• Васильково поле •

Перескажу простые речи
Отца иль дяди-старика
Детей условленные встречи
У старых лип, у ручейка;
Несчастной ревности мученья,
Разлуку, слёзы примиренья,
Поссорю вновь, и наконец
Я поведу их под венец...

А.С. Пушкин, "Евгений Онегин"

:･ﾟ✧:･.☽｡･ﾟ✧:･.:

Лето от Рождества Господня 1577, марта день восьмой, Александровская слобода

:･ﾟ✧:･.☽｡･ﾟ✧:･.:

Иван Васильевич знал, зачем он едет, знал, куда, но не знал, ждут ли его. И тем не менее, он ехал, несмотря на мартовскую промозглость, дальнюю дорогу и огромный, всепоглощающий, необъятный страх в душе - потому что получив то письмо, он не мог оставаться на месте ни одной лишней минуты.

Как только Федя утратил доверие государя, он потерял все богатства. Но без богатств он бы смог жить, если бы не потерял другое, куда более важное - его любовь. И он потерял её - пусть и ненадолго, но потерял, а когда обрёл вновь, был уже слишком далеко, чтобы узнать об этом.

Под крышей саней было темновато, но это даже нравилось Ивану Васильевичу - он не любил яркого света. Он вынул из кармана монастырское послание, и уста его невольно осветились улыбкой. В полумраке будто сами собой светились два единственно важных слова: "найден" и "Фёдор". Они заставляли давно замёрзшее в абсолютном, пустом одиночестве сердце Ивана Васильевича снова радостно трепетать, будто этих шести лет и не было.

«Имя в миру... При постриге в монахи... Избрал имя Иоанн».

С каждым новым словом уверенность в том, что найденный в далёком монастыре человек и есть его возлюбленный потерянный Федя росла, пробиваясь молодым плющом сквозь толщу сомнений. Только он мог после монашеского пострига стать Иоанном - в этом была вся его жертвенность, вся его преданность Ивану Васильевичу, вся его бесконечная любовь.

Иван Васильевич стал представлять его себе, пытаясь воскресить юный, живой образ в памяти: «Помню, что любил он странные, вычурные кафтаны, которые никому, кроме него, не пошли бы - а ему шло всё: и дорогие одежды, и лёгкие льняные рубахи, в которых он любил жаркими летними днями купаться на речке. А уж как любил Феденька украшения... Каждому новому моему подарку радовался, как малое дитя, но стоило ему почувствовать, что он потерял моё доверие по вине злых языков - как он тотчас же отказался от всего, что имел. Впрочем, вина за все его страдания на мне, и если бы я был сильнее, никто не смог бы разубедить меня в нём...»

Иван Васильевич тяжело вздохнул - чувство давящей, угнетающей вины поглощало его всецело, и последние несколько лет не отпускало. Он не мог перестать корить себя за предательство - ведь и его предавали, и он не прощал, обещая себе никогда не предавать, но не смог - ведь человек немощен, кем бы он ни был - царём или холопом.

Почти каждый вечер, перед сном Иван Васильевич, закрывая глаза, вспоминал Федю, потому что больше всего на свете боялся забыть, однажды проснуться, и не вспомнить черт его лица, голоса, улыбки, смеха, танцев, от которых голова шла кругом, а сердце билось быстро-быстро... И благодаря эти долгим часам воспоминаний он помнил всё: как Федя улыбался ему, как краснел и смущался в часы их пылких страстей, пленяя этим Ивана Васильевича так, как никто другой не умел, помнил его васильковые очи-озёра, острые, озорные взгляды из-под густых ресниц и горькие слёзы, которые Федя лил с одинаковой силой и по пустякам, и в настоящей тоске.

Но спустя годы, проведённые вдалеке от всего, что прежде радовало Федю, а главное - вдалеке от возлюбленного его государя, который нужен был ему не меньше, чем воздух, он наверняка изменился и давно уже не тот юный ангел, покоривший царское сердце - и Иван Васильевич понимал это, но ничуть не боялся увидеть перед собою кого-то другого, совсем даже и не похожего на того юного мальчика, и даже больше - он готов был его полюбить. Он уже любил - ведь изменившееся лицо не может скрыть пред взором любящего сердца нетленную, вечно молодую душу.

"Но сможет ли Федя полюбить меня вновь после всего, что я сделал? Сможет ли простить, понять? На всё воля Божья... Но тот Федя, которого я знал - он непременно простит. Мне же остаётся только пасть пред ним на колени и молить о прощении".

Всё оставшееся время в дороге мысли о Феде ни на минуту не покидали Ивана Васильевича - и в часы бодрствования, и в непродолжительной дрёме, являясь видениями прошлого.

В очередной раз очнувшись ото сна, Иван Васильевич стал вспоминать свои уже одинокие годы, в которые всё ещё время от времени светлой, восходящей к небесам лунной дорожкой просачивался Федя, навещая его своей любовью по ночам в прекрасных, сказочных видениях.

"Господь ли милостью своей меня благословил, посылая мне его - или же сам, ангел мой, навещал грешного своего истязателя по своему желанию - не ведаю того... Я ведь думал, что свет мой, ясный соколик давно уж мёртв, и что душа его вознеслась туда, откуда была мне послана - на небеса, в ангельские чертоги. И как глуп был я, пытаясь заглушить тоску по нему другими в своих покоях - в каждой моей жене было что-то от него, от Феденьки, но ни одна не смогла превзойти его, нет! Ведь не одними только очами чаровными да руками нежными завлёк он меня - прекраснее и преданнее его души я не видел, и никто в целом свете не сможет мне её заменить. В каждом взгляде, в каждом слове, в каждом вздохе выращенного и затоптанного мною василька была любовь - и я её упустил. Никто, никто, кроме него и Настасьи не любил меня так - и никто не полюбит боле.

Что ж, ежели он принял в монашестве моё имя - значит, ещё помнит, и, быть может, ещё любит - а о прощении я буду молить его всеми ничтожными, гадкими силами своей души, которая без него увянет, зачахнет, погибнет".

𖡼𖤣𖥧𖡼𓋼𖤣𖥧𓋼𓍊𖡼𖤣𖥧𖡼𓋼𖤣𖥧𓋼𓍊𖡼𖤣𖥧𖡼𓋼𖤣𖥧𓋼𓍊

Лето от Рождества Господня 1577, марта день одиннадцатый, Кирилло-Белозерский монастырь

:･ﾟ✧:･.☽｡･ﾟ✧:･.:

Иван Васильевич, уезжая, думал, что дорога покажется ему длинной, и конца её он будет ждать нестерпимо долго, но в мыслях о своих грехах и о покинутом своём возлюбленном показались ему условленные два дня и две ночи за один час. Изредка он засыпал, но ненадолго - сны не давали ему покоя, являя то убийственную сладость упущенной им же самим любви, то горечь Фединых страданий: и что из этого было больнее, ему не дано было понять, потому как сравнить эти две боли невозможно.

Первым вестником скорого прибытия стало Белое озеро, раскинувшееся на целую версту слева от него: величественное, тихое, как будто говорящее величавым шёпотом своих вод сквозь толщу льда: "Он не забыл, он ждёт..."

А вскоре после озера появились и монастырские стены: белые, невысокие, увенчанные островерхими башнями со шпилями, смотрящими в самое небо. Всё вокруг было свежо и легко: весна пришла на Русь вместе с капелями, привела за собою первых птиц, распевающих теперь и там, и тут.

Но даже несмотря на весеннее оживление природы, Ивану Васильевичу было здесь не по себе: за всё время дороги не встретилось ему ещё ни одной живой души, ни одного зверя, и даже птиц не было видно, а только слышны были их голоса - всё вокруг будто вымерло. В этой спрятанной от людских глаз холодной, мёртвой темнице хотелось лишь умереть, оставшись навеки тенью, мелькающей на водной глади Белого озера.

Сани подъехали к дубовым воротам, возничий, покинув козлы, постучал в них. Открыли не сразу - спустя несколько долгих минут в узкую щель просунулся сухенький, недовольный старичок в монашеской рясе.

О своём приезде Иван Васильевич сообщил заранее, как только получил письмо из монастыря, и поэтому ему было странно видеть закрытые ворота: если уж великого князя здесь встречают так холодно, то как же встречали Федю - опального опричника и отвергнутого царского фаворита?

Возничий доложил о приезде царя, и старичок с неожиданной прытью в одиночку отворил тяжелые ворота, и тут же убежал куда-то: может быть, испугавшись Ивана Васильевича, а может быть, чтобы сообщить остальным.

Усталые кони, еле-еле переставляя натруженные ноги, медленно завезли сани в монастырь, и Иван Васильевич почувствовал, как всё внутри сжимается и переворачивается от страха: он и подумать не мог, что его Федя оказался закрытым в таком месте.

Если за стеной монастыря было хотя бы что-то живое, движущееся - озеро, то здесь даже ветер не смел нарушить всеобъемлющей тишины и мертвенного, ужасного спокойствия. Время остановило свой ход, пустота повисла в воздухе - никто не вышел встречать великого князя, государя всея Руси.

Ивану Васильевичу оставалось только лишь ждать. Ошеломлённый, он осматривался вокруг: он не мог поверить, что по его вине свет его жизни оказался пленником этой тьмы, скрывающейся за маской утреннего рассвета.

"Как же страшно было ему, когда он, тот, который боялся спать без меня по ночам, покинутый и преданный мною же попал сюда совсем один, наверняка голодный и измождённый дорогой! Мой Феденька, мой нежный Василёк попал сюда, в эту ловушку для заблудших, замученных душ... Нет, он не простит меня никогда. Даже он с его добрым, прекрасным сердцем, которое он столь доверчиво отдал мне - он всё равно не простит, потому что сердце его я разорвал и растоптал, я предал - а греха страшнее предательства для него не могло существовать. Он прощал мне всё, но предательство не простит - никто в целом свете не обладает такими силами, чтобы простить всё то, что я ему сделал", - думал Иван Васильевич, смотря в никуда, в пустоту, которая здесь была повсюду.

Мысли его оборвались: он заметил спешащих к саням монахов во главе с игуменом.
Они подошли ближе, игумен выступил вперёд, первым поклонился, поцеловал государю руку и благословил его. Сопровождающие его тоже поклонились, игумен начал речь.

- Великий государь, не ждали тебя и не ведали о твоём посещении скромной нашей обители - прости, что принять тебя должно не сумели. Монастырь наш закрытый, и приезжают к нам нечасто - братия не привычна к людям.

