Терентий: Хроники Мастера

Молва – она ведь как плесень на старом хлебе: сперва едва заметное пятнышко, потом расползается, покрывает всё, проникает в каждую щель, меняя цвет и запах даже самых, казалось бы, незыблемых вещей. Так и слухи о Терентии, деревенском знахаре или, если угодно, тьфу ты, мастере иных, щекотливых дел, проросли сквозь толщу провинциальной глуши. Сначала это был лишь шепот, скользнувший по выцветшим занавескам деревенских изб, потом – глухой рокот на местных рынках, где бабки обменивались не только картошкой, но и самыми сочными, жареными сплетнями. А затем, словно лесной пожар, подхваченный степным ветром, эти небылицы, густо замешанные на страхе и любопытстве, начали перепрыгивать через районные центры, минуя города поменьше, и устремились прямиком туда, где звенели самые высокие колокола – в Москву.

Рассказчик, то бишь я, сидел в своей пыльной библиотеке, где каждый том пах старой бумагой и несбывшимися надеждами, и пытался размотать этот Гордиев узел из свидетельств. Поди разбери, где правда, где домысел, а где чистейший вымысел, что рожден людской фантазией. Но одно было ясно: даже самые абсурдные истории имеют корни. И корни эти, как ни странно, часто питаются самой неприглядной, потаённой человеческой нуждой.

Тонкие нити паутины

Как же эти диковинные, неправдоподобные байки о «чудаке с болью» пробрались в самый центр огромной, многомиллионной столицы, где люди, казалось бы, были заняты делами государственной важности или, на худой конец, делёжкой дефицита и поиском «нужных» знакомств? Москва, тогда, да и сейчас, жила своей особой, лихорадочной жизнью. Её воздух был пропитан запахом бензина, типографской краски, дешёвых духов и какого-то неуловимого, но всепроникающего тщеславия. Густой туман сплетен и догадок висел над ней, словно смог, и Терентий, сам того не ведая, стал одной из его нелепых, но притягательных частиц.

Самый очевидный путь – через случайных знакомых. Вот, например, какой-нибудь партийный функционер средней руки, отправленный в командировку «на периферию» – проверить выполнение пятилетки на каком-нибудь заштатном заводе или проследить за сбором урожая. Человек этот, по долгу службы обязанный излучать благообразие и уверенность, на самом деле мог быть смертельно устал от постоянного притворства. По вечерам, когда протокольные ужины сменялись «неформальным» общением в полутьме местной гостиницы, за столом, ломившимся от нехитрой, но сытной закуски и разлитого по гранёным стаканам самогона, языки развязывались. И кто-нибудь из местных, осмелев от градуса, мог невзначай, как бы между прочим, обронить: «А у нас тут, товарищ, такой старичок есть... чудак. Ну, прямо диво дивное. Иногородние к нему ездят, даже из самого райцентра». И дальше, слово за слово, начиналось невнятное бормотание, прерываемое иканием и таинственными ухмылками: «говорят, он там такое... такое вытворяет...». Мелкие чиновники, которым не хватало смелости самим заглянуть в избушку, но хватало желания блеснуть знанием «местного колорита» перед начальством, охотно подхватывали эти слухи, придавая им новые, порой фантастические краски.

Или взять богемные круги. Москва тех лет, несмотря на цензуру и идеологический пресс, бурлила под спудом. Художники, поэты, диссиденты, артисты, режиссёры – они жили в своём, отдельном мире, где правила были иными, а поиск «вдохновения» и «нового опыта» зачастую заводил в самые тёмные переулки души. Представьте: полумрак мастерской, сигаретный дым кольцами поднимается к потолку, хрустальные бокалы позвякивают, наполненные чем-то не совсем легальным, и кто-то, вернувшийся из «творческой командировки» в глубинку, бросает фразу, словно случайно уроненную бусину: «А я вот на днях... давеча... познакомился с одним дедом. Такого я и не видывал. Говорят, он *ощущения* дарит такие, что никакому театру не под силу. Для тех, кто уже всё повидал. Ну, вы понимаете...». И этот намёк, тонкий, чуть заметный, цеплялся за изъеденное скукой воображение, задевал струны душ, уставших от приторности официального искусства и постоянного самоконтроля. Для них Терентий был не просто чудаком, а живым экспонатом, диковинкой, которая могла стать источником нового шока, нового разговора, нового способа выделиться в толпе.

