас, чувствуя неловкую, дурацкую вину, — просто... они же неудобные, наверное. Подошва у них монолитная, деревянная.
Ньют молча пополз на четвереньках к своим кедам, подобрал один и с комическим усилием согнул его пополам. Ботинок послушно сложился по глубокой трещине.
— Во! — торжествующе произнес он. — Аэрация.*

Томас фыркнул и тут же схватился за челюсть. Боль, тупая и напоминающая, пронзила скулу.
— Ай, черт...
Ньют поморщился, по лицу пробежала тень какой-то собачьей вины. Затем он резко встрепенулся.
— От боли, — объявил он с внезапной научной интонацией, — отлично помогает чизбургер. Теоретически.
— Чизбургер? — недоверчиво переспросил Томас.
— Ага. Пойдем в Макдональдс?
— Сейчас-то? Десять вечера.
— Он круглосуточный. Был бы скейт — доехали бы на стиле. А так — на своих двоих.
— Ты на скейте умеешь? — удивился Томас.
Ньют вскочил, изображая обиду.
— А как же! — воскликнул он и потрепал Томаса по голове.
Томас застыл. Он уже уловил, что Ньют совершает этот жест с какой-то пугающей методичностью. Но хуже всего было то, что он сам всякий раз замирал в ожидании, подобно щенку, ждущему одобрения. Внутри что-то подло вздрагивало и затихало. И в эти мгновения он испытывал к себе легкую, но совершенно отчетливую гадливость.
— Ну что? Идем? — Ньют уже натянул на свою помятую майку худи с молнией и застегнул ее под самое горло, приобретя вид сурового полярного исследователя.
— Идем, — завороженно кивнул Томас, не в силах оторвать глаз от Уиллера, — а меня с таким фонарем то пустят?..

***

Ночь была прохладной и звонкой. Фонари отбрасывали на асфальт жидкие, растянутые тени. Они шли, не особенно разговаривая, и Томас ловил себя на том, что просто рад этому молчаливому шествию. Рад тому, что можно ни о чем не думать.

Макдональдс встретил их ядовито-ярким светом и бодрой, бессмысленной музыкой. Воздух был густо замешан на запахе фритюра и какой-то сладкой химии. За столиком у окна кучка подростков, лет по пятнадцать, громко спорила о чем-то своем, важном. Ньют сразу оживился.
— Смотри-ка, публика, — сказал он, подмигнув. — Займем позицию.
Он взял на себя заказ, вернулся к столику с подносом, ломящимся от изобилия. Два даблчиза, картошка фри оптом, наггетсы, какие-то пирожки. И главное — два полных стакана с «колой», которые он пронес с видом заправского контрабандиста, прижимая к груди.
— Ну что, — торжественно произнес он, усаживаясь, — приступим к терапии.
Он пододвинул Томасу один из стаканов.
— Пей. Хорошее средство.
Томас сделал глоток и скривился. Вместо сладкой газировки по горлу разлился горьковатый, знакомый вкус дешевого пива. Он посмотрел на Ньюта с изумлением.
— Ты что, пронес?..
— Тише, — зашипел Ньют, сияя во всю свою веснушчатую физиономию. — Подпольная операция. Налил у раковины в туалете. Держи, пока холодное.
Они ели горячие, жирные бургеры, и Томас с удивлением обнаружил, что челюсть и вправду болит меньше. Возможно, дело было не в чизбургере, а в этом простом, почти животном удовольствии — жевать, чувствовать вкус, быть здесь и сейчас.

За соседним столиком подростки замолчали и с интересом их разглядывали. Ньют, недолго думая, поднял свою картошку фри.
— Эй, тихушники! Что за молчали то сразу? На вот, ловите!
И швырнул в их сторону картофелину. Те с хохотом поймали ее на лету. Через минуту между столиками завязалась вялотекущая, ленивая картофельная война. Подлетала картошка, сыпались шутки, смех. Ньют с кем-то из пацанов заспорил о новых трюках в скейтбординге, говорил громко, авторитетно и, как показалось Томасу, полную чушь. Но ребята слушали, раскрыв рты. Не было понятно, узнали ли мальчишки спортсменов, ведь автографов не просили. Оно было и к лучшему.