- Да, это я подметил, - сказал Иван Васильевич, оглядывая хмурые лица монахов. - Человек мой был у тебя, отец Косма. Он доложил, что искомый мною юноша живёт в этом монастыре - я желаю увидеть его.

Отец Косма с сомнением посмотрел на Ивана Васильевича. Замявшись, он всё же сказал:

- Увидеть-то можно, государь, да токмо не в себе этот Иоанн.

- Что значит "не в себе"? - недоуменно спросил Иван Васильевич.

- Иной раз таким взглядом посмотрит, что кажется, будто сам диавол взглянул... Молчаливый он. Ни единого слова не говорил с тех пор, как попал сюда - только молитвы, и всё. А когда был у нас гость - монах со святой горы Афон, сидели мы за общей трапезой. Отец святой сказал, мол, царь ваш де женится без разбору - грешно это, так Иоанн с ножом кинулся на него, а когда его схватили, опрокинул свечу, что на столе стояла - чуть терем весь не сгорел. Тогда и решили мы его отправить одного в келью за лесом, там у нас храм летний стоит - а Иоанн там и зимою один молится без печи на морозе. В последний раз на Богоявление видели его - он на службу в собор приходил, постоял в дальнем углу, да и к себе вернулся.

С каждым словом игумена Иван Васильевич становился всё мрачнее и мрачнее. Мало того, что Федя оказался здесь совсем один, так его тут, как умалишённого, закрыли в одиночной келье на краю монастыря.

- Ведите меня к нему, - приказал Иван Васильевич.

Возничий с готовностью уж было уселся на козлах, но он остановил его:

- Я один пойду, своим ходом. Ты же лошадей накорми, сам отдохни - ежели повезёт, вечером в обратный путь отправимся.

"А ежели не повезёт - ещё быстрее", - закончил про себя Иван Василевич, тяжело вздыхая.

- Как прикажешь, государь. Отец Никодим, проводи государя к Иоанну, да подожди его там, пока он не закончит свои дела.

- Нет, ждать меня не нужно. Пусть меня оставят с Иоанном наедине, - отрезал Иван Васильевич.

Отец Косма взглянул на него, как на полоумного.

- Государь, изволь тебя предостеречь. Это опасно. Он умалишённый, глазом моргнуть не успеешь - зарежет!

- Не перечьте мне. Меня он не тронет, а ежели и тронет - стало быть, на то воля Божья, и не вам его судить! - вскричал Иван Васильевич, сам толком не понимая, кого имеет ввиду - Федю или Бога.

- Прости, государь - ты прав, во всём прав... Изволь же, отец Никодим тебя проводит, а потом и уйдёт.

Монах, что стоял по правую руку от отца Космы, выступил вперёд, поклонился и направился к тропинке, что вела вдоль стены к пролеску. Иван Васильевич последовал за ним, силясь разглядеть сквозь запорошённые снегом деревья то, к чему его ведут.

Но разглядеть не удалось: лес, будто живой, не попускал Ивану Васильевичу увидеть то, что стало Фединым пристанищем на долгие шесть лет, говоря: "Всему своё время".

Шли они долго. Тропинка могла именоваться этим гордым названием лишь с натяжкой - на самом деле просто вдоль монастырской стены снега было меньше, чем в везде - не тропинка даже, а так, проталинка. Земля, перемешавшись со снегом, представляла собой отвратительное месиво, какое бывает всюду ранней весной. А вокруг были сугробы - оттепель не в силах была одолеть так быстро царившее здесь мертвенное оцепенение.

Ивану Васильевичу каждый миг казался часом: он одновременно и желал этой встречи больше всего на свете, и не желал, боясь. Что Федя скажет ему? Что сделает, когда его увидит? После всего, что случилось, он может просто сказать "Поди прочь" - и будет прав. Иван Васильевич понимал это, но в душе его теплилась живым огоньком надежда на то, что всё ещё может обернуться и по-другому, так, как тысячу раз виделось ему во снах, так, как он мечтал.

Отец Никодим вывел его к небольшому пустырю, скрытому пролеском от монастырского подворья. Взор Ивана Васильевича сразу привлекла к себе полузаброшенная бревенчатая церковь с одним-единственным деревянным куполом. Вся она была в снегу, и выглядело это чудесно. Первый раз за всё время пребывания в монастыре Иван Васильевич улыбнулся, и пусть улыбка эта была скорее вымученной и очень незаметной, это всё же была улыбка.

Оглянувшись, он увидел белую келью-мазанку - то, что стало для Феди домом на все эти годы.

- Здесь и живёт Иоанн? - спросил он у своего проводника.

- Да, государь.

- Один?

- Один, государь.

- Иди. Я вернусь сам, когда закончу - дорогу я запомнил.

- Как прикажешь, государь.

Отец Никодим поклонился, направился по протоптанной ими тропинке к главному собору, к общей келье, туда, где даже в этом месте теплилась хоть какая-то жизнь.

Иван Васильевич дождался, пока он уйдёт: он хотел преодолеть последнее препятствие, которое отделяло его теперь от Феди, в одиночестве.

Препятствие это - низенькая дубовая дверь кельи с ручкой, вырезанной из кривой коряги. Иван Васильевич не хотел никуда торопиться, и дал волю своему воображению. Он представил Федину горницу, представил вещи, которыми она была обставлена, представил тёплую печь и даже услышал потрескивание дров, но самого главного - самого Феди - он представить не мог, потому что не знал, как изменила его отшельническая жизнь.

"Полно мечтам предаваться - пора уже идти, а там уж на всё воля Божья" - мысленно подбодрил себя Иван Васильевич и толкнул дверь, шагая в неизвестность.

𖡼𖤣𖥧𖡼𓋼𖤣𖥧𓋼𓍊𖡼𖤣𖥧𖡼𓋼𖤣𖥧𓋼𓍊𖡼𖤣𖥧𖡼𓋼𖤣𖥧𓋼𓍊

Сначала он попал в слабо освещённые сени. Ступая по вязанному из лоскутов и цветных верёвочек ковру, какие обычно стелют в крестьянских избах, Иван Васильевич медленно подошёл к приоткрытой двери в горницу. Несмотря на то, что ночь давно уж прошла, ставни были затворены, и освещалась она несколькими свечами, расставленными по подоконникам.

Сквозь узкую щель удалось Ивану Васильевичу усмотреть и угол белой печи, но больше ничего: Феди он не видел.

Тогда Иван Васильевич, собравшись с силами, отворил и эту дверь, и в тот же миг все мысли и силы покинули его, потому что в углу, склонившись пред иконами, стоял тот, кого искал он долгие годы, тот, что лишал его сна, тот, кого любил он больше всех на свете.

Это совершенно точно был Федя, и неважно, что Иван Васильевич видел его только со спины. Когда знаешь человека так хорошо, как он знал Федю, то непременно узнаешь его со спины, даже если после вашей последней встречи много воды утекло, даже если толком не знаешь, кем этот самый человек стал. Иван Васильевич просто знал, что тот, кто стоит сейчас пред иконами именно тот, кого он ищет.

И догадка его подтвердилась: Федя испуганно обернулся, услышав скрип незнакомых шагов по ветхим деревянным половицам, а когда узнал нежданного гостя, то не поверил своим глазам.

Государево сердце радостно подпрыгнуло: это был он, вне всяких сомнений, но показывать своей радости пока не стоило. Федя ещё не сказал ни слова, а значит, вполне возможно и то, что он вовсе не рад вновь увидеть его.

Но опасения были напрасны: после небольшой заминки Федя медленно подошёл к Ивану Васильевичу настолько близко, что намерения его были совершенно понятны. Не проронив за всё это время ни единого слова, Федя обнял его так, как это бывало раньше: чуть привстав на цыпочки, чтобы дотянуться руками до шеи, и прильнув головой к груди, чтобы слышать стук сердца.

Тяжёлый камень неуверенности пал с души Ивана Васильевича: он простил, он любит, он помнит, а остальное теперь неважно.

- Федюша... - только и смог вымолвить Иван Васильевич, прижимая его к себе.

Но Федя молчал. Сами собой из глаз его потекли слёзы.

- Феденька, вымолви хоть слово! - умолял Иван Васильевич, заглядывая в его печальные очи.

- Ваня... Ваня, скажи, любишь ли ты меня? Для чего ты отыскал меня? - шёпотом ответил Федя.

Иван Васильевич улыбнулся.

- Люблю, конечно люблю, мой свет! Я так долго искал тебя, не зная, сможешь ли простить, забыть всё горе, что я тебе причинил?

- Забыть... Забыть не то слово, Ваня. Я никогда не смогу его забыть.

Федя говорил отчуждённо, глядя в пустоту, и Иван Васильевич испугался: неужто его милый, живой Федя, иногда бывавший игривым и даже жеманным, теперь сделался таким же мёртвым, как и всё, что здесь его окружало?

Только сейчас Иван Васильевич  внимательнее осмотрел его, и страх стал ещё сильнее: под Федиными дивными очами пролегла сероватая тень, черты лица заострились, а когда-то нежная белая кожа потускнела, и живой румянец смущения, который прежде сопровождал Федю всегда, теперь исчез. Волосы его были непривычно длинными - раньше они ложились мягкими волнами на плечи, касаясь вьющимися концами лопаток, а теперь закрывали всю спину, подобно плащу.

Он не был завядшим цветком, а был только замёрзшим в этом холодном, пустом, мёртвом монастыре, и цветок этот мог распустится снова, стоило только его подставить солнечным лучам и напоить водою.

Федя отстранился от Ивана Васильевича, заглянул ему в глаза. Взгляд этот был одновременно и прежним, и новым: пронзительным, честным, прожигающим душу насквозь.

