Ромео и Джульетта или мать-сын

Вот уже сорок четвёртый год Карагандинская антропоморфная горбуша по имени Виктория живёт в одиночестве. Её муж, человек по происхождению, исчез вскоре после рождения их сына — наполовину человек, наполовину горбуша. Он унаследовал человеческую внешность, но внутренне был ближе к животному миру: чувствами, реакциями, чем-то неуловимым.

С тех пор Виктория жила бедно. Каждый найденный кусок хлеба ценился дороже золота. Украшения и популярные вещи, которыми восхищалась молодёжь, казались ей пустым мусором. Несмотря на сорок четыре года, внешне Виктория выглядела едва ли старше двадцати четырёх.

Этот парадокс её пугал. Слишком многое она узнала за свою жизнь. Судьба заставила её пройти настоящую «школу жизни», и она поняла, что за иллюзией любви часто скрывается холодная необходимость.

Как и полагается женщине, Виктория знала, что такое страсть, но для неё близость с мужчинами была не более чем данью уважения к обществу, попыткой встроиться, выжить, исполнить условную норму. Настоящая любовь в её жизни была только одна — её сын. Только он давал ей силы сохранять молодость, тело, смысл.

Высокий рост она унаследовала от отца-человека, красоту — от матери-горбуши. Родители ушли из жизни ещё до рождения внука. Сейчас, когда Алексею исполнилось двадцать три, их жизнь стала лучше. Виктория могла позволить себе красивые вещи, одеваться с теплом, уютом и достоинством, не боясь чужого мнения и того, что скажет «высшее общество».

Раньше она одевалась по принципу: «чем богаты, тому и рады». Внешнее никогда не значило для неё больше, чем внутреннее. Однако настоящая беда пришла, когда Алексею исполнилось три года: его начали мучить эпилептические приступы. Диагноз поставила Айжана — антропоморфная тигрица, врач и лучшая подруга Виктории с детства.

Это известие потрясло Викторию до глубины души. Она была на грани утраты себя. Но взяла себя в руки и поняла: её решения сейчас определят судьбу сына.

Воспитывать мальчика одной, без мужской опоры, было нелегко. Но Виктория была воспитана в СССР, где поддержка и сила духа часто заменяли все остальное. Для её родителей Советский Союз был не просто страной, а образом жизни, второй семьёй.

Виктория была женщиной с большой буквы. Её сила заключалась не в жёсткости, а в мудрости. Она не прибегала к тирании. Вместо этого учила сына через доброту. Для неё родитель — это, прежде всего, друг. Тот, кто рядом. Кто может помочь, даже когда это невыгодно. Кто всегда будет рядом — и не осудит.

Виктория не доказывала свою любовь, она её проявляла. Связь между матерью и сыном — это не формула, не структура. Это живой, тонкий, подвижный союз. Любовь и дружба между ними были самодостаточны. Это не стая, где правит вожак. Это семья, где никто не главный, но все — друг другу опора.

В своём сыне Виктория видела свет настоящего мужчины. Каждый раз, когда мальчик засыпал у неё на руках, она прижимала его к животу и тихо шептала:

— Запомни, сыночек... Мамочкин животик — это твой первый дом. Его у тебя никто не отнимет. Это твоя маленькая родина. Здесь началось твоё детство.

Иногда Виктория не сдерживала слёз. Но эти слёзы были не от горя, а от радости, выраженной самым чистым способом. Хотя... и боль ей тоже доводилось отпускать через слёзы.

Но даже в те моменты, когда было особенно тяжело, она никогда не позволила себе сорваться, ни разу не подняла руку на ребёнка. Это стало её принципом — не повторить тех безумных ошибок, что видела у других.

Сын для неё был не просто продолжением. Он был её смыслом. Её счастьем. Маленький мужчина, который дарил ей радость уже с первых дней своей жизни.

Есть много моментов, которые делали Викторию по-настоящему счастливой — особенно сейчас, когда жизнь наконец-то вошла в тихую, стабильную колею.
Она могла позволить себе выглядеть как настоящая женщина — не только мать и труженица. Раньше ей приходилось работать почти без отдыха, сутками напролёт, чтобы прокормить сына. Теперь же одежда была для неё не только защитой от холода, но и способом выразить себя — свою красоту, уверенность, зрелость.

Раньше интерьер их трёхкомнатной квартиры был довольно скромным, но теперь, когда семья встала на ноги, Виктория могла позволить себе уют, комфорт и вкус. Она любила Алексея всей душой — как мать, как женщина, как человек, который видел в нём свет.

