Под властью отчаяния. Химера

а глаза твои цвета бездонности,
цвета паники, бешенства, скорости.

меня тянет на дно твоей пропасти,
передам там привет своей гордости.

© автор неизвестен

За окном царила непроглядная ночь, не освещаемая даже голубым сиянием Луны. Огромные черные тучи спрятали за собой искрящиеся звезды, которые показывали путь сейчас кому-то другому. Можно было различить лишь резкие силуэты больших деревьев. Мир словно облили чёрной краской. Кругом сплошная тишина, будто бы затишье перед бурей. Эрика ощущала себя точно так же: словно она стояла, раскинув в стороны руки, перед огромным смерчем, засасывающим и уничтожающим всё живое и неживое. Ещё пару мгновений, и ноги оторвутся от земли.

Ещё немного похоже на ощущение падения, когда осознание неминуемой гибели уже пришло, паника осталась где-то позади, лишь мучительное ожидание конца переполняло сердце. Скорее бы, чёрт подери. Разбиться в лепёшку, превратиться в горстку сломанных костей и гниющее мясо, растёкшееся по асфальту кровавое пятно.

Эрика улыбнулась. Примечательная картина. Так уж вышло, что с ранних лет женщина фантазировала о своей смерти. Иногда чуть более мучительная, иногда — чуть менее. Это, как ни странно, успокаивало. Смерть — это далеко не самое страшное, что может случиться с человеком на этом свете, Эрика это знала, оттого постоянно и пыталась вырваться из рук жизни. Её держали, всегда кто-то держал.

А когда держат — причиняют боль.

— Родная, ты же понимаешь, что это ещё совсем ничего не значит? У него часто бывают приступы, — мягко произнёс Кристиан, крепко сжимая жену за руку.

Женщина сильнее вцепилась пальцами в его широкую ладонь. До крыльца идти по саду — всего каких-то пару секунд, но хотелось растянуть это время до бесконечности. Снег прилипает к волосам и одежде, падает прямо на лицо крупными мокрыми хлопьями, но даже непогода лучше, чем стоящий недалеко старый дом-призрак.

В этом мире ни один ужастик не мог напугать женщину. Ведьмы, вампиры, оборотни, призраки — разве они представляют из себя настоящую угрозу? Страшнее темноты всегда казался именно этот громадный особняк.

— У тебя есть с собой сигареты? Я забыла свои дома, — вместо ответа тихо произнесла Эрика.

Кристиан кивнул головой и вытащил из внутреннего кармана пальто пачку дорогих сигарет, вынул одну и протянул жене. Она перехватила сигарету прямо губами из мужских пальцев, а Эдвардс щелкнул зажигалкой. Такой лёгкий, но привычный жест — словно отрепетированный. Кристиан зажёг сигарету и себе. На некоторое время оба остановились в опасной близи от крыльца.

— Мои любимые, — спустя пару минут прокомментировала Ричардсон, в очередной раз выдыхая мутноватый дымок. — А говорил, они приторные.

— Опять я был не прав, — усмехнулся Крис. — Нужно чаще прислушиваться к тебе, моя госпожа.

Эрика раздражённо фыркнула. Кажется, только недавно они кричали друг на друга, пытаясь задеть поглубже, а сейчас снова он стелется, изображая заботливого мужа. Ричардсон прикрыла глаза. Впрочем, если бы Кристиана прямо сейчас не было рядом, то она бы и вовсе сошла с ума.

Дедушка Эрики давно был прикован к кровати. Она оплачивала лучшее лечение, лекарства и сиделок, но сама до безобразия сильно боялась появляться на пороге огромного дома. Когда оказывалась на крыльце, в груди тут же возникало невыносимо тяжёлое чувство — ненависть. Ненависть не потухнет, если залить её ведром воды. Она будет высасывать всё изнутри, пожирать, пока не напитается до краев. За столько лет Эрика научилась ненавидеть лучше всех в этом мире.

Только сейчас в сердце почему-то возник страх. Не перед дьяволом, живущим в созданной собственноручно клетке, а перед тем, что может случиться дальше. Всё хуже и хуже становилось состояние Ачиля Манфьолетти — страшного и ужасного бывшего дона «Нации Розы». Кругом только и говорили, что ему недолго осталось, при случае и он сам намекал, что хотел бы перед смертью увидеть «любимую внучку».

Пускай сдыхает. Честно говоря, Эрика считала, что Ачиль заслужил умереть в полном одиночестве, в собственных слюнях и рвоте, зная, что никому на этом сраном свете не нужен. Только тупая тревога, возникшая в сердце после ночного звонка, всё равно привела женщину к этому дому.

— Любимая, давай уже зайдём? — спросил мужчина, когда обе сигареты истлели. Женщина равнодушно кивнула головой.

Он поднес руку к двери и тихо постучался. Из дома тут же послышалась возня. Совсем скоро на пороге показалась молодая девушка в мягком халате и заспанными глазами.

— Мистер Эдвардс? Опять вы к нам с поздними визитами? — язвительно произнесла горничная, сохраняя при этом невинный вид. Потом взгляд Эбигейл наткнулся на Эрику, и она сконфуженно опустила голову. — Здравствуйте, мисс Ричардсон.

— Дед спит? — пустым голосом просила Эрика.

— Нет, мисс Ричардсон. Он ждал вас. Говорил, что в этот раз вы точно придёте, но я не была уверена в этом. Извините.

— Всё нормально. Кто станет верить маразматику?

Эбигейл смутилась ещё сильнее, а Кристиан сдавленно усмехнулся. Эрика уверенно прошла внутрь до боли знакомого дома, не снимая сапоги и пальто. Муж покорно шёл следом.

Знакомая дверь, и Ричардсон с огромным трудом заставляет себя открыть её. На мягкой кровати с безумно дорогим постельным бельем, сшитым чуть ли не из золотых ниток, лежал дон Манфьолетти. Лицо его было мертвенно бледным, глаза закрытыми, а руки свободно раскиданными по одеялу. Всё те же мерзкие морщины, которыми было усеяно все лицо, стекающая с зеленоватых от болезни губ тонкая ниточка слюны, грязные волосы с сединой, отросшую щетину — таковым был сейчас самый страшный и ужасный человек Детройта всего каких-то несколько лет назад. Тошнотный ком подошёл к горлу. В голове крутилось слишком уж много обжигающих воспоминаний, и образ этого Ачиля никак не сопоставлялся с тем Ачилем, которого Эрика помнила. Неужели именно этого человека она боялась, словно страшного монстра? Каким смешным и нелепым это сейчас казалось. Вытащишь пистолет из кармана — он даже ничего не сможет сделать, выстрелишь — умрёт за мгновение.

Жалкий и никчёмный, умирающий в одиночестве. Эрика расплылась в широкой улыбке: ей нравилось видеть Ачиля таким.

— В-витория? — дрожащим голосом прохрипел старик.

— Меня зовут Эрика, — сухо бросила Ричардсон в ответ.

— Сядь рядом, mia rondine. Я так по тебе скучал!

Женщина закатила глаза, но всё же нехотя подошла к нему, оставив Кристиана стоять у двери, ведущей в комнату, села на кресло, закинув ногу на ногу. Ачиль казался возбуждённым и восторженным, он ёрзал и пытался усесться на кровати, но никак не выходило. Манфьолетти потянулся к руке внучке и спрятал ее в своей большой морщинистой ладони. Эрика терпеть не могла его касания, но, подавив отвращение, всё же позволила: в конце концов, старикашка и впрямь может сдохнуть.

— Почему ты не приходила ко мне, mia rondine? — Ачиль говорил медленно и тихо. — Мне было невыносимо плохо без тебя! Я думал, что уже не увижу тебя перед смертью.

— У меня кучу дел. Мафия, всё такое, — фыркнула Эрика в ответ.

— Вечно ты так. Но я не виню тебя, я все понимаю. Ты цветешь и пахнешь, у тебя замечательная семья, хороший муж и дочь-красавица — как и ты. Тебе незачем навещать своего умирающего деда, для которого ты являешься единственным лучом света, единственным счастьем, — дон приоткрыл свои маленькие глаза, окинув Эрику тоскливым взглядом. — Впрочем, ты можешь не оправдываться. Я все равно люблю тебя, mia felicità, даже если тебе плевать на меня. Я позвал тебя, потому что мне кажется, что сегодня я умру. Я хотел посмотреть в твои такие мудрые бирюзовые глаза. Мне больно видеть их потухшими, mia rondine, потому что вряд ли кто-то еще может похвастаться столь прекрасным цветом глаз.

Эрика прикрыла глаза, чувствуя, как гнева в груди становится слишком много. Она не верила ни единому слову, сказанному этим уродом. Слабо верила женщина и в то, что Ачиль скоро умрёт: слишком уж радужная перспектива, а старик вряд ли напился крови своих близких.

— Скажи, почему потухли твои глаза? — просипел Ачиль.

— Спать хочу.

— Эрика, ты как всегда жестка! Ладно, я и так...знаю. Я все знаю. Это я виноват в том, что твои глаза потухли. Прости, mio bene, я отнёсся к твоему воспитаю чересчур серьёзно, упустил, что важнее всего любовь, а не строгость. И из-за меня бы выросла хладнокровной, жестокой, безумной, кровожадной-

— Стервой, — резко перебила женщина, вырвав руку из хватки Ачиля. Последний испуганно округлил глаза.

— Нет! Нет, я не хотел так тебя называть!

Почувствовав, что нижняя губа слегка дрожит, Эрика беспощадно впилась в неё зубами. Если этот мудак не умрёт сегодня сам, то Ричардсон придётся достать пистолет и выстрелить. Каждая встреча с дедом приводила именно к этому — к очередным его осуждениям, от которых хотелось блевать.

— Я люблю тебя, Эрика, несмотря ни на что, — тяжело вздохнул Ачиль.

Ричардсон откинулась на спинку кресла и громко истерически рассмеялась.

— Боюсь, ваши чувства не взаимны, дон, — сквозь смех язвительно ответила она.

— Mia rondine, твои слова причиняют мне боль, — дряхлое лицо показалось ещё более старым, по морщинам и складкам потекли слёзы.

— Правда? Я не думала, что в этом мире существует хоть что-то, что может заставить тебя понять, каково это — испытывать боль, — издевательски хмыкнула Эрика, поднимаясь с кресла. Она подошла к окну и повернулась к Ачилю спиной, разглядывая падающий за окном снег. — Я хочу, чтобы тебе было больно, потому что все, что в моем детстве было связано с тобой — это одна сплошная боль.

— Прости, — прошептал Манфьолетти. — Видимо, ты совсем не расстроишься из-за моей смерти.

— Верно.

— Mia rondine, пожалуйста, подойди ко мне, — как-то слишком слабо прохрипел дон. Эрика некоторое время не двигалась, решая, стоит ли послушаться, после чего, громко вздохнув и недовольно закатив глаза, всё же подошла. Манфьолетти взял её руку в свою. — Прошу, исполни последнюю прихоть своего старика.

— Разве я просто так плачу зарплату вашим слугам? Думаю, они способны исполнить любую вашу прихоть, — фыркнула Эрика.

— Нет, Эрика, это сможешь сделать только ты. Пожалуйста, хотя бы один раз в жизни обратись ко мне, позабыв про эти дурацкие формальности. Стань моей внучкой на пару секунд. Притворись, что ты будешь скучать по мне, когда я умру. Пожалуйста, — он почти плакал.

