Больница. Нью-Йорк
Каждые новые сутки проходили в больнице в Нью-Йорке — Mount Sinai Brooklyn, которая оказалась самой ближайшей к месту моего падения и, как выяснилось, единственной поблизости, где был полный спектр медицинских услуг, включая реанимацию и отделение интенсивной терапии.
Больница находится в южном Бруклине, на пересечении Kings Highway и улицы 32. Территория небольшая, плотная. Вокруг — жилые дома, магазины, обычная городская застройка. Ни парков, ни зелёных аллей. Вместо них — парковка для машин персонала и бетонный подъездной круг, где всё время снуют машины скорой. Перед главным входом — стеклянный козырёк, под которым стоит табличка с логотипом Mount Sinai и расписание посещений. Периодически кто-то курит у стены, получает передачки, кто-то приносит цветы, кто-то выходит на звонок. Все смотрят в землю или в телефоны. Случайные прохожие никогда не задерживаются взглядом — у этой больницы нет ничего, что хотелось бы разглядывать.
На улице было пасмурно. Последние дни — одни и те же: влажный воздух, ощущение, будто всё в городе немного разбухло от дождя. Ни ливня, ни солнца. Просто серое небо, низкое, как потолок. Шум машин скользил по асфальту, а ветер приносил запах мокрого бетона и выхлопов. В таких условиях даже здание больницы выглядело уместно — кирпично-бетонный комплекс, практичный, ничем не выдающийся. Просто место, где лечат.
Меня туда доставили сразу после случившегося. Из-за удара головой об камень при падении я обзавелся диагнозом — диффузное аксональное повреждение. Если говорить проще, это микроскопические разрывы аксонов — нервных волокон, которые передают сигналы от мозга к телу. Они рвутся от сильного вращательного или ускоренного движения головы, например, если тебя перекидывает через камни. Это не выглядит страшно на снимках, но результат — потеря сознания, иногда надолго. У меня — была кома. Две недели реанимации, постоянный мониторинг, трубки, ИВЛ.
И когда я очнулся — это уже было не моё «прежнее» утро. Потому что к диагнозу добавилась ещё одна строчка: посттравматическая амнезия. Я забыл всё, что было до. Кроме каких-то обрывков — голос, запах яблок, морская волна. В остальном — пусто.
Mount Sinai Brooklyn — не из тех больниц, которые показывают в кино. Отделение интенсивной терапии расположено на верхнем этаже главного корпуса. Свет там искусственный — потолочные лампы с ровным белым светом, всегда одинаковым, независимо от времени суток. Окна есть, но их немного, и они почти всегда закрыты плотными жалюзи.
В помещении прохладно из-за работы централизованной вентиляции, воздух слегка сухой, чувствуется запах антисептика, пластика и технической чистоты. Здесь нет белоснежных стен, блестящей плитки, длинных идеальных коридоров. Здесь всё проще: бежевые стены, плотный воздух, медсёстры в тихих кроксах, запах хлоргексидина и кофе из автомата. Никто не делает вид, что тебе станет легче. Все делают, что положено.
И каждое моё утро начиналось не с пробуждения, а с вопроса: кто я, и почему я всё ещё здесь.
Терапия после диффузного аксонального повреждения не начинается резко. Она начинается с тишины. С того момента, когда тело уже не в коме, но ещё не в жизни. Врачи называют это восстановлением, хотя внутри это ощущается как странное существование между реакцией и пустотой.
Первое, что происходит — пациента отсоединяют от ИВЛ. Постепенно. Через трубку, потом через кислородную маску, потом — просто воздух. Весь этот процесс контролируют с точностью до минут: показатели дыхания, уровень кислорода, реакция зрачков, спонтанные движения конечностей. Ни одна деталь не считается незначительной. Всё фиксируется.
С утра приходит врач. Короткий осмотр, лампа в глаза, проверка рефлексов. Иногда зовут по имени, иногда просят сжать руку. Первые недели ответа может не быть или он может быть не туда. И это нормально. Так бывает.
