6 глава «Рождество и музыка»
Мик
Неумолимо летело время. Уже подходил к концу ноябрь и брезжил на горизонте декабрь. А с этим Рождество и каникулы. Обычно, на каникулы разъезжались все те, кому есть куда поехать. Оставались в школе лишь у кого родители или опекуны заняты, или у кого их вовсе нет. Таких студентов мало, но они есть. К тем, кто останется на школе хотели причислить и меня. И не потому, что мне некуда и не к кому ехать, а чтобы показать красоту и прелесть Рождества, наполненного волшебством и магией, а не маггловского, с банальными подарками и украшенной елкой. Так можно четверть школы оставлять, ведь магглокровок именно столько.
Я протестовал и бастовал против такого наглого произвола, через декана хотел донести, что у нас с родителями семейные традиции: поездка в горы и спуски на лыжах. А еще у меня обещание перед одним чешуйчатым. Ведь каждый Новый год мы с папой и мамой навещаем друзей, а я перекидываюсь парой фраз с Родом, питоном зеленым. Но, директор непреклонен. Говорил: «Мальчик мой, тебе будет полезно побыть в школе. Пообщаться вне учебное время с ребятами. Завести новые знакомства. А на лыжах вы с родителями еще ни раз покатаетесь!» Еще бы мне конкретных ребят назвал, было бы вообще заебись! Показал бы сразу пальцем, со словами: «- Вот с этим дружи, а с этим нет» я бы конкретно уверовал в его долбоебизм, а пока только подозреваю.
— Да, ебаный ты в рот!
Громкой и звучно ругался я на весь коридор. Метаясь из стороны в сторону, выл и кричал, покрывал матом Великого и Могучего, посылая его самого и всех подпевал в задницу и на хуй, чтобы их там вертели и драли во всевозможных позах. Параллельно этому шел к совам, чтобы отправить с Валли письмо родителям, мол, не приеду, не выпускают. Как бы сказал дядя Родион, процитировав классику: «- Замуровали, демоны!». И наткнулся на профессора Снейпа. Ну, как наткнулся, налетел и прямо в грудь, да там и остался. Меня к себе прижали, не отпускали и успокаивали, гладили по спине, волосам и плечам, говоря:
— Мик, тише, тише, — сопровождалось все это касаниями по волосам, — директор — сволочь, этого не отнять. И если он сказал, что не отпустит, значит, не отпустит. Хоть обматери его всего с ног до головы. Не поможет.
— Знаю, — буркнул я.
— А раз знаешь, пошли к совам, а потом я тебя чаем напою с успокоительным зельем, — предложил мне профессор, а я не отказался.
Хлюпнув носом еще раз, задумав в отместку директору пакость, чтобы на сердце опустилась радость, развернул листок и добавил к написанному посланию еще пару строк с просьбой прислать с Валли пару подарков. Раз я тут остаюсь, то не совой поздравлю, а лично, передав коробку в руки. Мы с профессором отправили письмо, а потом пошли к нему. По пути встретили декана и профессора Квирелла. Тот, видя мои красные глаза, спросил, что случилось. А когда я назвал директора: «Мармеладной отрыжкой» рассмеялся, громко и заливисто:
— Мик, это п-п-просто, нечто! Я об-б-б-бязательно зап-п-п-помню! — продолжал смеяться до слез профессор, того гляди тюрбан потеряет. Декан же смутилась, но улыбнулась, а профессор Снейп сказал, что мне нужно записывать выражение и добавлять их в матерный сборник. На этой ноте мы распаковали коробку чая, подаренную декану на Хеллоуин неким доброжелателем. А сбор потрясающий:
— Здесь пять видов цветов и ягодка земляники, желтые жасмин и ромашка, а также чабрец, еще белый клевер и валериана. Убойный сбор. Успокаивающий, — а я смеюсь, профессор спрашивает: — или у тебя, Мик другое на это мнение?