Алексей вернулся с работы. Ему было двадцать три — черноволосый, в чёрной футболке, свободных джинсах и бело-чёрных кроссовках. Дверь открылась, и в проёме появился он — такой же, каким мама всегда его представляла в мыслях.

— Мам, я дома, — мягко сказал Алексей, снимая обувь.

— Ой, сыночка мой пришёл! — Виктория обняла его, поцеловала в обе щёки. Они были почти одного роста, но Виктория всё же чуть выше — метр восемьдесят пять.

— Кушать будешь?

— С языка сняла, — с улыбкой отозвался Алексей, стараясь облечь благодарность в лёгкую шутку.

— Так я ж твоя мама. Я тебя с вот таких лет поднимала, — она показала рукой, чуть ниже колена взрослого человека.

— Это точно, — кивнул Алексей.

— Садись, всё уже на столе.

Они сели друг напротив друга, наслаждаясь моментом. Через некоторое время Алексей пересел ближе к матери, и его ладонь легла на её живот.

— Домик мой... Родина моя... — тихо проговорил он. — Хоть тут коммуналку не платили.

Виктория рассмеялась, поцеловала его руку и вернула её на свой живот, гладя ту же самую точку.

— Ну ты даёшь, сына. У каждого домика есть свои счета. Только за этот — мама платила сама.

Они соприкоснулись лбами.

— Мам... твоё тепло — оно такое родное, такое настоящее...

— Я твой родитель, Лёшенька. Моё тепло — это твоё одеяло. Когда тебе будет холодно — вспоминай его.

— В смысле?

— В смысле... когда на душе будет тяжело — вспомни мои руки, мою заботу. Я для тебя не только мама. Я и друг, и поддержка, и пример того, какой может быть женщина.

— Мам, как я рад, что ты у меня есть...

Они обнялись.

— Я думал, вырасту выше тебя... а ты всё равно выше осталась. Не дорос, что ли?

— Это не ты не дорос, это Боженька тебе дал понять, кто в доме главный, — с улыбкой сказала она и поцеловала его в макушку.

— Понял, — кивнул он. — Кстати, мам, а что это менты приходили?

Улыбка Виктории чуть угасла. Взгляд стал настороженным.

— Да так... не обращай внимания. Кто-то из соседей, видно, пожаловался. А тут ещё банк звонил.

— Банк? Чо хотели?

— Представляешь, тётя Наташа Грейц взяла кредит и мой номер им оставила.

— И что, ты теперь крайняя?

— Ага. Они мне уже трижды звонили. Я психанула, чуть телефон в окно не выкинула. А потом и эти... тупорылые вызвали ментов — типа я буйная.

— А я с Танькой Комаровой расстался... Видите ли, я, извини за выражение, "нихрена не зарабатываю". А сама только и...

— Тихо-тихо... Успокойся. Вдох — выдох. Давай, — мягко остановила его Виктория, когда Алексей стал говорить всё более раздражённо, переставая сдерживать себя и забывая об интонациях вежливого разговора.

Парень замолчал. Он прижался головой к животу матери и, не выдержав, заплакал — слёзы боли и обиды текли по щекам. Виктория гладила его по волосам, обнимая всем сердцем, и шептала слова утешения:

— Поплачь, поплачь, сыночка... Я же твоя мама. Я твой друг. Мне ты можешь довериться. Расскажи всё, что у тебя на душе...

— Та достала она, полено тупое! Сама дома сидит, а я, видите ли, должен пахать, — Алексей перестал плакать. Его лицо покраснело, а глаза опухли.

— Всё, всё... — тихо прошептала Виктория, мягко обнимая его. — Не плачь. Дуры они и есть дуры. Им только деньги подавай. Запомни: никто, кроме мамы, тебя так не поймёт.

С каждым словом она целовала сына в глаза — сначала в один, потом в другой.

После ужина они устроились в комнате Виктории. Алексей, как в детстве, лежал, прижавшись головой к нижней части её живота, наслаждаясь моментом. Мамины пальцы нежно перебирали его волосы.

— У тебя такие золотые руки, мам... — прошептал он, почти проваливаясь в сон.

— Это ты у меня золотой, сыночка. Моя гордость. Мой мужчина, — с любовью ответила Виктория, как только может говорить мать.

— И ты у меня золотая мама, — тихо сказал Алексей.

Виктория засияла в улыбке.

— Мам... а что случилось с папой?

Вопрос больно ударил по ней. Она не показала вида, но рука её чуть замедлилась. Лицо не дрогнуло, а сердце билось, будто хотело вырваться наружу.