Возможно, на Эрику повлиял хриплый уставший голос Ачиля, в котором проскальзывали нотки искренней грусти и тоски, или его темные блестящие от воды глаза, или, может быть, она уже действительно поверила, что Манфьолетти скоро умрёт.

— Я буду скучать по тебе, дедушка, — мягко произнесла Эрика, но через мгновение её черты лица ожесточились. — Я уверена, что ты будешь гореть в аду. Так что мы скоро увидимся.

Карие глаза широко распахнулись, но потом он отвёл взгляд и мучительно прикрыл глаза.

— Спасибо хотя бы за это, mia rondine.

Эрика презрительно фыркнула, собираясь вырвать руку из чужой хватки и уйти, но Ачиль отпустил её сам. В голубых глазах вдруг зажглось беспокойство, Кристиан, заметив это, подорвался со своего места, приближаясь к жене.

— Босс? — тихо позвала Ричардсон, но в ответ тишина. — Босс? — еще раз произнесла Эрика, но уже чуть громче. — Босс, пожалуйста?

Она коснулась пальцами шеи Ачиля, пытаясь прощупать сонную артерию, но почти сразу отдёрнула руку и отшатнулась.

— Нет, — прошептала женщина. — Нет. Нет-нет-нет.

Кристиан тут же обнял жену, прижимая её к своей груди и крепко обнимая. Она попыталась выбраться, но Эдвардс сжал её сильнее.

— Отпусти, Крис, отпусти! Дедушка! Крис, что с ним?

— Родная, нам пора.

Мужчина закинул жену на плечо и упрямо потащил её прочь из комнаты. Эрика отчаянно пыталась выбраться, стуча по нему кулаками и дёргаясь, но Кристиан только сильнее сцеплял руки.

— Отпусти меня! Отпусти! — Ричардсон громко верещала, несколько раз пыталась даже укусить, но Крис живёт с ней не первый год.

Он умер? Он правда умер? Этот безумный и жестокий человек, в сердце которого — сплошная смердящая тьма. Человек, которого Эрика в детстве боялась до дрожащих коленок и замирания дыхания, от которого даже спрятаться было невозможно — всегда находил и за шкирку тащил домой, чтобы жестоко наказать. Он, которого Ричардсон ненавидела всю свою сознательную жизнь, он, единственный, чью смертью Эрика представляла так же ярко и красочно, как свою собственную.

Он умер.

Он больше не сможет причинить боль и ранить, больше не сможет задеть словом и больше не станет вызывать отвращение.

Только легче не стало. Совсем не стало. Эрику обуревало безумное отчаяние, она тщетно пыталась вырваться из рук Кристиана. Противные слёзы, застилающие картину перед глазами, раздражали и бесили, но их поток остановить не казалось возможным. Да что происходит такое?! Почему внутри вдруг появился целый рой насекомых, который безжалостно пожирал органы!

Кристиан утащил женщину на первый этаж, в гостиную, после чего усадил на диван. Эрика прижала коленки к груди и растёрла слёзы по щекам, внимательно наблюдая за мужем.

— Ну и что ты устроила? — обречённо вздохнул, спросил мужчина. — Ты ведь его ненавидишь. Ты хотела, чтобы он умер.

Эрика не ответила, Кристиан фыркнул и подошёл к стеклянному шкафу, за дверцей которого находились бутылки крепкого алкоголя.

— Не волнуйся, моя королева, — произнёс муж, вынув одну из бутылок. — Если он умер, это совсем не значит, что ты осталась одна. У тебя всегда буду я, помнишь? Ничего-ничего, солнце, мы и это с тобой переживём. С ним разберутся, а мы с тобой выпьем чего-нибудь, чтобы легче стало, да? Будешь виски, малыш?

— Буду, милый. Я только схожу быстро в ванную?

Кристиан широко улыбнулся и кивнул головой. Женщина медленно поднялась с дивана и направилась в сторону ванной, а затем, не дойдя до нужной двери, резко повернула в прихожую и нырнула на улицу, уже там бросившись со всех ног подальше от проклятого дома и нелюбимого мужа. Она бежала вперёд так быстро, как только могла, несколько раз спотыкаясь и едва не падая, выплёвывая лёгкие наружу, но продолжая бежать.

Даже смешно. Глава мафии, а убегает так, словно девчонка, стырившая хлеб на рынке. Словно её вот-вот поймают и отхлестают со всей дури. Эрика засмеялась своим мыслям: Кристиан бы мог.

Только вот на самом деле не было ей смешно. Зацепившись в очередной раз о камень каблуком, Ричардсон повернула ногу и упала прямо коленками на асфальт. Из глаз снова брызнули слёзы.

•••

Melanie Martinez — Pity Party

В доме царила праздничная атмосфера, но было в ней что-то неправильное и даже пугающее. Оливер постоянно оборачивался и осматривал просторную комнату в светлых тонах, пытаясь наконец понять, что именно его пугает. Но, кажется, это был обычный день рождения обычной девочки.

По комнате развешаны белые, розовые и голубые шарики, перевязанные золотистой ленточкой. В углу срыта куча подарков в красивых упаковках. За праздничным столом, накрытой белой в цветочек скатертью, сидели гости. Хозяйка дома и ее дочь хорошо поработали над тем, чтобы стол выглядел красиво и достойно — весь заставленный всякими яствами.

Олли сидел рядом с Молли, чувствуя себя крайне неловко в этой компании, потому что, кажется, в доме собрались исключительно родственники именинницы и Расмуссен, который совершенно сюда не вписывался. Фостер, однако, поняла сразу, как чувствует себя парень, поэтому старалась быть как можно более дружелюбной и гостеприимной, не забывая уделять время своему особенному гостю, а также ухаживая за ним.

Юноша, в целом, был крайне удивлен, когда Молли пригласила его на день рождения. Если честно, он вообще забыл о приближающемся празднике во всей повседневной суете и бесконечном потоке проблем. Было крайне стыдно, и Оливер постоянно чувствовал, что не заслуживает расположения этой мягкой и доброй девушки. Он постоянно думал о вскрытой недавно тайне, никак не мог сосредоточиться на другом. Ещё Лекса настораживала — она вела себя не слишком-то здорово. То смеялась, как обычно, то, вспоминая о родителях, становилась агрессивной и придумывала какие-то зловещие планы по сохранению их брака. Оливер просто не мог это слушать. Невыносимо.

Он долго смотрел на своего отца за завтраком и пытался понять, насколько хорошо знает его на самом деле. Он правда мог начать отношения с замужней женщиной? Он рисовал её, потому что просто восхищался красотой, или любил её по-настоящему? Глубоко и болезненно — так, что снова начал пить больше обычного. Оливер ни с кем не мог поделиться своими переживаниями, юноша даже не мог сказать отцу, что знает его секрет — это вообще всё разрушит. Про Лексу и говорить нечего.

Поэтому, когда Молли подошла в школе и позвала на день рождения, Расмуссен растерялся. День рождения? Уже? Какой кошмар! Знакомиться с её родственниками, которые потом наверняка будут шептаться за спиной? Пытаться найти достойный подарок? А главное... что сказать Лексе?

Время шло. В комнату внесли праздничный торт: красивый, большой, щедро облитый глазурью и украшенный клубникой. Оливеру показалось, что он очень подходит Молли, которая выглядела очень счастливой и милой, особенно в этом платье с широкой юбкой до колена и кружевными рукавами. Ее волосы были распущены, поэтому блестящие локоны буквально парили в воздухе, так как девочка постоянно носилась по дому. На ее красивых тоненьких ножках белые гольфы, перевязанные бантиком, а на ступах новые туфельки. А главное, Молли широко улыбалась, выслушивая комплименты в свой адрес. И Оливер не мог поспорить с тем, что девочке ужасно шла улыбка.

После того, как Расмуссен запихал в себя последнюю ложку своего куска торта, Молли схватила его за руку и потащила к выходу из дома.

— Мам, мы пойдем погуляем, — громко провозгласила девушка, на что женщина согласно кивнула головой и продолжила заниматься своими делами.

Оливер рассеянно наблюдал за тем, как легко и быстро Молли застегивает пуговички на своем легком пальто, в то время как сам он медленно завязывал шнурки на своих старых потрепанных ботинках.

— Куда мы, Молли? — тихо спросил Оливер.

— Не бойся, — хихикнула Фостер. — Я просто покажу тебе наш садик. Ну не сидеть нам со взрослыми до конца вечера, правда?

Оливер вяло кивнул головой, после чего без особого желания потащился на улицу вслед за Молли. Руки и ноги неприятно продувало холодным ветром, но Расмуссен уже привык гулять по улице в холод, жаль, что его тело до сих пор не приспособилось к низким температурам, ветру и дождю. Зато Фостер вприпрыжку бежала куда-то вперед, не давая Олли возможности разглядеть садик уже прикрытый вечерними сумерками.

Наконец, девушка остановилась возле качелей, на которые тут же и плюхнулась, широко улыбаясь и радуясь, словно маленький ребенок новой игрушке.

— Тебе так сильно захотелось покачаться на качелях? — недоуменно спросил Оливер.

— Да! Покачай меня, Олли, пожа-а-алуйста!

Молли сделала большие умоляющие глаза и выпятила губу, отчего стала еще больше похожа на ребенка, который теперь старательно выпрашивал новую игрушку. Расмуссен тяжело вздохнул, понимая, что не может отказать этим изумрудным глазам, поэтому подошел к качелям и легонько толкнул их вперёд, постепенно раскачивая все сильнее и сильнее, при этом мягко прикасаясь к спине Молли. Девушка весело хихикала и болтала ногами, рассекая вечерний свежий воздух. Оливер широко улыбался, наблюдая за счастливой Молли, чувствуя, как по груди распространяется приятное тепло. Девочка казалась такой беззаботной, что совсем было не похоже на ее привычное состояние, когда Молли словно пыталась спрятаться от окружающих в своем мирке. Фостер безумно шли искорки в глазах, и счастливая улыбка, и заливистый смех, и уверенность в себе, и ощущение того, что она кому-то нужна. Кажется, Оливер даже мог его ей подарить, потому что правда очень хотел помочь Молли стать этой самой счастливой девочкой, а не несчастным замкнутым ребенком. Наслаждаясь её заливистым смехом, Расмуссен мог на время выпасть из того мира, в котором ему было суждено расти — из мира, в котором у него есть только отец, из мира, который отнял у него бабушку и дедушку, из мира, в которым им пришлось бежать из Данни чёрт знает от кого, из мира, в котором он жил в маленьком домике со старыми продуваемыми ветром окнами, из мира, в котором мальчик чувствовал себя бесконечно одиноким и запутавшимся.

Но что-то в груди больно кольнуло, когда Оливер вспомнил Лексу. Когда в школе юноша сказал подруге о приглашении, та резко перестала рассказывать свои длинные весёлые истории и просто кивнула головой. Больше она уже не стремилась поддерживать разговор. Возможно ли такое, что Лекса ревнует? Но, кажется, Оливер уже успел доказать, что, несмотря на присутствие Молли в своей жизни, все равно всегда будет помнить про свою лучшую подругу. Сейчас в его душе расцветала надежда на то, что первая влюбленность может оказаться взаимной, потому что Фостер относилась к Оливеру по-особенному, явно уже не считая его чужим человеком. Почему бы Лексе, как настоящему другу, не поддержать Олли и не дать ему какой-нибудь совет? Зачем она продолжает строить из себя обиженного на весь мир несчастного ребенка? Это ведь глупо! Только, если Лекса сама не... Черт, что за глупости лезут в голову? Нет, это просто исключено! Ричардсон для Оливера словно сестра, а сестра не может влюбиться в своего брата.

