комната кривых зеркал

Комната кривых зеркал
Часть 18. Последняя карта

Тревожные люди безбожно лишены всякого сна. Они часами ворочаются в постели, изучают узор потолка и мельчайшие трещинки на стене, вдруг появившиеся после ремонта, пытаются рассмотреть каждую ямочку на расцветающей в небе Луне. Обычный, по их мнению, день ночью оборачивается сгустком невыплеснутой энергии. И вроде бы ничего не произошло, но глаза отчаянно отказываются закрываться, а мозг не перестаёт работать ни на секунду. Ведь ему есть о чем подумать, и тот факт, что человек отрицает подобные мысли, ситуацию не исправит. При свете дня, под яркими лучами весеннего солнца, тревога и сомнения скрываются в тени, прячутся в бликах, но под покровом ночи ящик пандоры с громким щелчком раскрывается, выпуская сокрытое в мир. И все потаённое, то, что весь день упрямо запиралось на задворках сознания, смешалось с воздухом, поглотилось темнотой, впиталось в стены, становясь на ближайшую ночь новым властителем здешних мест. Чтобы с заходом солнца вновь спрятаться в тени до наступления сумерек.

Ведь когда что-то не так — это всегда чувствуется. Что-то постоянно жужжит над ухом, назойливой мухой кружит напротив лица и щекочет шею, жёсткой накипью спускается по горлу. Ты можешь не знать наверняка, можешь даже не догадываться, но внутреннее чутьё не ошибается. Оно вырывается наружу кипящим паром, сквозь поры оседает на коже, создавая вокруг мутный ореол тревоги. И сквозь этот ореол все кажется другим: искаженным, неправильным. Словно кто-то залил кислотой глаза, резко снизил четкость окружающего мира, каплей воды размазал краски. Ты видишь друзей, но не можешь отвязаться от мысли, что их взгляд значит что-то большее, имеет более глубокий, тайный смысл, посвящённый тебе. Будто, говоря о всяком человеке, они имеют в виду тебя. Ты замечаешь прохожих, снующих туда-сюда, и не можешь не задуматься, что один из них не просто так пересекся с тобой взглядом. Обычная жизнь с привычными персонажами, но почему-то везде находится подвох, темный секрет, сокрытый на поверхности. Ведь даже привычные серо-голубые глаза Габриэля Агреста вдруг стали переливаться фиолетовым.

Жизнь Адриана едва ли можно было назвать разнообразной. Его занятия не менялись годами, расписание строго соблюдалось изо дня в день, из недели в неделю, и даже одежда, которую он носил, была все той же классической коллекции золотого стандарта его отца. События шли своим чередом, река жизни не выходила из своих берегов, и хоть скорость течения была непомерно медленной, воды все ещё не укачивали переплывающих путников. И в этом, несомненно, были своим преимущества.

Подобная стабильность придавала уверенности. Когда каждый шаг заранее известен, можно смело идти вперёд, не боясь провалиться в яму. Вероятно, это было то, чего хотел отец Адриана, — чтобы тот уверенно стоял на ногах. Имел крепкую финансовую и профессиональную опору в будущем. Собрал необходимую базу знаний ключевых наук и умений. Имел достаточно опыта для продвижения вверх сквозь толпы завистливых гиен. Но хотел ли он, чтобы его сын походил на искусственного робота, запрограммированного на элементарные движения и базовые команды?

Иногда Адриану начинало казаться, что он лишь герой компьютерной игры, персонаж детского мультфильма. Он так долго жил по прописанным сценариям и выполнял чужие команды, что в особо трудные минуты жизни практически смотрел на себя со стороны, душой отделяясь от тела. Он видел, как машина везет его в коллеж; как фотограф выкрикивает очередное указание, которое Адриан отлично знает и без подсказок; как раз за разом они с ЛедиБаг за три шага побеждают Месье Голубя. И тогда же, в те же самые трудные минуты, он видел то, что приводило его в себя: как горели страстью и азартом его глаза рядом с напарницей и энергию, что он источал, мощной волной отбрасывало в стороны, как искренне он смеялся с непроизвольных шуток Нино и его вечных препираний с Альей, как теплота окутывала его мягким пуховым одеялом от каждого слова и касания Маринетт.

Он был живой.

И тогда день начинался заново.

Но сегодня, если бы он мог пожалеть, что жив, то несомненно пожалел бы.

Бессонная ночь не сильно потревожила его покой. Адриан, подстроившись под бешеный ритм, привык восстанавливать силы за кратчайший промежуток времени. И пусть он видел все, как сквозь туман, и слишком медленно вливался в уже проснувшийся поток, он все равно был относительно бодр: синяки под глазами были профессионально скрыты косметикой, спина держалась прямо, ни единый шаг не указывал на возможную усталость. Это было привычной для него рутиной — выглядеть идеально в любой ситуации. Но то, что творилось у него в голове, назвать идеальным язык бы не повернулся.

Не стоило и говорить, что он доверял ЛедиБаг безоговорочно. Адриан не знал, хорошо ли она учится, как сдаёт экзамены. Не знал, чем она занимается на досуге и в каких компаниях проводит время. Эта часть её жизни была для него загадкой, ответа на которую не существовало. Он не видел её под маской, но это не меняло того, что он видел с ней. Не существовало ни единого шанса, что девушка под маской в обычной жизни вела себя иначе. Адриан видел ее в самых сложных ситуациях - в таких, в которые обычные люди не попадают - и она всегда была человеком, способным прикрыть спину. Ее бескрайняя, почти паническая ответственность вкупе с неземной храбростью, совсем неженской силой и потусторонней смекалкой делали ее героиней, которая заслуживала уважения всего населения Земли. Каждый день люди должны были просыпаться по утрам и благодарить Бога за то, что ЛедиБаг была на их стороне. Ее самоотверженность, искренность и доброта не подвергались сомнению. И Адриан не подвергал даже сейчас, когда вопрос встал наиболее остро.

Молния раздора прошла между его верной напарницей и горячо (или, лучше сказать, холодно?) любимым отцом. Однажды Адриан позволил себе допустить подобную мысль и заподозрить Габриэля Агреста в злодеяниях террористических масштабов, и это был поистине один из худших эпизодов его жизни. От одних лишь воспоминаний в нем просыпался прежний стыд. Он нещадно корил себя, долго осуждал за безжалостные обвинения. Ведь он собственного отца записал в ряды мировых злодеев, не раз пытавшихся его убить. И пусть его методы воспитания отличались от навязанных обществом норм, он все ещё оставался родителем, которого Адриан, несмотря ни на что, никогда бы ни на кого не променял. Плоть от плоти, кровь от крови. Фамилия Агрестов, дарующая Адриану достойную жизнь. Габриэль Агрест был уважаемым человеком. И никак не мог оказаться Бражником.