Томас откинулся на спинку пластикового стула, приняв позу задумчивого зрителя в третьеразрядном театре. Он наблюдал за Ньютом.
И тут его осенило. Этот парень — дитя богатых родителей, избалованный мальчик с дорогой машиной и высокомерным взглядом — здесь, в этом липком царстве порошкового мороженного и искусственного сыра, чувствовал себя абсолютно своим. Он был своим для тинейджеров, чей максимализм измерялся калориями. Своим для ночных бродяг, чьи университеты располагались у мусорных контейнеров. Он был органичной частью этого нелепого, яркого, пахнущего кетчупом мира.
Возможно, Ньют был даже больше частью этого общества, чем сам Томас, чье происхождение было из маленького, захудалого штата Америки. Томас всегда лишь примерял на себя маски — примерного студента, добропорядочного мужа, перспективного теннисиста. А Ньют не примерял. Он просто был. Без усилий и без стеснения.
И тогда Томаса кольнула пронзительная догадка. Может, дело вовсе не в Ньюте? Может, он, Томас, просто боится признаться самому себе, что отчаянно хочет того же? Хочет сбросить этот душный костюм приличий и позволить себе быть таким же — нелепым, спонтанным, живым? Не бояться испачкать майку сырным соусом или сказать не то?
Под столом Томас нащупал ногой свой стакан с пивом, сделал еще один глоток. Пена уже осела, пиво стало теплым, но на вкус оно было почему-то лучше всего, что он пил в последнее время.

Через полчаса подростки, шумно попрощавшись, ушли. Парни сидели среди разбросанных по полу бумажных салфеток и картофелин, допивали свое дешевое пиво из пластиковых стаканов.
— Знаешь, — сказал Томас, — а ведь и правда помогло.
— Я же говорил, — кивнул Ньют с важностью профессора. — Наука.
Он облизнул пальцы, испачканные в соусе, и посмотрел на Томаса своим прямым, ясным взглядом. В этом взгляде не было ни тени той дурацкой стыдливости, которая отравляет жизнь взрослым людям. Была только простая, почти физическая радость от съеденного бургера, от удачно сложившегося вечера, от компании.

Томас вдруг поймал себя на мысли, что улыбается. И челюсть уже почти не болела. Но тут же вспомнил разговор с отцом Ньюта, его просьбу поговорить с ним. Язык сам собой, то ли от хмельного, то ли от дофаминовой волны, сплёл неуместный — в этот приятный, до тошноты, вечер — монолог:
— Ньют, по поводу той ситуации на корте... лучше не надо так делать, не надо вытворять всякое... бунтарство. Люди подумают еще что-то не то, понимаешь? Наедине ладно, но когда на тебя смотрят так много людей, еще и в прямом эфире...
— Говоришь сейчас прямо как мой отец.
На столе лежали смятые обертки, словно сброшенные кожаные одежды надувшихся от жира бургеров. На полу алели кетчупные пятна, напоминавшие карту несуществующих государств. Ньют, внезапно помрачнев, начал методично разбирать недоеденный чизбургер на составные части, словно проводя патологоанатомическое исследование.
— Знаешь, Томми, вот отец мой, — начал он, отодвигая котлету в сторону, — уверен, что джентльмен должен питаться исключительно в заведениях, где на дверях висят фрачные фигуры. Где сомелье носят салфетку на локте, а счёт подают с таким видом, будто вручают Нобелевскую премию. — Он ткнул вилкой в безжизненный кружок помидора. — А знаешь, что там за еда? Та же самая соевая труха, только прикрытая трюфельным соусом и посыпанная золотой пылью. Стоит как бюджет небольшой африканской страны.
Томас молчал, разминая пальцами бумажную обёртку от чизбургера.
— Теннис — точная копия этих ресторанов, — Ньют махнул рукой, едва не сбив поднос у проходящего посетителя. — Те же притворные рукопожатия у сетки, те же вздохи после неудачных подач. Всё по протоколу. Весь этот цирк с белыми штанами и клубными правилами... — Он с отвращением отпил из стакана, где пиво уже превратилось в горячее варево. — Вот здесь хоть честно. Не притворяются, что картошка фри — это картофель дюшес. Не делают вид, что молочный коктейль — это мусс из альпийских сливок.

