И не ведай.

Монастырь стоял, как вырезанный из времени. Каменные стены, покрытые мхом, тянулись вверх, к небу, которое здесь всегда казалось холодным, даже летом. Лёгкий туман висел у подножия здания по утрам, и капли росы цеплялись за пальцы, если касаться решётки окон.

Авель просыпался раньше колокола. Не из послушания, а просто — не спалось.
Сон был беспокойным в последние месяцы: то мутные картинки, то глухое напряжение в груди. Иногда он просыпался с жаром в лице, с пульсацией в висках, не в силах понять, что именно его тревожит.

Он сидел на своей жесткой койке, смотрел в потолок и слушал дыхание других мальчиков. Всё повторялось, как по нотам: пробуждение, омовение, утренний псалом. Потом — служба, учеба, молитвы, ужин, тишина.
Тишина здесь была самой громкой вещью.

Авель был частью монастыря, как тень от стены.
Он знал каждый скрип доски, каждый изгиб коридора. Он знал, где можно спрятаться на несколько минут тишины от тишины — и где не найдут, если вдруг решит, как сейчас, пропустить завтрак.
Он был упрям, язвителен, слишком умён и слишком чувствителен — опасное сочетание в мире, где от мальчика ждут только послушания и чистого голоса.
Он пел в хоре. И пел хорошо — так, что у гостей иногда дрожали руки. Но сам он к этому давно остыл.
Сегодня казалось, будто всё происходит по привычному кругу.
Пока не раздался мягкий стук посоха по каменному полу.
Он поднял глаза.

Мужчина.

Не монах. Не брат, не старец.
Священник. Высокий, с прямой спиной, в чёрной рясе, будто вырезанной из тьмы.
И — глаза.
Чисто-голубые, прозрачные, как лёд в роднике.
Они смотрели вдаль, но в какой-то момент — скользнули по Авелю.
На долю секунды.

И Авелю показалось, что всё — дыхание, стены, время — задержалось.
На одно это мгновение.

Он не знал, кто это. Но внутри дрогнуло. Как будто кто-то коснулся чего-то запретного.

— Авель, ты оглох? — прошипел Лукас, его друг, стоявший рядом.

— Что?..

— Колокол звенит уже минуту! Пошли! Или хочешь остаться без трапезы?

Авель мотнул головой, отрываясь от взгляда. Словно очнувшись.
Но в груди — странная лёгкость. Или… тревожность?

Монастырская трапезная была просторной, но аскетичной — длинные деревянные столы, белые скатерти, простая еда. Мальчики сидели рядами, бесшумно ели, а только самые смелые позволяли себе шептаться. Лукас был из таких.

— Ты видел его? — склонился он ближе, пока резал хлеб. — Этого нового… Рафаэля?

Авель отложил ложку. Он всё ещё чувствовал, как странно дрожат пальцы.
Он кивнул коротко.

— Да.

— Красивый, как картинка, а лицо как у надгробия. Говорят, он до этого был где-то в джунглях — лечил больных, молился, крестил кого-то. Теперь вернулся. Типа как "очищенный". Пф. Неужели тут делать больше нечего?

— А зачем его вообще сюда прислали?

Лукас пожал плечами:

— Может, для порядка. Или для нас. Может, хотят, чтобы кто-то следил. Он же не просто священник — он настоящий ксёндз.
Ты чего такой тихий?

Авель пожал плечами.
В груди всё ещё было странное ощущение, будто кто-то ткнул его пальцем в солнечное сплетение. Не больно — просто неожиданно.

— Он на тебя посмотрел, кстати, — добавил Лукас. — Я заметил.

Авель отмахнулся.

— Не выдумывай.
Он просто... осматривался.

— Ну-ну, — усмехнулся Лукас. — Только не влюбись. Это смертный грех.

Авель покраснел, но не ответил. Вместо этого он резко встал.
— Пошли. Хор ждёт.

В часовне было прохладно и тихо.
Камень держал сырость, воздух пах воском и чем-то медным.
Мальчики встали на свои места. Авель занял место в центре.

Первый аккорд. Руки регента поднялись — и раздалось пение.

Авель пел.

Его голос звучал почти как свет — высокий, но уже с тенями глубины. В нём было нечто… чистое.
Не церковное — человеческое.
Он пел, как будто не молился, а смотрел в небо и звал что-то, что сам не мог назвать.
Те, кто слышал его впервые, замирали.

И в этот момент, среди длинных нот и эхом отскакивающих звуков, он снова почувствовал взгляд.
Непритязательный. Не наглый.
Но точный.