Когда ЛедиБаг выдвинула эту гипотезу впервые, Адриана словно прошибло током. Он был смущён, и сбит с толку, и совершенно дезориентирован. Ещё недавно он держал в руках загадочную книгу о Камнях Чудес, найденную в сейфе отца, а уже сегодня ЛедиБаг озвучивает мысли, которые он боялся выпускать в свет. Тогда это было правдоподобно и, хоть Адриан и отрицал это, имело все права на существование. Адриан позволил ЛедиБаг пройтись острой бритвой по его лишенной родительского тепла душе и провести свое расследование. Оно не давало никаких плодов, пока Габриэль Агрест не обернулся Коллекционером — очередной жертвой Бражника. Тогда Адриан выдохнул. Он не был уверен, что смог бы пережить подобное разочарование после слишком болезненного ухода матери. Тот день, когда ЛедиБаг торжественно подтвердила, что Габриэль Агрест не являлся Бражником, стал для Адриана вторым днём рождения. И теперь ЛедиБаг снова загоняла его в могилу.

Он не мог ее осуждать. Ее предусмотрительность и осторожность не единожды спасали людям жизнь. И она ничего не теряла от очередной проверки Габриэля Агрест. А вот Адриан терял. С каждым возникшим подозрением он терял веру в себя и своего отца, веру в шаткое подобие семьи, которой они являлись, веру в свою преданность как сына и его любви как отца. Он должен был доверять своему отцу. Должен был, чего бы ему это не стоило. Это была его прямая обязанность, как сына. Проявление заслуженного уважения и незаслуженной любви. Адриан должен был доверять своему отцу, иначе просто не останется никого, кому он мог бы верить.

Всю ночь в голове крутились схемы, расчеты и формулы, стремящиеся систематизировать все, что он знал об отце. Оправдать его или же признать виновным.

Адриан начал это в шутку, почти для отмашки. Просто чтобы ЛедиБаг было спокойно. Чтобы спокойно было ему. Чтобы в конце, когда все это закончится, он с чистой совестью сказал, что думал об этом, но оказался достаточно рассудительным, чтобы сразу отмести эту идею. И тогда никто не запретит ему подтрунивать над ЛедиБаг по поводу ее чрезмерной мнительности.

Габриэль Агрест никак не мог быть Бражником, и у этого были веские доказательства. И кому как не Адриану знать это, ведь на свете не осталось ни одного человека, кто знал бы Габриэля лучше него. И Адриан мог с абсолютной уверенностью сказать, что его отец никогда не был жестоким человеком. Множество не самых приятных эпитетов можно использовать в его адрес, но жестокость — это не его тактика. Он был умён и расчётлив, хладнокровен и равнодушен. Он не поддавался на провокации, умело обходил ловушки конкурентов и всегда выходил победителем исключительно благодаря своим навыкам лидера. Его методы опирались на трезвый ум и многолетний опыт, а не на прямую борьбу насилием и жертвами. Ему ничего не стоило унизить взрослого состоявшегося человека, смешать его с грязью, не произнеся ни единого оскорбления. Он умел давить морально и нравственно, ловко манипулируя скрытыми слабостями людей. Все это — про Габриэля Агреста. Но он никогда не был человеком, способным поднять руку на ребёнка. В то время как Бражник денно и нощно акуматизировал детей, не говоря уже о том, что ЛедиБаг и Кот Нуар тоже, к слову, были подростками. Это было слишком низко для пьедестала, на который вознёс себя Габриэль Агрест.

Не стоило также забывать, что великий дизайнер при всех своих явных достоинствах совсем не умел чувствовать людей рядом с собой. И это во многом объясняло его в некоторых местах грубый характер. Он не был злым, он просто совершенно не понимал чужих эмоций. Он не знал, как реагировать на слёзы, он не понимал, чем они были вызваны. Не мог распознать в улыбке печаль, в односложных ответах — обиду, а в слабом кивке — разрастающуюся депрессию. Он довольствовался вялым «Все в порядке» в ответ и уходил, не ища в словах подвоха. Будучи человеком однозначным и прямолинейным, он ожидал того же от окружающих. Разве мог такой черствый человек оказаться злодеем с развитой эмпатией? Вся сила Бражника была основана на крепкой связи с парящими в воздухе эмоциями. Его утонченный нюх различал миллионы разных оттенков чувств и переживаний в гамме помех, он с пугающей точностью находил ту маленькую, слабую искру нужной ему вспышки, ощущал ее сквозь километры расстояния. Так мог ли Габриэль Агрест, не замечающий под собственным носом страдания собственного сына, так остро реагировать на чужие далекие несчастья?

Это было дико. Даже если отмести все философские рассуждения, Адриан все еще не мог соотнести образ отца и Бражника друг с другом, потому что никогда не видел отца таким ... живым. То есть, да, в нем текла вполне настоящая кровь, его руки были тёплыми, а дыхание влажным, но его жизнь обходилась лишь показателями физиологии. Он был самым инертным человеком из всех, кого Адриан когда-либо знал. Его злость выражалась плотно сжатыми губами, недовольство — сведёнными к переносице бровями, а радость ... А радость Адриан не помнил. В последний раз Габриэль улыбался его матери. И это было так давно, что Адриан глубоко внутри чувствовал тепло, но нарисовать в уме эту картину уже не мог. Сейчас Габриэль походил на ожившее тело, пустую оболочку, лишённую чувств и эмоций. Адриану понадобилось много времени, чтобы понять поведение отца, и обнаруженная истина причинила ему боль, сравнимую с потерей второго родителя. Габриэля Агреста больше не существовало. Был его двойник, покорно выполняющий необходимые действия, а настоящий он все так же искренне улыбался Эмили Агрест где-то в прошлом. В нынешнем Габриэле Агресте не было сил и энергии для постоянной битвы. Бражника мало кто видел вживую, да и герои сами сталкивались с ним лишь единожды. Но что было понятно без личных встреч, так это то, что он горел своей неудержимой идеей. Как безумец, он носил в себе такую ярость, что было удивительно, как он сам до сих пор с ней справлялся. Бражник был ходячим сосудом смертельной энергии, ежедневно находящей выход в несчастьях обычных жителей. Если бы вдруг Габриэль Агрест и Бражник столкнулись лицом к лицу, то один из них бы угрожающе смеялся в лицо сопернику, агрессивно размахивая тростью и напуская темнокрылых бабочек, пока другой, скептично сложив руки за спиной, уклонялся бы от надоедливых насекомых и морщил нос в отвращении. Потому что Адриан слишком хорошо знал своего отца и достаточно изучил поведение Бражника. И здесь не было ни одной точки соприкосновения.