— Знаешь, Лёшенька... он пропал без вести, — сказала она ровно, хотя внутри всё сжалось. Алексей сразу почувствовал, что задел живое, и пожалел о вопросе.

— Я чего только не делала, чтобы его найти. И друзей спрашивала, и родню, и знакомых. Всё без толку. А может, и к лучшему... Он ведь нас, скотина, на бутылку променял.

— Он ещё и бухал? — Алексей резко напрягся, но Виктория уже принялась легко массировать ему лицо.

— Ещё как. Причём по-чёрному. Я-то пыталась его вытащить, но он был как тот мужик из одного рассказа.

— Какого рассказа? — заинтересовался Алексей, чуть расслабившись.

— Шёл мужик по лесу, смотрит — другой в болоте тонет. Кричит ему: «Мужик, я тебя спасу!» Сначала палку ему тянет — короткая. Другую — тоже короткая. Только с третьей вытаскивает. А тот ему говорит: «А ты меня вообще спрашивал? Может, мне тут и нравится жить?»

— А при чём тут папа?

— А при том, что как я ни старалась вытащить его из дна бутылки — он всё равно туда возвращался, — с грустью пояснила Виктория.

— Типа как свинью ни мой — всё равно в грязь полезет?

— Вот именно. И ты даже не представляешь, сына, сколько нервов я с этой свиньёй потратила. Хотя... тебе, может, и не надо это представлять.

— Мам... а почему ты с бабушкой и дедушкой с его стороны не общаешься? — теперь Алексей спросил тише, осторожнее.

— Как бы тебе сказать... Когда твой отец начал пить, его родители обвинили меня. Мол, это я его на бутылку посадила. А потом они мне весь мозг, прости Господи, вые#ли: мол, это из-за меня их Генка стал алкашом...

— А я-то ещё думаю... — Вдруг в голове Алексея все пазлы сложились в единую картину. — Чего это они, когда я им в WhatsApp писал, извини за выражение, мам, послали меня на хрен?

— Давай без мата, а? — мягко, но с лёгкой строгостью сказала Виктория.

— Хорошо, мам... Просто реально обидно. Я к ним по-нормальному, по-человечески, а они...

— Лёша... не опускайся до их уровня. Будь умнее, — в этот момент голос Виктории стал особенно твёрдым, сдержанным, и потому ещё более убедительным.

— Ладно, мам, ты права. Тем более, если они неадекватные — это не значит, что и нам надо такими быть, — философски заметил Алексей.

— А знаешь, пошли они куда подальше. Нам и без них хорошо, — неожиданно бодро сказал Алексей.
— Правильно, сыночка, — поддержала его Виктория, стараясь не выдать свои настоящие чувства.

— И без этого старого алкаша проживём, — добавил Алексей и осторожно прикоснулся губами к губам матери.

Это был не поцелуй мужчины и женщины. В нём не было ни страсти, ни желания — только боль, любовь и бесконечная благодарность. Почти детский жест, но от взрослого сына.

Виктория поняла: он просто хотел сказать — Ты моя опора. Ты моя мама.

— Конечно, сыночка, конечно, — прошептала она и ответила тем же, вложив в этот поцелуй всё:
Я для тебя не просто опора. Я твой свет, твоя вода в пустыне, тёплая одежда в северную стужу. Я не просто твой родитель. Я — мама. Та, кто будет рядом, пока в груди бьётся сердце.

— Мама... — тихо, почти засыпая, произнёс Алексей.
— А ты знаешь... я бы хотел, чтобы в мире — ну или хотя бы в нашей стране — приняли закон, позволяющий матери и сыну заключать брак.
Ты бы стала моей женой... А я — твоим мужем.

Виктория засмеялась. Но только внешне. Внутри её настигла буря.

Что, если...?
Нет. Он мой сын. Я его мать. Родная душа. Он был внутри меня. Я носила его под сердцем девять месяцев.
Это табу. Мать и ребёнок. Это — стыд. Это — позор. Это невозможно. И всё же...

А если взглянуть иначе? Любопытства ради. Я растила его с пелёнок. Была рядом всегда. Засыпала не в своей кровати, а возле его детской. Я забыла, что такое сон. Я подарила ему жизнь. Он — мой малыш. Даже если вырос, он — часть меня.

Я мечтала, что когда-нибудь мужчина встанет передо мной на колено и скажет: «Будь моей женой». И вот он. Передо мной. Через двадцать три года — мужчина моей мечты.

Мой сын.

Он не самый умный. Но он многое пережил: исчезновение отца, отказ родни, одиночество, болезни, предательство девушек. Только я осталась с ним. Я — мать, подруга, сестра. Но стать женой?..