— Останови качели, пожалуйста, — попросила Молли.

Оливер тут же покорно подчинился и остановил качели. Фостер резко поменялась в лице, став более серьезной и, кажется, даже взволнованной. Молли неуверенно дотронулась до руки Расмуссена и подняла на него блестящие изумрудные глаза.

— Я хотела написать тебе письмо, но потом решила, что говорить о таких вещах в письмах очень глупо, — тихо произнесла Фостер.

Оливер испуганно хлопал глазами, боясь совершить лишнее движение или сказать какую-нибудь глупость. Он почувствовал неуверенность Молли и все же решил что-нибудь предпринять, поэтому осторожно взял Фостер за руку, широко улыбнувшись ей. Оливер не понимал, откуда в нем взялось столько смелости, но также он ощущал, как его беспорядочно трясет, как быстро бьется сердце в груди и как сильно хочется убежать домой и спрятаться под одеялом. Олли слабак.

— Ты мне нравишься, Олли, — прошептала Молли, опустив голову вниз.

— А т-ты мне, Молли, — сразу ответил Оливер сиплым голосом.

Девушка тут же вырвала свою кисть из руки Расмуссена и крепко прижалась к мальчику. Оливер осторожно обнял ее в ответ, поглаживая большими руками спину Молли. Только сейчас он понял, какой маленькой казалась Фостер рядом с ним. Их разница в росте почему-то даже развеселила Оливера и заставила его улыбаться. Но на душе все равно скребли кошки. Расмуссен невольно задумался о том, какой будет реакция Лексы. Парень знал, что все определенно пойдет не так. Ему уже приходилось выбирать между Лексой и Молли. И если в прошлый раз Фостер смогла принять решение Оливера, то в этот раз, вероятнее всего, не сможет Эдвардс.

— Мы теперь будем вместе? — все еще шепотом спросила девочка.

— Д-да, — если Лекса, в конце концов, не захочет понять Олли, то разве может он считать ее своей подругой? Расмуссен просто хочет быть счастливым.

•••

AURORA — Under The Water

Когда Оливер вернулся домой, его стали еще сильнее тревожить мысли касательно Лексы. Хотелось как можно быстрее рассказать про все девушке, чтобы расставить все точки над «ё». Может, стоить позвонить ей? К тому же, по телефону куда легче будет все объяснить. Лекса когда-то давала свой домашний номер для особых случаев.

— Пап, ты дома? — позвал Оливер, стаскивая с себя старую отцовскую куртку.

— Дома, — раздался сухой ответ Йоханесса.

Расмуссен обреченно вздохнул, понимая, что просить совета даже у собственного отца бесполезно. Парень сжал губы, искренне скучая по тем временам, когда все было в разы проще и когда можно было, ничего не боясь, просто подойти к папе и попросить у него помощи.

Оливер приоткрыл дверь в комнату отцу, чтобы посмотреть, чем он занят и в каком вообще состоянии. Йоханесс сидел на полу и что-то рисовал с каким-то необъяснимым раздражением на лице. Любопытство обожгло юношу: прям хотелось влезть и посмотреть, что именно рисует отец.

— Ты чего-то хотел? — сиплым голосом спросил мужчина, заметив на внимательный взгляд Оливера.

— Пап... — замешкался парень. — Как ты себя чувствуешь?

— Отлично, — Ольсен отвел взгляд. Оба знали, что он сейчас соврал. — А ты как? Как дела в школе?

— Со школой... Временные проблемы. Я все исправлю, — тихо ответил Расмуссен.

— Тебе нужна помощь? — вяло спросил мужчина. Олли сжал губы, понимая, что на самом деле глупо ждать какую-то помощь от отца. Ему, вероятнее всего, давно плевать на сына.

Нет, стоп! Как Оливер мог допустить такие мысли в своей голове? Он ведь всегда спорил с Эльфридой, когда разговор заходил про отца, потому что она и дядя Гловер были слишком категоричны по отношению к Йоханессу. Расмуссен знал куда лучше всех остальных знал его настоящего, который сам воспитал маленького сына, хотя на момент становления отцом Йенсу было всего девятнадцать лет. Он мог отдать Олли в приют, но не попытался избежать ответственности, как это сделала мать. Конечно, участие в воспитании принимали и бабушка с дедушкой, но Оливер прекрасно знал, сколько всего пришлось пройти Йоханессу, так как его мать и отец в упор не хотели принимать внука и обвиняли сына в беспечности и наивности. Парень знал, что Йенсу пришлось бросить мечты о любимом деле. Вивьен и Ульрик никогда не поддерживали странную одержимость своего сына рисованием и его стремления работать в этой сфере, поэтому после появления Оливера решили поставить Йенса перед выбором: или он становится художником, но избавляется от мальчика, или оставляет своего сына, но идет учиться на киномеханика. Оливер знал, что Ольсен, несмотря ни на что, хороший человек. Просто сейчас в его жизни возникли определенные трудности. Йоханесс никогда себя так раньше не вел, так что парень понимал, что случилось что-то очень серьезное, просто Ольсен не мог обо всем рассказать. Ещё после смерти родителей он сильно изменился, а сейчас... вероятно, это правда. Не может человек по щелчку пальцев стать другим. Все факты говорили о том, что Йоханесс действительно может быть влюблён. В ту женщину в его вязанном кардигане. Только едва ли ему это приносит много счастья. Парень поджал губы: конечно, он хорошо знал своего отца, конечно, он прекрасно понимал, каким тот является человеком. Йоханесс добрый и очень заботливый, просто, как и все, он ошибается и падает.

— Я справлюсь, пап. Не волнуйся, — Олли мягко улыбнулся.

— Как скажешь, — Йенс тяжело вздохнул.

Расмуссен прикусил губу и вышел из комнаты. Легче от этого разговора ничерта не стало, но зато парень окончательно решил рассказать все Лексе, чтобы потом не терзать девушку своим странным поведением и не мучить ее и не без того забитую мыслями голову. Оливер набрал номер Эдвардсов предварительно обыскав всю свою комнату, чтобы найти бумажку с цифрами. Оставалось только надеяться, что трубку поднимет не её мама: мальчик был уверен, что миссис Эдвардс его ненавидит.

— Алло? — ответил приятный мужской голос. Ага, наверное, это её отец. Легче от этого, правда, не стало. А вдруг Оливер и мистеру Эдвардсу не нравится? Ведь это по его вине Лекса не явилась домой вовремя и заставила нервничать свою маму.

— З-здр-равст-твуйте. М-можн-но м-мне Л-лексу?

— А кто ее спрашивает?

— Ол-ливер Рас-см-муссен, ее др-руг, — попытался нормально ответить парень, но вышло как обычно. Ему очень повезет, если мужчина что-нибудь поймет.

— Не волнуйся ты так, Оливер Расмуссен, — хихикнула женщина. — Сейчас позову.

Оливер висел на телефоне, наверное, минут десять. Парень уже было подумал, что про него забыли, а значит, сегодня у него не выйдет услышать голос Алексии. Расмуссен уже хотел было положить трубку, когда девушка, наконец, появилась.

— Привет, Олли. Что-то случилось? — Лекса говорила тихо и, кажется, как-то даже устало.

— Привет. Т-ты... ты в порядке? — тихо отозвался Оливер, кусая губы.

— Да. Ничего серьезного. Что там у тебя? Давай быстрее.

— Лекса, ты только не сердись, — Оливер тяжело вздохнул, — но я начал вс-вс-встречаться с Молли.

Эдвардс на некоторое время замолчала. Оливер испугался, что от неожиданности с Лексой что-то случилось. Может, она потеряла дар речи?

— Я рада за вас, Олли. Кажется, между вами давно уже проскочила искра. Не забудь позвать меня на вашу свадьбу, — засмеялась девушка. Ее голос был таким ярким и счастливым, что Расмуссену стало не по себе.

— Ты правда рада?..

— Конечно, ты же мой лучший друг. Я буду рада, если Молли сделает тебя счастливым, — так же воодушевленно произнесла Лекса.

— С-спасибо, Лекса, — прошептал Оливер.

— Не за что, мальчик. Будь счастлив. А сейчас, если ты не против, я пойду? Папе нужно помочь.

— Конечно.

•••

Гречка — Люби меня, люби

Лекса грубо бросила телефонную трубку на место и с силой хлопнула открывшейся дверью шкафчика. Хотелось кричать или вытащить ту привлекательную пушку из папиного кармана и застрелить кого-нибудь. А лучше все сразу.

Девушка быстрым шагом направилась на второй этаж в свою комнату. Сейчас она чувствовала себя брошенным человеком, никому ненужным и совершенно бесполезным, тем, кто никогда не найдет свое предназначение в жизни и не встретит того, кому сможет доверять все свои секреты и мысли.

Девушка не нужна была своему родной матери, а даже если и нужна, то работа для неё все равно всегда будет на первом месте. Лекса буквально мечтала о тех беззаботных днях, когда могла прижаться к ней, вдыхая такой привычный запах роз, и стоять так долго-долго, чувствуя целебную силу объятий. Но мама Алексии всегда отличалась от других людей и явно не могла быть описан словом «нормальная». Были дни, когда Эрика не появлялась дома вообще. Иногда такие дни объединялись в целые недели. Девушка плохо спала ночами и волновалась о человеке, которого считала самым дорогим в своей жизни, постоянно спрашивала папу о ней. Кристиан клялся, что мама в порядке, но она ему не верила.

Эдвардс никогда не могла понять, о чем думает мать, что творится в её голове и душе, что она чувствует. Эрика всегда казался слишком сложной загадкой, в то время как Лекса мечтала о доверительных отношениях и о том, как будет обмениваться секретами с мамой. Как другие девочки.

Лекса чувствовала себя маленьким ребёнком, запутавшимся в себе, который теперь уже не понимал, что делать, к кому идти. Есть ли люди, которые еще не наплевали на нее?

Оливер? Что теперь с ним? Чем эта Молли была так прекрасна и удивительна, раз он решил, что эта девчонка, которая никогда не шла на крайние меры и на рискованные поступки, чтобы помочь Оливеру и быть рядом, когда он того нуждался, может стать его второй половинкой, его светом и звездой? Лекса больно прикусила губу, чувствуя, как с глаз текут слезы. Какая же она жалкая и слабая, раз лежит сейчас на кровати, прижимая к груди мягкую подушку, и ревет, словно маленький ребенок.

Однако девушка ничего не могла поделать с тем, что еще при первом знакомстве различила особую связь с Олли, что не могла отказать ни одной его просьбе, что преданно помогала ему, словно маленькая глупая собачка, что ставила чувства выше своих и пыталась подавлять свои глупые эмоции, что мальчик с большими темными грустными глазами украл ее сердце.

Лекса ненавидела думать об этом, но теперь уже глупо противиться и что-то отрицать, когда все уже предельно ясно. Эдвардс без ума от этого хрупкого ребенка, за которым нужно постоянно следить, чтобы он куда-нибудь не вляпался, а сам Расмуссен решил отдать свое сердце в руки глупой Молли, которая никогда и ничем не сможет помочь Олли в его тяжелой жизни.

Лекса определенно терпеть не могла Фостер, эту Дюймовочку с большими глазами и идиотской книжкой про любовь в руках. Эдвардс, если бы могла, определенно убила бы эту маленькую дрянь собственными руками. Лекса ненавидела Молли еще с тех пор, как начала замечать на ней взгляды Оливера. Тогда парень отнекивался, но Эдвардс не идиотка.