Так Адриан считал до трёх часов ночи. Тогда, почти убедившись в своей правоте, он чуть было не задремал, но прокравшаяся сквозь сон мысль вдруг взбудоражила его не хуже кофе. Да, у Бражника и Габриэля Агреста и правда не было ничего общего. Бражник — псих, помешанный на навязчивой идее. А у Габриэля Агреста было все, что нужно человеку для счастья. Но ... но Габриэль Агрест не был счастлив. Он игнорировал все своё владение потому, что давно потерял то, что было ему на самом деле дорого. То, ради чего он жил. То, что заставляло его просыпаться по утрам. То, что разделило его жизнь на «до» и «после». То, ради чего он пошёл бы на ... на все.

Адриана прошибло холодным потом. Он был уверен, что его отец не имел никаких мотивов для совершения столь ужасных поступков, но ... но если объединение двух талисманов способно исполнить любое желание, мог бы Габриэль Агрест пойти на такой отчаянный шаг ради своей жены? Адриану не нужно было думать об этом слишком долго, он знал ответ: отец сделал бы что угодно. И пускай имя покойной мадам Агрест уже давно в этом доме не произносилось вслух, Адриан знал наверняка: в сердце Габриэля оно звучало неустанно. Внешне он не подавал виду, создавая впечатление смирившегося с утратой мужчины, но боль и ярость несправедливости не отпускали его ни на секунду. Это был более чем убедительный мотив.

Это была безумная мысль, расползающаяся ядом сомнения по жилам. Адриан пытался выкинуть ее из головы, уснуть, чтобы вкусить последние мгновения размеренной жизни. Сегодня все было в порядке: он был обычным студентом днём и обычным супергероем ночью. А завтра он мог оказаться сыном главного злодея.

***

В парке было легко. Свежий воздух крутился между деревьями, кроны нависали над лавочками, пряча их в укромном теньке, по узким тропинкам неторопливо прогуливались парочки. Феликс крепко зажмурился, стараясь прислушаться к своим ощущениям здесь и сейчас. В этом парке, в этом городе, в этом крайне запутанном положении. Удивительно, как быстро он привык к этим людям и их несносному картавому говору. Перестал их сторониться, провожать недостойным взглядом. Весь мир отошёл на второй план, служа фоновым шумом повседневной жизни. Так бывает, когда ты с чем-то смирился. Принял судьбу и перестал видеть в ней вечную проблему. Солнечная погода не раздражала, длинные обеденные перерывы теперь казались вполне удобными, а в серой Сене не хотелось утопиться от безысходности. Париж стал обычным городом, очередной неприметной точкой на бесконечной карте мира. Он не горел яркими красками, но и черно-белым, по крайней мере, быть перестал.

Кофе медленно остывал у Феликса в руках. Он не любил кофе, и предпочитал никогда его не пить. Разве существовало что-то вкуснее и приятнее обычной прохладной воды? Но люди отчего-то давились этой горечью, якобы ароматной и бодрящей, и продолжали каждое утро с видом ценителя заваривать эту гадость.

Сегодня Феликсу захотелось кофе. Чего-то сладкого, приторного. Ванильно-шоколадного. С разными сиропами, специями и сливками. И сахаром. Много сахара. Он пил медленно, глоток за глотком, в тишине смакуя необычный вкус. И пока напиток сладкой патокой стекал по горлу, горечь кофе песком оседала на корне языка. Потому что истина не скроется под маской, и горькое не станет сладким. И под внешней воздушной пенкой с разноцветной посыпкой скрывался такой же темный, такой же терпкий кофе, чей вкус раскрывался, стоило сливкам раствориться в тепле.

Маринетт назначила эту встречу, и Феликс не знал, чего от неё ожидать. Что эта девушка хотела от него на этот раз? Она собиралась накричать на него, дать очередной подзатыльник, чтобы напомнить его место? Она хотела пробубнить что-то себе под нос про Бражника, теребя тоненький пиджак, не в силах посмотреть ему в глаза? Может, она просто хотела с ним увидеться?

По правде говоря, он не хотел ее видеть. Феликс просто не видел в этом смысла. Их отношения (какой характер бы они не имели до этого) пришли к своему закономерному концу. Он дал ей то, чего она хотела — назвал имя Бражника; она дала ему то, чего он заслуживал — жестоко отказала. На этом их пути должны были разойтись. Феликсу хватало того, что он видел ее каждую ночь: во снах она являлась ему с белоснежными крыльями и рогами чертёнка. Ее губы растягивались в довольной дьявольской улыбке, а небесно-голубые глаза искрились ангельским светом. Грешная в своей добродетели, святая в своей разрушительности. Феликсу хватало того, что он видел ее каждый день: всегда полная сил и веры, она находила время на каждого из своих друзей. На невесомое объятье, незаметный кивок, на забавную шутку или даже целую историю. Она была везде. Этот маленький мир, состоящий из сброда коллежа, существовал исключительно за счёт Маринетт. Как местное Солнце, она стояла в центре всего и посылала людям свои спасательные лучи, поддерживая в стенах здания жизнь. Ее времени хватало на всех, кроме него. Пока все одноклассники грелись в ее тепле, Феликс был обречён скрываться в самом холодном углу, недостойный внимания этой девушки. Девушки, полной противоречий, что оставалась его идеалом, но он уже не склонял перед нею колени. Он отвернулся и, покрепче закутавшись в шарф из собственной гордости, навсегда отказался от Солнца.

По правде говоря, Феликс не хотел ее видеть. Он не хотел идти на эту встречу и вновь сдаваться во власть ее снисхождения. Она крутила им, как хотела, и Феликс не собирался это больше терпеть. И он пришёл, чтобы расставить все точки в нужных ему местах. Она сделала свой выбор, и теперь Феликс умывает руки. У него были свои дела, не имеющие к ней никакого отношения. Он выполнит свою миссию и уедет, оставив здесь образ Маринетт, ставший его слабостью.

Он не хотел ее видеть, честно. До дрожи в руках, до сведённой в судороге челюсти не хотел. И он следил за временем не для того, чтобы посчитать, на сколько она уже опаздывала (на шестнадцать минут и тридцать три секунды), и он смотрел по сторонам не для того, чтобы увидеть издалека ее силуэт. И в окна пекарни сквозь густую листву деревьев он всматривался не для неё.

Феликс не хотел ее видеть. Ведь чувствовал, что ослепнет, если посмотрит на неё еще хоть раз.