Это замкнутый круг.

Лёшка — ранимый, добрый мальчишка. Он болен, уязвим. А я — его единственная. Я готова быть ему женой. Мамой. Возлюбленной. Только как это воспримет мир?

Что выбрать? Голос сердца... или тишину разума?

Господи, ты же есть. Я всегда в тебя верила. Если ты слышишь... пожалуйста... помоги мне.

— Шутник, — усмехнулась Виктория, быстро вернувшись в своё обычное, спокойное состояние.

— Я серьёзно, мам... — с серьёзным выражением лица сказал Алексей. — Если бы появилась возможность, чтобы ты стала моей женой — я бы сделал всё, чтобы это стало реальностью. Главное — твоё согласие.

— Сыночка... — мягко сказала Виктория и жестом пригласила его лечь к ней на грудь. — Понимаешь... Я люблю тебя, и всегда буду любить. Но даже если бы в мире, или хотя бы в нашей стране, вдруг разрешили матери и сыну вступать в брак... Это было бы неправильно.

— Не понял, — вспыхнул Алексей, густо покраснев. — Что значит "неправильно", мам?! Только мы с тобой понимаем друг друга по-настоящему, как никто другой! — Он прижался к её лбу, соприкоснувшись лоб ко лбу.
— Вспомни, мам... Ты же сама говорила в детстве, что мечтала о мужчине, как я. Помнишь, как мы писали письмо Деду Морозу? Там были только такие желания: "Чтобы мы жили в достатке, чтобы я вырос сильным, смог содержать тебя, был здоров, и чтобы ты обрела счастье."
Неужели я — не тот, о ком ты мечтала?.. Я же люблю тебя, мам...

Виктория застыла в
нерешительности. Она не знала, как поступить: открыть ли сыну свои чувства — не просто как матери, но как женщине, увидевшей в нём того, о ком так долго мечтала.

Алексей больше не говорил — за него говорили эмоции. В каждом движении лица читалась немая мольба: «Мама, услышь не разум, а сердце».

— Мам... Я понимаю, как дико это звучит. Наверное, ты решишь, что я сошёл с ума... Но, пожалуйста, выслушай мою правду. Я прожил немного, но ни одна женщина не приняла мою душу так, как это делаешь ты.

Только я знаю, через что ты прошла. Только я знаю, как тяжело тебе было вырастить меня. Мам, прошу тебя — не отвергай то счастье, которого мы оба ждали двадцать три года. Скажи... скажи мне... что ты согласна. Не ради меня — а ради себя. Ради того, чтобы, наконец, быть по-настоящему счастливой.

Она читала его взгляд, как письмо, написанное от руки — трепетно, искренне.

Виктория не ответила словами. Она просто приблизилась — будто железо к родному магниту. Их губы соприкоснулись не как у влюблённых, а как у тех, кто делит небо, кровь и судьбу. Это был поцелуй семьи — тёплый, тихий, вечный.

В тот момент мир исчез. Это прикосновение было не плотским — оно было почти священным. В нём звучала любовь, которую может чувствовать только сын к матери — благодарная, глубокая, чистая.

Алексей не был её возлюбленным. Он был её сыном. Но в этом сыне жила любовь — сильнее слов, свободная от запретов, переполненная искренним чувством.

Казалось, время остановилось. День за днём тянулся, как один застывший миг. И в этом времени было то самое тепло, что жило между ними с рождения Алексея — двадцать три года любви, молчания и бесконечной близости.

Но вдруг в дверь постучали. Всё исчезло за одно мгновение.

— Походу менты, — прошептал Алексей, отстранив лицо от маминого всего на фут, будто не хотел терять ни дыхания, ни тишины между ними.

— Пойду открою, — также тихо сказала Виктория, не отводя взгляда.

— Может, не надо?..

— Надо, Федя. Надо, — сказала она уже обычным голосом.

Внешне она была спокойна, как будто ничего не произошло. Но внутри — бушевала та радость, что испытывает спасённая из огненного плена принцесса.

Но кто бы мог подумать, что за дверью стояли двое. Две пожилые фигуры. Обоим — на несколько сантиметров меньше Алексея.

Первая — антропоморфная чёрно-синяя собака, с чёрными, как у Виктории, волосами. На ней было жёлтое летнее платье, затемнённые очки и белые босоножки.

Второй — человек. В белой фуражке, розово-клетчатой рубашке, тёмно-белых брюках и таких же туфлях.

— Вам чего? — ядовито спросила Виктория. Перед ней стояли родители её пропавшего мужа, Геннадия.