Были и полукриминальные круги. Воры в законе, цеховики, валютчики – эти люди жили по своим, неписаным правилам. Для них поиск острых ощущений, граничащих с риском, был частью натуры. Когда деньги переставали приносить былое удовлетворение, а власть над людьми становилась обыденностью, в ход шло нечто более изысканное, более запретное. Один такой «авторитет», возможно, решил отдохнуть от суеты столичных разборок где-нибудь в тихой деревушке у своих родственников. И вот там, за бутылкой казенной водки, ему и поведали о Терентии. О деде, который «снимает порчу» или «выбивает дурь», но делает это так, что дух захватывает, а потом неделю вспоминаешь. И ведь что характерно: эти «авторитеты» были людьми слова, а уж если слух доходил до них, то и до их покровителей в высоких кабинетах он мог долететь по невидимым, пропитанным тайнами нитям.

Но самый плодородный грунт для слухов – это, конечно, скучающая элита. Те, кто обладал всем, чего только можно желать в советской стране: дачи, машины, спецпайки, закрытые магазины, поездки за границу, власть, что могла изменить судьбы. Они пресытились. Их вечера были похожи один на другой: приёмы, банкеты, скучные разговоры о международной обстановке, изредка – тайные вылазки в ресторан. Жизнь, хоть и привилегированная, но безвкусная, как переваренный суп. И вот тут, словно глоток ледяной воды в жаркий день, появлялась эта странная, манящая история о деревенском старике. О человеке, который мог дать то, чего не давали ни деньги, ни власть, ни даже самый изощрённый секс: подлинное, нефильтрованное ощущение, границу, переступив которую, можно было почувствовать себя по-настоящему живым. Они искали эскапизм, выход из золотой клетки своего существования, нечто, способное заглушить эту липкую пустоту, что разъедала их души, обёрнутые в шёлк и парчу.

Эхо в золотых клетках

Москва, с её широкими проспектами и серыми, величественными зданиями, казалась незыблемой. Но за каждой толстой стеной, за каждой дубовой дверью скрывались свои драмы, свои тайны, свои извращения. И чем выше был статус человека, тем сильнее и глубже могли быть его скрытые желания. Ведь что такое власть, как не инструмент для осуществления самых смелых, самых запретных фантазий? Когда мир лежит у твоих ног, а каждый твой приказ — закон, где искать адреналин? Где найти то, что заставит сердце биться чаще, а кровь — закипать, если ты уже всё попробовал, всё получил, всё подчинил?

«Мастер из глубинки», «дед, который знает толк в истине», «колдун боли» – эпитеты множились, обрастали фантастическими подробностями. Один говорил, что Терентий может «вылечить от скуки», другой – что «открывает третий глаз», третий – что «ставит на место» тех, кто слишком много о себе возомнил. И что самое поразительное: в этом потоке безудержных вымыслов была крупица истины, которая и цепляла. Люди, способные одним телефонным звонком решить судьбу человека, внезапно оказывались бессильны перед собственными внутренними демонами, перед невыносимой тоской бытия. Они, привыкшие к тотальному контролю, к тому, что мир вращается вокруг их оси, неожиданно сталкивались с явлением, которое выходило за рамки их понимания, за рамки их власти. И это пугало, но одновременно манило.

Воображение Рассказчика рисовало картины: вот какой-нибудь генерал в своей загородной даче, где каждый квадратный метр был пропитан запахом дорогого табака и властной скуки, сидит в резном кресле. За окном – сосны, уходящие в свинцовое небо. В руках – томик Пушкина, но взгляд его мутен, да и не вчитывается он вовсе. Слуга приносит коньяк в хрустальном графине. А голова его забита не сводками из Афганистана, а тем самым слухом. «Деревенский старик... и, говорят, не простые вещи творит». Как эта мысль, как тонкая, но назойливая мошка, начинала зудеть в сознании, не давая покоя? Как, казалось бы, всемогущий человек, способный приказать построить целый город, вдруг чувствовал себя жалким и бессильным перед невысказанным, подавленным желанием?

Или молодая жена высокопоставленного чиновника, доведённая до истерики собственной роскошью. У неё были меха, бриллианты, поездки в ГУМ вне очереди. Но жизнь её была пуста, как ваза без цветов. Муж вечно занят, любовники – шаблонны, дети – на попечении нянек. И вот на одном из закрытых приёмов, где на столах ломились от чёрной икры и шампанского, она услышала от кого-то из «своих» — нечто странное. Что-то, что вызвало не отторжение, а странное, щемящее любопытство. «Ездят, говорят, туда... в глушь. Там один старик... он болью лечит. От всего лечит. От тоски, от суеты...». И эти слова, как ядовитые, но сладкие ягоды, проросли в её душе, обещая нечто невиданное, нечто, что могло бы вырвать её из этой душной, позолоченной клетки.