Но он увидел ее. Нехотя, сквозь пелену обиды, застилавшую глаза, сквозь полный презрения шепот, звучащий у него в голове. Она медленно семенила ногами, смотря то вниз, то по сторонам. Читала знакомые вывески, то и дело доставала из кармана телефон, чтобы посмотреть время и положить обратно, нервно крутила пуговицу кофты, чтобы руки были хоть чем-то заняты. Судя по всему, она тоже не хотела его видеть и, приметив издалека, всячески избегала его взгляда. Чем ближе она подходила, тем медленнее становился ее шаг. Какого дьявола она искала с ним встреч? Словно воображаемое дуло пистолета было прижато к ее виску. И будь Феликс проклят, если Маринетт представляла не его руку, сжимающую оружие.

Странная злоба охватила Феликса. После всего, что она ему сделала, она ещё чувствует себя жертвой? Она, вынужденная работать с ним, считала себя несчастной заложницей судьбы? Плевать хотел Феликс на ее ответственность и обязательства. Что бы она не собиралась ему сказать с таким лицом — он это не примет. Пусть его сердце разорвётся на тысячи осколков и сгорит синим пламенем — пусть, ему не будет жаль, он даже не заплачет. Он сохранит свою гордость. Она, по крайней мере, в отличие от сердца, его никогда не подводила.

Маринетт тихо села на лавочку рядом с ним. Ничего не выдавало ее присутствия, даже воздух рядом с ней не всколыхнулся. Как призрак, тень самой себя, она села на самый край скамейки, и молча уставилась вперёд. Туда же, куда и Феликс. Ведь он не повернул головы и даже не шелохнулся. Они были рядом, даже если отказывались это принимать — и физически, и морально. И хоть со стороны и казалось, что эти двое подростков находятся где-то далеко в себе, разделённые километрами разных мыслей, это было не так. Чем дальше они убегали, тем скорее оказывались друг перед другом. Так и сейчас. Каждый оттягивал первый шаг. Одного съедала патологическая принципиальность, а вторую —тянущее под ложечкой чувство вины. Но тишина не казалась им чужой. Наоборот, как верный друг и старый товарищ, она успокаивала, практически убаюкивала, позволяя отделить ложные чувства от истинных.

Спустя пятнадцать минут никто так и не заговорил. Феликс не оборачивался, но предположил: она сидела такая же хмурая, как и он. Но если он злился, то она думала. И что бы она не хотела ему сказать, на данный момент это забирало ее последние силы. Все так же сидя к ней в пол-оборота, заворожённый вывеской зоомагазина и фруктовой лавкой старого араба, Феликс наощупь протянул ей картонный стаканчик. И когда ее холодные пальцы на мгновение коснулись его руки, Феликс случайно задержал дыхание. Она смотрела на него. Он чувствовал ее пронзительный взгляд на своей скуле и молил Бога о выдержке. Господи, как же он не хотел ее видеть. Господи, просто дай ему достаточно сил, чтобы не обернуться в ответ.

— Я обычно не пью кофе, — наконец-то сказала Маринетт.

Когда Феликс слышал в последний раз ее голос? Сегодня на перемене? Вчера? Вчера она говорила иначе. Феликс запомнил все оттенки ее голоса: неверящий шёпот, разгневанный крик, издевательская насмешка. Сейчас она говорила обычно. Не тихо и не громко. Бесцветно. Равнодушно. Совсем на себя не похоже.

Господи, просто дай ему сил не пасть ещё ниже.

— Это горячий шоколад, — ответил Феликс, в полной мере не осознавая, что и его голос стал чужим.

— Спасибо.

И снова тишина. Она начинала давить, кулаками пробиваясь сквозь мнимый покой.

— Ты опоздала, — эта молчанка должна была закончиться.

Феликс нашёл в себе мужество ответить на ее взгляд. Маринетт кивнула, ничуть не смутившись.

— Я не хотела приходить, — ответила девушка, и Феликсу захотелось рассмеяться. Но, кажется, она не шутила.

— Прошу прощения? Как это понимать? — Маринетт снова отвернулась и уткнулась в колени, — Это какая-то ловушка? Адриан попросил тебя заманить меня сюда, и ты не хотела в этом участвовать? И сейчас он выскочит из кустов и снова надаёт мне по лицу?

Маринетт не ответила.

— Да хватит уже молчать! — вспылил Феликс, выходя из себя, — Что, черт возьми, вообще происходит? Зачем ты меня позвала, раз не хотела приходить?

Ее лица не было видно. Тонкие плечи сжались, спина склонилась так низко, что она почти уткнулась лбом в ноги. Ее тело тряслось от смеха, и Феликс практически взорвался от подобной наглости. Маринетт откровенно издевалась над ним, выставляя того дураком. А он и правда был дурак, раз позволял ей такое. Феликс собирался уже встать и плюнуть на все, но его ступни приросли к асфальту, как только его чуткого слуха коснулся тихий всхлип. Он моргнул, прислушался. Всхлип не повторился, и он уже подумал, что разум придумал эти жестокие предательские образы, но мокрая полоска слез на девичьей щеке, к сожалению, была вполне настоящей. Феликс растерялся. С чего бы Маринетт вдруг плакать? Эта девушка собиралась взорвать его мозг.

Не зная, что делать, Феликс опустился на корточки перед ее ногами и аккуратно коснулся пальцами её колен, привлекая внимание, но Маринетт лишь упрямо прикрыла руками лицо.

— Поговори со мной, — тихо прошептал Феликс, словно боясь ее спугнуть, — Маринетт.

— Зачем? Зачем ты пришёл? — приглушённо спросила Маринетт.

— Судя по всему, чтобы слушать твой бред, — недовольно рявкнул Феликс, но быстро взял себя в руки. Она не успокаивалась, — Я пришёл, потому что ты меня звала. Ты же звала меня, верно? Хотела, чтобы я пришёл? Я и пришёл, Маринетт. Посмотри на меня.

Он наивно попробовал отнять ее руки от лица, но неожиданно она сама ими взмахнула. Она выглядела уставшей. Кожа побледнела так, что мелкие веснушки сразу бросались в глаза, синяки под глазами оттеняли синеву поблекших радужек.

— Да, я хотела, чтобы ты пришёл! В этом и проблема! — Маринетт взорвалась, и ее звонкий голос привлёк внимание случайных прохожих. Феликс ответил им извиняющейся улыбкой, но Маринетт это совсем не заботило, — Я позвала тебя, потому что мне нужна твоя помощь! Опять! Все, что я делаю, причиняет тебе боль, и потом я, как ни в чем не бывало, снова обращаюсь к тебе за помощью, и ты мне помогаешь, чтобы я ранила тебя вновь. Как ты это терпишь? Почему ты не послал меня сразу, как получил записку? Почему ты здесь? Разве тебе не обидно?