— Говорила я Генке: с этой шаболдой добра не жди, — процедила женщина, словно вонзая в грудь нож.

— Галочка, не бери в голову. Что с неё взять. Всё детство в дыре провела. Для них что «здравствуйте», что «пошёл ты» — одно и то же, — подлил масла в огонь мужчина.

— А у нас в деревне, знаешь, в челюсть втащить — всё равно что привет сказать. Ну что... С кого начнём?..

— Мам, а они что тут забыли?.. — спросил Алексей, подойдя к Виктории, когда она уже закатывала рукава своей бежевой кофты.

— Сына, иди-ка лучше в комнату... Тебе щас ни к чему нервничать. А с ними я сама как-нибудь разберусь — не зря же твой дядька меня в детстве на бокс водил.

— Никакого уважения к старшим! — пробурчал отец Геннадия.

— А чего ты хочешь, Вась... она
же... — начала мать Геннадия, но затем резко обрушилась на Викторию, назвав её словом, явно не совместимым с понятием интеллигентного воспитания.

Виктория механически сжала кулаки — она была готова ударить. Но ладонь сына, мягко легшая на её плечо, словно растопила накопившуюся боль, как снег под весенним солнцем.

— Мам... не стоит опускаться до их уровня. Как говорил батюшка, зло злом не победишь. А вот добром...

— Ну да... — согласилась Виктория, не дав сыну договорить.

Она взяла его руку, поцеловала и прижала к животу, нежно поглаживая её, будто бы через это касание передавала всю свою материнскую теплоту.

В это время в прихожей появились дедушка и бабушка.

— Зачем вы здесь? — вежливо, но холодно спросил Алексей, когда те уже стояли в квартире.

— Внучек, может, хватит дуться? Знаем, что виноваты, но это же не повод игнорировать нас, — голос Галины звучал скорее как попытка оправдаться, чем искреннее раскаяние.

— Правда? А это по-вашему что?! — Алексей вытащил телефон и включил голосовые сообщения.

Запись:

> Алексей: Ба, привет. Как у вас дела, что нового? Слушай, можно я к вам приеду двенадцатого мая?

> Галина: Хрен тебе с маслом, а не в гости. Батю довели до бутылки, ещё гости им подавай. Не жирно?

> Василий (через чат Галины): Вот именно. Мать — шалава, и сын не лучше. Недаром говорят: яблоко от яблони недалеко падает.

— Ничего не напоминает?! — голос Алексея был полон обиды, но лицо оставалось спокойным. Объятия матери и её поцелуи действовали лучше любых слов — как бальзам на сердце.

— Лёшенька, прости... Нам и правда стыдно. Гореть бы мне в аду за тот день, когда я тебя так обидела, — Галина едва сдерживала слёзы.

— И мне, старому дураку, тоже нет прощения, — буркнул Василий, виновато опустив глаза.

— Мам, можно они войдут? — будто не замечая присутствия гостей, Алексей спросил у Виктории.

— Как хочешь, милый, — ответила она, сдерживая презрение к родне бывшего мужа.

На кухне собрались все вместе. Настроение было напряжённым — словно на семейном совете.

— Если честно, я не злюсь на вас. Уже не злюсь. Хотя обидно было, — Алексей опустил взгляд на свою руку, в которой всё ещё лежала теплая ладонь Виктории. — Родню не выбирают. Но из воды сухим тоже не выйдешь. Хотите прощения? Тогда извинитесь перед моей мамой.

— Лёша, а при чём тут мама? — опешил Василий. — Мы же к тебе приехали извиняться, не к ней.

— Дед, напомнить тебе, кто тянул меня все эти двадцать три года? Без чьей-либо помощи. Когда другая женщина, на её месте, извините, пошла бы по мужикам, — Алексей начал закипать, но Виктория погладила его по руке, стараясь вернуть спокойствие. — А мой отец? Пил, бил маму, когда она пыталась вытащить его из грязи. И в итоге бросил нас, не оставив ни слова, ни весточки.

Бабушка и дедушка переглянулись, поражённые. Их взгляды говорили: «Неужели мы ошибались?»

Им понадобилось время, чтобы осознать: Виктория вовсе не та, какой они её себе представляли. Она была не развратной женщиной, а заботливой матерью и верной женой. Даже несмотря на всё, она пыталась спасти Геннадия — вытащить его из пропасти, в которую он сам шагнул. Какими же мы были дураками... Где были наши глаза?

Ощутив всю тяжесть стыда и мучений совести, Галина и Василий всё же нашли в себе силы попросить прощения у Виктории. Маме, которой было трудно принять перемены, удалось их простить.