— Да, профессора. Тот, кто дарил вам этот сбор, признается в нежных, теплых чувствах. Вам этот даритель неизвестен? — она не знала кто, а я продолжал: — поясню по поводу сбора и признания. Число пять в цветах символизирует признание: «Я тебя люблю!», желтый цвет — побеги и надежду на любовь, а здесь больше всего цветов этого цвета, плюс ягодка земляники — это совершенство, то есть вы в глазах того человека — совершенство. Все цветы и травы в сборе говорят о вас, как об объекте любви и воздыхания.
— Помона, кто же по вам тайно вздыхает? — не заикаясь, отпивая чай из чашки, спрашивает профессор Квирелл.
Определенно, то создание, прицепившееся к профессору, не убивает его, а наоборот исцеляет или поддерживает жизнь. По канонам жанров «сосуд-паразит» — носитель медленно, но верно сгорает и умирает, паразит пьет его энергию и жизнь, наливается мощью сам, а тут наоборот. Паразит отдает энергию, магию, истончается и тлеет. Его присутствие почти незаметно. И меня, как раньше, не накрывают видения, стоит посмотреть на это черное нечто. Нет, просто вижу нити или даже цепи, тянущиеся от тени к профессору.
— П-п-поттер! — зовет меня профессор.
— А? Что?
— Мик, снова в свои мысли ушел? — улыбается декан. Я киваю, а она еще раз спрашивает: — Как вы с родителями проводите Рождество и Новый год? — на меня смотрят взрослые, а я рассказываю почти все, кроме традиции общаться с питоном. Не поймут. Говорю о нашей карте и точках пребывания. О развлечениях:
— Мама и папа — бывшие музыканты металл направления. Задолго до меня у них была своя группа. Они гастролировали по стране и Европе, выступали в клубах, барах и кабаках. Или одни, или с такими же группами и начинающими солистами. У старых друзей по турам мы и гостили каждые праздники. День — два у одного, день — два у другого. Часто устраивали мини-концерты. Как говорила мама — трясли стариной. Созывали группу и устраивали концерты у друзей. У кого в баре, у кого в гараже под открытым небом. И о себе напоминали, и друзьям зарабатывать помогали.
— А ты?
— Я? — вспоминал свое участие, — был на подхвате, — улыбаюсь, — заменял тех, кто не пришел по личным обстоятельствам. Мог быть на клавишах, за барабанной установкой, даже маму на вокале подменял. Она как-то раз с ларингитом слегла и ездила с нами молча, не разговаривая. А я за нее пел.
— Интересное у вас детство, Поттер, — с чашкой в руке говорит профессор Квирелл, — счастливое, — а в голосе нотки печали и боли. Что-то его тяготит и обременяет. И словно забывшись, он перестает заикаться, а может, и делает он это для того, чтобы показаться не таким, какой он на самом деле.
— Не жалуюсь, профессор.
— Мик, а если тебе к Филиусу в хор попроситься? Всяко лучше, чем просто каникулы в замке проводить. Он тебя быстро взбодрит! — предложила мне декан, спросив: — какой у тебя диапазон, сколько октав?
— Как говорила мама, у меня от 3 до 3,5 октав. По ее словам, это диапазон профессионального вокалиста. Но, скорее всего у меня он снизился до 2,5 или 3. Давно не практиковался. Да и пою я реже, чем играю. В основном на скрипке или виолончели. Но, опять же, руки за эти пол года не факт, что помнят. Надо вспоминать.
— Вспомните, Поттер.
— Да, надо вспомнить, Михаэль, — поддерживает профессор Снейп. И спрашивает про мое настроение: — как вы? Успокоились? Или еще чем покрепче успокоить? — предлагает плеснуть огневиски в чай, в шутку, но декан на него осуждающе смотрит, — шучу я, Помона. Идите к себе, Михаэль. Проводите друзей и ступайте к Филиусу.