"Я слишком долго искал его... Этот монастырь погубил его, сделал частью себя, задушил - и виноват в этом лишь я один" - с ужасом думал Иван Васильевич, но Федя неожиданно прервал его внутренний монолог:

- Ты знаешь, что я жил любовью к тебе. Она делала меня тем, кем я был, наполняла силами и радостью. Сколько бы зла не творили мне мои враги, я был счастлив, потому то те беды были ничтожно малы в сравнении с моей любовью к тебе. Но ты меня предал - что уж теперь скрывать. Ты лишил меня жизни. Сейчас ты, верно, думаешь, что виноват в этом монастырь, но он послужил лишь тюрьмой, а моим судьёй был ты. Но тебе известно, насколько сильна моя любовь к тебе, и именно она позволила мне не умереть телом - а я думал об этом. Я хотел убить себя - вернее то, что от меня осталось - моё тело, но так и не сделал этого, потому что в скорби своей я узрел Господа, который сказал мне ждать, надеяться и верить в то, что когда-нибудь ты вернёшься. "Идоли язык - сребро и злато, дела рук человеческих: уста имут, и не возглаголют, очи имут, и не узрят, уши имут, и не услышат, ноздри имут, и не обоняют, руце имут, и не осяжут, нозе имут, и не пойдут, не возгласят гортанем своим. Подобни им да будут творящии я и вси нуждающиеся на ня". Это псалтырь, шестнадцатая кафизма. Я знаю её наизусть, потому что в ней я узрел истину: я не живу, но если когда-нибудь ты вернёшься, я непременно вновь стану жить. Ты, верно, хочешь ещё узнать, простил ли я тебя: а я отвечу тебе, что никогда не держал на тебя зла, несмотря на всё то, что со мною случилось. Да, ты меня предал, но я всегда знал, что ты любил меня и будешь любить до конца своих дней. Здесь я обрёл самое важное - я обрёл веру. Так что, в сущности, ты ничего плохого мне и не сделал - и даже наоборот, благодаря тебе я стал другим, я стал лучше. То, что мнят моим главным грехом, вовсе и не грех. Содом - это похоть, а у меня к тебе только любовь. Бог есть любовь, а Бог безгрешен и свят. Мой грех в другом: убийства, интриги, зависть, ревность, злость, высокомерие - продолжать можно до бесконечности. Всё это я оставил там, откуда я был изгнан, чтобы здесь, в смиренном ожидании тебя, измениться. Тебе известно и то, что в монашеском постриге я принял твоё имя. Так я хотел сделаться хоть немного ближе к тебе, чувствовать, что то счастье, которое было для меня подле тебя - не сон, что оно действительно было. Здесь меня считают безумным - после того, как я чуть не заколол Афонского старца, неуважительно говорившего о тебе, меня изгнали, но я был этому только рад. Я стал жить здесь, но я не был одинок: со мною жили мои воспоминания. Я молился о тебе днями и ночами напролёт, я дал обет Богу не стричь волос, пока ты не найдёшь меня. Я был один, не разговаривая ни с кем целых шесть лет - ты первый, кто услышал мой голос после того, как меня отослали в одиночную келью.

Федя замолчал, а Иван Васильевич не смел нарушить тишины. В уголках его глаз затаились слёзы, и он не пытался уже сдерживать их, а Федя и подавно.

- Раньше ты был легкомысленным, будто малое дитя, и я во всём поучал тебя, но не теперь: теперь ты другой. Мой Василёк обрёл мудрость в свои младые годы, а я к первым сединам благодаря тебе понял, что мудрости моей нет: в сравнении с тобой я сущий дурак.

Иван Васильевич внимательно смотрел на Федю, пытаясь уловить во взгляде его отклик свои словам. Неожиданно Федя печально улыбнулся, и сказал:

- А разве мудрость годами меряется, Ваня?

- Нет...

В разговоре опять повисла неловкая пауза. Федя осторожно сказал:

- Ну, я рассказал тебе о том, как жил... Расскажи и ты.

- Тебе не нужно знать о моих ошибках, Василёк.

- Как раз наоборот - о них-то мне и нужно знать. Ежели ты боишься мне навредить, то напрасно - хуже уже точно не сделаешь.

Сказав это, Федя опять улыбнулся, но на этот раз уже куда ласково и тепло - почти так, как он улыбался раньше. И вмиг он стал похожим на себя прежнего: глаза заблестели, щёки окрасились чуть заметным нежно-розовым румянцем, и пусть он всё ещё был здесь, в своём заточении, одетый в монашескую рясу - самое главное из его прежней жизни было уже с ним.

Федя отошёл от Ивана Васильевича, но только для того, чтобы расставить на стоявшем в углу столе вазочку с вареньем, блюдца и монастырские бублики.

- Садись, Ваня, угощайся. Всё же, ты у меня гость, а я как-то и не подумал...

- Я смотрю, бублики ты по-прежнему любишь, - усмехнулся Иван Васильевич.

- Что-то всегда будет неизменно, - уже почти без печали в голосе ответил Федя.

Почувствовав, что напряжение между ними ушло, а Федя совсем не сердится, Иван Васильевич согласился:

- Что же, раз ты так желаешь... Расскажу.

𖡼𖤣𖥧𖡼𓋼𖤣𖥧𓋼𓍊𖡼𖤣𖥧𖡼𓋼𖤣𖥧𓋼𓍊𖡼𖤣𖥧𖡼𓋼𖤣𖥧𓋼𓍊

- Спустя неделю после того, как тебя отослали, я раскаялся. Я винил во случившемся всех вокруг, кроме себя самого. Изменники, обвинившие тебя, вскоре были казнены, но ничего не поменялось: я по-прежнему был одинок и зол. Я велел найти тебя, но никому не было известно, куда тебя отправили: решение это было принято Малютой, но и его уже не было в живых. Я отправил его на Вейсенштейн, заведомо зная, что он оттуда не вернется. Я не мог казнить его, потому что он имел слишком много связей при дворе, и если бы я открыто осудил и казнил его, то заговора было бы не избежать.

Никто не знал, куда тебя сослали. Я велел отправить во все дальние монастыри и тюрьмы грамоты, в которых спрашивал о тебе. Я потерял надежду на то, что ты жив, и от этого корил себя ещё больше. 

Осенью я решил жениться, думая, что мне удастся снова полюбить кого-то также, как тебя. Ты помог мне отпустить Настасью, но отпустить тебя я бы никогда не смог и не смогу. Но тогда я этого не понимал.

Я избрал в невесты Марфу Собакину. На смотринах я пытался найти девицу, похожую хоть чем-нибудь на тебя, да и Скуратовым она родственницей приходилась - память Малюты уважил...

Иван Васильевич вздохнул. Даже сидя здесь, перед Федей, он продолжал искать себе оправдания - неосознанно, просто потому, что привык. Нет, так быть не должно.

- На самом деле, Василёк, я просто решил клин бить клином - авось пройдёт. Я пытался тебя забыть, и несколько лет безудержно придавался разврату, пытаясь найти кого-то, кто сможет тебя заменить, но этого так и не случилось. Половину своих жён я сослал в монастырь, а половину загубил. Я убивал, Василёк, убивал невинные души. Наверное, Господь отпустил мне полюбить в этой жизни только два раза... А ты всё это время меня ждал.

Иван Васильевич замолчал, не находя в себе сил даже взглянуть на Федю. Он боялся увидеть в его глазах гнев, обиду, разочарование - что угодно, но не то, что в итоге увидел, когда Федя осторожно коснулся его руки, а когда удостоверился, что Иван Васильевич не против - оставил её насовсем.

- Это всё ничего, Ваня, всякое случается. То, что я тебя ждал, нужно было прежде всего мне самому - ведь я самовлюблённый, не забывай...

На этих словах и Федя, и Иван Васильевич чуть улыбнулись, вспомнив то время, когда Федя действительно был самовлюблённым, а Иван Васильевич не терзался от греха, лежащего на его душе.

- И что же дальше? Почему ты всё-таки здесь? - вернулся к теме разговора Федя.

- Я приехал, как только узнал, что ты здесь. Всё это время тебя искали, но Малюта так далеко тебя запрятал, что... Получилось вот так. Глупо и нелепо.

Иван Васильевич не мог смотреть в его глаза, не мог вынести всей тяжести своей вины. Он смотрел на свои руки - постаревшие и огрубевшие, и молчал.

- Главное - что получилось, - мягко сказал Федя, заставляя Ивана Васильевича посмотреть на него, - ведь правда?

И Иван Васильевич посмотрел. Федя улыбался - сдержанно и ласково, и от этой улыбки в полутёмной горнице вдруг стало будто бы светлее.

- И... Ты приехал, чтобы просто увидеть меня? - неуверенно спросил Федя.

- Это зависит от тебя.

Федя непонимающе взглянул на него. Иван Васильевич продолжил:

- Больше всего на свете я хотел бы тебя вернуть. Я больше не предам тебя, ни за что. Эти шесть лет научили меня многому, я изменился, и больше не позволю ранам прошлого одурманивать мой разум болью - я дал им зажить. Я перестал во всех видеть предателей, перестал думать, что каждый, кто приближен ко мне, готовит против меня заговор. Мне нужен только ты, Василёк, и никого другого я никогда не смогу полюбить и не любил с того самого дня, когда ты попал на службу ко мне.

Федя тяжело вздохнул, и начал говорить так, будто каждое слово отдавалось во всём его теле болью.

- Ваня, я тебе верю, всегда верил, и хоть на том и погорел, буду верить всегда. Но ведь и я больше не тот, каким был, не тот, кого ты любил. Годы, проведённые здесь, не прошли бесследно. Внутри меня всё сожжено дотла, и вряд ли на выжженной земле может прорасти что-то новое, живое. Но... несмотря на всё это, я люблю тебя. Ты моя судьба, моя жизнь, мой смысл, и ради тебя я готов пережить и предательство, и ссылку ещё бесконечно много раз. Я бы рад измениться, стать тем, кого ты полюбил тринадцать лет назад, но не смогу.

Федя в изнеможении умолк, будто в один момент лишившись голоса. Он весь сжался, сгорбился, будто ему не двадцать семь, а все восемьдесят. Иван Васильевич больше не мог оставаться напротив него: он осторожно подсел на скамью рядом, обнял, прижал к себе, нежно стиснул подрагивающие плечи.

- Феденька, какой же ты дурачок... Ты стал таким мудрым, а главного так и не понял: я люблю тебя таким, какой ты есть, и неважно, сколько тебе лет, одет ты в дорогие одежды или в монашескую ризу, весел или печален, разговорчив или молчалив - ведь всё это второстепенно, а самое главное - это ты сам. Ведь и я не молодею, я скоро стану стар, и вряд ли буду тебе интересен. Лета мои уж приближаются к пятидесяти, иные имеют уж внуков. И я изменился, и я теперь другой - но я не боюсь этого. Я приму тебя таким, каким ты стал, и для меня совершенно неважно, что ты больше не сможешь плясать в летнике или смеяться - главное, что ты есть, и что я снова могу тебя увидеть, поговорить с тобой, обнять, а ежели ты позволишь - то и поцеловать.