Позже, за спокойными вечерними посиделками, Виктория не раз настаивала, чтобы пожилые супруги остались у них на ночь. Но те, несмотря на улаженный конфликт, вежливо отказались и ушли.

Когда бабушка и дедушка ушли, Виктория и Алексей легли в родительской спальне — как в те времена, когда в детстве его мучили ночные страхи. Лунный свет струился в окно. Комната была тихой, уютной. Рядом с матерью Алексей чувствовал себя в безопасности. Она была для него не просто родителем — она была всем: опорой, домом, теплом.

Он лежал у неё на груди, вдыхая едва уловимый запах тёплого молока — того самого, с которым ассоциировалось детство.

Его левая рука покоилась на её животе — там, где когда-то был его первый дом. Маленькая родина. Место, где он провёл первые дни до встречи с этим миром.

— Знаешь, мам, хоть я уже давно не младенец, — тихо сказал Алексей, — но я бы так хотел снова почувствовать вкус твоего молока... Не буквально, конечно.

Мама легко рассмеялась.

— Насчёт молока не знаю... — улыбнулась она. — А вот тепло — сколько угодно.

— Кстати, мам, тебе очень идут колготки, — неожиданно бросил Алексей.

— Спасибо, сыночек, — мама поцеловала его в макушку.

— А вообще... Я до сих пор не понимаю, зачем девушки их носят? — сразу же добавил он.

— Ну, сыночек... Всё зависит от случая. Кто-то носит, чтобы сочеталось с юбкой или платьем, кто-то — просто ради тепла. Они ведь мягкие, удобные, приятно облегают кожу... и движения не стесняют.

Она улыбнулась и, подтягивая рукав, добавила:

— Да и в них я могу согреть не только себя... но и тебя, если вдруг замёрзнешь.

— Я, если честно... — замялся Алексей, — как раз сейчас замёрз.

— Опять, наверное, отопление отключили, — спокойно сказала мама.

Они лежали рядом, под одним одеялом. Мама обняла его так, как в детстве — чтобы согреть и успокоить. Её нога мягко легла на него, тела соприкоснулись, но в этом не было ничего двусмысленного — лишь тёплая, безусловная любовь. Настоящая. Материнская. Та, что остаётся, даже когда всё остальное исчезает.

— Мам... ты что делаешь? — Алексей немного удивился.

Сердце застучало сильнее, но он тут же напомнил себе: это его мама, а не кто-то из тех девушек, которых он называл «интимными куклами».

— Согреваю тебя, сыночек, — нежно прошептала она, целуя его в висок.

— Твоё тепло — как второе одеяло... Давай съездим как-нибудь на дачу? В баньке попаримся, воздухом подышим. А то сидим тут как в тюрьме.

— Не говори так! — строго перебила мама. — Не надо сравнивать с тюрьмой. Лучше скажи: "не стоит всё время в городе сидеть". А если про тюрьму думать начнёшь — я даже говорить не хочу, чем это может обернуться. Короче, чтоб я больше таких слов не слышала, ясно?

— Понял, мам... — кивнул Алексей. — А помнишь, как мы в детстве боролись на кровати?

Глаза мамы вспыхнули радостью, а улыбка будто сказала вслух то, что сердце хранило в себе.

— Конечно, помню. Правда, ты тогда совсем маленький был — всё время старался маму обогнать. Ещё в детстве говорил: «Мама, когда я вырасту... сам найду нам папу, честное пионерское».
Маму на секунду пронзила тёплая стрела ностальгии.

— Это точно, — с тем же оттенком грусти отозвался сын. — А в итоге, как были одни, так и остались.

Мама убрала волосы с его лба и поцеловала. Затем её губы коснулись и его губ — легко, едва ощутимо. В этих поцелуях не было страсти, только тёплый, безмолвный жест: "Я рядом. Я люблю тебя. Я согрею тебя".
Это был не поцелуй влюблённых, а прикосновение той, кто дала жизнь. Матери, которая говорила не словами, а телом:
Ты — моя плоть. Моя сила. Моё второе сердце. Мой сын. Мой малыш. Моё родимое дитя. Мой смысл жизни

— Мам... — Ласково начал Алексей. — А может, поиграем в эту игру из детства, но только с некоторыми другими правилами?

— А ты умеешь меня
заинтересовать! — Лицо мамы озарилось улыбкой.

— Давай поиграем в нашу детскую борьбу, но победит тот, кто оставит десять поцелуев на лице противника.

— А в чём подвох? — Поинтересовалась Виктория.