Он умолк, словно испугавшись собственной прямоты. Его взгляд блуждал по залу, выхватывая одиноких ночных посетителей: студента с учебником, пару, молча ковыряющуюся в смартфонах, странного парня в больших наушниках, с пирсингом в брови, который страстно жестикулировал под музыку.
— Видишь его? — Ньют кивнул в сторону фриковатого юноши. — Он не играет в приличия. Не надевает маску благородства. А там, на кортах... — Он снова сжал кулаки. — Эти мажоры в поло... Целуются с родителями после матча, а за спиной готовы перегрызть глотку за очко. Называют это «спортивной злостью». Почему бы тогда сразу не злиться друг на друга во время игры? Почему я должен его уважать и при этом ненавидеть? Опять одно сплошное пиздабольство.
Внезапно он ударил ладонью по столу. Пластиковые стаканы подпрыгнули, разливая на поднос коричневые лужицы.
— Ньют, — осторожно начал Томас, — но мы же живем в обществе... Оно, как муравейник. Не будешь же ты тыкать палкой в каждый муравейник на своем пути. Нужно как-то... принимать...
— Принимать? — Ньют резко повернулся к нему, и в его глазах вспыхнул тот самый огонь, который, вероятно, пугал судей и полицейских. — Я не хочу ничего принимать! Я хочу говорить. Говорить и делать то, что мне нравится — вот этот наш ночной побег, вот это теплое пиво из-под стола, вот этот дурацкий смех! И говорить то, что не нравится — их лицемерные улыбки, их пошлые разговоры, их трусливое молчание! Хочу, чтобы слова были не шелковыми салфетками, которыми вытирают черную икру с губ, а... камнями. Да, камнями! Чтобы бросали ими в меня в ответ, ругались, ненавидели — но хоть что-то чувствовали по-настоящему!
— Поэтому ты в любом обществе, — тихо, почти с сожалением, сказал Томас, — и не задерживаешься. Ни в одном. Они не готовы к камням. Им подавай салфетки.
— Да и плевать я на них хотел, — выдохнул Ньют, но в его голосе уже не было прежнего пыла. Была усталость одинокого часового, который слишком долго охранял никому не нужный пост.
— Знаешь, в чём главный парадокс? — произнёс он уже совсем тихо. — Мой отец платит бешеные деньги за членство в клубе, где подают безвкусные канапе и вино, которое пахнет пробкой. А я сижу здесь... — он потряс своим стаканом, где плавали остатки пенного. — С моим доверительным фондом в кармане. С акциями, которые достались мне по наследству. И за семь долларов покупаю самое честное в этом мире. — Он толкнул в сторону Томаса поднос с объедками. — Вот она, правда жизни. Картонная, липкая, некрасивая. Но настоящая.
— Может, ты просто идеалист? — наконец произнес Томас. — Ждешь от мира совершенства, а он на это не способен. Он посредственен по своей природе. Как этот чизбургер. Не шедевр кулинарии, но и не яд. Просто еда. Иногда — вполне съедобная.
Ньют вздохнул и откинулся на спинку стула.
— Я не идеалист. Я просто устал. Устал каждый день надевать этот дурацкий мундир из условностей. Он жмет под мышками, Томми. Страшно жмет.

Он помолчал, глядя в потолок.
— Знаешь, в чем главная проблема? Я ведь тоже хочу иногда быть как все. Просто жевать свой гамбургер и радоваться. Но не получается. Во рту сразу становится горько. И я снова лезу на рожон.
Томас вдруг понял, что Ньют не бунтует. Он просто не умеет иначе. Его прямая и честная душа не гнулась, как упругая стальная проволока. Ее можно было только сломать. И он, Томас, сидящий напротив, был, пожалуй, единственным, кто не пытался ее согнуть, а просто боялся, что она однажды лопнет.
— Ну, что ж, — Томас поднял свой стакан с остатками пива. — Значит, будем жевать свой гамбургер. И периодически плеваться им в эту лизоблюдскую хрень. Выпьем за это?
Ньют посмотрел на него, и в уголках его глаз собрались лучики-морщинки, обозначив улыбку.
— Выпьем, — кивнул он и чокнулся с Томасом своим стаканом. — За наше право плеваться.