Лекса вскочила со своего места и начала разбрасывать по комнате игрушки, швыряться вещами и кричала, громко, надрывно, пытаясь выбросить все эмоции прочь. Ее не волновало, что эти звуки наверняка слышал и кто-нибудь другой.

— Люби меня! — вскрикнула Лекса и осела на пол, захлебываясь рыданиями.

Но несмотря ни на что, девушка не могла злиться на Оливера и на то, что он предпочел ей другую девушку. Его глупое сердце полюбило Молли, а значит, Лексе придется это принять. В конце концов, она должна быть хорошей подругой.

•••

Hozier — Better love

Оливер, кажется, уже даже успел заснуть, когда в дверь внезапно кто-то слабо постучался, даже как-то вяло, что парень даже удивился, почему вообще услышал этот звук и очнулся от сна, разбуженный им. Однако отец, стоило полагать, не покинет зону своего комфорта, чтобы открыть дверь. В первую очередь Расмуссен подумал о том, что Эльфрида и дядя Гловер решили навестить родственников. Он пытался утешить себя этой мыслью, но выходить в коридор поздней ночью все равно было как-то некомфортно и, как бы стыдно не было бы это признать, страшно.

Наконец, пересилив себя, парень поднялся с теплой постели и надел халат, после чего на всякий случай схватил в руки толстый словарь. Он приоткрыл дверь и прошел в коридор, на секунду остановился, надеясь, что стук прекратился. Но как же! Тихий, прерывистый, осторожный, словно поздний гость боялся поранить костяшки, звук все еще раздавался по дому. Оливер заглянул в комнату отца и увидел его, видимо, тоже встревоженного поздним визитом, выглядывающего в окно, чтобы понять, кто является незваным гостем.

— Пап, мне страшно, — прошептал Расмуссен, крепче сжимая пальцами словарь.

— Не бойся, — хрипло ответил Йоханесс, схватив стоящую возле камина кочергу.

Мужчина уверенным шагом вышел в коридор и направился к входной двери, однако Олли увидел в его сонных покрасневших глазах беспокойство. Район, в котором жили сын и отец, едва ли можно было назвать спокойным, так что волнение было весьма обоснованным. Может быть, это наркоманы, ищущие деньги на новую дозу, или громилы, решившие поразвлечься, или даже подростки, которым не хватает веселья.

— Кто там? — сухо спросил Йоханесс, подойдя к двери вплотную.

— Эрика, — раздался неуверенный ответ.

Оливер удивленно хлопал глазами, не понимая, кто такая эта загадочная Эрика и откуда она знает отца, но тот сразу же поставил кочергу возле стены, расплылся в странной и довольно глупой улыбке и поспешно попытался открыть закованную на несколько замков дверь. На крыльце стояла мама Лексы. Так вот как её зовут. Эрика. Она подняла виноватые глаза на мужчину, а затем резко опустила их вниз — будто бы обожглась. Оливер поджал губы, даже не понимая, что ему теперь думать и делать. Он был настолько потерян и растерян, что просто стоял в коридоре и, фактически не моргая, продолжал смотреть.

— Какими судьбами, Эрика? — ошарашенно спросил Йоханесс, закрывая дверь за женщиной.

— Наверное, мне не стыло приходить. Прости, что так поздно, — виновато отозвалась Эрика.

— Ничего страшного. Проходи, сейчас я налью тебе чаю. Блядь, ты почему ты плохо одета? Ты наверняка замёрзла! Кофту? Тебе принести кофту? Хотя они у меня все не очень новые и не очень красивые, — протараторил Ольсен, при этом бегая взглядом по коридору, понимая, что дома ужасно грязно, и переминаясь с ноги на ногу от волнения. — У нас совсем не прибрано! — взвыл Йенс.

— Не страшно, я не великая императрица, — мягко улыбнулась женщина, нежно погладив Ольсена по плечу. Художник замер на месте, ошарашенно глядя на миссис Эдвардс.

Оливер медленно переводил удивленный взгляд с Эрики на Йоханесса, хлопая большими испуганными глазами, пытаясь понять хоть что-нибудь, что здесь происходило. Ситуация казалась слишком странной, а отношения отца с этой женщиной... не вписывались в рамки отношений хороших знакомых. Боже, да друзьями-то их назвать тоже было тяжело. В глазах отца вдруг возникла совершенно очаровательная нежность, беспокойство, коим он ласкал хрупкую продрогшую леди напротив. Ту, про которую Лекса говорила не слишком-то и хорошие вещи. Ту, которая в последнюю их встречу вела себя странно. Ту, которая вообще-то уже была замужем. Оливер не мог поверить. Он чувствовал себя лишним, так, словно случайно оказался на чужом свидании.

Миссис Эдвардс явно было плохо. Но почему она пришла именно к отцу? Почему не к своему мужу?

— Ах, Оливер, точно, — голос отца дрожал, да и сам он казался очень взволнованным. — Эрика, это мой сын.

Она стряхнула со своих стоп высокие каблуки и в момент стала совсем крошечной. Миссис Эдвардс медленно подошла к юноше и протянула ему руку для рукопожатий. Из-за своего высокого роста Оливер почувствовал себя крайне неуютно, он даже попытался втянуть плечи, чтобы казаться меньше. Парень неуверенно ответил на рукопожатие.

— Очень приятно, Оливер. Кажется, мы с тобой уже виделись? — она тяжело вздохнула. — Жаль, что наша первая встреча была такой. Не подумай плохого, я рада, что у Лексы есть друзья. Ты кажешься хорошим мальчиком.

Расмуссен смущенно хмыкнул, чувствуя, как щеки вдруг покрылись румянцем.

— М-мне тоже. С-спасибо.

Йоханесс нетерпеливо схватил Эрику за запястье и потащил её на кухню.

— Пойдем, я сделаю тебе чай, — настойчиво произнес Йенс. — Олли, иди спать, тебе завтра в школу.

— Нет, подожди! — капризным тоном воскликнула женщина. — Пусть Оливер попьет с нами чаю, это ведь всего минут пятнадцать!

Вообще-то Ольсен до ужаса боялся, что сын сможет что-нибудь понять, потому что прекрасно знал о том, каким очевидным может быть рядом с Эрикой. Что тогда Олли будет думать о своем отце? Начнет его ненавидеть за то, что помешался на главной мафиози города? Да хер с этим-то. Страшнее ведь то, что Ричардсон — мама подруги Олли. Какой пример Йоханесс сыну подает? Спит с замужней женщиной. Хуй ведь объяснишь теперь, что вообще-то изменять плохо, уводить из семей — тоже, но Ольсен, словно проклятый, всё на свете готов простить только одному существу во всём мире. Хуй объяснишь, что когда любишь по-настоящему, насрать становится на все «правильно» и «не правильно». А еще совсем не хотелось делить внимание Эрики с кем-то другим. Сердце металось и стонало, но Ричардсон выпятила нижнюю губу и умоляющим взглядом посмотрела на Йенса. Знала бы мафиози, как Йоханессу хотелось прямо сейчас глубоко и нежно поцеловать её и выполнить любую прихоть, даже самую безумную. Сейчас Эрика была похожа на маленькую девочку, совершенно не соответствуя своей репутации жестокой мафиози. Она почти всегда становилась совсем другой, когда напивалась. А он разбит и уничтожен перед этим уникальным и прекрасным человеком, готов прямо сейчас упасть ей в ноги и целовать её ступни.

— Конечно, — тихо и обреченно произнес Йенс.

Они втроем зашли на кухню, после чего Ольсен усадил Эрику на самый красивый стул, с ненавистью и презрением оглядываясь по сторонам, постоянно цепляя взглядом немытую посуду и какой-то мелкий мусор. В этот момент Йенс хотел себя убить, задушить собственными руками, но Ричардсон не говорила никаких укоризненных слов и, казалось бы, даже не обращала внимания на окружающую её обстановку. Йоханесс поставил чайник на плиту и только потом заметил, как потух огонек в глазах Эрики, который был там всего пару минут назад. Художник больно прикусил губу, пытаясь понять, как помочь Ричардсон. Она пришла, потому что почувствовала себя одинокой? Потому что что-то произошло? Потому что её тревожили какие-то тяжелые мысли? После недавней ужасной сцены, всё ещё стоявшей перед глазами, Ольсен, разумеется, был благодарен Небесам, что Эрика решилась попросить помощи, а не в очередной раз изрезать себя или нанюхаться какого-нибудь дерьма. Залить себя она, кстати, всё же залила, но это не самое ужасное из перечисленного. Только почему Ричардсон пришла именно к Йенсу?

— Я принесу тебе что-нибудь из одежды, — вздохнул Йоханесс и вышел из кухни.

Оливер украдкой поглядывал на гостью, чувствуя себя крайне некомфортно в её компании, тем более что теперь Эрика почему-то как будто бы помрачнела.

— Как вы познакомились с папой? Мне казалось, что он не общается ни с кем, кроме Эльфриды и дяди Гловера, — осторожно спросил Оливер, прикусив губу. У него была неплохая возможность попытаться узнать больше о вещах, которые безумно его тревожили. Только было очень страшно. Олли всё ещё не понимал, что из себя представляет Эрика Эдвардс.

Женщина медленно перевела взгляд на Расмуссена и зависла на какое-то время, смотря не на мальчика, а куда-то сквозь него.

— На празднике, куда твой дядя привёл твоего папу, — наконец, ответила она. — Мы тогда немного повздорили, — Эрика усмехнулась, на её губах замерла вымученная улыбка. Оливер удивленно распахнул глаза.

— Повздорили? Но как же тогда вы стали... друзьями? — спросил Расмуссен, поёжившись. Он прямо чувствовал, как голыми ступнями наступает на обнажённые заострённые лезвии. Страшно до ужаса, только тревога и неопределенность пугали больше.

— Друзьями? — Эрика усмехнулась. — Что ж, Оливер, иногда ты можешь найти друга там, где даже не пытался искать. Со мной, кажется, случилось тоже самое.

Эрика совсем не казалась тем человеком, которому можно было довериться, у которого можно было попросить совета. Она вообще казалась достаточно сложной личностью, при этом определенно чем-то убитой и очень печальной. Только вместе с тем женщина не выглядела настолько уж ужасной безжалостной стервой, как её описывала Лекса. В миссис Эдвардс что-то определённо было не так, но в каком-то другом смысле. Подсознательно Оливеру не казалось, что она настолько уж плохая. Может, это всего лишь обманчивое первое впечатление. При тёплом кухонном свете мальчик разглядел слабые размытые следы туши на её щеках и нижних веках, покусанные в кровь губы и уставший-уставший взгляд. Расмуссен предпочитал не лезть в чужие семьи, он понятия не имел, что происходило у Эрики с её мужем, даже не представлял, что сегодня привело женщину к его отцу. Наверное, на то были причины.

— Что вы думаете о моём папе? — в лоб вдруг выпалил юноша.

Женщина на мгновение задумалась, а потом мягко улыбнулась, посмотрев на Оливера.

— Я думаю, тебе очень повезло с папой. Он хороший человек. И ему с тобой повезло.