Авель поднял глаза.

Отец Рафаэль стоял сбоку, полутенью за колонной. Он смотрел на него.

И в этот момент, короткий, будто дыхание, их глаза встретились.
Рафаэль сразу отвёл взгляд. Почти с испугом. Почти с укором.

Авель сбился на долю секунды, но быстро вернулся в линию.

Что это было?
Он же просто пел. Как всегда.
И почему от этого взгляда у него вспотели ладони?

Он пел до конца. Не подавая виду.
Но в голове крутилась только одна мысль:

" Почему он смотрел?"

И почему теперь этот взгляд не выходил у него из головы?

Ночь в монастыре наступала быстро, как падающее покрывало.
Колокол ударял трижды, тьма стелилась по каменным коридорам, и свечи в кельях гасли одна за другой.

Авель лежал, лицом к стене.
Слышал, как Лукас на соседней койке уже начал похрапывать. Где-то дальше кто-то тихо шептал молитву, почти на выдохе.

А у него в голове не было слов.
Было только лицо. И взгляд.

Как он стоял, сложив руки на груди, и смотрел — на него.
Не как учитель. Не как служитель.
Не как все.
Как будто... видел.

Авель сжал пальцы на простыне. Его сердце стучало слишком громко для тишины.
Он даже пытался вспомнить, о чём была служба. Псалмы, строки — всё стёрлось.
Осталась только эта секунда. Взгляд, в котором не было ни осуждения, ни тепла. Только осторожность.
И что-то ещё. Что-то, чего он не понимал. Но чувствовал кожей.

Он вздохнул. Перевернулся на спину, глядя в потолок.
Тело ныло от возбуждения, которое не имело названия. Оно не было похоже на привычное любопытство или юношеский жар — было глубже, страннее, на грани греха и молитвы.
Ему было восемнадцать, и он знал, как устроен мир. Но сейчас... ничего не укладывалось в схемы.

Почему он чувствовал это к нему?
Почему этот человек, чужой, строгий, старше вдвое — вдруг вошёл в его мысли, как вода в трещину?

Авель прикрыл глаза.
И впервые — представил его.

Не как священника. А просто — как мужчину.
Сильные руки. Губы. Его глаза.
И то, как они смотрели на него.

От этого мысли сбились в хаос, дыхание стало реже.
Он резко повернулся лицом к стене и зажмурился.
— Хватит, — прошептал сам себе.

Но внутри уже что-то разгоралось.
Как свеча, которой не разрешили гореть, но которая уже тронула фитиль.

После службы монастырь зажил в привычной размеренности. Утренний свет, прорезая стрельчатые окна, ложился узкими полосами на пол, и всё в обители будто говорило: тишина — это правило.

Авель, уже в простой рубашке, стоял у входа в трапезную, вытирая руки о мешковатую накидку.
— Авель, — раздался голос сестры Эльзы. — Поможешь мне. Вот эти книги от прихожан, нужно отнести в библиотеку. Но осторожно, там старые издания, не расплескай ничего из переплёта.

— Конечно, сестра, — отозвался он.
Книги пахли плесенью и ладаном. Он сложил их в охапку, прижав к груди. Шёл осторожно, но внутренне нетерпеливо — что-то щекотало внутри, как предвкушение. Он сам не знал, чего.

Когда книги были расставлены по пыльным полкам, Авель выдохнул, прислонившись к косяку двери. Внутри — всё ещё не проходило то странное чувство, что что-то сегодня должно случиться.

После обеда он вышел поодаль, через боковую калитку, в монастырский сад. Здесь редко кто гулял — в основном духовенство, в минуты покоя. Каменные дорожки, несколько скамеек, розы и сирень, глухой забор, скрывающий сад от остального мира.

И вдруг он остановился.

Под раскидистой липой, в самой тени, сидел Рафаэль.

Он был не в рясе.
На нём была чёрная простая рубашка с закатанными рукавами и тёмные брюки.
Без облачения, без строгости — он казался почти обычным мужчиной. Но от этого — только сильнее билось сердце.

Рафаэль сидел на лавке, чуть наклонившись над книгой.
Свет просачивался сквозь листву, падая пятнами на его плечо и волосы.
Его глаза — те самые, холодные, прозрачные — были сосредоточены, морщинка пролегла между бровей.
На висках едва заметная прядь седины — как слабая тень прошлого.
Пальцы медленно листали страницу.
Он был погружён в чтение — не заметил Авеля.

А тот просто стоял, затаив дыхание.
Как будто боялся разрушить этот момент даже шагом.

