Глава 17
Глава 17.
Перед премьерой спектакля все очень волновались. Дети не спали всю ночь, переговариваясь друг с другом и хихикая в подушку. Тори тоже не сомкнула глаз – раз за разом прокручивала в уме все сцены, реплики, костюмы, действия, с какой стороны выходить Голиафу, как не свалиться Мифке с Бориса, Аленка все время забывает слова, а тетя Вася близко ставит стулья друг к другу... В общем, хлопот хватало. Вика пробовала читать Библию, но никак не могла сосредоточиться.
Под утро, наконец, ее свалил сон. Но был он какой-то тревожный, предупреждающий о непредвиденном и нехорошем.
У девушки еще не было духовного опыта. Она не могла ориентироваться в снах и не знала, что Бог посылает их очень часто как предупреждение, чтобы не быть легкомысленным и стоять в молитве за разрешение конкретной проблемы. Она чувствовала, что что-то должно произойти, что-то с детьми. Но как помешать предчувствиям, как их предупредить, не знала.
В конце концов, отогнала все дурные мысли и с головой окунулась в приготовления к спектаклю.
Небольшой актовый зал (можно сказать, зальчик) на 40 мест расширили до 70-ти, поставив стулья на все свободные квадраты. Сцену украсили декорациями: горы, ущелья, зеленая трава с белоснежными овечками и голубое небо. Пейзаж получился очень живописный. Весь материал – огромный картон, краски – предоставил Вадик-завхоз. После того, как его укусила ненормальное существо по кличке Тори, он очень изменился. По крайней мере, перестал приводить к себе девчонок. Наверное, только открывал рот, как язык напоминал ему о возмездии за похоть.
Все ходячие и полу пришли на спектакль. Так оживленно и многолюдно в центре еще никогда не было. Зрители даже пытались шутить перед началом премьеры, правда и шутки у онкобольных были «чернушные» – со смертельным юмором. Но все-таки: люди шутили, значит жили.
Все расселись по местам, на которые по порядку приглашали ответственные за зал хоббиты. И представление началось!
А вместе с ним начался и всеобщий хохот. Как пир во время чумы. Что поделаешь: как бы тяжко ни было, жизнь берет свое. Зрители хватались за животы, глядя на разрисованное под чертей войско филистимлян. А когда на сцену вышел Голиаф – ростом с двух мальчишек и голосом шепелявого Мифки – все просто упали со стульев.
– Хто тут фыйдет фо мной фразится? – тоненьким фальцетом верещал Голиаф. – Фы фсе флабаки! Ефреи недорезанные! Фсех на фиг порубаю!
Голиаф вовсю размахивал здоровенным деревянным мечом. Еврейское войско смешно ежилось, посыпало голову пеплом и рвало на себе одежды, добавляя в комедию еще больше смеха. Но тут вперед вышел Давид-Сережка – босиком, со свирелью и пращей и твердым голосом стал говорить:
– Кто ты такой, что хулишь мой народ и моего Бога?! Я не боюсь тебя, филистимлянин! Я сражусь с тобой не на жизнь, а на смерть!
Евреи пугливо уговаривали Давида, не совать нос не в свое дело. Мол, мал еще, не дорос до военных действий. К тому же, никто не мог победить гиганта – не родился еще такой человек, не время значит и все такое. Но Сережка был неумолим:
– Это не моя война. Это война Господа, и Он предаст Голиафа в мои руки.
Смех прекратился, как подкошенный. Глаза зрителей налились слезами. Они хорошо знали цену жизни, которую в любую минуту могла прервать смерть. Они боялись так же, как евреи выйти наперекор смерти. И все ждали и надеялись, что найдется кто-то, чтобы сделать этот решительный шаг. Сказать смерти «нет!». И выиграть битву!
Сережка-Давид замахнулся пращей, и здоровенный Голиаф рухнул, как подкошенный на сцену, гремя деревянными доспехами.
– Ура-а-а-а! – понеслось из еврейского стана (а может, из зала?), и войско во главе с Аленкой-ангелом ринулось в бой.
Батальная сцена у малышей была самой любимой. Здесь можно было смело тузиться, хоть и понарошку, и не получать замечаний от взрослых. «Стенка на стенку» так весело шкуматала друг друга, что азарт захватил всех зрителей. Они вскочили с мест и стоя аплодировали в такт битве. Впопыхах никто и не заметил, как покачнулся Сережка-Давид и упал на пол. Только Вячеслав Михайлович обратил на это внимание и стянул мальчонку со сцены из-под десятков разъяренных ног воителей.
– Что с ним случилось? – подбежала взволнованная Тори.
– Не знаю, – взял Слава малыша на руки. – Отнесу в палату и осмотрю. А вы продолжайте. Вон видите, как аплодируют зрители. Долго еще?
– Еще минут десять. Все будут праздновать победу и рассказывать о будущих подвигах Давида. А с ним все будет хорошо? – смутный сон воскрес из памяти и резанул болью по сердцу Тори.
– Надеюсь...
Надежды Вячеслава Михайловича не оправдались. Сережка не приходил в сознание, как ни старались привести его в чувства врачи. Зам. главного категорично приказал готовить мальчишку к операции. Владимир Григорьевич жутко любил «резать», чувствуя себя чуть ли не полубогом в операционной, когда «подсобные» порхали вокруг него и выполняли все команды.
Тори узнала об этом сразу после спектакля, и сон снова встал перед глазами.
– Нет, ему нельзя делать операцию, – вдруг молнией пронзило откровение. – У него тоже не выдержит сердце, как у Димки. Сон – это предупреждение!
И она бросилась в кабинет к заму, забыв про все старые обиды.
– Что вы себе позволяете?! – закричал Владимир Григорьевич, увидев ее на пороге. – Кто вас сюда впустил?! Немедленно покиньте кабинет!
– Владимир Георгиевич, ради Бога, простите меня за все, – каялась Вика чуть ли не на коленях. – Я виновата, я прошу прощения. Но Сережке нельзя делать операцию! Пожалуйста! У него не выдержит сердечко, понимаете? Я вас очень прошу, послушайте меня...
– Вы что, медработник с высшим образованием, чтобы делать такие заявления? – язвительно спросил зам. – Покиньте мой кабинет. И запомните: я Владимир Григорьевич, а не Георгиевич.
– Хорошо, Владимир Григорьевич, какая разница? Вы понимаете, вопрос стоит о жизни и смерти. Сережке нельзя делать операцию. Мне сон приснился...
– Ха-ха, – впервые развеселился надменный Саурон. – Сон говорите? Ха-ха! Покиньте мой кабинет немедленно. И больше не смейте сюда приходить без вызова, понятно?! Какая наглость!