Расмуссен смущённо потупил взгляд, больше не решаясь сказать что-то ещё и даже посмотреть на Эрику. «Мальчик, будешь мешать нам с папой — и я стану плохой тётей». «Давай я дам тебе десять долларов, а ты пойдешь погуляешь?» Женщины отца редко отличались вежливостью и добродушием, и пускай Оливер никогда не считал, что имеет право что-то сказать, он про себя в тайне молился с появлением каждой, чтобы она поскорее снова исчезла. Как будто бы молитвы действовали. Сначала он доверял каждой своей потенциальной «будущей маме», потом стал их бояться, а затем просто перестал верить. Да и вырос уже, глупо даже думать о чем-то подобном. Но сейчас в Оливере словно снова очнулся тот маленький мальчишка, который смотрел, как из садика других детей забирали мама и папа, а он никогда не понимал, почему за ним приходит только один родитель. Почему других материнские руки гладят по волосам, почему другим тёплый женский голос читает сказки, а ему нет? Расмуссен едва подавил жалкий всхлип. Глубоко в душе он до жути завидовал Лексе. Это плохо, ужасно и мерзко, но у неё была мама — та привилегия, которой Оливер был лишён всегда. И то, что иногда они ругались, спорили и не находили общий язык, для юноши всё равно было привилегией. У него никогда не будет возможности даже ссориться с мамой. У него никогда не будет мамы.

Эрика с её нежным голосом, ласковым взглядом, осторожными словами и аккуратными комплиментами, расшевеливала в мальчике все его закопанные под слоями земли травмы.

Он сквозь стыд и лёгкую пелену едва начинающих проступать слёз снова чувствовал себя тем мальчиком, который громко рыдал и тянул отца за рукав рубашки в сторону чужой мамы и спрашивал, почему они не могут забрать её себе, почему у них нет мамы, а у всех остальных она есть. Отец редко когда казался растерянным, но в тот момент он словно вообще не знал, что ему делать. Оливер и сейчас видел, что Йоханесс винит себя и тоже переживает.

Они некоторое время сидели в полной тишине, погруженные каждый в свои мысли. Из комнаты доносились ругательства Йоханесса, разыскивающего что-то порядочное.

— О чем ты мечтаешь, Оливер? — вдруг спросила Эрика, разрушив царившую на кухне тишину.

— Я? — удивился Расмуссен. — О том, чтобы мы переехали отсюда. И чтобы у папы всё было хорошо, — грустно ответил Олли.

— Ты чудесный мальчик, — Эрика слабо улыбнулась. — Но о чем ты мечтаешь для себя? Может быть, о любви? Или ты хочешь покорить космос? Или написать великолепный роман?

— Я хочу научиться играть на фортепиано, — смущенно ответил Расмуссен, чувствуя, как его щеки алеют. Он никогда еще ни с кем не делился этой своей мечтой.

— Так ты у нас любишь музыку?

— Очень.

— Я умею играть на виолончели, — усмехнувшись, сказала Эрика.

— Правда? — искренне удивился Оливер. — Лекса... никогда не говорила. Это очень здорово. Я бы очень хотел послушать. Виолончель... такой красивый и роскошный инструмент!

— Если придёшь к Лексе в гости, то я обязательно покажу её тебе. А ещё у нас в гостиной стоит огромный белый роль. Ты сможешь попробовать поиграть на нём, — улыбнулась женщина.

Глаза Оливера тут же загорелись от восторга. Рояль! Самый настоящий! Это, кажется, предел его мечтаний. Юноша лишь в школе на уроках музыки видел фортепиано, только прикасаться к нему можно было лишь под строгим надзором учителя. Красивое, чёрное, с гладкими чуть-чуть пожелтевшими клавишами. Рояль. Эта женщина без каких-либо условий может приоткрыть ему дверцу в мир музыки.

Блеск в глазах погас стремительно быстро, и Оливер смущённо опустил голову. Нельзя ею очаровываться. Она ведь и вправду чужая мама. А ещё — чужая жена, полноценных счастливый отношений у отца с Эрикой не будет никогда. Расмуссен ощущал себя предателем, в голове на мгновение проснулась мысль о том, что, быть может, было бы неплохо, если бы родители Лексы развелись. Они ведь всё равно друг друга ненавидят.

Только это неправильно. Мерзко и неправильно. И то, что делает отец, тоже неправильно.

— Олли, что-то случилось? — спросила Эрика, и от её нежного ласково-взволнованного голоса стало не по себе.

— Нет, простите.

Кажется, юноша произнёс это слишком резко, но вряд ли стоит думать о том, какое впечатление Оливер произведёт на чужую маму. Парень подорвался со своего места и чуть ли не бегом бросился в комнату отца, прикрыв за собой дверь. Йенс бросил на него быстрый взгляд, после чего продолжил рыться в сою шкафу, выуживая оттуда одежду и чуть ли не ногой пытаясь запихнуть её обратно.

— Что? — наконец, не выдержав на себе испуганного долгого взгляда сына, спросил Ольсен.

— Она замужем за папой моей лучшей подруги, — тихо произнёс Оливер, чувствуя, как от страха в лёгких вдруг закончился кислород. Он очень нервничал и даже не совсем понимал, что именно хочет сказать, однако продолжал говорить. Йоханесс оторвался от своего занятия и повернулся лицом к сыну, изображая искреннее недоумение. — Моя лучшая подруга больше всего на свете боится, что её родители разведутся. Они не разведутся. Пообещай, что они не разведутся.

— Как я тебе могу это пообещать? — неожиданно грубо бросил Ольсен.

— Мне уже не пять лет, — голос самого Оливера вдруг приобрёл твердые нотки. — У неё что-то случилось, и она пришла к тебе. Не к своему мужу, а к тебе. И когда Лекса не вернулась домой вовремя, она была с тобой. Не со своим мужем. А ещё Лекса думает, что её мать изменяет её отцу. Она почти уверена в этом.

— И на что же ты намекаешь, мой взрослый Оливер? — Йенс сложил руки на груди и внимательно посмотрел на сына. Он держался стойко и пытался казаться таким, как обычно, но в разноцветных глазах юноша заметил проблеск страха.

— Лекса заслуживает того, чтобы у неё было двое родителей. Я знаю, каково это — жить без мамы, — тихо отозвался мальчик, опуская голову вниз. Внезапно весь его порыв храбрости иссяк.

— Сын, — вздохнул Йоханесс, после чего медленно подошёл и осторожно похлопал сына ладонью по спине. — Никто не сможет повлиять на то, что будет с её родителями. Ты не сможешь.

— Я видел твои рисунки, — ещё более робко добавил Оливер, опустив голову ниже.

Мужчина убрал руку и замолчал — может, он потерял дар речи? Никто на этом свете не хочет знать о том, что кто-то другой посмел рыться в личных вещах, в сокровенных секретах, вскрывать гнойники, позволяя вытечь наружу грязным склизким секретам.

— Я поступил плохо, я знаю. Я не должен был, и сейчас мне очень стыдно, — продолжил юноша, когда молчание затянулось. — Но ты любишь её, а я дорожу своей лучшей подругой и не хочу, чтобы ей было больно. Никто не имеет права разрушать чужие сем-

Оливер, снова набравшись смелости, поднял голову, чтобы взглянуть на отца, но тут же запнулся, ошеломленно округлив глаза. Йоханесс всегда казался достаточно прямолинейным, эмоции и чувства прятал неумела и даже неуклюже, однако старался изо всех сил, особенно перед сыном, тщательно ограждая его от всех проблем. Мало денег? «Олли, не волнуйся, папка заработает ещё. Клади в корзинку эту хуйню, куплю» Смерть бабушки и дедушки? «Олли... как ты? Бабушка тебя очень любила, я это знаю. Она будет наблюдать за тобой и оберегать. Всё будет хорошо. Мы справимся, клянусь». Все трудности отец взваливал на свои плечи, и так уж завелось, что Оливер привык. Он считал его железным, несгибаемым. Конечно, юноша видел, что Йоханесс менялся. Чем дальше, тем грубее и раздражительнее он становится, но никогда не подавал виду, что дело не в пролитом на пол кофе или разбитой тарелке, а там, глубоко внутри, где бьется израненное сердце. Только став чуть старше, Расмуссен стал задумываться о том, что отец не просто не умеет правильно выражать свои чувства, а боится. И вообще он очень даже много чего боится, но отводит взгляд, чтобы никто не догадался. Лезет из кожи, чтобы в чужих глазах быть супергероем.

Оказалось, что папа — не супергерой, а обычный человек. Человек, который сейчас казался совершенно поверженным. Он молчал и смотрел на Оливера в ответ, и его обычно недовольный взгляд стал наполненным, глубоким. Он смотрел на сына с совершенно виноватым выражением лица, с тоской и болью, с искренним открытым невозможным страданием. Может, так смотрят приговоренные к смерти на своих палачей, мучительно ожидая, когда, наконец, опустят заветный рычаг, чтобы принять удар током, или когда курок возведут выше — по направлению к голове.

Йоханесс смотрел, почти не моргая, и Оливер читал в этом взгляде ожидание смертного приговора. И Расмуссену совершенно невольно открылась ещё одна тайна: то, насколько сильно и безумно отец любил эту женщину. Так, как, разумеется, никогда не любил мать Оливера.

Юноша никогда не видел, чтобы Йоханесс был по-настоящему привязан к женщине. Может, для него это вообще впервые? Он смотрел на Эрику так, как никогда ни на кого не смотрел — смесь нежного обожания и робкого очарования. Она, разумеется, была отличной от всех тех женщин, которых Оливер помнил до неё. Всех их отец потерять не боялся, а рядом с Эрикой вообще словно оживал после долгого-долгого сна.

А Оливер своими словами мог убить эту нежность. Внезапно его одолело тяжёлое, неподъемное чувство вины. Он встал на распутье и теперь уже не знал, какую сторону следует принять. Лекса заслуживает быть дочерью двух любящих родителей, но Оливер не имеет своими идиотскими словами разбивать сердце отца, который всегда о нём заботился, всегда любил и пожертвовал ради него всё, что мог.

— Прости, — бросил юноша и отвернулся — смотреть было невозможно физически. — Я не имею права вмешиваться. Это... ваше решение. Я приму любое.

Йоханесс молчал некоторое время, а потом тяжело вздохнул и спешно произнёс, выхватив из шкафа какую-то кофту:

— Пойдём, Оливер.

AURORA — Runaway

Спустя пару минут они вернулись на кухню, обнаружив за столом помрачневшую Эрику. Её встревоженный взгляд тут же устроился на Йенса, который бережно накинул на её плечи свою кофту, задержав свои кисти на руках женщины чуть дольше положенного, что не укрылось от любопытного взгляда Оливера. Она улыбнулась уголками губ — но всего на мгновение

— Спасибо, — тихо прошептала Ричардсон.

Йенс достал три кружи и налил туда чай. Также он пытался найти в шкафчиках что-то похожее на еду, чтобы угостить гостью, но потом понял, что это бесполезно, поэтому просто сел на стул рядом с Эрикой. Хотелось положить руку на колено Ричардсон, прижать её к себе за талию, поцеловать в макушку, обнять, прикоснуться к ней хоть как-нибудь, но Йоханесс прекрасно понимал, что не имеет права, да и здесь Оливер, которого наверняка приведут в шок такие действия отца. От разговора мужчина прибывал в смешанных чувствах, он был растерян, ведь никогда даже не задумывался о том, что однажды Оливер узнает. Ведь... узнавать-то по сути было нечего. Эрика и Йенс не были парой, но другой взгляд на ситуацию пошатнул мужчину. Ольсену было бесконечно плевать на то, что, возможно, он действительно вложил некоторый вклад в распад чужой семьи. Пускай Эдвардс подавится или удавится от горя, его чувства вообще никого не волновали. Из-за личной неприязни Йенс и не ощущал никакой вины, только вот у Эрики был не только муж, но и дочь. А это почему-то постоянно ускользало от внимания. И девочка и впрямь может чувствовать себя обеспокоенной и одинокой. Понятное дело, что не в Йоханессе дело, Эрика и Кристиан — взрослые люди, они сами всё разрушили, Йенс знал, что не был первым и не будет последним. Их брак как будто бы изначально держался на соплях, не имея фундамента. Хотя, конечно, мужчина не знал, что происходило в их семье и что привело к развалу. В любом случае, Йенс никогда не считал причиной именно себя. Он слишком незначительный, незаметная пылинка. В глазах Оливера всё было иначе, в глазах Оливера он был значимым звеном в этой бесконечной цепочке. И мужчине стало страшно, что теперь сын в нём разочаруется окончательно.