Тут Иван Васильевич вдруг услышал что-то отдалённо напоминающее сдавленный смех, и понял, что Федя уже не плачет, а улыбается сквозь слёзы.

- Тебе не нужно спрашивать позволения... Всё это время я жил воспоминаниями о нашей любви, о твоих ласках и поцелуях - и сейчас я наконец-то могу не во снах, а на яву ощутить их! Разве я могу желать большего, Ваня?

И хоть улыбка его была несколько печальной, а глаза наполнены слезами, всё же Иван Васильевич не мог не заметить, что лицо его осветилось светом счастья и любви, и тотчас помолодело, став похожим на то, каким было до ссылки, до горя, до предательства.

Их уста слились в трепетном поцелуе, так похожем на самый первый из всех тех многочисленных поцелуев, которые они дарили друг другу: они снова одни в полутёмной горнице, и снова так близко, что чувствуют биение сердец друг друга, снова Федя забыл о смущении и страхе, позволив себе делать то, чего больше всего желает, снова Иван Васильевич прижимает его к себе так, будто он - самое ценное и хрупкое, что есть на свете.

𖡼𖤣𖥧𖡼𓋼𖤣𖥧𓋼𓍊𖡼𖤣𖥧𖡼𓋼𖤣𖥧𓋼𓍊𖡼𖤣𖥧𖡼𓋼𖤣𖥧𓋼𓍊

Федя в последний раз осмотрел свою келью, но оставляя её он не чувствовал печали - наоборот, он желал поскорее вырваться отсюда, чтобы вернуться домой.

Он взял с собой совсем немного: малую часть царских подарков, привезённых ещё из Москвы - и то, только потому, что все они были в момент отправления в ссылку на нём. Малюта отыгрался на Феде по полной, отправляя его на край света в изгнание. Ему не позволили взять даже того, что по праву ему принадлежало - украшения и одежды, подаренные царём, греческие книги, которые он выучился читать и даже полюбил, словом - всё, что было дорого его сердцу, осталось в Слободе, а он отправился из горящей невидимым глазу, но чувствовавшимся душою огнём опалы Москвы в этот мёртвый, замороженный монастырь, в котором даже время, казалось, не шло, а остановилось для всех живущих в нём.

Так что от прошлой жизни у него остался только серебряный перстень с синим камнем, подаренный Иваном Васильевичем ещё даже до того, как каждый из них полноценно осознал глубину свой любви, плетёный из льняной верёвочки браслет, подаренный Демьяном на какие-то из именин, да матушкины серьги - часть когда-то большого Фединого наследства. Федя всегда думал, что Господь неслучайно позволил ему забрать с собой именно это - ведь в этих трёх вещах он видел напоминание о трёх людях, которые любили его и которых любил он сам.

Подумав, Федя с благоговением убрал в холщовый мешок и иконы, расставленные на полке в красном углу.

- Это я писал, - пояснил он, - здесь каждый монах должен взять на себя какое-то послушание. Я сначала думал пойти на поварню служить, но потом меня отовсюду выгнали, и я стал учиться писать иконы. Ко мне в келью ходил один старец, маленький такой, сухонький, но очень добрый - учил меня образа писать. Мы с ним за всё время ни словом не обмолвились - разве что он объяснял, как да что делать, но отчего-то мне казалось, что он всё обо мне знает. И вот он приходил, я самовар ставил, мы пили чай с вареньем, и он меня учил. Потом, когда я уж выучился, стал просто так ходить. И снова мы сидели и молчали. А через год он умер - и я остался совсем один, но иконы не забросил.

- Надо же... Я не могу себе вообразить, что мой Федюша сидит и прилежно пишет образа святых - я поражён! Ты изменился, но перемена эта сделала тебя токмо краше, - восхищённо проговорил Иван Васильевич.

- Знаю. Но ты изменился сильнее - и тоже стал лучше, чем раньше. Мне хватит одного взора на человека, с которым я прежде знался, чтобы понять, стал он хуже или лучше. Когда ты пришёл сюда, я сразу почувствовал, что ты раскаялся во всём, и что для того, чтобы это раскаяние обернулось для тебя новой, праведной жизнью, тебе нужен Господь, а Он - есть любовь. Тебе нужен я.

Федя сказал это серьёзно, при этом улыбаясь светлой, тихой улыбкой. Иван Васильевич не встречал за всю свою долгую и насыщенную жизнь никого, кто ещё мог бы говорить о сложном и важном с улыбкой на устах.

- Кажется, больше мне нечего забрать с собою - привёз я сюда мало, мало и увезу.

Федя встал посреди горницы, оглядывая её - вдруг всё-таки что-то ненароком забыл?

Но нет, забывать ему было нечего. Всё это ему не принадлежало - и келья, и вязаные коврики, и даже бублики с вареньем были лишь частью темницы, которой стал для него монастырь.

- Ты неправ. Может быть, ты увезёшь немного земных богатств, но богатств душевных ты здесь приобрёл несметное множество - и они теперь с тобою навсегда, - сказал Иван Васильевич приободряюще, заметив, что Федя вновь погрузился в свои невесёлые мысли.

- Да, это правда... На самом деле, Ваня, я благодарен Богу за то, что он отправил меня сюда. Знаешь, за эти годы я понял, что эта долгая разлука нужна была нам для того, чтобы мы научились ценить нашу любовь, ценить друг друга. Если бы ты не лишился меня, то не понял бы, что настоящую любовь, посланную свыше, нельзя заменить ни случайной, быстротечной страстью, ни мирскими заботами. Если бы я не лишился того пёстрого мира, в котором жил, то не смог бы понять, что все земные сокровища тленны, что они могут исчезнуть в один миг, и только самое ценное, самое дорогое, что только у меня есть - моя к тебе любовь - это то, что никто не в силах у меня отнять.

- Теперь мы должны суметь восстановить всё то, что между нами было, - согласился Иван Васильевич.

- Построить на пепелище погорелого града новый - град для нас двоих, в котором мы снова сможем жить в том счастье, которое было у нас раньше.

Иван Васильевич надел шубу, взял Федины пожитки, уложенные в один-единственный мешок из грубого сукна. Федя завернулся в какой-то старый залатанный армяк, облегчённо вздохнул и сказал:

- Мне кажется, будто это всё сон. Я покидаю свою темницу, тёмную могилу, в которую меня закопали живьём - и всё благодаря тебе.

Иван Васильевич снова крепко обнял его, будто тоже сомневаясь, наяву ли Федя благодарит его, признаётся в любви и дарует прощение.

- Я освобожу тебя, Василёк. Ты будешь счастлив, я обещаю.

Иван Васильевич выпустил Федю из объятий, сжал его руку в своей. Рука об руку они шли в новую жизнь, не зная, что их там ждёт, но всей душой надеясь, что их любовь победит любое препятствие, какое бы ни уготовал для них Господь.

𖡼𖤣𖥧𖡼𓋼𖤣𖥧𓋼𓍊𖡼𖤣𖥧𖡼𓋼𖤣𖥧𓋼𓍊𖡼𖤣𖥧𖡼𓋼𖤣𖥧𓋼𓍊

Ивану Васильевичу не составило труда увезти Федю из монастыря - все были этому только рады и совершенно этого не скрывали. Тотчас подали сани, Федины пожитки закинули назад, привязав к государевому сундуку - и вот они уже едут по серой дороге вдоль озера, но ничего из этого им не видно - крыша саней спрятала их от природы, от озера, от неба, в конце концов, от возничего - словом, ото всех.

- Ваня, постой... Я хочу попрощаться с озером. Это, пожалуй, единственное, что я смог полюбить здесь.

Иван Васильевич кивнул, остановил сани. Они вышли на берег, Федя улыбнулся и произнёс:

- Я почти каждое утро ходил сюда, пока все спали. Они тут рано встают, ну а я ещё раньше, до того, как солнце поднимется - даже летом темно было, а зимою уж подавно. Но если бы ты увидел, Ваня, как здесь хорошо по утрам, то понял бы, зачем я приходил сюда. Почему-то мне казалось, что когда я здесь, то я ближе к тебе. Не знаю, почему.

Федя смущённо опустил глаза, и вдруг Ивана Васильевича пронял радостный смех.

- Ты чего? - удивлённо спросил Федя.

- Ты оживаешь понемногу, а я радуюсь этому, как малое дитя!

Федя и вправду на мгновение стал очень похожим на себя прежнего. И пусть это было лишь одно мгновение, для Ивана Васильевича оно значило бесконечно много.

- Сидя здесь, я забывал о своей печали. Иногда мне казалось, что ты сидишь тут, рядом со мной - и я рассказывал тебе всё, что происходило со мною там, за стеной. Поначалу я нарочно представлял, что ты тут ждёшь меня, а потом мне уж и представлять не приходилось - я просто чувствовал, что ты был здесь. А тебя... не было.

И Федя умолк. Они постояли на берегу ещё с минуту, а потом вернулись в сани. Как бы Федя не любил озеро, он покидал его без печали - ведь впереди его ждало нечто гораздо более дорогое и любимое, то, что стало для него родным домом - Слобода.

𖡼𖤣𖥧𖡼𓋼𖤣𖥧𓋼𓍊𖡼𖤣𖥧𖡼𓋼𖤣𖥧𓋼𓍊𖡼𖤣𖥧𖡼𓋼𖤣𖥧𓋼𓍊

Если дорогу в монастырь Иван Васильевич велел преодолеть как можно скорее, то обратно ехали не спеша. Куда торопиться, если вот они - снова вместе, снова рядом, снова ласково гладят руки друг друга, снова обмениваются нежными поцелуями, от которых по телу проходит дрожь... Но что же дальше? Об этом ни Иван Васильевич, ни тем более Федя ещё не думали.

Иван Васильевич не мог заставить себя оторваться от него ни на минуту, а Федя и не сопротивлялся - да и с чего бы ему? Даже Иван Васильевич не мог в полной мере понять, как сильно он любил и как долго ждал. Шесть лет - само по себе немалый срок, а там, в монастыре, время действительно шло в два раза медленнее.

Иван Васильевич заплетал длинные пряди Фединых волос в причудливые косы. Он и раньше так делал, когда ему нужно было подумать о чём-то особенно важном, но волосы Феди были в те времена гораздо короче. Теперь же простор для мыслей стал куда шире.

- Ваня, а я... Снова вернусь на своё прежнее место? Буду кравчим?