Пламенная речь совсем не укладывалась у Феликса в голове. Он впервые в жизни почувствовал себя тупым. Самым глупым на свете человеком, не разбирающим смысла элементарных слов. Она позвала его, чтобы извиниться? Она не извинялась. Она сказала, что ей нужна была помощь? Она не просила помощи. Так что, черт возьми, она несла?

— Что на тебя нашло? — с самым недоумевающим видом спросил Феликс, — Кто клюнул тебя в темечко, что ты так ни с чего загналась? Ещё с утра ты была в порядке.

Маринетт яростно замотала головой.

— Я не в порядке, — прошептала она, смотря куда-то сквозь Феликса, — Я давно не в порядке, Феликс, и я уверена, что ты это заметил. С тех пор, как ... как ты нашёл меня в подсобке, все пошло наперекосяк. Сначала ты, потом Адриан, теперь Габриэль Агрест. Я сбилась со счета, сколько раз висела на волоске от смерти. Я этого даже не замечаю, меня это не пугает. Но каждый раз я возвращаюсь домой и чувствую, что какая-то часть меня всё-таки умерла. Я чувствую себя пустой. И я терплю, потому что должна. Потому что от меня этого ждут. Потому что больше некому. И я привыкла, что мне больно, но причинять боль тем, кого я люблю, невыносимо. Я так запуталась, Феликс. Что мне делать?

Она подняла на него взгляд, сквозь блестящую пелену слез ища ответы в глазах Феликса. Ее образ был пропитан безумным отчаянием. Она смотрела на него, как смертник на пике агонии. Как на последнее и единственное спасение. Как источник всех необходимых ответов, ключ к решению проблем.

А Феликс запаниковал. Его органы сжались от подобного давления, и главный его советник, на которого он всегда рассчитывал — разум — с довольной ухмылкой помахал ему ручкой. Он никогда не имел дела с плачущими девушками. А это походило на полноценную истерику. Что он должен был сделать? Сказать, что все будет хорошо? Обнять? Так делали в фильмах. Казалось, Феликс и сам готов был расплакаться от беспомощности. Пока Маринетт искала в нем поддержки, его слабая мужская психика справлялась с внутренней панической атакой.

Поэтому Феликс молчал, продолжая смотреть на неё растерянным взглядом щенка. Он надеялся, что его вид говорит сам за себя. «Я хочу тебе помочь, Маринетт, но я никогда не был в такой ситуации. Скажи, что ты от меня хочешь, и я сделаю все, что угодно».

Маринетт крепко зажмурилась, и последняя слеза покатилась по лицу. Она глубоко вдохнула и задержала дыхание. Феликс считал. Ее лёгкие, должно быть, горели.

— Прости меня, — на выдохе выпалила она, — Прости меня за все. Я не должна была все это вываливать на тебя, это не твои проблемы. Мне так стыдно перед тобой. Ты не сделал мне ничего плохого. То есть, ладно, возможно и сделал, но ты помогал мне каждый раз, когда я тебя об этом просила, и когда не просила тоже, а я так ужасно себя веду. Ты только вспомни! Хотя нет, ради Бога, не вспоминай. Лучше забудь. Я такая суч...

Феликс заткнул ей рот пончиком прежде, чем она выговорила ругательство. Он понимал, что это было неправильно, но почувствовал великое облегчение от того, что она наконец-то замолчала. Еще несколько минут, и он бы не выдержал. И тогда, возможно, ей бы не понравился тот способ, которым он ее заткнул.

— Забыл сказать, — как ни в чем не бывало, сказал Феликс, — Я купил тебе пончики.

И пока Маринетт покорно жевала смешавшееся с солеными слезами пирожное, Феликс перекинул ногу через лавочку и, подбираясь совсем близко, прижал ее голову к своей груди. Возможно, это было не то, чего она от него ожидала. Это лишь в очередной раз доказывало, что он не был тем самым человеком. Он не знал, что сказать, чтобы вернуть ей веру. Понятия не имел, как успокоить и поддержать. И от собственной немощности крошилось сердце. Но это казалось правильным. Необходимым. Феликсу хотелось верить, что Маринетт чувствует то же самое, и не он один, наслаждаясь объятиями, думал о том, что в эту самую секунду на самом деле способен на все.

— Ты как? Успокоилась? У меня есть ещё пончики, если что, — спустя смутно ощутимое количество вязких минут спросил Феликс. Его рука, не переставая, гладила шелковистые пряди, пока он чутко прислушивался к ее мерному дыханию, считая собственные вдохи.

Ответом ему послужило неопределенное мычание в области подмышки.

— Хэй, Маринетт, — Феликс попробовал оттолкнуть девушку, но та, словно пробудившись ото сна, лишь сильнее вцепилась тонкими пальчиками в жилетку, пряча лицо.

Феликсу, в какой-то степени, это было на руку. Так она не видела его глупой улыбки.

— Ну все, мышка, перестань. Поплакали и хватит, сколько можно, — приложив немало сил (во многом, чтобы пересилить себя, а не ее), Феликс выпутался из капкана рук и, как маленького ребёнка, обхватил ладонями раскрасневшиеся щеки, — Ты хотела что-то обсудить, верно? Самое время начать.

Маринетт аккуратно отцепила мужские ладони и отстранилась.
«Да, точно», — подумал Феликс, возвращая лицу привычную отстранённость, — «Это должен быть не я».

— Я говорю совершенно искренне, Феликс. Мне правда очень жаль. Прости меня, пожалуйста, ты не заслуживаешь такого отношения к себе, — Феликс едва сдержался, чтобы не рассмеяться в голос. Она была права. Он заслуживал худшего, — Даже я с этими эмоциональными качелями уже не справляюсь. Как ты меня терпишь?

— А как ты меня терпишь? Я тоже много чего натворил, — парировал Феликс, не бросая попыток взять себя в руки. Слишком свежо ещё было ощущение ее тела, прижатого к груди.

Маринетт усмехнулась, и робкая улыбка впервые прорезалась сквозь гримасу печали. Феликс всё-таки смог заставить ее улыбнуться? Вероятно, эта мысль не должна была принести столько удовольствия.

— Не знаю. Думаю, это нормально. То есть, я могу понять многие из твоих мотивов, — Феликс не сомневался, что она и близко не знала его мотивов.

— Дай угадаю. Ты видишь во мне свет, твоя душа болит за доброго мальчика, который многое пережил и теперь замкнулся в себе, и ты думаешь, что сможешь мне помочь со всем этим справиться?

Феликс замер, ожидая ответа. Он не был сломан, его не нужно было чинить. Он не был потерян, его не нужно было искать. В конце концов, он не был добрым. Он не потерял веру в людей, он просто никогда в них не верил.