— Твой противник, если так можно говорить, не должен вставать. Иначе бой продолжается, и тебе нужно начать всё заново.

— Ну давай попробуем, — больше интерес, чем любопытство овладело мамой.

Старая, но с новыми правилами, игра детства мамы и сына набирала обороты. Она приносила им удовольствие больше, чем когда-то. Алексей аккуратно "повалил" маму на кровать, прижимая её ногами, но не причиняя боли.

Однако благодаря своей гибкости и многолетнему опыту любящей матери и опытного "бойца", мама быстро прижала сына к кровати, ограничив его движения.

Она трижды погладила его по лицу и, словно специально сбившись со счёта, начала целовать его. Каждый её поцелуй был лишён интимного подтекста. Он говорил о том, как наконец она смогла выразить всю свою любовь к сыну за все эти годы.

Её губы не задерживались на его губах; они словно передавали ему внутреннее тепло, которое питает его тело, словно бензин двигатель. Она делилась своей материнской любовью, а он чувствовал вкус её тепла.

Это был вкус не сексуальной привязанности. Сексуальные отношения были с его бывшими девушками. Сейчас же перед ним его мама — не любовница в человеческом понимании, а мать, друг, родственная душа, где любовь наполнена чувством материнско-сыновней связи, а не сексуальным интимом.

— Запомни, сыночек... Мы не одни... У тебя есть я, я буду всё время с тобой, когда тебе это понадобится, и ты всегда можешь на меня рассчитывать. Мама всегда поддержит тебя. Сегодня ты показал мне, что ты не просто проявил себя как мамин защитник, но и будущий муж своей жены, — прошептала мама, выражая в каждом слове любовь.

— А вдруг она подкинет ребёнка и свалит куда подальше? — Алексей произнёс слова, полные грусти.

— Да даже и так, воспитаем вместе. Я же тебя смогла воспитать, когда твой отец-алкаш пропал без вести, а твои бабушка и дедушка тогда на меня зуб точили. Если что, я буду тебе не только мамой, но и женой — в том смысле, что я могу делать всё, что положено настоящей жене, кроме секса, само собой. А твоему будущему ребёнку я могу быть и мамой, и бабушкой, — её слова прозвучали для него так же точно, как глоток свежего парного молока.

— Мам... Мой животик, мой домик, и ты сама — вы значите для меня всё. Ни одна девушка не достойна тебе и ноги целовать.
Мама улыбнулась и погладила сына по голове.

— Сынок... Я понимаю, ты любишь меня, и это взаимно. Но нельзя ставить одних выше, других ниже, даже если тебе кажется, что они хуже, чем другие. Всегда говорят: «Знай себе цену».

— А это как, мам? — Алексей взглянул на мать.

— Короче...

Притча о Матвее-сапожнике
В одном городе жил старый сапожник по имени Матвей. Он шил обувь вручную — из доброй кожи, с прочной подошвой, с душой. Его ботинки служили по десять лет, а то и больше. Но клиентов у Матвея было немного. Все шли в модные магазины, покупали китайские кроссовки — дешёвые, блестящие, разваливающиеся через месяц.
Однажды молодой парень по имени Илья зашёл в мастерскую. Он собирался в горы.

— Сапожник, сделай мне обувь. Чтобы не подвела в снегу, грязи и на скалах.

Матвей взглянул на него, улыбнулся и сказал:
— Сделаю. Но заплатишь ты мне сто золотых.

— Сто?! За ботинки?! Ты что, с ума сошёл? Вон в ТЦ за двадцать блестящие продают!

Старик не обиделся.

— Так и иди туда. Купи. Носи. А когда вернёшься — если вернёшься — приходи. Посмотрим, сколько стоят настоящие ботинки.

Илья ушёл, посмеявшись. Купил модные, дешёвые, на липучках.

Пошёл в горы.

На третий день подошва отвалилась, ноги промокли, а по ночам он дрожал от холода. Спускаясь с ледника, он поскользнулся и вывихнул ногу. Ему помогли другие туристы. Один из них, с седой бородой, дал ему свои запасные ботинки.

— Эти сделал старый сапожник Матвей. Я у него лет десять покупаю. Не подводят. Цену знают. И себя уважают.

Вернувшись домой, Илья первым делом пришёл к Матвею. Помолчал. Достал сто золотых. Положил на стол.

— Ты был прав. Делай.
Старик не взял золота. Только кивнул и сказал:

— Запомни. Кто не знает себе цену — всегда продаёт себя дешевле. А кто знает — может и голодным остаться, но никогда не будет дешёвкой.