А Эрика как будто бы понимала, о чём был их разговор. Её взгляд стал ещё отрешеннее, она механически мешала сахар в кружке и смотрела в пустую точку. Сердце Йенса сжалось. Очевидно же, что пришла не просто так — просто так бы не пришла. Вместо того, чтобы спасать, мужчина закапывал себя.

— У тебя что-то случилось? — тихо спросил Ольсен, только после этого она отмерла и перевела взгляд на него.

А затем резко опустила глаза вниз. Тогда Йоханесс нашел под столом руку Эрики и осторожно её сжал.

— Случилось, — наконец, отозвалась Ричардсон.
— Что, мил... — Йоханесс чуть не назвал Эрику «милой», поэтому постарался заглушить это наигранным кашлем. Черт подери, он так ненавидел себя и свою неосторожность.
— Не хочу говорить об этом, - уныло отозвалась она, снова уставившись в свой чай.

Сердце бешено добилось о ребра и кричало во весь дух: «Я люблю тебя, Эрика Ричардсон! Я так хочу касаться тебя! Я так хочу вытащить тебя из дерьма! Я так хочу обладать твоим сердцем, а не телом!», но Йоханесс продолжал неподвижно сидеть на своем месте, впитывая глазами образ любимой женщины и умирая от безысходности и бесполезности, потому что никак не мог ей помочь. Эрике не нужна была поддержка Ольсена так же, как и не нужен был сам Йоханесс.

Художник чуть двинулся в бок, соприкоснувшись коленями с коленками Ричардсон. Эрика сначала не пошевелилась, а затем положила руку себе на бедро и медленно провела мизинцем по ноге Йоханесса, при этом никак не выдавая себя в лице, в то время как самого Йенса свело от чувств и внезапной нехватки воздуха. Ричардсон вновь провела пальцами, но уже двумя, по коленке художника, медленно поглаживая его.

— Я, п-пожалуй, п-пойду сп-пать, — почувствовав неловкость, произнес Оливер, после чего поднялся со своего места.

— Добрых снов, Оливер, — мягко произнесла Эрика.

— С-спасибо. Вам тоже, — с этими словами Расмуссен тут же покинул кухню.

Ричардсон подняла руку с колена и взяла чашку, поднесла ее к губам и сделала пару глотков. Йоханесс внимательно наблюдал за действиями Эрики, мечтая даже о таких глупостях, как стать кружкой, при этом все еще ощущая фантомные прикосновения мафиози.

— Это самый ужасный чай, который я когда-либо пробовала, — кокетливо улыбнулась Эрика.

— Выпендриваешься тем, что обычно пьешь чай дороже, чем мой дом? — хмыкнул мужчина в ответ, удивленно наблюдая за тем, как менялось настроение женщины. Из-за чего?

— Я обязательно дам тебе попробовать чай, который стоит дороже, чем твоя жизнь, — все так же улыбаясь, произнесла Ричардсон.

— Это был удар ниже пояса! — возмутился Ольсен.

Эрика приложила ладонь ко рту, пытаясь сдержать смешки, после чего, осознав, что все попытки бесполезны, тихо засмеялась, закрыв лицо обоими руками. Йоханесс восхищенно смотрел на Ричардсон, которая бесполезно пыталась сдержать свой смех, но при этом продолжала смеяться. Это были самые восхитительные звуки, которые только слышал Ольсен за свою жизнь. Он никак не мог стереть глупой улыбки, наблюдая за такой Эрикой.

Внезапно Ричардсон перестала смеяться и перевела на Йоханесса взгляд, полный ужаса и немой глубокой грусти, которую не могла выразить словами.

— Йоханесс, — тихо произнесла она одними губами, и по спине мужчины пробежали мурашки — слишком необычно его имя звучало в её устах. Слишком красиво. Казалось бы, такое дурацкое имя, совсем не похожее на американские, а как красиво... — Что ты почувствовал, когда погибли твои родители?

Ольсен ошеломленно округлил глаза. С чего вдруг такие вопросы? Хотя, впрочем, зародилось в его голове несколько догадок, и были они отнюдь не радостные. У Эрики кто-то погиб, поэтому она такая разбитая? Бесчувственный Кристиан наверняка даже парочку слов в поддержку выдавить не смог. Йенс прикусил губу, пытаясь понять, что ему самому следует сказать. Как правильно ответить на вопрос? Он сосредоточился, пытаясь вспомнить свои ощущения. Воспоминания в груди отозвались жгучей болью.

— Я всю жизнь думал о том, как бы мне избавиться от влияния своей матери, — тяжело вздохнул, честно произнес мужчина. — Мне всю жизнь казалось, что я её ненавижу больше, чем кого-либо другого. Она была везде. Понимаешь, везде. В каждом уголке моей жизни, она умела вторгаться на любую территорию — даже тяжело охраняемую. И ещё ей казалось, что она — только она! — всегда права, ей лучше знать, как мне жить, как поступать, кого любить. Мой отец всегда шёл у неё на поводу, конечно, он был слабее, чем она, но мать лупить почему-то боялась, зато он с этим «на ура» справлялся, — Йенс усмехнулся. — Они всегда были рядом, а я мечтал сбежать от них подальше, мечтал закрыть уши, чтобы никогда не слушать их слова. А потом они сами сбежали — погибли. И я вдруг неожиданно для себя стал самым одиноким человеком на свете. Я очень долго ждал этого одиночества, но не ощутил и грамма счастья. Мне до сих пор больно.

Ольсен закончил свой рассказал и заметил, что всё это время Эрика смотрела на него с искренним удивлением, с даже, может быть, едва заметным восторгом.

— Мой дедушка умер, — наконец, произнесла Ричардсон. Йоханесс стиснул зубы и с волнением посмотрел на женщину. — Я его ненавидела всю жизнь и в красках представляла, что он сдохнет в муках. Мне не стало легче из-за того, что он умер. Я не могла понять, что со мной не так.

— С тобой всё нормально, — тихо произнёс Ольсен. — Иногда мы любим тех, кого должны ненавидеть. А иногда одновременно любим и ненавидим. Он всё равно был твоим дедушкой, несмотря ни на что.

— И твоя мать всё равно была твоей матерью, — кивнула головой Эрика. — С ними плохо, без них — одиноко.

Йенсу вдруг безумно захотелось узнать, каким был дедушка Ричардсон. Почему она его ненавидела? Как он умер? Так происходило всегда: стоило Эрике случайно обронить крупицу какой-то информации о себе, как мужчина становился жадным. Ему, который до этого не знал вообще ничего, становилось мало. С каждым глотком жажда становилась только сильнее. Ольсен едва сдержал себя: нельзя. Оттолкнет, напугает. Эрика не очень любила говорить о личном, ему остается только ждать, когда она начнёт говорить сама.

— Да, — согласился он. — Чувствовать боль нормально. Но какой бы сильной она не была сейчас... потом тебе станет легче. Немного, но станет. Обещаю, — мягко произнёс мужчина, теперь набравшись смелости положить руку на её коленку, чтобы нежно погладить, успокаивая.

Эрика некоторое время заинтересованно смотрела на Йенса, а затем вдруг состроила бровки домиком и сделала жалобный взгляд:

— Пожалуйста, не заставляй меня идти домой! — почти прохныкала она, отчего у Ольсена ушло сердце прямиком в пятки.

— Я не буду, если ты не хочешь, — растерянно отозвался Йенс. — Я могу расстелить свой диван. А сам посплю на полу.

— Тебе не обязательно спать на полу, — покачала головой Ричардсон.

— Но тебе спать на полу я не позволю.

— Почему бы нам не поспать вместе?

Йоханесс сдавленно ахнул, пытаясь понять, спит ли он сейчас или нет. Может быть, это опять галлюцинации, как тогда с Эльфридой? Ольсен незаметно ущипнул себя за руку и не проснулся. Что ж, если это настолько реалистичный сон, то нужно пользоваться происходящим. К тому же, еще все можно свалить на легкое опьянение Эрики и на то, что она пытается отвлечься от своей боли.

— Конечно, — мягко и сипло ответил Йоханесс, попытавшись унять все свои эмоции.

Следующее время Ольсен занимался тем, что пытался сгрести весь мусор в кучу и спрятать его от Эрики, которая стояла в дверях и с интересом все рассматривала. Йоханесс до ужаса боялся, что Ричардсон обвинит его в неопрятности и скажет что-нибудь презрительное, но женщина почему-то продолжала молчать. Потом художник расстелил диван, чего он обычно не делал, предпочитая спать так, достал чистое белье и постарался создать в комнате хотя бы немного уюта.

— Ты согрелась хотя бы немного? — спросил Ольсен.

— Да.

— Эээ... хочешь, я дам тебе свою футболку или рубашку? Ты же не будешь спать в своем платье? Моя футболка как раз будет тебе... как платье. Еще я могу зажечь камин, чтобы было теплее, — вновь быстро-быстро произнес Йоханесс, чувствуя себя крайне неловко, задавая такие вопросы.

— Ты просто хочешь посмотреть на то, как я выгляжу в твоей футболке, да? — игриво ухмыльнулась Эрика.

— Что за глупости ты говоришь, — смутился Ольсен, чувствуя, как краснеют щеки.

— Не волнуйся ты так. Я просто пошутила. От предложения отказываться не буду, — беззаботно произнесла Ричардсон.

Йоханесс набрал воздуха в легкие, понимая, что нужно собрать все свои эмоции и запихнуть куда подальше. Он когда-нибудь с ума сойдет с этим сумасшедшим ребенком, которого почему-то все называют главой мафии. Ольсен вновь залез в свой шкаф, кое-как выудив оттуда чистую футболку.

— Отдаю тебе все самое лучшее, — торжественно произнес Йоханесс, протягивая Ричардсон одежду.

— Спасибо, dolce, — хмыкнула Эрика.

Мафиози стащила свой маленький пиджачок, затем ловко расстегнула молнию на платье и принялась его бесстыдно стаскивать. Йоханесс смущенно отвернулся, чтобы не создавать неловкости и не мешать Эрике.

— Ты назвала меня идиотом по-итальянски? — проглотив возникший в горле ком, спросил Йоханесс, пытаясь не думать о том, что за спиной стоит Ричардсон и снимает с себя одежду. — Всегда было интересно, что ты говоришь, когда переходишь с английского на итальянский.

— Почему сразу идиотом? — хмыкнула Эрика.

— Ну да, правильно. Оскорблений существует очень много, — ладони вспотели, а кожа покрылась мурашками, но Ольсен продолжал держаться.

— Нет, Йенс, я не про это. С чего ты взял, что я оскорбила тебя? — кажется, Ричардсон и правда беспокоил этот вопрос.

— Ну, ты либо оскорбляешь меня, либо называешь «котиком». Разве может быть иначе?

— Очень даже, — обиженно фыркнула Эрика.

— Так, хорошо. И как ты назвала меня? — с интересом спросил Йоханесс.

Женщина загадочно промолчала, в то время как любопытство Ольсена стремительно росло.