И если Маринетт решит поиграть в спасателя, он проткнет протянутый спасательный круг и заодно ее надувной жилет. Он погубит их обоих, потому что ее жалость и ложные надежды станут крестом на его прижизненной могиле.

Из раздумий Феликса вырвал смешок. Маринетт бросила на него загадочный взгляд. Так взрослый смотрит на ребёнка, которому давно сказали, что Деда Мороза не существует, но тот упрямо отказывался верить.

— В тебе и правда есть свет, Феликс, — сказала Маринетт, и прежде, чем сжатые скулы ожесточили его лицо, добавила, — Но я не отрицаю твою тьму. Насколько это вообще зрело делить все на «хорошо» и «плохо»?

— Конечно, поговори о зрелости. Ты же всегда так зрело себя ведёшь, — не скрывая сарказма в голосе, ответил Феликс.

— Я лишь хотела сказать, что то, что ты делаешь, - это не мое дело. Как друг, я могу осуждать или одобрять твои поступки, и это будет моим мнением. Но, вне зависимости от моего мнения, я приму это до тех пор, пока ты несёшь за это ответственность. Потому что ты мой друг.

— Ну, значит мы нашли ответ. Я терплю тебя, потому что ты мой друг.

Это слово не ложилось на языке. Оно вырвалось изо рта кучей непонятных звуков, отзвучало в ушах заковыристой иностранной речью. Друг ... Как давно Феликс называл кого-то своим другом? Как давно он делал это искренне? Между бровями залегла складка задумчивости, его пустой взгляд был направлен глубокого внутрь самого себя, где отчаянно искал детские воспоминания.

Маринетт заметила стремительную перемену, но, судя по всему, поняла ее по-своему. Она печально хмыкнула.

— Друг, говоришь? Так это то, кем ты меня видишь на самом деле? — спросила Маринетт, полностью поворачиваясь к Феликсу. Ей все ещё было неловко поднимать тему его влюбленности, но если он мог об этом говорить, то и она могла, верно?

— Я никогда не просил у тебя большего, Маринетт, — произнёс Феликс, отвечая на прямой взгляд девушки, — Но если бы я понёс ответственность за то, что пытаюсь увести девушку брата, ты бы приняла этот поступок?

Маринетт промолчала. Она бы приняла этот поступок. Но это ещё не значило, что она приняла бы Феликса.

— Я бы сделал это, видит Бог, — продолжил Феликс, — Я бы заставил Адриана поволноваться. Потому что ты этого стоишь. Чтобы за тебя боролись, — он на мгновение замолк, собираясь с мыслями, — Но говорить об этом сейчас бессмысленно. Рано или поздно я вернусь в Лондон.

— А если бы ... а если бы я дала тебе талисман. Ну, знаешь, на постоянное пользование. Ты бы ... остался? — Маринетт шептала. Эта идея пронзила ее сознание неожиданно, как разряд молнии в ясный день, и не успела она полностью сформироваться, как слова уже вырвались наружу.

Феликс широко улыбнулся. Было в этой улыбке что-то странное. Смотря на него, можно было подумать, что это предложение его поистине осчастливило. Но Маринетт не могла отделаться от ощущения, что перед ней разворачивается главная сцена спектакля. Феликс спрятал лицо в ладонях и надавил пальцами на сомкнутые веки. Этот жест должен был защитить его, но на самом деле лишь выдал его внутреннее смятение. Руки взметнулись вверх и, взъерошив волосы, бессильно опустились. Феликс снова улыбнулся: не так широко, как до этого, но в этой улыбке чувствовалось что-то поистине радостное.

— Брось эти мысли, Маринетт. Я не герой и никогда им не стану. Не все могут быть такими, как ты. Меня не волнует мир во всем мире. Я не побегу успокаивать одноклассника с разбитым сердцем, чтобы он вдруг не словил в истерике бабочку. Я не стану рисковать жизнью ради незнакомца. Во мне нет твоего альтруизма.

Маринетт нечего было ответить. Какая-то ее часть желала вступить с ним в жаркий спор, чтобы доказать, что он просто недооценивает себя. Заставить его поверить в себя, а потом, после долгих часов упрашивания Мастера Фу, отдать Феликсу какой-нибудь талисман собаки и представить его Коту. Другая часть Маринетт понимала, что это не больше, чем глупый предлог. И именно эта часть заставляла девушку молчать.

— Но если ты хочешь, чтобы я остался, просто скажи, — короткий смешок раздался над ее ухом.

Феликс держался непринужденно, прикрываясь шутками, и Маринетт хотела бы, чтобы эта беспечность хотя бы самую малость оказалась искренней. Потому что честного ответа она ни за что ему не даст. Не тогда, когда он может разбить целых три сердца: ее, Феликса и Адриана.

— Ну так что ты хотела обсудить? — Феликс громко хлопнул ладонями по своим коленям, поспешно отворачиваясь. Маринетт убеждала себя, что так будет лучше, — Куда ты опять вляпалась, и что мне нужно делать?

— Мне нужны доказательства, указывающие на Габриэля Агреста. Адриана просить о помощи я не могу, сам понимаешь, Кот Нуар отказался в этом участвовать, а врываться в логово потенциального врага в одиночку слишком рискованно. Ты поможешь мне? Мне лишь нужно пробраться в его кабинет и найти хоть что-нибудь. Или не найти. Обещаю, с тобой ничего не случится.

— Ага, то есть я как обычно буду твоей наживкой?

— Нет! — испуганно вспыхнула Маринетт, но, повернувшись и встретившись с смешинками в уголках его глаз, расслабилась и ударила его по плечу, — Дурак. Я бы не стала рисковать твоей безопасностью.

— Конечно верю, мышка, — рука сама потянулась к лицу, сама нежно потрепала девичью щеку. Феликс смутился своему порыву, но руку не одернул, ведь это выглядело бы слишком странно. В этом же не было ничего такого, правильно? Это был дружеский жест. Хоть и хранил в себе далеко не дружеские намерения, — Хорошо, давай сделаем так. Сегодня я попробую обыскать все сам. Своё присутствие, в случае чего, я ещё хоть как-то смогу оправдать, твоё - вряд ли. По пятницам после обеда Габриэль уезжает в офис на заключительное заседание. У нас будет примерно два часа, чтобы пробраться в его кабинет вместе, если сегодня я ничего не найду.

Феликс хотел рассмотреть вблизи ее искрящееся облегчением и благодарностью лицо. Как вновь засияли бесценными сапфирами ее два глаза-океана, как персиковые губы расползлись в трогательной улыбке, как ее привычная аура решительности снова расползлась по воздуху. Он мог бы смотреть на это вечно. Запечатлеть проникновенный образ глубоко в душе, ведь равнодушный мозг рано или поздно отрекнется от воспоминаний, в то время как бессмертная душа будет жить этим мгновением, даже если каждая минута такой жизни обернется для Феликса мучительной болью.