- Не думаю, Феденька, но если хочешь - конечно. Ты можешь выбрать себе любое место при дворе.

- Я хочу быть тебе полезным. Скажи, в чём я мог бы помогать тебе?

Иван Васильевич задумался. Пряди одна за другой мелькали в его пальцах.

- Скажи, Федюша, а что если... - Иван Васильевич осёкся, не зная, как выразить свою внезапную мысль словами.

- Что?

- Хотел бы ты стать не просто каким-нибудь кравчим или воеводой, а моим помощником во всех делах - и в государственных, и в житейских, вообще во всех. Стать частью моей жизни, не скрывая этого ни от народа, ни от церкви?

- Ты, верно, измываешься надо мною, Ваня. Если я правильно тебя понял - а я думаю, что правильно, - то вряд ли всё, о чём ты только что сказал, возможно, сколь бы ни было велико моё желание.

Федя говорил печально, отрешённо, совершенно не понимая, зачем Иван Васильевич говорит такое, зачем издевается над самым сокровенным желанием, которое Федя никогда не произносил вслух, потому что знал: оно никогда не сбудется.

- А вот и нет, Василёк, ещё как возможно. Поразмысли сам, женат ли я сейчас?

- Сам же знаешь, что не женат. Ваня, ежели всё это какая-то шутка, то прошу тебя, не нужно...

- Нет, Василёк, я не шучу! Когда я переплетал меж собою пряди твоих волос, я подумал: а что, если выдать тебя за мою невесту? Твоё лицо столь тонко и изящно, что любая юная дева падёт в обморок от зависти, увидев тебя. Твои руки белы и длиннопалы, словно они всю жизни ткали драгоценные ткани, а не держали смертоносный металл. Твой стан подобен стволу берёзы, встречающей свою первую весну, твои волосы словно чёрные волны, окутывающие твоё лицо, а твои очи - два озера, в которых я утопаю уж не первый год. Никому не придёт в голову, что ты мужеского полу, ибо ты по природе своей подобен скорее ангелу, чем человеку, а ангелы небесные - не люди, они пола не имеют, но их небесная красота не может сравниться ни с чьей-либо красотой земной. Так отчего же нам не воплотить нашу общую, самую главную мечту в жизнь, ежели Господь сам нам указывает этот путь? Неужто ты думаешь, что ты один мечтал о том, чтобы быть навеки вместе, обручившись пред лицом Бога, Его пречистой Матери и всех святых? Я мечтал об этом также сильно, а не говорил лишь потому, что не хотел тебя огорчить: ведь в то время это было невозможно.

Иван Васильевич говорил так вдохновенно и трепетно, что Федя уже не сомневался: он не шутит и не мечтает вслух, а говорит серьёзно. Но в его уме не могло уложиться то, что всё это происходит наяву. На протяжении шести лет Федя был погружён в беспросветную мглу, и теперь, когда его солнце - государь - озарило его жизнь светом, он был ослеплён.

- Ваня, но ведь невозможно скрыть всё до конца... есть же холопы, есть, в конце концов, законы церкви - неужели ты пойдёшь и против них ради меня? - дрожащим от волнения голосом спросил Федя.

- Федюша, глупенький... Все эти законы - ничто по сравнению с моей любовью к тебе. Они написаны людьми, а не Богом. Бог никогда ни слова не сказал о том, что таким, как ты и я нельзя любить и быть любимыми. Бог создал тебя таким, это его дар тебе. Ты Им послан мне во спасение. Больше всего на свете я желаю, чтобы ты стоял вместе со мною у алтаря, чтобы с тобою меня обручили пред лицом Господа. Законы церкви - не Его законы, так почто нам подчиняться им?

- Хорошо, со всем этим я согласен. Я согласен принять девичье обличье, согласен притвориться перед другими, чтобы быть рядом с тобой настоящим, но ты не в первый раз женишься, и не во второй, Ваня. Восьмой брак тебе не разрешат.

Пытаясь не выдавать своего удивления точности Фединых подсчётов, Иван Васильевич настойчиво продолжал:

- Кто они, что запрещать что-то царю? Одного моего слова достаточно, чтобы отправить каждого из них на каторгу. Они такие же мелкие, алчные люди, как и все остальные, просто носят на груди кресты, а на голове митры. Они не верят в то, что проповедуют. Они делают это за деньги, за земную славу, за почёт, думая, что я не вижу всего этого. Но я не слепец. Ежели будет нужно, я разгоню их всех и найду других, чтобы меня повенчали с тобой. Ты станешь царицей, Феденька, ежели согласишься на то, что я тебе предлагаю - тихую жизнь рядом со сварливым стариком, который больше всего на свете любит тебя.

Иван Васильевич замолк, его голос дрогнул. Федя вдруг тихо засмеялся, и незаметно перебрался к нему на колени - Иван Васильевич даже не заметил, когда.

- О, Ваня, разве я могу мечтать о большем? Конечно, я согласен. Только... Не нужно в Москву, я не могу там быть. Вся она залита кровью, пусть же мы с тобою будем жить в Слободе. Позвоним, как прежде, с Распятской колокольни, к заутрене сходим в Покровскую церковь и поселимся в твоих прежних покоях - ты ведь не оставил их, верно?

- Не оставил, Василёк - где с тобой жили, там и живу. А о Москве ты не думай: я сам туда только изредка по делам государственным езжу, а остальное время живу в Слободе. Я осел там, думая, что так будет легче забыть тебя, что каждый уголок, каждый узор на стене перестанет напоминать о тебе, но ничего не изменилось. Мои думы возвращались к твоему светлому образу каждый божий день, и каждую молитву я просил Господа о том, чтобы ты нашёлся.

- И Он тебя услышал, - ласково сказал Федя, целуя его уже почти без стеснения - так, как бывало раньше.

𖡼𖤣𖥧𖡼𓋼𖤣𖥧𓋼𓍊𖡼𖤣𖥧𖡼𓋼𖤣𖥧𓋼𓍊𖡼𖤣𖥧𖡼𓋼𖤣𖥧𓋼𓍊

Лето от Рождества Господня 1577, марта день восемнадцатый, Александровская слобода

:･ﾟ✧:･.☽｡･ﾟ✧:･.:

Через неделю пути они прибыли в Слободу. Федя не мог видеть её, потому что возок был плотно укрыт от чужих глаз, чтобы не привлекать лишнего внимания, но сердцем он чувствовал, что вернулся домой.

Час был ранний, и даже птицы ещё спали, досматривая последние сны.

Петляя, сани наконец подъехали к царскому терему с потайного входа. Иван Васильевич выглянул наружу, удостоверился, что вокруг никого нет, и кликнул Федю. Тот вылез из саней, поблагодарив возничего, и проследовал за Иваном Васильевичем в низенькую дверь.

- Узнаю эту лестницу - столько раз я ходил по ней, проверяя, всё ли на поварне идёт как надо... - улыбаясь, шепнул Федя на ухо Ивану Васильевичу.

- Мы сейчас пойдём в покои мои, Феденька, и ты там покамест останешься. Я отойду, но ненадолго, а ты спрячься где-нибудь и затаись, чтобы не нашли, хорошо?

- Хорошо, Ваня.

Иван Васильевич ждал, что последуют многочисленные вопросы, но к его удивлению Федя так ни о чём и не спросил.

Они шли быстро, но Федя всё равно оглядывался по сторонам, силясь понять, что поменялось, а что так и осталось неизменно. Ковёр на полу другой, более красный, стены побелены заново, и не осыпаются, как бывало прежде... Кажется, больше ничего не поменялось.

Но вскоре они пришли. И вот, Федя снова стоит пред до боли знакомой дверью, на которой он успел изучить все трещинки и царапинки, собираясь с силами для того, чтобы пройти внутрь. За этой дверью случилось всё самое главное в его жизни: первый поцелуй - там, первое объятие - там, там он лежал в горячке, отравленный врагами, там он по несколько часов ждал государя с советов и приёмов, там в четырнадцать лет он впервые разделил с Иваном Васильевичем ложе, там он был вечно счастлив, даже когда из глаз его текли слёзы, потому что его солнце светило ему, грело и ласкало его.

- Заходи, Феденька, не стой зазря в коридоре - тут сквозняк, сам помнишь, какой, а в покоях моих печка всегда растоплена, - неуклюже пригласил Иван Васильевич, поворачивая ключ в замке.

- Да, помню... Ты всё запрещал мне выходить сюда по утрам, пока не оденусь как следует, - нежно улыбнулся своему воспоминанию Федя.

Вздохнув, он положил руку на дверь, но толкнуть не мог. Иван Васильевич стоял сзади, и, желая помочь, потянулся к дверной ручке, и оказался очень-очень близко, а рука его легла поверх Фединой.

От неожиданности Федя вздрогнул, к лицу его прилила кровь, Иван Васильевич уже было пожалел о своей неосторожности, но дверь наконец поддалась, и Федя прошмыгнул внутрь, а Иван Васильевич последовал за ним.

В покоях было темно и тепло, даже жарко. Федя, надеясь, что лучины лежат там же, где и прежде, стал обыскивать полки шкафы.

- Василёк, ставни открывать пока не нужно, чтобы тебя не увидели в окне, - тихо сказал Иван Васильевич, присоединяясь к нему в поисках.

- Да, хорошо... Нашёл.

- Лучину нашёл?

- Угу...

Федя подошёл к потрескивающей дровами печи, со скрипом открыл створку, зажёг лучину, поставил её на столе. Проделав то же самое ещё с пятью, он наконец смог оглядеться: всё осталось таким же, каким было в те годы, когда он был здесь не гостем, а полноправным хозяином.

- Ваня, ведь тут... Тут совсем ничего не переменилось! Неужели ты сохранил всё так, как было у нас с тобой?

- Да. Я запретил передвигать и менять здесь хоть что-то, и даже твои вещи - все на месте, какие были у меня.

- Вижу, у зеркала два моих ларца с благовониями и со всякими нелепыми украсами, которые я выпрашивал у тебя только ради забавы на ярмарках, - кивнул Федя, вновь улыбаясь.

- Ты снова здесь хозяин, Васлёк. Ты всегда им был. Всё, что принадлежит мне - твоё, - проговорил Иван Васильевич, подходя к нему.

- Главное, чтобы ты был моим.

Федя сократил расстояние между ними до нескольких миллиметров, заглянул во всё ещё виноватые государевы глаза, погладил поросшую бородой щёку.

- Иди, а то не успеешь найти его.