— Эрии-и-ика-а-а, как ты меня назвала? — почти проскулил Йенс.

— Ты правда так хочешь начать изучать итальянский? — хихикнула Эрика.

— Возможно, хочу. Потому что так я смогу понимать то, что ты говоришь!

— Зачем тебе это?

— Я уверен, что на итальянском ты говоришь те вещи, которые не можешь сказать на английском.

Эрика вновь замолчала на какое-то время.

— Это был удар ниже пояса! — пародируя голос Йоханесса, вдруг воскликнула она.

Ольсен замер, а после чего разразился громким смехом. Это прозвучало так забавно и очаровательно, что он не смог сдержаться. Йенс до безумия и до боли в сердце очарован этим удивительным существом!

— «Dolce» на английском звучит как «сладкий», — гордо произнесла Эрика, когда Ольсен перестал смеяться.

И тогда Йоханесс решил, что уже давно пора было подыскать себе местечко на кладбище и начать копить на гроб, потому что Эрика убьет художника не выстрелом револьвера, а своими словами, своим поведением, которое то до ужаса невинное, то до ужаса необъяснимое, то до ужаса жестокое. В последнее время Ричардсон открывалась художнику с совершенно новых сторон. И теперь Йоханесс точно был уверен, что Эрика — далеко не только жестокость и агрессия, но и уйма положительных качеств, которые Ричардсон закапывала глубоко в сердце, боясь, что кто-нибудь сможет её раскусить и понять.

— Пойдем спать, Джованни, — ласково произнесла Эрика. Йенс повернулся к ней лицом и сделал несколько шагов, приближаясь к кровати.

Футболка тёмно-зеленого цвета действительно казалась похожей на домашнее платье. Йоханесс очарованно ахнул: ему-то она была как раз, а фигурка Эрики вдруг стала такой маленькой и хрупкой. А сама она из мафиози вдруг превратилась в обычную девушку, которая решила провести вечер дома.

— Почему Джованни? — хрипло спросил он, с трудом пытаясь заставить себя отвести взгляд. Не выходило.

— На итальянском твое имя, скорее всего, звучало бы как-то так, — улыбнулась Эрика, плюхаясь на кровать.

— Звучит глупо, — фыркнул Йоханесс, ложась рядом.

— А мне нравится, Джанни, — хихикнула Эрика.

— Ради Бога, перестань!

— Прости, Йон.

— Никогда не сокращай моё имя таким образом, никогда, Рикки!

— Ну и омерзительно же это прозвучало, Ян.

— Я знаю, Кики.

— Меня сейчас стошнит.

Наконец, в комнате повисла тишина, причем какая-то неловкая. Эрика лежала спиной к Йоханессу, причем так близко, что достаточно было одного неловкого движения, чтобы случайно дотронуться до неё. Ольсену так хотелось прямо сейчас обнять Ричардсон, прижать её к груди и гладить по рукам, пытаясь подарить всю свою любовь и нежность. И Йенс решил рискнуть.

Художник осторожно вытянул руку и накрыл ей талию Эрики, почувствовав, как дыхание Ричардсон стало более резким и быстрым. Тогда Ольсен потянулся дальше и накрыл своей ладонью кисть Эрики и немного сжал ее, теперь уже ожидая чужой реакции. Некоторое время Ричардсон, казалось бы, вообще не шевелилась, но потом осторожно подвинулась ближе к Йенсу и прижалась к его груди, щекоча длинными волосами нос художника. Но Ольсену нравилось ощущать волосы Эрики у себя во рту, нравилось, что они щекотали нос, нравилось, что между ними было непростительно близкое расстояние, нравилось, что они могли согреться в объятиях друг друга, нравилось, как выглядела Ричардсон в огромной для неё футболке Йенса.

Йоханесс сходил с ума от того, что мог прямо сейчас обнимать свою любовь. И пускай если даже завтра сегодняшняя сказка развеется, Ольсен никогда не запомнит то, какой живой может быть Эрика, никогда не забудет той теплоты, которая образовалась в сердце, когда Ричардсон смеялась. Йоханесс безнадежно и глупо влюблен и готов отдать все ради Эрики, которая, честное слово, является самым потрясающим и прекрасным человеком на свете.

— Идея спать вместе — самая лучшая моя идея, — едва слышно произнесла Ричардсон.

— Ты права, детка, — шумно выдохнул Йоханесс. — А теперь спи. Доброй ночи.

— Доброй ночи, dolce.

•••

Lana Del Rey — Salvatore

Когда Ольсен проснулся утром, он уже не ощутил теплого тела, уже успевшего стать родным, под рукой. Ну правда, на что он рассчитывал? На то, что после этой ночи все кардинально изменится, что Эрика пропитается глубоким чувством к Йенсу, поймет и осознает, что Ольсен —любовь всей её жизни? Нет, к сожалению, мир устроен не так, а кровавая и прекрасная мисс Ричардсон никогда не снизойдет на землю ради какого-то слизняка.

Йоханесс подавил в себе желание закричать, уткнувшись лицом в подушку. Конечно, со стороны Ольсена вообще глупо было на что-то рассчитывать, но как же больно падать в грязь после того, как всю ночь летал среди звезд. Вчера произошло нечто особенное, Йенс это чувствовал и знал. Это заставило художника еще безумнее и глубже полюбить Эрику, хотя, казалось бы, куда сильнее?

Йоханесс перевернулся на спину и заметил всё ещё висевший на спинке стула маленький пиджачок — прямо рядом с аккуратно сложенной тёмно-зелёной футболкой. Забыла или специально оставила? Он снял пиджак и притянул к груди. Пахло ебучими розами. Закрываешь глаза и видишь огромный сад с роскошными цветами. Кругом бабочки и насекомые. И она улыбается своей самой нежной улыбкой. Черт, как же больно. Мужчина резко сел, пытаясь выкинуть из головы эти мысли, которые убивали и разрушали его внутреннее спокойствие. Эрика никогда не проснется рядом с Йоханессом.

Ольсен увидел лежащую на столике бумажку, которой тут раньше точно не было. Йенс надел очки и разглядел буквы, выведенные на листе. Он долго не решался взять записку и прочитать ее, но все же, наконец, потянулся дрожащими руками к бумаге. Буквы были выведены неосторожным подчерком, видимо, Эрика писала в спешке, надеясь не встретиться с Йенсом утром, но все равно в этих буквах было что-то особенное и прекрасное. Ольсен был готов поклясться, что у неё был самый красивый подчерк на свете.

Дорогой друг!

Доброе утро. Спасибо за чай, одежду и постель.

Вчера ты поступил как настоящий мужчина, твоя мама точно гордится тем, какого сына воспитала. Ценю твоё понимание и твоё уважение к моим чувствам — вчера это было очень важно для меня. Хотя, конечно, я совершила ошибку, когда пришла к тебе.

Впрочем, я совершила ошибку гораздо раньше. В тот день, когда согласилась помочь твоему брату — да, ошибку я совершила ещё тогда. Тебя в моей жизни не должно было быть никогда, меня — в твоей. Простая арифметика, жаль, что поняла я это слишком поздно.

Знаю, кажусь тебе чудовищем, как и, впрочем, всем остальным. Отчасти так и есть, но только отчасти. Твой щенячий взгляд терпеть невыносимо, и я испытываю лёгкую вину за то, что сделала с тобой. Не нужно было давать тебе возможность привязываться ко мне. Надеюсь, ты меня за это простишь — всё же, всем свойственно совершать ошибки.

Пускай я делаю это позже, чем нужно было, но лучше поздно, чем никогда. Я порываю с тобой. Ты мне больше ничего не должен, но и я тебе ничего не должна. Все честно. Будь мужчиной и не пытайся найти меня. А ещё, пожалуйста, влюбись в какую-нибудь дурочку с большими глазами и женись на ней. Не смей влюбляться в умную.

Желаю тебе счастья, мой дорогой друг. Наверное, я не скоро смогу забыть тебя.

Обнимаю, самая ужасная женщина на планете Земля.

•••

Кристиан ненавидел Эрику.

Её два больших совершенно пустых голубых глаза, смотревших всегда не на тебя, а сквозь. Её бледные худые запястья, изувеченные шрамами, которые никогда не заживут. Её змеиный язык, нежно шепчущий самые страшные проклятия на свете. Её полусгнившую душу, принадлежащую другому. Её прекрасное тело, которое было дозволено трогать чуть ли не всем на свете.

Стоило только хоть чему-нибудь пойти не так, как эта высокомерная эгоистичная идиотка сбегала. И сбегала она, разумеется, в постель другому мужику. Конечно, Кристиан и сам был далеко не идеален, их отношения подразумевали возможность проводить ночи с другими, однако это было не компромиссом, а необходимостью. С самого дня ебаной свадьбы эта стерва обожала, громко смеясь, напоминать о том, что никогда своего мужа не любила. Кристиан не ранимая принцесса, чтобы из-за её слов плакать и страдать, но безумное желание подчинить и сломать жадно питается подобными брошенными фразами.

Ни одна размалёванная шлюха не стоит этой эгоистичной женщины с дрянным характером. То, как играет на чужих нервах, то, как изворачивается, как босыми ногами ходит по пламени — это грёбанное искусство, коим Кристиан восхищается лет с четырнадцати. Разумеется, будь она хотя бы чуть послушнее, всё было бы нормально, только послушная Эдвардсу и не нужна.

Ему нужна именно эта, которая кусается, царапается и плюёт ядовитой слюной. Та, которая намеренно садистки испытывает грани его терпения, пытаясь понять, как много Кристиан может вытерпеть. Эдвардсу на всё поебать, кроме самого себя и этой стервы, которая изводит, унижает и мучает.

Ей с огнем играть нравится до искусанных в кровь губ и дрожащих коленок.

Ей плевать, если в пламени кроваво-оранжевом сгорит, может быть, глубоко в душе она того и хочет. Знала изначально, что Кристиан согревать не умеет, он в пепел сожжёт и не сжалится.

Кристиан любил Эрику.

В этой жизни лишь одному человеку он уступить первое место согласен, а для него это куда глубже, чем ваша смешная и наивная детская любовь. Цветочки, слова, комплименты, подарки — какая мерзость! Даже смешно. Ни перед одной женщиной на свете Кристиан на колени не вставал, ни одной женщине на свете ничего никогда не уступал, потому что люди вокруг слишком глупы и наивны, чтобы доверить им важное дело. А за её спиной был готов стоять, послушно следуя капризным приказам.

Это, впрочем, не означало, что Кристиану не хотелось её подчинить. Как женщину. Она одна обладала стальной волей, которую сломать труднее бетона. Чем больше изворачивалась, тем сильнее хотелось заковать её в цепи и заставить упасть в ноги.

Непокорная дрянная девчонка. Убегает в ночи, возвращается под утро — поцелованная кем-то другим. Кристиан зловеще хмыкнул, поднимаясь с дивана в огромной роскошной библиотеке. В прихожей хлопнула дверь, наконец, Эдвардс в доме больше не один, как то было мгновение назад. Он ждал её, трепетно и терпеливо. Специально ночью не погнался за ней, позволив выскользнуть из своих рук.

Он вышел из библиотеки и обнаружил её сидящей на кресле у своего любимого камина. Эрика пустым взглядом смотрела на догорающее пламя. Кристиану даже не нужно было угадывать, где именно была жена ночью. Он уже давно всё знал.

— Доброе утро, Кристиан, — произнесла женщина.

— Доброе утро, моя любовь. Хорошо провела время?

— Разве это должно тебя заботить? — усмехнулась Эрика. — Я никогда не клялась тебе в верности. Не строй из себя святого. Ты тоже мне не верен.

