Терентий: Хроники Мастера

Кремлёвская тень, тяжёлая и непроницаемая, отбрасывала свой угловатый силуэт не только на красные звёзды столицы, но и на самые неприметные, затерянные в русской глубинке, домишки. Если Брежнев, с его нарочитой, почти базарной, открытостью, был как развесистая клюква, что не стеснялась показать свои изъяны, то Юрий Владимирович Андропов являлся совсем иной материей. Он был подобен гранитному монолиту, воздвигнутому из мрачных тайн и неслышимого шепота, из тех скрипящих замков, что охраняли самые потаённые уголки государственной души. Рассказчик, погружаясь в следующую главу этих невероятных хроник, ощущал на языке привкус металла и озона, предвещающий нечто иное, более жёсткое, чем просто плеть и шёлковые портьеры. Лёня искал забвения в сладостной боли, а этот... этот искал чего-то иного. Очищения? Или подтверждения собственной власти даже над тем, что неподвластно?

Прибытие Андропова в Забытую Деревню было спектаклем, поставленным с присущей КГБ скрытностью и методичностью, но от этого не менее впечатляющим. Если брежневский кортеж напоминал парад слонов, пыхтящих и громогласных, то этот был подобен бесшумной, хищной тени. Несколько чёрных «Волг», отполированных до зеркального блеска, словно вороново крыло, скользили по разбитой деревенской дороге, поднимая не клубы пыли, а лишь тончайшую взвесь, которая тут же оседала, будто стыдясь своего появления. Двигатели их урчали, словно сытые звери, и этот низкий, утробный звук проникал сквозь стену деревенской тишины, заставляя кур замирать, а коров – тревожно переступать с копыта на копыто.

Местные жители, которые ещё вчера смаковали подробности брежневских визитов, теперь замирали. Не было ни любопытства, ни шушуканья. Только давящая, осязаемая тишина, сквозь которую пробивались лишь отдельные, еле слышные вздохи. Дети, игравшие на улице, словно по команде исчезали за заборами и в палисадниках, их яркие пятна растворялись в серой ткани старых бревенчатых изб. Занавески на окнах шевелились чуть заметно, но никто не осмеливался выглянуть открыто. В воздухе витал запах недавнего дождя и влажной земли, смешанный с едким, почти металлическим, ароматом выхлопных газов и едва уловимым, тревожным духом страха. Вот что значит «власть». Не то, что можно потрогать, а то, что заставляет дышать реже и сердце – стучать медленнее, будто под гнётом невидимой плиты, — думал Рассказчик, мысленно проходя по тем же тропам, что и эти призрачные «Волги».

Двери машин открывались почти бесшумно, выпуская людей, которые выглядели не просто строго, а словно высеченными из твёрдого, непроницаемого камня. Их костюмы сидели безупречно, без единой складки, а взгляды, скользящие по покосившимся заборам и редким прохожим, были острыми, как осколки льда. Они не искали, а сканировали, каждая травинка, каждый камень на их пути словно проходил невидимую проверку на благонадёжность. И среди них, чуть впереди, ступал сам Андропов. Его фигура, высокая и сутуловатая, не излучала энергии, но источала нечто иное – колоссальную, сосредоточенную силу. Седые виски, очки, за которыми прятались проницательные, словно отточенные лезвия, глаза. Он неторопливо поднимался по тропинке к дому Терентия, и каждый его шаг казался взвешенным, продуманным, даже на этой деревенской грязи. Железный человек, — шептал голос Истории. Тот, кто видел насквозь. Но что же он искал, когда сам был воплощением того, что другие хотели бы скрыть?

Терентий, как всегда, не проявлял никаких внешних признаков волнения. Он стоял на пороге своего дома, обветшавшего и видавшего виды, который на фоне этих блестящих машин и безупречных людей выглядел ещё более древним и убогим, словно из другого века, а то и вовсе из другой реальности. Его взгляд, привычно цепкий, скользнул по Андропову, задержавшись лишь на секунду, без осуждения, без подобострастия, лишь с неким внутренним, присущим только ему, пониманием. В этом взгляде читалась не просто готовность, а почти знание, предчувствие того, что именно потребуется этому человеку, который нёс на своих плечах груз целой империи.

Тайна Медной Капли

И вот, мы подходим к сердцу этой главы, к легенде, что шепчется среди самых посвящённых, обросла мистическими подробностями, словно старый камень мхом, но в своей основе хранит поразительную правду о человеческой душе и её извращённых потребностях. Легенда о том, как Терентий «на попу Андропова капал медью». Рассказчик, пересказывая эту историю, испытывал нечто среднее между благоговением перед смелостью старого Мастера и едким сарказмом по отношению к человеческой натуре, что доводила самых влиятельных мира сего до такого вот «очищения».