— Мам... Ты прям не историю рассказала, а книгу прочитала! — Алексей изумился способности матери, словно увидел невозможное в возможном.

— А что тут удивляться? Мне твой дед рассказывал её, когда мне пятнадцать лет было. И ладно бы просто рассказал и забыл, а так нет. Он рассказывал мне, пока в мою голову не дойдёт суть этого рассказа. И я так часто слышала эту историю, что выучила её как "Отче наш" и своё имя.

Вскоре они заснули. Уже утром, мама и сын мирно завтракали на кухне за столом, вспоминая, как весело провели вчера время.

Они сидели, ели жареную яичницу с беконом и запивали горячим кофе с молоком.

— Знаешь, мам... А я придумал нашей игре название, — сказал сын. Каждое его слово, даже простое обращение, интриговало маму.

— Ну, и что ты там надумал? — Мама едва сдерживала любопытство.

— По сути... Она же подчёркивает нашу с тобой любовь, как сына с мамой?

— Ну да, — отрезала мама, с трудом удерживая любопытство.

— Ну так вот... Я решил назвать её «духовный союз».

Мама в тот же миг подавилась кофе, но лёгкие шесть хлопков по спине от сына привели её в чувство.

— Я сколько раз тебе говорила, не заводить за столом такие темы! — едва выдавила мама.

— Прости, мам... — сказал Алексей, почувствовав вину.

— Не шути так больше, а то и мамки, не дай бог, не будет, — Мама сымитировала плевки и постучала по столу.

— Так я не шучу, название этой игры будет как можно сильнее укреплять нашу любовь сына и матери. Тем более, сама знаешь, что это нужно не только для... ну, ты поняла для чего. Но и чтобы укрепить любовь. И заметь, ничего плохого нет, только укрепление нашего духовного союза.

— Сыночка, я-то ничего плохого не имею в виду, просто люди нас неправильно поймут, — забеспокоилась мама.

— А причём здесь люди? Мы же для нас создаём эту любовь, как сын-мать, а не для людей. И поверь мне, мам, если кто-то или что-то пойдёт против тебя, он будет иметь дело со мной.

— Я согласна с тобой, сыночка.

В этот момент их губы сблизились, в очередной раз показав, как их любовь матери и сына начинает крепнуть, а отношения как у родителя и ребёнка сквозь нежность, ласку и поцелуи только укрепляются.

Вдруг постучали в дверь. Сам того не желая, Алексей открыл дверь и увидел перед собой высокую, но на три сантиметра ниже его, молодую блондинку в синей блузке и чёрной юбке с такими же тонкими брюками.

Это была его бывшая девушка Татьяна, та самая, которая полностью разрушила мировоззрение Алексея к девушкам.

— Что тебе надо?! — в очень грубой форме поинтересовался Алексей.

— Не пишешь, не звонишь... Я стала волноваться, — как ни в чём не бывало, проговорила Татьяна.

— За мой кошелёк ты волновалась, а не за меня, а насчёт отношений мы поставили с тобой все точки над
«и», — медленно, но постепенно Алексей выходил из себя.

— Ничего и никуда я не ставила! — Татьяна тоже выходила из себя, и если Алексей хотя бы пытался держать себя под контролем, то девушка проявляла свои эмоции по полной.

— Что тут происходит? — В помощь Алексею прибыла мама.

— Тёть Вик, вот только вы не лезьте, ладно? Или он без вас себе даже сопли не протрёт? — высказалась Татьяна, не проявляя уважения к старшим.

По лицу Алексея было видно, что он готов был ударить её, даже несмотря на то, что она девушка, но мама успела остановить его, используя язык жестов.

— Слушай меня внимательно, сопля зелёная. Я родилась в деревне, каждый день доила коров, убирала за скотом, от меня сараем пахло, а не духами, меня пацаны за задницу щипали, дед крапивой лупасил, если где провинюсь. Батя то пьяный, то трезвый был. У меня в твои годы муж по-чёрному бухал, руку на меня поднимал, все деньги из дома на бутылку собирал, в меня люди пальцем тыкали, мол, жена алкаша. Родители его обсуждали, мол, из-за меня он до такой жизни докатился. А тебе достался порядочный, хороший парнишка, не пьёт, не курит, деньги в дом приносит, эпилепсию переносит, а ты ему вместо спасибо что?.. Грязью поливаешь?! Шла вон отсюда, и чтобы я тебя здесь не видела! — громоподобно проговорила Мама.

Лицо Татьяны побледнело, а тело, вросшее в землю, стало статуей. Ничего не ответив, Татьяна исчезла из виду.