Кристиан медленно подошёл к жене и положил руки ей на плечи, начиная плавно массировать.

— Аргумент. И мне действительно плевать, с кем ты спишь, дорогая. Я никогда не вмешивался в твою жизнь, не так ли? Ты предоставлена сама себе, я уважаю твою свободу. Но ты переходишь все выстроенные нами границы. Дело в том, моя дорогая, что, как мне кажется, ты уже не на сто процентов принадлежишь мне.

— Я никогда не принадлежала тебе даже на один процент, милый, — язвительно отозвалась женщина. Кристиан глухо рассмеялся.

— Что ж, однако же при этом ты не принадлежала и никому другому, верно? Сама в своей власти.

— Сейчас всё так же, — огрызнулась она в ответ, сбрасывая с себя руки мужчины.

Эдвардс покачал головой и обошёл кресло, становясь прямо перед Эрикой и загораживая ей обзор на догорающий камин.

— Так значит, ты совсем не расстроишься, если я спалю дом твоего бородатого ушлёпка? — учтивым тоном поинтересовался Кристиан.

— Какого именно? Милый, у меня их так много, уточни, пожалуйста, добавь немного деталей в описание. Почти все мужчины бородатые и почти все — ушлёпки, — она сложила руки на груди, явно не собираясь так легко сдаваться. Эдвардс криво улыбнулся: строила из себя дурочку, что ж, прекрасно. Разумеется, Эрика весьма чётко поняла, о ком говорил муж.

— Того, к которому ты бегаешь от меня, — мужчина наклонился и бережно провёл рукой по щеке жены. — У которого ищешь тепла и утешения. Которым пытаешься меня разозлить и упрекнуть, — он ласково заправил волнистые локоны за её маленькие ушки. — Который во всём хуже меня, гораздо хуже, и которого ты выбрала специально, чтобы меня позлить. Да, любовь моя? — он провёл большим пальцем по её нижней губе и усмехнулся, глядя в обиженные голубые глаза напротив. — Того, с которым стала проводить непозволительно много времени. Того, с которым забываешь, что у тебя есть семья.

— Я с каждым пытаюсь забыть о том, что ты мой муж, — фыркнула Эрика раздражённо.

— Язва!

Он резко потянул её на себя, заставив подняться на ноги, и крепко сжал за талию, притягивая к себе. Эрика выставила руки вперёд, уткнувшись ими в грудь Кристиана, всем своим видов показывая искреннее отвращение. Было в этом отвращении что-то ещё. Какая-то странная тоска, которую Кристиан никак не мог рассмотреть получше. Неужели всё ещё страдает по своему драгоценному дедуле? Нет, тут что-то другое. Исчезла на всю ночь в кровати другого, а теперь жалеет, что вернуться пришлось?

Эдвардса словно кипятком облили. Он изнутри весь пылал от ревности. Мужчина свою жену знал с ранних лет, поэтому на многое насмотреться успел. В том числе на то, как она в других влюбляется — отвратительнее этого не было ничего. Какой-то другой смог, а Кристиан, как всегда, нет. Эрика — неукротимая бестия из самого Ада, а он всю жизнь только тем и занимается, что пытается её приручить. Хотите сказать, что кто-то другой за более короткий период смог?!

Злость и отчаяние. У Кристиана было всё, о чём другие люди обычно мечтали. Одного не было — её. Хоть и жила рядом, хоть постель с ним делила, а глазами всё равно смотрела пустыми, а на его месте всё равно кого-то другого представляла. Стерва! Крис рядом с Эрикой всегда был, все её прихоти, все её желания, неужели он не заслуживал хотя бы крупицы уважения? Мужчина сжал тонкую талию ещё сильнее, и Ричардсон резко дернулась — видимо, стало больно. Только Кристиан не боялся Эрике боль причинить, ему, наоборот, нравилось.

Ричардсон оскалила белые зубы, будто бы дикая кошка, а затем больно и резко толкнула в солнечное сплетение. На мгновение Кристиан разжал пальцы, и Эрика вырвалась из объятия, бросилась в сторону кухни. Мужчина откашлялся и выпрямился, недовольно фыркнув.

— Стерва. Дорогая, ну же, куда ты собралась? Разве мы закончили наш разговор? Мне кажется, нам нужно многое обсудить.

Он медленно прошёл вслед за ней на кухню. Эрика стояла за кухонным островом и сжимала в руке один из самых больших ножей. Кристиан улыбнулся.

— Золотце, ну-ка опусти нож. Я просто хочу с тобой поговорить. Эрика, милая, я Кристиан, я твой муж, и я просто хочу с тобой поговорить, — ласково произнёс Эдвардс.

— Ты плешивый осёл, вот кто ты, — прошипела Ричардсон в ответ.

— Разве не имею права я волноваться? — состроив несчастную мину, спросил мужчина. — Разве не имею права переживать о том, что происходит с нашими отношениями? Моя королева, я люблю тебя до бесконечности, я люблю нашу дочь, и я-

— Не ври!

— -и я всё сделаю ради того, чтобы сохранить нашу семью, — не обратив внимания, продолжил Крис. — Знаю, ещё до свадьбы мы с тобой условились на свободных отношениях. Но, может быть, мы уже слишком взрослые для этого? Скажи, разве ты ещё не нагулялась? Я дал тебе достаточно времени. Теперь мне хочется принадлежать только тебе, хочется, чтобы ты принадлежала только мне. Разве это плохо? Ты ведь моя жена. Давай забудем всё, что было, и возложим вместе новый прочный фундамент. Только ты и я.

Он подошёл ближе и уперся руками о кухонный остров. Эрика же, наоборот, отошла дальше, прижавшись спиной к тумбочкам. Её взгляд стал ещё более бешенным, а пальцы сжались на рукоятке ножа до побледнения.

— Строить дом на кладбище — плохая идея. Неупокоенные души, всё такое, — усмехнулась женщина.

Кристиан покачал головой с, казалось бы, искренним разочарованием, а затем резко метнулся вперёд и одним прыжком перескочил кухонный остров, оказавшись прямо рядом с Ричардсон. Не выжидая больше ни секунды, он крепко сжал рукой её за шею. Эрика не успела отскочить в сторону. Её не без того бледная кожа начала бледнеть ещё сильнее, но женщина старалась изо всех сил держать лицо, несмотря на то, что воздуха в лёгких не хватало. Кристиан свободной рукой потянулся к запястью, которым Ричардсон сжимала нож, но резко вскрикнул и отпустил жену, когда она противоположной рукой вонзила острие в его плечо.

— Блядь! — закричал он, теперь сам сжав в руке рукоятку ножа. Эрика издевательски хмыкнула и немного отошла в сторону, внимательно наблюдая за мужем. Его красивая дорогая рубашка начала пропитываться кровью, только дикий зверь в ожидании смерти преисполняется новой порцией ярости. Скрипя зубами и сжимая рукоятку, всё ещё торчащую из плеча, он медленно выпрямился, гневным взглядом испепеляя жену. — За что ты так за мной, Эрика? — прохрипел Кристиан. — Разве мало я делаю для тебя? Да я всё для тебя делаю! Я всегда на твоей стороне! Ты уже принадлежишь мне — разве тебе это не понятно?!

— Я никогда никому не принадлежала, — фыркнула Ричардсон в ответ. Он медленно подходил к ней ближе, она медленно отступала назад. — И тебе не буду. Я не трофей, который ждет тебя в конце за прохождение всех испытаний. Просто отстань от меня. Ты мне омерзителен, мне противно слушать твоё жалкое нытье, мне противно видеть твое лицо.

— Ну конечно, — он усмехнулся, а затем резко метнулся вперёд. Его громадная тяжёлая рука поднялась в воздух и опустилась, нанеся Эрике болезненную пощечину такой силы, что женщина повалилась с ног. — Тебе приятно видеть только лица твоих бесконечных ебырей. Ты падшая женщина, ты грязная шлюха, и ты должна быть мне благодарна за то, что я взял тебя в жены. Никто другой не стал бы тебя терпеть. Твою грязь, твои истерики, твои мерзкие поступки. Слышала, что о тебе говорят? Подстилка Сатаны. Я не удивлюсь, если ты за моей спиной ещё и с самим Дьяволом спишь. Как думаешь, что о тебе подумает твой Ольсен, когда узнает твою истинную суть?

Щека Эрики покраснели, из носа потекла кровь, но она продолжала даже с пола на Кристиана смотреть взглядом дикой кошки. Эдвардса это восхищало и бесило одновременно — какая женщина! Даже побежденной будет продолжать плеваться ядом, пока все легкие не выплюнет наружу. Она спешно продолжала ползти назад, но Кристиан понимал, что на самом деле никуда она убежать с самого начала от него не пыталась. Это то, чего хотела она сама.

— Да с самим Дьяволом трахаться приятнее, чем с тобой! — сквозь визгливый смех отозвалась Ричардсон.

Он стиснул челюсти до скрежета, а затем потянул её на себя и поднял в воздух за бёдра. Раненное плечо горело огнем, но в груди пылало ещё сильнее. Крис усадил её на кухонную тумбу, грубо задирая короткое платье наверх. Эрика не хотела даваться так просто, она пихалась, кусалась и сопротивлялась, пытаясь оттолкнуть мужа. Хватала предметы, попадающие под руку, кидалась и била ими, будь её возможность — наверное, вонзила бы ещё один нож. Только Кристиану теперь от всех этих попыток было смешно.

— Перед Дьяволом ноги раздвигаешь, а передо мной не хочешь? — зловеще усмехнулся мужчина.

— Отпусти, скотина, иначе ночью я перережу тебе глотку, — прошипела Ричардсон, пока Эдвардс, испепеляя ее довольным взглядом, стаскивал с жены белье.

— Ты сделаешь это в любом случае, а так я перед смертью завладею тобой в последний раз — ну не счастье, а, любимая? Ты моя, слышишь, принадлежишь мне навсегда и после смерти. Никому не отдам и любого убью, кто забрать тебя посмеет. Ты забыла, что это я тебя такой сделал, это я тебя такой создал? Ты моя Химера!

— Урод! — вскрикнула Ричардсон, кусая губы в кровь, когда Эдвардс без особой осторожности грубо вошёл в неё.

Его движения были резкими и рваными, длинные пальцы сжимали нежную кожу до синяков, а Эрика всё продолжала пытаться вырваться из крепкой хватки. Какой бы умной и ловкой она ни была, Кристиан оставался мужчиной — мужчиной, который по размерам в два раза превосходил хрупкую женщину. Его голубые глаза налились кровью, а Эрика старательно смаргивала с ресниц слёзы и шипела, подобно кобре.

Его губы цепляли её шею и плечи, зубы кусали, оставляя отметки. Отметки не для самой Эрики, а для того, кто ещё смеет видеть её без одежды. Почти как послания смерти, предупреждения о скорой кончине.

Это длилось недолго, но исчерпало из обоих все остатки сил. Кристиан застегнул брюки и бросил на всё ещё торчащий нож ленивый взгляд. Мужчина выглядел гораздо бледнее, и Эрика трясущимися руками вытащила из его плеча острие, после чего неаккуратно замотала рану кухонным полотенцем и сползла с тумбы на пол, села, прижав к груди колени. Кристиан сел рядом, вытащил из кармана брюк сигарету и закурил.

— Я ненавижу тебя, — прошептала Эрика.

— Я тебя тоже, любимая.

Моя ласточка; итальянский яык

Моё счастье; итальянский язык

Моя хорошая; итальянский язык