Но Феликс не успел. Маринетт бросилась ему на шею, заключая в тесные объятия. От неожиданности Феликс налетел на железные прутья лавочки, и первые секунды он чувствовал только боль от столкновения. И лишь потом боль стала отступать, и другие, более сильные ощущения покорили его. Он чувствовал, маленькие ладошки легли ему на спину и, словно не зная, что еще делать, ласкали его лопатки. Он чувствовал, как ее непослушные волосы, выбившиеся из хвоста, лезли ему в рот, в глаза, щекотали чувствительную кожу ушей. Он чувствовал, как Маринетт, стремительно врываясь с объятиями, случайно мазнула его губами по оголенной части шеи и вместо того, чтобы смутиться и отступить, припечатала это место крепким, звонким поцелуем. Кажется, это было последнее, что Феликс почувствовал.

Если первый поцелуй с Маринетт стал пожаром, в котором сгорело все, во что он верил до этого — его принципы, убеждения, планы, надежды, то сейчас, пока он был в ее объятиях, по его жилам текло целительное спокойствие. Каждая частичка его тела вдруг встала на место, готовая выполнять истинное своё предназначение, которое открылось ему только сейчас. Как очаровывающее чувство полноценности. Словно Маринетт внесла в картину завершающий кусочек пазла, хоть так и не стала им сама. Если именно так должен был ощущаться дом, то Феликс готов был поставить на себе клеймо пропавшего бездомного. Его дом принадлежал не ему.

— Может, сходим прогуляемся? В парке аттракционов открылся новый павильон, — Маринетт выпуталась из кокона, в который Феликс неосознанно ее заключил.

Дурацкая улыбка одними уголками губ не сходила с его лица. Гори он адским пламенем, если не ее в народе называли улыбкой влюблённого дурака.

— Тебе что, пять лет? — ответил Феликс.

Маринетт встала со скамейки и протянула ему руку.

— Я посмотрю, как ты завизжишь на новых американских горках, месье взрослый зануда, — произнесла Маринетт, следя за тем, как Феликс схватился за ее руку и поспешно встал.

— А как же Адриан? Не думаю, что он обрадуется таким прогулкам.

— Ты мой друг, Феликс. Я уверена, что Адриан все поймёт, нам лишь нужно спокойно втроём все обсудить. Ты же способен на это, да?

А Феликс думал лишь о том, что мог бы и дальше улыбаться, пока был у себя дома в гостях.

***

Если Маринетт пыталась напугать Феликса американскими горками, то у неё не было шансов. Его жизнь менялась так стремительно, что легко могла дать фору всякому аттракциону. Его крутило, бросало из стороны в сторону, переворачивало с ног на голову каждый день с тех пор, как он поселился в особняке Агрестов, и он болтался, как плюшевая марионетка, держа в руках незакреплённые поводья мнимого контроля. И если раньше он пытался сопротивляться, упрямо гребя против течения разбушевавшейся реки, то теперь покорно плыл, расслабленно сложив руки за головой, и тихо надеялся, что очередное попавшееся на пути бревно не потопит его окончательно.

Приехать во Францию было легко — мать уверяла, что дежурная встреча в годовщину трагической пропажи тети Эмели пройдёт так же быстро, как и все предыдущие. Остаться здесь жить было немыслимо — Феликс готов был безжалостно сжечь дотла любого попавшего под горячую руку бедолагу. Лицом к лицу сразиться с Габриэлем Агрестом было неприятно — это поражение стоило ему не только задетой гордости, но и обещанного матери подарка, способного ее осчастливить. Полюбить Маринетт было неожиданно, но самое сложное, конечно, было это понять и принять. Ведь самая мучительная пытка та, где роли палача удостаиваешься ты сам. Едва ли раскалённый металл на коже ощущался так же болезненно, как те моменты, когда Феликс видел Адриана с Маринетт и безрезультатно пытался убедить себя, что внутри горит огонь ярости к Адриану, а не предательской ревности.

И уже после подобных страданий все стало легко. Легко было смотреть издалека на то, что тебе не принадлежит, цепляясь лишь за случайные мимолетные встречи. Легко было переступать через себя в угоду ей. Злиться до гневной дрожи, уходить, ломая за собой двери, чтобы вернуться с надеждой, что эта дверь ещё открыта.

Легко было идти по темному коридору спящего особняка прямиком в убежище свихнувшегося злодея, лишь бы больше не видеть ее стеклянных слез. Феликс не знал, что рассчитывал найти в кабинете дяди. Что-то подсказывало ему, что вряд ли Габриэль Агрест хранил в своём письменном столе чистосердечное признание или же складывал Камни Чудес на ночь в стакан с водой, как вставную челюсть. Маринетт упоминала, что в своё время видела у него таинственную книгу о талисманах, ставшую их главной, но недостаточно убедительной уликой, и теперь их гипотеза основывалась лишь на пустых утверждениях Феликса.

К тому же, Феликс может быть и был по уши влюблённым, но он не был дураком. Он знал, что рано или поздно это закончится. Сегодняшняя прогулка с Маринетт это явно дала понять. Каждый день он видел эту девушку по-новому: сначала она была для него обузой, потом стала забавной игрушкой, пока в какой-то момент из прелестной девушки не превратилась в супергероиню. А сегодня он был ей просто другом. Никакой романтики, флирта, неоднозначных намеков. Они не держались за руки, не ели одну сладкую вату на двоих, не целовались на прощание. И значит однажды он увидит в ней обычную девушку, одну из немногих. Сердце перестанет подпрыгивать от одного ее слова, воспоминания сотрутся, а картинки побледнеют. Это произойдёт так же, как происходило со всеми. И когда последние следы Маринетт исчезнут из его жизни, он не будет жалеть о том, что делает сейчас. Потому что Феликс может быть и был по уши влюблённым, но он не был дураком.

Если это незапланированное вторжение на вражескую территорию не даст ему никаких доказательств личности Бражника, Феликс воспользуется своим шансом и найдёт фамильное кольцо. Если кольцо мадам Агрест все ещё было в этом особняке, то оно, несомненно, должно было быть тщательно запрятано, и сейф за картиной мог бы служить достаточно надёжным для этого местом. Не было никаких сложных планов, ловушек, продуманных до мелочей сценариев событий. Был лишь Феликс, грубая мужская сила, обязанная справиться с помощью незамысловатых инструментов с замками, немного удачи, одолженной у самого ее первоисточника, и немного надежды на триумф интуиции.