Представьте себе комнату Терентия. Не ту, что он использовал для своих деревенских «учеников» – ту, что была предназначена для особых гостей. Она не была роскошной. У Терентия роскошь была другая. Она была в глубине ощущений, а не в позолоте. Стены из неструганых бревен, почерневшие от времени, по которым ползали причудливые тени от одной-единственной керосиновой лампы. Её тусклый, дрожащий свет выхватывал из полумрака лишь фрагменты: старый деревянный стол, заваленный какими-то инструментами, потемневший от времени табурет, на котором, должно быть, сидел Андропов, и сам Терентий, чья фигура казалась вырезанной из ночной тьмы.

Воздух в комнате был плотным, насыщенным запахами. Запах старого дерева, нагретого человеческим теплом, смешивался с еле уловимым ароматом воска, который Терентий использовал для подготовки своих «инструментов», и чем-то острым, металлическим, что щекотало ноздри. Этот последний запах, тонкий и почти неразличимый для непосвящённых, для Рассказчика был ключом к ритуалу – предвестником действия.

Андропов, человек, чьё тело было крепостью, а разум – лабиринтом из государственных тайн, теперь находился в этой комнате, абсолютно уязвимый. Он лежал, вероятно, на животе, на каком-то жестком покрытии, возможно, на мешковине, брошенной на пол, или на широкой деревянной скамье. Его мускулистые плечи, привыкшие к давлению тяжёлых пиджаков и ответственности, теперь были обнажены. Дыхание его было ровным, но в каждом выдохе чувствовалась невидимая струна напряжения, которая вибрировала от предвкушения и скрытого страха – страха не боли, а неизвестности, той грани, которую он хотел пересечь.

Терентий двигался медленно, размеренно, без суеты. Его руки, иссечённые венами, словно корни древнего дерева, обхватывали небольшой тигель. Тигель был не медный, как можно было бы подумать, а, возможно, чугунный или глиняный, нагреваемый на небольшом, незаметном огне. В нём плавилась не медь, конечно же. Рассказчик смеялся, представляя себе этот гротеск. Неужто Генеральный Секретарь, столп безопасности, позволил бы себе получить ожог третьей степени? Нет, это было куда изощрённее. Это был сплав, тщательно подобранный Терентием, возможно, на основе парафина или специального воска с добавлением масел и трав, что давал ощущение жгучего, проникающего тепла, но не оставлял необратимых повреждений. Цвет этого сплава был тёмным, почти чёрным в тусклом свете, но при стекании мог отливать красноватыми, медными отблесками, отсюда и пошла легенда.

Терентий склонился над Андроповым, его тень накрыла фигуру главы КГБ, словно хищная птица. Звук, который он издавал, не был скрипом или лязгом. Это был низкий, почти ритуальный, шорох. Шуршание воздуха, когда Терентий выдыхал, сосредоточенно прищуриваясь. Затем – лёгкий, почти не слышный щелчок, когда он перевернул тигель, и первая капля, тёмная и блестящая, сорвалась и полетела вниз.

Андропов вздрогнул. Это был не крик, не стон. Лишь едва заметное дрожание плеч, напряжение мышц, которые до этого были расслаблены в ожидании. Всё дело в контроле, — думал Рассказчик. В ощущении, что ты не просто терпишь, а сознательно позволяешь этому происходить. Капля приземлилась на кожу, и по спине Андропова пробежала рябь. Нестерпимое, пронизывающее жжение, которое, казалось, проникало до самых костей, растекаясь по нервным окончаниям, как ядовитый плющ. Но это жжение было контролируемым. Оно было острым, но не разрушительным. Оно было как удар тока, который будит каждую клеточку тела, заставляет её кричать и одновременно... осознавать.

После первой капли последовала вторая, затем третья. Терентий работал методично, словно ювелир, нанося каждую каплю в определённое место, следуя невидимому узору, известному только ему. Каждая капля вызывала новую волну ощущения – отголосок предыдущей, но при этом уникальную. Воздух наполнился тошнотворно-сладким запахом плавленого воска и едва уловимым, горьковатым привкусом железа, словно сама кровь выступала на языке от напряжения.

Андропов не издавал ни звука. Его лицо было скрыто, но его тело говорило само за себя. Мелкая дрожь проходила по его рукам, сжатым в кулаки, суставы побелели. Дыхание стало прерывистым, быстрым, словно он бежал марафон, пытаясь ухватить каждый глоток воздуха. Пот выступил на лбу, стекая тонкими ручейками по вискам, оставляя влажные следы на подушке. Это была его исповедь. Его молитва. Его способ выбить из себя всю ту грязь, что накапливалась в стенах Кремля.