После реанимации — переход в палату интенсивной терапии. Там чуть тише, меньше техники, больше света. Кровать та же, но теперь — с возможностью приподнимать спинку, давать еду через трубочку, пробовать разговор. Начинаются сессии с нейропсихологом. Сначала — просто взгляд, потом — карточки, слова, простые команды. Иногда пациент не понимает, где находится. Иногда — не узнаёт себя в зеркале. На это никто не реагирует удивлённо. Сначала казалось, что это не про меня. Что это просто информация — как-то услышанная, где-то рядом. О терапиях, восстановлении, чужих лицах. Потом я понял: я сижу в этом кабинете. Прямо сейчас. Здесь пахнет стерильной бумагой, антисептиком кофе из автомата и чуть-чуть чем-то резким— духами врача, наверное. Я напротив — в кресле с высоким спинкой, пледом, перекинутым через плечи, и куском льда внутри. Он не тает, просто холодит изнутри.
— Ну что, пациент, — нейропсихолог кладёт планшет на стол, не отводя от меня взгляда, — снова проживаем жизнь в голове?
Я чуть сжимаю пальцы, почти незаметно.
— А это важно?
— Нет, конечно, — он усмехается, — можно и не вспоминать, но тогда придется заново сдать экзамены в школу, возможно, даже контрольную по химии.
Я смотрю на него чуть в сторону, будто сквозь.
— Учитывая, что я не помню, где учился, что сдавал, это будет не просто.
— Не переживай, таблицу Менделеева ты не забыл, надеюсь. Хотя, судя по твоим результатам, мозг уже её пережил.
Он расплывается в удовольствии от произошедшей шутки. Глядя на меня приподнимает брови и выдает:
— Серьёзно, для человека с твоим диагнозом ты выглядишь, как будто просто проспал пару дней. Обидно, наверное?
Я смотрю на окно. За стеклом — блики, какие бывают утром, если ночь была дождливой.
— Большинство пациентов после повреждений головы вспоминают не людей, а шум. Шорохи, воду, даже сны. Это нормально. А ты что-нибудь вспомнил?
Я киваю. Не знаю, что ответить, ведь я помню что-то, не понимая что конкретно.
Он продолжает:
— Давай попробуем сегодня не форсировать. Просто послушай себя.
Он даёт мне карточку с каким-то пейзажем — дорога, по которой никто не идёт.
— Эта картинка что-то напоминает?
Я смотрю. Внутри — еле уловимое ощущение: будто я по ней уже шёл. Но, может, это просто воображение.
Я начал испытывать дыры в памяти, поэтому я не помню как закончился разговор, очнулся уже в палате.
Пришло время физиотерапии. Врачи приходят в палату. Поднимают руки. Проверяют тонус мышц. Постепенно начинают пересаживать на стул, потом — несколько шагов. Иногда — с ходунками, иногда — просто стоя у кровати. Важно не упасть. Важно зафиксировать движение. Но это было не совсем про меня, из всех людей в зале, мне повезло больше. Я не разучился ходить, не разучился думать, просто стал забывать.
В ночное время — наблюдение. Мониторы продолжали отслеживать сердцебиение и давление, они работали круглосуточно. Иногда пациент просыпается и не понимает, где он. Иногда просто смотрит в потолок. Медсёстры заходят регулярно. В комнате всегда кто-то есть.
Иногда приглашают родственников. Появляются фотографии, знакомые голоса.
Всё идёт медленно. Без громких перемен. Один день похож на другой. Но однажды пациент сам поднимает ложку. Или называет своё имя. Или смотрит в окно и говорит, что за окном дождь. И все понимают — дальше будет легче.
Мне точно повезло больше них, я осознаю окружающую обстановку, хоть и не осознаю себя. Но мне сообщили, что за меня поручился человек, значит, я скоро выйду отсюда.