Феликс притаился за лестницей. Все должны были уже давно спать, но Феликс соблюдал осторожность. Камеры холла были направлены прямиком на дверь кабинета, и была высокая вероятность, что если сегодня Феликс найдёт в этом кабинете прямое доказательство преступлений Габриэля, то видео с камер будут бесполезны — уже завтра Бражник будет связан Котом Нуаром и ЛедиБаг. Но если Феликс ничего не найдёт или найдёт здесь кольцо, эта камера станет его виселицей.

Тихо прижимаясь спиной к стенке и стараясь не попадать в поле зрение камер, юноша дошёл до угла комнаты. Он бросил взгляд на саму камеру и нахмурился. Могло ли быть такое, что удача всё-таки сопровождала его сейчас? Красный сигнал на камере не горел, а из стены торчали два вовсе не аккуратно вырванных провода. Камера не работала. И это было совсем не похоже на Габриэля Агреста. Феликс осмотрелся. Едва ли темнота позволяла ему разглядеть камеры в других углах.

Деваться было некуда. Если он собирался вернуться сюда в пятницу с Маринетт, ему нужно было выяснить, были ли тут другие камеры. И, судя по всему, ему предстоит это выяснить на собственном опыте.

Однажды Феликс уже пытался вломиться в эти двери. Это было так давно, что уже перестало казаться правдой. Сейчас он стоял на этом же пороге почти новым человеком с почти новыми целями. И это скорее разочаровывало, чем радовало.

И лишь одно оставалось неизменным — вот он стоял на коленях напротив двери и с видом профессионала всматривается в замочную скважину. Которая, на его удивление, уже была взломана. Дело принимало неожиданные обороты, шестое чувство неприятно теребило нервы, звеня тревогой «Что-то не так, что-то не так, что-то не так ...». Адреналин взорвался ядерной бомбой, приводя в действие хаотично работающую систему. То, что Феликс сейчас увидит в этой комнате, может стать концом всего: либо он наконец-то докажет, что Габриэль является хозяином потерянного талисмана мотылька, либо увидит что-то более опасное, и это, вероятно, станет последним, что он увидит в своей жизни. И он мог сделать шаг вперёд и взяться за ручку, открывая дверь в неизвестность, а мог вернуться к себе и дождаться пятницы. Однако это была лишь иллюзия выбора. Вариант был один, и он был непреложный.

Дверь даже не скрипнула. Маленькая щёлочка впустила в холл ещё больше темноты. В кабинете Габриэля ничего не было видно, лишь какие-то смутные очертания мебели и предметов на ней. Рассмотреть что-то с такого расстояния было невозможно, но Феликс не сомневался, что в кабинете кто-то был. Кто-то тихий, предельно осторожный, передвигающий на носочках так плавно, что даже контуры его не мелькали. Ни единого физического признака чьего-то присутствия, лишь инстинкты, твердившие свою правду. Феликс не хотел подвергать их сомнению, поэтому, притаившись, тихо просунул сквозь щель телефон. Возможно, он все же сможет что-нибудь запечатлеть на камеру и позже рассмотреть.

И когда за дверью раздался едва слышный шелест шагов, Феликс победно улыбнулся, хоть и внутренности сжимались от разрастающегося страха. Он был в метре от правды, в метре от врага — и это заставляло его сильнее сжимать в руках телефон и теснее прижиматься ухом к двери.

— Остался только сейф, — шипящий шёпот прошёлся по кабинету, теряясь в пространстве. Феликс вздрогнул от прозвучавшего голоса. Он мог поклясться, что узнал этот голос безошибочно, — Плагг, поторопись.

— Что ты рассчитываешь там найти? Своё свидетельство об усыновлении? Да брось, пацан, за это время мы не нашли ничего интереснее таблеток от запора и кредитной карточки на твоё имя, о которой ты не знал. И не единого куска сыра, между прочим!

Второй человек, которому принадлежал голос, совсем не заботился о конспирации. Он говорил тихо, но все равно недостаточно для того, чтобы оставаться неприметными. Да и голос был странным. Ничего даже близко похожего на это Феликс в своей жизни не слышал. Голос, похожий одновременно и на ребёнка, и на старика. Говорящий то ли на французском, то ли на другом, совершенно непонятном языке. Плагг ... Феликс слышал это имя раньше. Адриан говорил с ним по телефону, а сейчас, видимо, привёл на подмогу. Что понадобилось Адриану в кабинете отца? Почему посреди ночи он, как отчаявшийся воришка, лез в чужой сейф? Не то чтобы Феликс был лучше, но у него хотя бы были исчерпывающие причины для такого поведения.

— Зато мы нашли яблоки! Разве это не то, чем питается Нууру?

«Нууру? Что за чертовщина», — Феликс почувствовал, как начала кружиться голова.

— Да, и большая часть населения мира, дубина! Это ещё на доказывает, что твой отец - Бражник, — ответил Плагг, а Феликсу захотелось рассмеяться. Цифры складывались в итоговое значение, и результаты были неутешительные.

— Поэтому нам и нужно проверить сейф. Чтобы быть уверенными.

Тихая возня прервала речь. Феликс продолжал держать телефон, но сам уже был далеко отсюда. Если то, о чем он подумал, правда ... Нет, он отказывался в это верить. Все не могло случиться таким образом. Ни в одном фильме, ни в одной книге, придуманной человеком, не могло все так сложиться. Отец — злодей, сын — супергерой, а девушка сына — вторая супергероиня. Бред, стоящий терминальной стадии шизофрении. Судьба просто не могла иметь такое отвратительное чувство юмора.

Судя по шуму, за дверью пытались вскрыть сейф. Феликс представлял, как отодвигается картина, как квами, проникая сквозь закаленное железо, отпирает замок, и ловкие руки Адриана шарят по полкам, по которым должен был шарить Феликс. Это было немыслимо.

— Ты ... ты уверен? — на выдохе спросил Адриан. Феликс, слишком сильно погрузившийся в свои раздумья, прослушал предыдущую реплику.

— Мне жаль, Адриан. Ты расскажешь об этом ЛедиБаг?

— Да ... нет. Не знаю. Я не знаю. Я должен, но ...

— ЛедиБаг нужен Кот Нуар, Адриан. Сейчас как никогда.

— Я знаю, Плагг. Я ... — тяжелый вздох, который уже не пытались скрыть в темноте, — Я скажу ей, обещаю. Просто ... не сейчас.

В кабинете раздались приближающиеся шаги, и Феликс подорвался с места, скрываясь в гостевом туалете.

Париж поистине был городом идиотов. И Феликс впервые подумал, что здесь ему самое место.