“Он красивый,” — подумал Авель. Не так, как святые на витражах. А по-настоящему.
В нём было что-то сильное, земное, и всё же — ломающееся.
Он хотел подойти. Хотел, чтобы Рафаэль посмотрел. Хотел — чего-то, чего нельзя было назвать.

Он сделал шаг, тихий, почти неслышный. Но этого хватило.
Рафаэль поднял взгляд.

И в ту секунду — время на мгновение замерло.
Глаза встретились.
Рафаэль чуть прищурился, будто от света, будто от неожиданности.
Книга осталась открытой, пальцы на её краю замерли.
Авель кивнул.
Рафаэль молча ответил тем же.
Он не улыбался.
Но в его взгляде было что-то, от чего у Авеля подкосились колени.

Авель стоял, не зная — уйти или подойти ближе. Он сделал ещё один шаг, шаркая подошвами по камню, чтобы его точно услышали.
Рафаэль поднял взгляд, закрыв книгу тонкими пальцами.

— Я не мешаю? — спросил он тихо, голос у него был ровный, почти ласковый, но в нём слышалась осторожность. — Для духовного успокоения, если ты за этим пришёл.

Авель покачал головой.
— Нет... Просто… не знаю. Захотел сюда зайти. Тут тише, чем внутри.

Рафаэль кивнул. Его взгляд снова опустился на книгу, которую он держал на коленях.

— Что читаете? — спросил Авель.

Рафаэль слегка приподнял обложку, не показывая, а будто признаваясь.
— Кафка. Превращение.

Авель нахмурился.
— Это... не из Писаний, да?

— Нет, — коротко улыбнулся Рафаэль, но глаза остались серьёзными. — Это совсем другое. Иногда такие книги говорят больше, чем Евангелие. Потому что говорят о человеке, которого забыли. Которого боятся. Которого перестали видеть.

Авель смотрел на него с лёгким непониманием. Он никогда не слышал этого имени. Никогда не держал в руках книг, которые не пахли церковной пылью и латинскими молитвами.

Рафаэль заметил это.
— Хочешь попробовать? — спросил он спокойно. — Могу дать. Она не сложная. Страшная — но простая.

— Нет, — быстро ответил Авель, почти машинально. — Спасибо. Я... просто спросил.

Рафаэль кивнул, не настаивая.
Он открыл книгу обратно и опустил взгляд к строчкам, словно возвращаясь в мир, в котором никто не должен был его тревожить.

Авель постоял ещё немного и отправился опять помогать сестре.

Вечер в монастыре опускается быстро.
Словно сама ночь не ждёт, чтобы день договорил.

После ужина Авель почти не разговаривал. Лукас что-то рассказывал, смеялся, шутил о брате Иерониме, который опять пролил воду на скатерть, но всё это проходило мимо.
В голове — осело ощущение, будто Рафаэль всё ещё там, в тени под липой, с книгой в руках. Слова, сказанные им — «говорит о человеке, которого перестали видеть» — не давали покоя.

Перед сном было обычное молчаливое правило — короткая вечерняя молитва, затем каждый расходился по своим кельям.
Авель лёг в постель, закутавшись в тонкое покрывало. Луна заглядывала в окно, рисуя на стене тени, похожие на крылья.

Он почти задремал, когда раздался тихий стук.
Два раза. Осторожно.

Авель приподнялся.
— Кто там?

— Это я, — прозвучал сдержанный голос. — Отец Рафаэль.

Сердце тут же сбилось с ритма. Он открыл дверь.
Рафаэль стоял в темноте, в чёрной рубашке, с книгой в руках.

— Извини, что поздно. Я просто… подумал, ты всё-таки хочешь попробовать.
Он протянул книгу.
— Не Кафка. Но близко. Камю. Посторонний. Там — тоже тишина. И одиночество. Но без превращения в насекомое.

Авель молча взял книгу.
Рафаэль не зашёл. Даже не двинулся ближе.

— Спасибо, — тихо сказал Авель.

— Не читай, если не хочется, — так же спокойно ответил Рафаэль. — Просто... оставь рядом. Иногда книга ждёт, пока ты к ней созреешь.

Он кивнул и исчез в тишине коридора. Авель закрыл дверь.
Вернулся к кровати.
Сел, держа книгу на коленях.
На обложке — выцветшие буквы.
Он провёл по ним пальцем. И вдруг понял: ему дали что-то чужое, глубокое, неоткрытое, как будто доверили тайну.

Он ещё не знал, что внутри.
Но уже чувствовал — это не просто история. Это способ быть ближе.