- Кого?

- Демьяна. Ты же его собрался искать?

- Да... А как ты узнал?

- А кого же ещё можно посвятить в нашу тайну, кроме него?

Федя говорил совершенно обыденным тоном, а Иван Васильевич восхищённо смотрел на него.

- Ты так поумнел... Мне теперь почти не страшно тебя оставлять.

- Так не бойся. Я пока тут всё расставлю, ежели ты дозволишь... Мои вещи из монастыря.

- Да, да, конечно... И иконы свои непременно повесь в красном углу. Они дивные, Феденька.

Федя улыбнулся, кивнул головой. Иван Васильевич вышел, подождал, пока ключ повернётся в замке по ту сторону двери, и пошёл туда, где надеялся найти достойного хранителя их самой важной тайны.

𖡼𖤣𖥧𖡼𓋼𖤣𖥧𓋼𓍊𖡼𖤣𖥧𖡼𓋼𖤣𖥧𓋼𓍊𖡼𖤣𖥧𖡼𓋼𖤣𖥧𓋼𓍊

Федя остался один, но одиноким он себя не чувствовал: вокруг него были все те вещи, которые были здесь во времена его юности. Он чувствовал к ним какую-то особенную нежность, как будто они - его старые друзья, с которыми есть, что вспомнить, о чём поговорить.

Даже покрывало на царской кровати - всё то же, бархатное, алое, с синими и зелёными узорами. Ковры на полу помнят его осторожные шаги, которыми он ступал по ним вечерами, приходя сюда. Это зеркало, что стоит в углу, чуть запылённое, каждое утро показывало ему его юное, прекрасное лицо и тонкий стан, перед ним примерял он все царские подарки, от самого первого - царицыных серёг, до последнего - простеньких янтарных бус, купленных на ярмарке за несколько дней до того, как Федя попал в опалу.

"А ведь там, за стеной - моя горница... Но, должно быть, она уже и не моя, и там кто-нибудь живёт. Но разве мог Ваня кого-то поселить туда, ежели так бережно хранил все эти годы каждую вещицу, что была связана со мной?"

И не смотря на призрачные сомнения, Федя всё-таки был почти уверен, что его покои пустуют с того самого утра, в которое он покинул их.

Несмотря на то, что в покоях царя Федя прожил большую часть своей сознательной жизни, сейчас он не чувствовал себя в них полноценным хозяином. Ему хотелось спросить разрешения, чтобы сесть на лавке у окна, чтобы лечь в постель, где он когда-то засыпал и просыпался, чтобы открыть ларцы со своими же украшениями и найти в сундуках свои же вещи. Он любил это место и любил того, кому оно принадлежало, но он не понимал, что его ждёт. Всё случилось слишком быстро, слишком стремительно, так, что он и опомниться не успел.

Но стоять посреди горницы до прихода Ивана Васильевича, который непонятно насколько покинул его, Феде показалось абсурдом. Он развязал свой мешок, достал одну за другой иконы, расставил на полке в красном углу, перекрестился, поклонился.

Вслед за иконами он достал матушкины серьги и браслет Демьяна. Перстень, подаренный Иваном Васильевичем, он носил не снимая с того самого дня, как впервые надел. Больше ему нечего было разбирать - это всё, что было у него с собой.

После недолгих сомнений, Федя всё же устроился в своём любимом углу у тёплого печного бока. Как много печальных и тяжёлых дум перенёс он здесь, сколько горьких слёз выплакал, сжавшись в маленький, беспомощный комок и ожидая, пока кто-то, кто любит его, придёт и утешит... Их таких было двое: Ваня и Демьян. Демьян и Ваня. Такие разные, но так сильно любящие его - и о том, кто любит больше, можно спорить вечно.

Да и вряд ли здесь были эти "больше" и "меньше", потому что любовь их была слишком разной, чтобы её можно было вот так взять и сравнить. Мы, люди, отчего-то очень любим загонять всё и вся под одну гребёнку, измерять всё одним мерилом, сравнивать совершенно разное, не осознавая, что сравнивать вовсе не нужно. Человеческие чувства - не предметы и не материал, это нечто высшее, созданное разумом, превосходящим наш. Чувства нельзя понять, нельзя объяснить, нельзя сравнить. Мы живём в состоянии постоянной борьбы разума и чувства, которые нужно просто примирить между собою. Если разум станет главенствовать над чувствами, не ограничивая, а лишь подобно тому, как родители помогают ребёнку осваивать мир, мягко направляя их туда, где с ними не произойдёт ничего плохого и опасного, то в душе человека воцарится мир и спокойствие.

Демьян любил Федю жертвенно, он боготворил его, смотрел на него так, как язычник смотрит на своего идола. "И чем я заслужил такую трепетную, самоотверженную преданность этой чистой, честной, непорочной души?" - часто спрашивал сам себя Федя, когда Демьян в ущерб себе ночами успокаивал его рыдания, объясняя, что жизнь не закончится от одного падения, и что все могут ошибаться - даже те, кого мы превозносим до небес и считаем богами. Что и Иван Васильевич не совершенен, что вряд ли может понять, насколько тонко Федя чувствует мир, но от этого его любовь не становится меньше. Да, пожалуй, Демьян был самым мудрым из них, и понимал каждого даже лучше, чем они сами. Если бы не он, никакой любви бы и не началось - им бы просто не хватило смелости и отваги позволить себе её.

И вот сейчас, сегодня, Феде предстоит вновь увидеть его - своего лучшего друга. Даже больше, чем друга. Больше, чем брата. Для того, что было между ними, едва ли можно подобрать слово, состоящее из обыкновенных букв, придуманное обыкновенными умами. Да и зачем как-то называть это? Феде всегда казалось, что там, где есть любовь, нет места словам. Там всё итак понятно, и очень часто невозможно описать человеческое чувство прозаичными словами. Оно слишком велико для этого.

Федя сидел, прижавшись всем телом к печному боку, слушал потрескивание дров, глухо доносившееся из-за толстой стенки, и поглаживал пальцами плетёный льняной браслет. Такой же незатейливо-простой, как и чувства того, кто его плёл, но такой прекрасный в этой своей простоте, что на глазах выступали слёзы, а на устах - улыбка. Конечно, конечно именно он, Демьян, должен стать хранителем их тайны, он должен дать вновь разгореться пламени в очаге нежного чувства, которое почти угасло в их душах, ведь именно он, а не кто-то другой выстроил его из камней терпения, терзаний и сомнений, он подтолкнул Федю к первым шагам на пути к государевому сердцу.

𖡼𖤣𖥧𖡼𓋼𖤣𖥧𓋼𓍊𖡼𖤣𖥧𖡼𓋼𖤣𖥧𓋼𓍊𖡼𖤣𖥧𖡼𓋼𖤣𖥧𓋼𓍊

Спустя час Иван Васильевич вернулся, и вернулся не один, а с Демьяном. Едва заслышав тихий стук снаружи, Федя несколькими оборотами ключа в замке устранил последнюю преграду перед грядущим счастьем.

Иван Васильевич стоял впереди, и за ним Федя не мог увидеть Демьяна, но он совершенно точно знал, что он здесь - просто почувствовал.

- Не стой в дверях, Феденька - увидят, - взволнованно пробормотал Иван Васильевич, заходя в покои.

За ним следом зашёл и Демьян - всё такой же робкий, скромный, но повзрослевший и возмужавший. Федя окинул его взглядом: он отпустил недлинную бороду, а взгляд стал каким-то пустым и покинутым.

Но стоило ему только увидеть Федю, как всё это тотчас же испарилось, исчезло, будто по волшебству. Он только воскликнул:

- Фёдор Алексеич, ты ли это? Глазам своим поверить не могу, сколько лет!

Федя, бросив на Ивана Васильевича просящий взгляд и получив одобрительный кивок, кинулся в объятия старого друга. Иван Васильевич не мог смотреть на эту сцену без умиления, но где-то глубоко в душе снова засвербело, забилось ужасное, всепоглощающе чувство вины. Вины за то, что лишил единственное действительно любимое им существо жизни, забросив его в этот отдалённый от всего мира уголок земли. Федя нуждался в жизни, потому что пришёл в этот мир будто лишённым кожи, и от этого ощущал всё, что вокруг него происходило в тысячу раз острее, чем все остальные. Спесь, колкости, отпускаемые каждому встречному, вечно холодная и надменная улыбка, которая становилась искренней только тогда, когда государь был рядом - всё это лишь броня, которая защищала его от мирской жестокости, с которой он столкнулся впервые, когда умерла матушка и которая сопровождала его все последующие годы: где бы он не появлялся, она уже поджидала его за углом, выглядывала из тени, скалясь своей зловещей ухмылкой.

Но жизнь продолжалась, и её ещё можно было спасти, сделать счастливой и мирной. Подтверждением этому были Демьян и Федя, которые наконец выпустили друг друга из объятий и теперь увлечённо расспрашивали друг друга о том, кто как жил все эти годы.

- То-то я смотрю, ты, Дёмка, женился - на пальце кольцо издалека сверкает, за версту видно! - говорил Федя, хватая руку Демьяна.

- Да, Фёдор Алексеич, и не токмо женился - ещё и деток с супругой у нас пятеро, и дом в Александрове... Я сам выстроил, и огород тоже есть, и холопов десять душ - скромно пояснил Демьян.

- Надо же! И хороша та девица, что тебя очаровать смогла? А то что-то я не помню, чтобы при мне ты на девок заглядывался, - хитро улыбнулся Федя.

Иван Васильевич не сдержал смеха, воскликнув:

- Ну, уж ежели Феденька начал заигрывать с кем-то, значит, не так уж всё и плохо!

Демьян же, запоздало уразумев суть Фединого намёка, смущённо покраснел и стал оправдываться:

- Фёдор Алексеич, ты вот шутишь, а я ведь и вправду не мог ни на кого смотреть, пока у тебя в услужении был, оно мне было и не нужно: я ведь после того, как сослали тебя, два года ходил, словно тень, ни слову, ни вздоха. Да и не заглядывался я ни на кого никогда, с супругой своей нынешней в церкви познакомился - она в хоре пела тогда, да и сейчас тоже... поёт. Я не влюблялся никогда так, как было у тебя, Фёдор Алексеич, просто уж время мне подошло жениться, я и сделал всё так, как положено. Да и детишек я люблю без меры, а как же им взяться-то без супруги?