Пути распространения слухов были не менее извилистыми, чем сама река Москва. Шепот в банях, где сливки общества отмывали не только грязь, но и, возможно, свои грешки. Случайные встречи на спецдачах, где за стенами, покрытыми гербом, обсуждались самые неполиткорректные темы. Застолья в закрытых клубах, где под покровом пьяного веселья раскрывались самые неприглядные секреты. Мир большой политики, с его строгим протоколом и напускной серьёзностью, был лишь тонкой плёнкой, под которой кипели страсти, ничуть не менее дикие, чем в самой глухой деревне. На самом деле, возможно, даже более дикие, ибо пресыщенность порождает изощрённость, а власть – вседозволенность.

Терентий, этот деревенский чудак, стал своеобразным эхом их собственных, подавленных желаний. Он был зеркалом, которое отражало не благопристойные лица, а истинные, потаённые личины. Он был ключом к дверям, которые открывались только изнутри, в самый потаённый уголок души, куда не осмеливались заглядывать даже самые смелые. И вот это осознание, это понимание, что где-то там, в забытой богом деревушке, есть человек, который *знает* и *может*, вызывало небывалый ажиотаж. Ажиотаж, который, будучи тщательно скрываемым, от этого становился только сильнее, нарастая как снежный ком.

Первый крючок: ожидание

Наконец, эта волна слухов достигла той критической массы, когда обычное любопытство переросло в навязчивую идею. Возникло ощущение, что *надо*. Что без этого нельзя, что это – новый, неизведанный путь, который может дать ответы, которые не дали ни партийные собрания, ни иностранные поездки, ни даже самый дорогой алкоголь. И вот тогда началось самое интересное: лихорадочные, тайные приготовления.

Представьте себе: человек, привыкший к тому, что его обслуживают, что ему угождают, что перед ним стелются ковры, вдруг сталкивается с необходимостью самостоятельно организовать поездку в какую-то неведомую глушь. Секретность была абсолютной. Никаких спецвагонов, никаких кортежей, никаких официальных визитов. Только старая, потрёпанная «Волга» или даже обычный поезд до ближайшей станции, а потом – колхозный грузовик или попутная телега. Сама дорога становилась частью ритуала, частью испытания, своеобразным прологом к тому, что ждало их в ветхой избушке Терентия.

Наверняка, первые из «больших людей» отправились не одни. Возможно, с ними был какой-нибудь доверенный человек, а то и несколько: кто-то из спецслужб, чтобы обеспечить безопасность, кто-то из медицинского персонала, на случай непредвиденного, а то и просто какой-нибудь подставной «друг», который должен был разделить риск или просто отвести глаза. Но истинная цель поездки оставалась тайной за семью печатями. Они ехали не на курорт, не на охоту, не на официальный приём. Они ехали к деревенскому старику, чья репутация висела между чудом и безумием, между святостью и полной извращенностью.

Они везли с собой не только свои тела, обременённые властью и скукой, но и свои тщательно скрываемые, запертые на замок желания. Они ехали за *ощущениями*, которые могли выбить их из привычной колеи, которые могли пронзить их насквозь, как молния, оставляя после себя не след от ожога, а странное, болезненное просветление. Они ехали за тем, чего не могли дать ни деньги, ни почёт, ни страх, который они сами внушали окружающим. Они ехали за *правдой* о себе, пусть и горькой, пусть и обёрнутой в самые дикие формы.

И вот, когда первая машина, дорогая, но незаметная, пропылив по ухабистой просёлочной дороге, наконец, остановилась у подножия холма, на котором одиноко стояла избушка Терентия, деревня замерла. Бабки на лавочках перестали щелкать семечки, мужики, чинившие забор, выпрямились. Дым из печных труб казался гуще. Все знали, что происходит. Все ждали. Потому что слух, даже самый абсурдный, всегда находит своё подтверждение. А слух о Терентии был не просто слухом. Он был живой, пульсирующей реальностью, которая, казалось, потянула к себе самый крупный крючок из Москвы.

Это был не конец истории, а лишь её новое, шокирующее начало. Начало того этапа жизни Терентия, когда его деревенское «мастерство», его извращённая, но глубоко личная философия, столкнётся лицом к лицу с миром большой политики, с миром, где скрытые желания, потаённые страсти и неутолимая жажда нового опыта были столь же сильны, как и жажда власти. Ведь в конечном счёте, даже самые могущественные люди, будь то генсеки или дипломаты, оставались лишь рабами своих собственных, самых потаённых и неприглядных страстей.