— Я провожу, — говорит Квирелл, — мне с Поттером пообщаться надо, наедине. По учебе, — говорит мне профессор и ведет из кабинета зельеварения по коридору, в подземелья факультета. А когда мы отошли на пару оконных пролетов, я спросил, о чем он хотел поговорить. Профессор сказал: — как ваши сны, Михаэль? Не накрывает больше? — об этом я хочу спросить профессора, но боюсь. Вдруг, мне снится кто-то страшный и опасный, замышляющий порабощение или уничтожения мира, а я скрываю и умалчиваю. Получается, я буду как пассивный участник, умалчивающий о назревающем терроре и хаосе. Профессор же настаивал: — Поттер, я не скажу, могу клятву принести, надо?
— Нет. Я вам верю, профессор, — и почему-то я правда ему верю. Он не скажет, поэтому сказал: — мне снится другой сон. Тот, с зелеными вспышками, отошел в прошлое. А снится мне некий кабинет, с плотно-задернутыми шторами. На стенах висят переговаривающиеся между собой портреты, а в кабинете происходит собрание мрачных, хмурых и скорее всего темных волшебников. Они закутаны в черные балахоны, на груди у каждого из них висит маска-скелет, — на этих слова Квиррелл шарахнулся в сторону, значит, эта организация ему известна и я кажется прав, они — темные. Но, продолжал: — а во главе стола еще более мрачный мужчина. Молодой, на вид лет двадцать пять — тридцать. Холодные, пробирающие до мурашек и липкого пота алые глаза, сдвинуты к переносице тонкие брови, каштановые волосы, бледная кожа. Как аристократ утончен и изящен. Но красота эта хищная, опасная. Как у змеи, — и улыбка сама собой окрасила губы, — мне этот волшебник напомнил красивейшую и смертоноснейшую змею, черную мамбу, от укуса которой не спрятаться и не скрыться, почти мгновенная смерть.
— Интересное сравнение, Михаэль. И что этот волшебник?
— А ничего. Вижу его алые глаза и просыпаюсь. И не знаю, кто, когда? В будущем? В прошлом? В настоящем? Кто он? Как зовут и кто все те волшебники его окружающие? — запускаю пальцы в волосы и тяжко вздыхаю.
Говорю, что этот сон снится мне с той же периодичностью, что и предыдущий. Но, к моему великому сожалению, профессор в этот раз не помог и не рассказал о загадочном собрании и мужчине, вселяющим холод и страх одним лишь своим взглядом. Хотя, он в курсе, знает, кто тот глава и все те волшебники за столом. А почему не говорит? У профессора на это свои причины.
Пока разговаривали, уже пришли к подземелью факультета. Мне пожелали хорошего вечера и напомнили про важность школьного хора. Профессор сказал, что я привнесу в хор некую изюминку. И намек явно на стиль в родной для меня музыке. Надо послушать, что они поют, играют, а потом предложить свое видение этого произведения. А пока я шел помогать Геру и девочкам собирать вещи домой. Ведь уже завтра утром они уедут.
Друзья мне сочувствовали и предлагали тайно утащить в чемоданах к родным. Я отшутился:
— Если только по частям, — показал на чемоданы, — целиком я не влезу, — хохотнули и пообещали друг другу, что следующее Рождество мы обязательно все проведем так, как хочется нам, а не какому-то бородатому уничтожителю мармелада. А потом, по совету декана, я пошел к профессору Флитвику.
Нашел я его в большом зале, он как раз с хором репетировал гимн школы на Рождественское мероприятие. И скажу я — банально и скучно. Начинается с простого перебора колокольчиков и вступления солиста, потом партия на треугольниках, перебор клавиш, и дальше пение, усиливающееся хором и духовыми инструментами. Ну, небольшой накал в вокале, выше и протяжнее. А так все в одном стиле, и закончилось кваканьем жаб.