Этот невразумительный лепет развеселил и Ивана Васильевича, и Федю - оба они пытались удержаться от смеха и не смотреть друг на друга.

- Правильно ты всё сделал, Дёмушка, всё правильно. Такую любовь, какая в тебе пытает, нужно куда-то направлять, а семья - дело хорошее, государству да Богу угодное, - успокоил его Федя, всё же немного переборщив с серьёзностью в тоне.

- Ну а ты-то, ты как жил, Фёдор Алексеич? Ты так похудел, побледнел, а волосы наоборот - отрастил по-девичьи... Куда же тебя занесло?

- Я был монахом, представь себе. Жил отшельником всё это время, а волос не стриг оттого, что самому себе обещал, что пока Ваня меня не найдёт, то пусть себе растут... Иногда даже я думал, что он их больше всего любит во мне! - тихо усмехнувшись, сказал Федя и взглянул на Ивана Васильевича своим особенным, полным любви взглядом.

- Вовсе нет! Я тебя всего люблю одинаково, Федюша, - заверил Иван Васильевич, боявшийся теперь задеть его даже мелочью.

- Ах вот как - монастырь... Честно сказать, не могу представить тебя монахом, Фёдор Алексеич - хоть ты тресни! Но ты поменялся, стал спокойнее, добрее, и, пусть не мне судить, а всё же я скажу: ты стал мудрее. Это заметно сразу, я то уж помню, каким ты бывал иногда в юности...

Все трое искренне улыбнулись. Должно быть, каждому в голову пришёл свой образ, но человек-то был один - Федя.

- И как ты вдруг нашёлся? - снова спросил Демьян. - Шесть годов про тебя ни слуху, ни духу - я всех поспрошал, да и государь повсюду гонцов разослал, но всё было без толку...

- Не знаю, Дёмушка, и вряд ли кто-то знает. Верно, так решил Господь - чтобы начать новую жизнь, нам всем нужно было немного пострадать. Иначе и не бывает - не познаешь горя, не поймёшь цену счастью.

Иван Васильевич в который раз за это время не узнал его - тот, прежний Федя, беспечный и наивный, не сказал бы этих слов. Но слова эти как нельзя лучше подходили ко всему, что с ними произошло. В своей простоте они таили мудрость, которая приобретается обычно лишь к старости, но которой Федя смог достичь в свои младые годы.

- И об этой новой жизни, которой так желаем, мы и хотели поведать тебе, Демьян, - вступил в разговор Иван Васильевич, усаживаясь в кресло и жестом приглашая Федю и Демьяна устроиться на кровати, напротив него, но Демьян, поддавшись природной стыдливости, замотал головой, бормоча:

- Что ты, милостивый государь, куда же мне, холопу...

Федя же, раскрепостившись в присутствии Демьяна и как будто вернувшись в те времена, когда не только эта кровать, но и все эти покои и даже весь царский терем принадлежал ему, сел в указанном Иваном Васильевичем месте, обхватив колени руками.

- Дёмушка, ты теперь не холоп нам, а верный друг и опора. Забудь о стыде и смущении да поговори с нами так, как должно говорить друзьям, - вкрадчиво сказал Федя.

Иван Васильевич согласно кивнул, ещё раз приглашая его жестом руки сесть с Федей рядом.

Покорившись царской воле, Демьян всё же занял своё место. Иван Васильевич начал говорить:

- Как ты уже знаешь, я нашёл Федю спустя столько лет в далёком монастыре, где не было ему ни жизни, ни любви, ни свободы. И от этого я страдаю, я виню в этом себя одного, и хочу всё исправить.

Федя хотел было поспорить о том, кто виноват, но Иван Васильевич одарил его полным мольбы взглядом, и тогда он не стал возражать.

- Я хочу, чтобы Федя наконец обрёл счастье в любви, и сам тоже хочу его обрести. За эти годы мы оба поняли, что возможно это счастье для нас только подле друг друга. Мы хотим обвенчаться, и в этом нам можешь помочь только ты, Демьян.

Иван Васильевич выдержал паузу, чтобы посмотреть, как отреагирует на такое заявление Демьян. Демьян удивлённо вытаращил на него глаза, поминутно переводя их на Федю, а потом возвращая обратно.

- Но... Как? Фёдор Алексеич, конечно, не раз мне рассказывал о том, как он в царском венце стоит у алтаря, но это были лишь грёзы - не более...

Федя с укоризной взглянул на него: Иван Васильевич не знал о подобных Фединых мечтах в таких подробностях. Но Демьян не заметил возмущения в его взгляде - он всё ещё не мог отойти от этой неожиданной новости.

- Так было тогда, Дёмушка, но теперь-то другое время. Ваня холост, опричнины больше нет, и хоть меня до сих пор поминают недобрым словом в народе, но потому и поминают, что для них я давно уж мёртв. Я стану выдавать себя за девицу, стану носить бабский летник не только для былых моих потешных плясок - я приму на себя то обличье, которым меня попрекали всю мою жизнь, сколько я себя помню. Нам наконец не нужно будет прятаться и видеть немой укор в глазах тех, кто не способен понять любовь. Ты видел сам, что мне приходилось терпеть. Даже Ваня не знает всего, потому что я не хотел тревожить его зазря. Только ты один ведаешь, чем мне приходилось платить за свою любовь.

Федя умолк. Демьян смотрел на него уже без того удивления, с которым встретил преподнесённую ему новость. Он думал. Если бы его спросили, готов ли он пойти на отважный шаг ради Феди, то он согласился бы, даже не спросив, что ему потребуется сделать, но поверить в услышанное действительно было сложно. Сама идея перевоплощения царского любовника в царицу могла показаться любому бредом, но только не Демьяну, знающему и видевшему своими собственными глазами, как сильно Федя хотел, чтобы Иван Васильевич принадлежал только ему одному, чтобы, заходя в царские покои, не слышать шёпота и гомона пересмешников, чтобы любить, не боясь, что заметят и осудят.

Федя и Иван Васильевич молчали, не торопя его. Демьян, собравшись с мыслями и тщательно подбирая слова, начал свою незамысловатую речь:

- Ты знаешь, Фёдор Алексеич, как велика моя преданность тебе и государю. Твоя матушка спасла меня от голодной смерти и воспитала вместе с тобою, как собственного сына. Когда мы попали сюда, ко двору, я собственными очами видел, как зарождается ваша любовь...

Демьян посмотрел на Федю, а после перевёл взгляд на Ивана Васильевича.

- Я видел все твои страдания, Фёдор Алексеич, и каждый раз поражался твоему мужеству: сколько бы боли тебе не приходилось терпеть, всякий раз ты утирал слёзы и, окрылённый, летел к государю с улыбкой на устах, потому что ваша любовь оказалась гораздо сильнее всех тех несчастий, которые вы видели на своём пути.

Выдержав драматическую паузу, Демьян, видно, осмелевший оттого, что именно ему доверили такую важную тайну, взял одной рукой руку Феди, а другой - руку Ивана Васильевича, улыбнулся и гордо сказал:

- Я и не мог и мечтать о большей чести, чем та, которой вы наградили меня сегодня. Вам не нужно было меня спрашивать, согласен ли я до гробовой доски хранить вашу тайну, ибо своим призванием я считаю служить своему другу и своему государю, служить вашей любви.

Демьян торжественно умолк. Федя, улыбаясь теперь совершенно счастливо, без той грусти, которая не отпускала его с тех пор, как он познал предательство, сказал:

- Слава Богу за всё!

- И Демьяну тоже, - добавил Иван Васильевич, весело смеясь.

𖡼𖤣𖥧𖡼𓋼𖤣𖥧𓋼𓍊𖡼𖤣𖥧𖡼𓋼𖤣𖥧𓋼𓍊𖡼𖤣𖥧𖡼𓋼𖤣𖥧𓋼𓍊

Когда все успокоились, перешли к составлению подробного плана действий. Руководил процессом государь:

- Тебе, Демьян, нужно будет нарядить Феденьку так, как одеваются сейчас знатные боярышни - и не скупись на всякие украсы, уж чего-чего, а этого добра у нас предостаточно.

Демьян сосредоточенно кивнул с видом человека, разбирающегося в нарядах так же хорошо, как Малюта разбирался в способах казней и пыток.

- Вечером я велю затопить для себя баню, а ночью, пока никто не видит, мы все туда сходим и пропарим хорошенько будущую царскую невесту.

Федя улыбнулся. Его сердце радостно сжималось от чарующего сочетания этих слов.

- Ночевать ты, Василёк, должен будешь покамест у себя, а не здесь, дабы не пошли дурные слухи. Завтра утром я объявлю о том, что вновь женюсь, и ты покажешься ближнему моему окружению да духовенству. Но не стоит ожидать, что они сразу будут тебе благоволить - мне ещё придётся с ними поспорить о том, возможен ли восьмой брак по законам церкви. Ежели бы я только знал, что когда-нибудь у нас получится это, Феденька, я бы ни за что на свете не женился ни на одной из пяти девиц, что были после тебя... Я всего лишь старый дурак, и из-за меня всё время страдают невинные души.

Иван Васильевич вмиг как-то сжался, действительно став похожим на старика. Груз раскаяния давил ему на плечи, заставляя сгорбиться, склонить голову.

Федя, увидев это, обхватил его руками и уверенным, полным надежды голосом сказал:

- Ваня, ты не один - я с тобой, и вместе у нас получится добиться всего, чего только мы не пожелаем, хоть даже звезды с неба. Помнишь, ты сам говорил, что они такие же продажные и подлые, как все, кого я раньше знал? А это значит, что с ними можно будет договориться, а ежели они всё равно будут продолжать чинить нам препятствия, то пусть отправляются туда, где я проводил годы своего заточения. Взгляни, какого верного и преданного друга и помощника послал нам Господь! Разве может что-то пойти не так, ежели меня вновь будет наряжать Демьян, скажи на милость?

Федя улыбался так искренне и так отчаянно уверял его в том, что вина его в сущности не так уж и велика, и что он давно уж прощён! Разве мог после этого Иван Васильевич опустить руки? Нет, конечно, нет.

- Всё будет хорошо, ты прав, Василёк. Когда ты здесь, по-иному и быть не может.

Демьян, поняв, что при подобных разговорах он лишний, учтиво поклонился и пробрался в Федину горницу через потайную дверь, прорубленную почти сразу после того, как Федя стал проводить большую часть времени в покоях государя, и оставил их наедине.