***

Они вышли на улицу. Ночь была уже не просто фоном, а соучастником их странной дружбы. Ньют засунул руки в карманы и пошел, немного ссутулившись. А Томас шел рядом, понимая, что быть кем-то близким для такого человека — все равно что носить в кармане зажатую стекляшку. Она мешает, царапается, но на солнце дает такой ослепительный блик, ради которого можно терпеть неудобство.

Асфальт блестел под фонарями, как мокрая рыба. Вдруг Ньют хрипло рассмеялся.
— Слышал, как ты там кричал еще в отеле... «Мы друзья!». Прямо как в детском саду. «Он мой друг, а ты — нет!».
Томас смущенно крякнул.
— Ну, так и есть.
— Да я не спорю. Просто смешно прозвучало. Как-то... официально.
Он помолчал, будто прикидывая что-то в уме.
— Кстати... Завтра мой день рождения.
Томас остановился как вкопанный.
— Серьезно? И ты молчал?!
— Ну, так... Ерунда. Не особо важно.
— Как это не важно! — возмутился Томас. — Надо было сказать! Я бы хоть...
— Да ладно тебе, — Ньют махнул рукой, но было видно, что он доволен реакцией, — собственно, к чему я... Родители зовут. Ну, в дом. Отметить. Хочешь — вместе поедем. Только я тебя предупреждаю... — он сделал паузу, подбирая слова, — родители у меня... не очень. В общем, скучно будет. Но... — он посмотрел на Томаса слишком серьезно для приглашения, — я хочу, чтобы ты пришел. Хотя бы ненадолго.
Томас вдруг сообразил, посмотрел на часы.
— Так... уже же полночь. Значит, твой день рождения не завтра, а сегодня! Поздравляю!
Ньют сдержанно ухмыльнулся.
— Ну, технически...
— Так! — Томас схватил его за локоть, — это нельзя так оставлять! Нужен торт! Свечки!

Они свернули к круглосуточному супермаркету, где под бешеным жужжанием люминесцентных ламп продавалось все — от замороженных наггетсов до садовых гномов.
У витрины с мороженным Томас возмущенно ахнул:
— Ньют, посмотри! Это же не торт, это химическая атака! «Эклер-супермега» с розовым гелем!
— Зато дешево, — философски заметил Ньют, тыча пальцем в ценник. — И свечки в придачу идут. Две штуки. Как раз на наши годы.

Они купили этот пластмассовый бисквит и коробок свечей. На улице, на карнизе супермаркета, заваленном рекламными листовками, Томас воткнул две жалкие свечки в липкую розовую поверхность и поджег их зажигалкой, которой Ньют уже во всю подпаливал свою сигарету.
Уиллер смотрел на трепетавшие огоньки. Его веснушчатое лицо стало вдруг серьезным и каким-то беззащитным. Он загадал желание. Томасу было дико интересно — о чем? О победах? О славе? О чем-то другом, более важном и недостижимом?
Ньют набрал воздуха и задул свечки. Дымок поплыл в спертом воздухе, смешиваясь с запахами ночного города, табака и приятной тоски.
— Ну, вот, — хрипло сказал Ньют. — Теперь до ста лет жить буду. По контракту.
— С днем рождения, — улыбнулся Томас, — ну же, что загадал? Победу в чемпионате?
Ньют медленно закивал головой.

Но Томас даже не догадывался, что отныне он стал тем самым дымом от задутой свечи на именинном торте. Стал тлеющей салфеткой на дне бокала, брошенной после новогоднего тоста.
Стал падающей звездой в ночном небе Ньюта.

*Аэрация — (от греч. ἀήρ — «воздух») — естественное проветривание, насыщение воздухом, кислородом.