Рассказчик предполагал, что для Андропова это был не просто физический акт. Он, человек, который каждый день принимал решения, касающиеся судеб миллионов, который жил в мире постоянной лжи, интриг и подковёрных игр, искал здесь истину. Истина, очищенная от политического шлейфа, от идеологической шелухи. Боль, которую он переживал, была подлинной, невыдуманной. Она была честной. Она не лгала, не предавала, не менялась от веяния партийных ветров. В этой боли Андропов, возможно, находил абсолютную ясность, короткие, но пронзительные моменты, когда все маски были сброшены, и оставался лишь он сам, его тело, его сознание, и то, что было на грани разрушения и перерождения.

Исповедник, Психолог, Очиститель

Терентий был для этих людей больше, чем просто «мастер». Он был своеобразным исповедником, принимавшим их самые грязные, самые потаённые желания, без осуждения, без морализаторства. Ему не нужны были слова. Достаточно было взгляда, жеста, напряжения в теле клиента. Он читал их, словно открытую книгу, видел не чины и звания, а обнажённые, измученные души. Рассказчик размышлял о парадоксе: Человек, который никогда не лез в чужие дела, никогда не пытался проповедовать, стал тем, к кому власть имущие приходили за отпущением грехов. Не в церкви, а в пыльной избе.

Для Андропова, как и для Брежнева, Терентий был своего рода психологом. Не тем, что сидит в мягком кресле и задает наводящие вопросы, а тем, что даёт выход накопившемуся напряжению через крайние ощущения. Жизнь на вершине власти – это постоянная борьба, паранойя, чудовищная ответственность. Куда девать эту гниющую внутри энергию, этот постоянный стресс, этот страх перед каждым шорохом? Терентий предлагал выход. Не бегство, а погружение. Погружение в ощущения, которые были настолько сильны, что заглушали любой внутренний диалог, любую тревогу. В эти моменты мир сужался до одной точки – ощущения на коже, до одного звука – собственного дыхания, до одной цели – пережить эту волну, достичь той самой ясности, что наступала после пика.

И, наконец, он был очистителем. В этом заключалась главная, хоть и извращенная, функция его «мастерства». Боль, контролируемая и добровольно принятая, для многих становилась метафорическим огнём, что выжигал изнутри накопившуюся скверну. Они приходили к нему с грузом. С грузом власти, грехов, компромиссов. И уходили облегчёнными. Словно после долгой, изнурительной бани, где вместо веников были плети, а вместо пара – жгучие капли, — иронизировал Рассказчик. Неужели в глубине души Андропов верил, что эта боль, этот ритуал, мог смыть с него пятна, оставленные на душе годами службы в самых тёмных закоулках государственной машины?

После сеанса Андропов всегда выглядел иначе. Усталый, да. Но эта усталость была другой – глубокой, но при этом дающей странное чувство обновления. Его лицо, обычно напряжённое и замкнутое, на короткий миг становилось спокойным, даже умиротворённым. Глаза, обычно холодные и проницательные, могли на мгновение утратить свою остроту, становясь почти пустыми, словно после долгого, глубокого сна, в котором исчезли все кошмары. Он мог тяжело подняться, поправить одежду, и тогда на его лице снова появлялась та привычная маска неприступности, но под ней, Рассказчик был уверен, ещё долго пульсировало эхо медных капель, напоминание о пережитом откровении. Это была его личная тайна, его слабость, его сила. И Терентий, словно древний шаман, был единственным хранителем этой тайны.

Эта уникальная связь между властью и болью, между строжайшей дисциплиной и глубочайшим извращением, превращала Терентия из деревенского чудака в фигуру почти мистическую. Он стал проводником в мир абсолютных ощущений, в ту бездну, куда осмеливались заглянуть лишь избранные, те, кто, имея всё, чувствовал острую нехватку чего-то самого важного – подлинности. В его доме, среди обшарпанных стен и запаха воска, они находили то, что не могли дать им ни кремлёвские кабинеты, ни роскошные дачи – избавление от скуки, от пресыщенности, от самих себя.

И по мере того, как машина Андропова бесшумно растворялась в дали, унося своего пассажира обратно в мир шифровок и секретных досье, Рассказчик не мог отделаться от мысли о следующей легенде. О той, что витала в воздухе, словно ещё не проявленная фотография. О той, что была связана с самым узнаваемым, самым загадочным знаком на лице следующего лидера. Ведь если Терентий мог так глубоко проникать в души самых могущественных, то какие ещё тайны он мог раскрыть, какие ещё метки оставить на истории?.