— Мик! — заметил меня профессор, — что привело к нам на репетицию? — спросил профессор, а с усмешкой на меня смотрит Голдштейн и Бут. Сказал:
— Декан сказала, что вам пригодятся мои музыкальные способности, — тут же Голдштейн решил выпендриться, спросил, на чем я играю: на губной гармошке или же на балалайке, а может, на треугольнике или колокольчике, ответил: — легче сказать на чем я не играю, — тут же у рэйвенкловца улетучилась улыбка, — с моими-то родителями-музыкантами что я только в руках не держал. И мне без надобности посещать платные кружки в школе, когда есть друзья-музыканты, разных стилей и направлений, они лучше всяких учителей.
— И? Какие же инструменты в твоем репертуаре, Мик?
— Кроме духовых, практически все основные, — рэйвенкловци и их декан слегка присели и крякнули, как бы сказал дядя Зигмунд. Челюсть чуть не потеряли, — струнные — гитары, как бас, так и соло. Дальше смычковые, отдаю предпочтение скрипке, но мама больше любит виолончель в моем исполнении. Но сердцу ближе клавишные. Помимо этого могу и за барабанную установку сесть, вообще без проблем.
— Вау! — сказала девочка с Гриффиндора, не знаю имени, но нашивку и галстук рассмотрел.
— И это в тринадцать? — поражался декан воронов.
— Мамой с папой, на пятое день рождения, подарили мне первую гитару с колонками и звуковой установкой, а дядя Зигмунд, папин друг по группе, фыркнул и притащил к себе, показал на орган и сказал — владей. Клавиши мне больше греют душу. Так что...
— А голос? — уже смиренно спросил Энтони.
— 3 или 3,5 октавы были до школы, а сейчас не знаю.
— Проверим? — предложил профессор, и я запел ту самую песню, которую они репетировали.
Меня слушали с замиранием. А потом признали, 3 октавы мои по праву. В хор взяли, за клавиши посадили и спросили о стиле, а я и сказал, утяжелить бы, будет отрыв башки и разрыв стереотипов. Добавить гитарные партии, скрипку на переборы и заменить мальчиковый вокал на женское пение, а парня с низким голосом поставить на бэках. Декану воронов зашла идея, он даже про каких-то «Ведуний» сказал, что есть группа, играющая в таком стиле. Надо заценить.
В комнату вернулся в приподнятом настроении. Спать лег с улыбкой. А проснулся не злым и желающим всем медленной и мучительной смерти, а добрым и довольным. У меня появилось в стенах школы еще одно развлечение — музыка. Проводил друзей до поезда, пообещал написать, как тут мне сидится и развлекается за счет директора, а потом пошел в школу. По пути видел лесника Хагрида, подошел поздороваться. Он как раз общался с каким-то животным, и не сразу понял, что это единорог. Белоснежная шкура, развивающаяся серебряная грива и рог. Копыта стучат, как по паркету каблуки.
— Вау! — шепот и на меня смотрит провал черного глаза, зверь моргнул и замер, как и я. Не шевелился и Хагрид. Смотрел на меня и зверя, который раздувал ноздри и принюхивался, решал, или подойти, или ускакать в глубь леса. И спустя долгих пять минут зверь сделал шаг, затем еще шаг, и приблизился, смотря на меня не мигая. А потом развернулся и обдав меня своей гривой ушел, цокая и фыркая.
— Михаэль, — рука лесника на моей макушке, треплет по волосам, — вожак признал тебя достойным волшебником, — я ничего не сказал, лишь кивнул, — и оставил подарок, — показал на одежду, а там волосы единорога, — прими и сделай оберег тому, кто не безразличен.
Кто мне не безразличен? Несколько волосков и трое в этой школе греют сердце и душу. Это: — декан, профессор Снейп и профессор Квирелл. Оберег, говорите? Ладно, есть у меня тот, кому не помешала бы поддержка мифического волшебного существа. Его я сделаю из своих волос, единорожьих и преподнесу, как подарок на день рожденья. Надеюсь, хоть на время, мои волосы, отмеченные смертью и волосы единорога, символизирующие жизнь — продлят жизнь профессора, который мне не безразличен.