2. Как я попал в военный оркестр, не умея играть ни на одном духовом инструменте
Карантин в Союзе
Служба началась осенью в палаточном городке на 100 человек
(по 10 человек в палатке), куда нас привели холодной ночью разгорячённых после бани. И прямо с этой ночи и начались мои терзания.
Стояло 10 палаток и в одной из них почему-то не хватало 10-й койки. Вопрос на сообразительность: «Кто пролежал до утра в тонком х/б, ничем не накрытый, спиной на холодной кирпичной кладке?» (через пол года после лёгкой простуды это аукнулось мне месячным лечением плеврита в санбате). Дальше – больше, очень скоро сказалось моё воспитание в среде отпрысков интеллигенции, и я, проявив характер, не сошёлся в этических позициях с лидерской группой палатки и, как результат, оказался с ней в контрах. Но это было лишь досадным фоном.
Самое «весёлое» начиналось с утра, в 6:00, когда по команде «Рота, подъём» мы выстраивались колонной (5 на 20), после чего следовала команда «Бегом марш». В 100-а метрах от палаток, под лесом, стояли, два деревянных нужника, каждый с 10-ю дырами без перегородок. Часть роты забегала вовнутрь, а остальные выстраивались вокруг импровизированным каре и весёлыми фонтанчиками сурляли на окаменевшую землю. Я охотно вписался бы в эту картину, достойную кисти живописца, если бы на мою беду на миру у меня, извините за эти подробности, физиологически не заклинивало «крантик», и пока я добегал до ближайшего куста, сержант кричал: «Рота, строиться. Бегом марш!».
И вот, ежеутренне, в течение полутора месяца, я имел это «счастье» с полным мочевиком, мама рОдная, бежать «разминочные» 3 км. Вдобавок ко всему, ввиду невысокого роста, тогда излишнего, примерно на 10 кг, веса и неспортивности, когда не ноги меня несли, а я их волочил за собой, как чугунные гири, я всю дистанцию изо всех сил старался бодриться и не думать о римских галерах и египетской каторге.
В ходе забега первоначальный строй по ранжиру нарушался, т.к. слабые отставали. Рядом с хвостом роты бежал на легке, в кедах вместо сапог, сержант-«старик» (3-й год службы тогда называли стариками) и, отводя душу, незлобиво покрикивал: «Подтянись, салаги! Кто последний придёт – сортиры драить».
И из этих деревянных сортиров, насквозь пропитанных многолетними стараниями бойцов, сортиров, к которым подчас и подойти-то без потери чувств можно было только с подветренной стороны, не вылазить бы мне все полтора месяца карантина (курса молодого бойца), если бы не один человек. Прошло более полувека, а я до сих пор с благодарностью вспоминаю о нём. По конституции он был маленьким, тонкокостным, тщедушным - ну чисто заморыш Бухенвальда. И вот он как раз и был единственным в роте, кого мне удавалось обогнать.
Каждое утро, в 6:00, когда мы выстраивались для 3-х километрового забега, я оглядывался, с надеждой ища глазами своего доходягу, а увидев его в строю, облегчённо вздыхал и, мысленно взывая к небесам, искренне желал ему здоровья.
Когда в конце октября мы покидали палаточный городок, на земле и палатках лежал иней. Палатки, естественно, не отапливались. Мы спали под байковыми одеялами в х/б. По ночам зусман был такой, что к утру подушка становилась мокрой от непроизвольно тёкших во сне слёз.