𖡼𖤣𖥧𖡼𓋼𖤣𖥧𓋼𓍊𖡼𖤣𖥧𖡼𓋼𖤣𖥧𓋼𓍊𖡼𖤣𖥧𖡼𓋼𖤣𖥧𓋼𓍊

Федя, поняв, что Демьян неслышно покинул их, вдруг смутился и отпрянул от Ивана Васильевича. Их объятие длилось уже через чур долго, а ему всё ещё не было до конца понятно, что дозволено, а что нет, останутся ли их чувства такими же, какими были прежде, или станут какими-то другими, более отдалёнными и холодными. Феде этого не хотелось. Если бы он только мог превозмочь себя и дать волю порыву сердца, который столько времени держал в заточении... Но вместе с опытом и мудростью пришла эта осторожность, этот страх, что он что-то сделает не так, страх показаться смешным или нелепым, страх позволить себе больше, чем возможно. Каждое прикосновение Ивана Васильевича оставалось на Фединой коже пылающим ожогом, каждый поцелуй становился событием, о котором думаешь целую вечность, вспоминая снова и снова. В те редкие мгновения, когда он сам проявлял инициативу и наконец мог заглушить многочисленные голоса, кричавшие в его голове наперебой и велящие остановиться, не позволять желаниям и чувствам снова выбраться наружу из глубин сердца, Федя действительно забывал обо всём: о монастыре, о ссылке, о предательстве, о страхе и о боли. Но всего этого было слишком много, чтобы не думать об этом вообще.

- Феденька, что с тобой? - обеспокоено спросил Иван Васильевич.

Федя ничего не ответил. Он отвернулся, часто задышал.

- Скажи, что я сделал не так? Я чем-то обидел тебя, позволил себе лишнего?

- Нет, Ваня, дело не в тебе.

- А в ком же тогда? Или в чём?

- Дело во мне. И ты не виноват, просто... Я боюсь, что я разучился любить. Разучился целовать так, чтобы все мысли улетали из головы, забыл, как нужно обнимать и как держать сплетёнными руки друг друга. Каждое твоё прикосновение отзывается во мне сладкой болью, потому что я уже забыл, какого это.

Федя говорил всё это, смотря в пустоту, чтобы не встречаться взглядом с Иваном Васильевичем. Он ещё давно уяснил, что говорить о самом сложном и важном нужно именно так - смотря в пустоту.

А Иван Васильевич не понимал этого. Он всегда смотрел ему в глаза, потому что любил их безмерно, утопая в бездонной синеве каждый раз, как в первый.

Поэтому он осторожно развернул Федино лицо к себе, заведомо зная, что из его прекрасных очей уже льются слёзы. И пусть сердце его чувствительного, ранимого мальчика покрылось тонкой коркой льда, на его же глазах эта корка начинала таять от разгорающегося вновь пламени их любви.

- Федюша, мой милый, глупенький... Разве ты не понимаешь, что нельзя научиться любить? Любовь приходит сама, занимая собой наши мысли и заставляя делать всё то, о чём ты говорил. Ты всегда умел любить, а я научился, когда встретил тебя. Не бойся обжечься любовью - она не опаляет тех, кто приходит к ней без страха, с намерением бороться и идти до конца. Делай так, как велит тебе твоё сердце, и ты сам увидишь, как хорошо тебе станет, как тени сомнений уйдут, как ты перестанешь бояться.

Федя, шмыгая покрасневшим носом, смотрел на Ивана Васильевича, и во взгляде его было столько доверия, что если бы не то, что он сделал в следующий миг, Иван Васильевич тоже бы, наверное, заплакал.

Федя поцеловал его, не задумываясь не о чём, не размышляя над тем, делает ли он что-то не так, не ища границы дозволенного, осознав, что их попросту нет: Иван Васильевич разрешил ему всё.

- Вот, так-то лучше! Теперь я узнаю тебя прежнего, мой свет.

Иван Васильевич поглаживал его руки, то ласково сжимая их, то чуть касаясь пальцами, заставляя Федю вздрагивать от напряжения. Они будто бы начинали сначала то, что давно уже было начато и даже чуть было не закончилось, и вдруг продолжилось снова.

𖡼𖤣𖥧𖡼𓋼𖤣𖥧𓋼𓍊𖡼𖤣𖥧𖡼𓋼𖤣𖥧𓋼𓍊𖡼𖤣𖥧𖡼𓋼𖤣𖥧𓋼𓍊

Остаток дня прошёл мирно, спокойно и тихо. Федя, будто окрылённый словами Ивана Васильевича, то и дело прокручивал их в своей памяти, не отходя от него ни на шаг. Демьян не мешал им, украдкой поглядывая, как Федя становится всё более раскрепощённым и осторожно берёт Ивана Васильевича за руки, целует и шепчет что-то на ухо, а Иван Васильевич тихо и по-доброму смеётся, что-то ему отвечая.

Их счастье казалось совершенным, но одному лишь Демьяну было ведомо, насколько оно на самом деле хрупкое. Он не мог заставить себя в полной мере верить Ивану Васильевичу, помня, как в вечер перед тем, как предать, он был также ласков с Федей, как сейчас, а следующим же утром избавился от него, словно от надоевшей игрушки. Но видя, как доверчиво Федя отдаётся в его руки, как позволяет им касаться не только своего тела, но и своей души, как доверчиво протягивает в эти руки своё изорванное, многострадальное сердце, Демьян не мог противиться его воле. Воля Фёдора Алексеича была для него первейшим и важнейшим законом.

Оказавшись в покоях Феди, Демьян не был удивлён тому, что в них ничего не переменилось за это время - всё оставалось, как прежде, будто бы хозяин лишь на минуту вышел и вот-вот вернётся. Усмехнувшись и покачав головой, Демьян принялся за поиски подходящей одежды для явления народу новой "царской невесты", попутно размышляя: "И зачем Иван Васильевич им поверил, как он мог? Ведь и его я успел за годы служения у Фёдора Алексеича изучить, будто какого жука: он не менее чувствителен, чем Фёдор Алексеич, просто как-то странно эти свои чувства проявляет. Должно быть, это из-за его детства, а ещё из-за смерти Анастасии Романовны всюду ему видятся предатели да изменники, но ведь Фёдор Алексеич ему не просто слуга - он ему ближе всех из людей, и только ему ведомо, что творится в этой тёмной душе... Но ведь не может он снова предать его, ведь не прошли же эти годы для него даром! Наверняка Фёдор Алексеич сначала с ним поговорил, удостоверился, что больше не предаст - и тогда уж поехал сюда... А ежели нет? Ежели он при одном взгляде на того, кого так отверженно любит, потерял голову и побежал за ним, не думая о том, что его ждёт? Нет, Фёдор Алексеич не такой, он изменился, поумнел, и ему уж не четырнадцать годов, чтобы верить на слово тому, кто предал, пусть даже он любит государя безмерно. Нет, всё будет хорошо, как я мог только подумать, что при такой любви что-то может пойти не так..."

Каждая вещь, которую он отыскивал в сундуке, напоминала ему о событиях прошлой, такой далёкой жизни. Вот летник, в котором Фёдор Алексеич впервые плясал пред государем, а вот его любимый нарядный кафтан цвета небесной лазури, на котором всё время отрывались жемчужные пуговицы, и Демьян вечерами, при одной только лучине, напрягая глаза пришивал их, только бы столь горячо любимый им хозяин смог на следующий день вновь щеголять в нём, ощущая на себе завистливые взгляды врагов.

Из-за стены слышался тихий говор Феди и низкий, ласковый голос Ивана Васильевича. Раньше Федя говорил громче и звонче, а теперь журчал, словно весенний ручеёк по камням. Демьян дивился этим переменам, но принимал их безропотно, даже радуясь тому, что и Фёдор Алексеич наконец повзрослел.

Вечером пошёл снег. Неожиданно, тихо, посреди марта. На речке уж тронулся лёд, а он взял - и пошёл.

Федя, вопреки запретам Ивана Васильевича, отворил ставни и сидел у окна не меньше часа, любуясь белыми хлопьями, кружащимися в воздухе.

- Знаешь, Ваня, раньше я всё не мог понять, как это некоторые могут сидеть подолгу у окошка да смотреть наружу, а там, в монастыре, понял. Правда, я не у окна сидел, а на берегу Белого озера, но это всё одно и то же. Когда смотришь вот так на творение Божие, мысли разом успокаиваются, укладываются своим чередом в голове. Вот днём ещё мне казалось, что что-то у нас не выйдет, что что-то пойдёт побоку, а сейчас я совершенно уверен, что всё будет так, как мы задумали. Это нам Господь знак подаёт, потому и снег пошёл в марте.

Иван Васильевич подошёл к Феде сзади, осторожно обнял за плечи, боясь, что он снова оттолкнёт, вздрогнет, испугается, но нет - Федя лишь улыбнулся и, подобно коту, потёрся щекой о его руку.

- Ты прав, Василёк. Иначе и быть не может, ведь недаром же мы снова встретились с тобою...

Демьян, слыша их разговор из-за не до конца притворённой двери, улыбался, собирая с собою в баню многочисленные Федины цветочные масла, гребни и расчёски.

𖡼𖤣𖥧𖡼𓋼𖤣𖥧𓋼𓍊𖡼𖤣𖥧𖡼𓋼𖤣𖥧𓋼𓍊𖡼𖤣𖥧𖡼𓋼𖤣𖥧𓋼𓍊

Как только темнота за окном стала такой густой, что нельзя было различить ничего, кроме сверкающих звёзд, Иван Васильевич, Федя и Демьян вышли на улицу и направились к бане. Федя был заботливо укутан в дорогую соболью шубу, а обут в простые валенки. Этот диковинный наряд, никак не сочетавшийся между собою, всё же удивительно ему шёл: ведь его глаза сияли ярче драгоценных камней, а румянец на щеках алел нежнее полевых цветов.

В парной уже стояли чаны с горячей водой, рядом лежали берёзовые и еловые веники. Взглянув на колючие, пахнущие хвоей игольчатые лапы, Федя поморщился:

- Никогда не любил их, сплошная мука, ещё ты, Ваня, так сильно меня ими бьёшь, что хоть кричи.

- Зато полезно, Василёк. Но ежели не хочешь, то можно и без них обойтись, кто ж неволит?

- Обычно ты, - усмехнулся Федя, погружаясь в горячую воду и блаженно закрывая глаза.

Вошёл Демьян, принеся с собою сушёные розовые лепестки и масло чайного дерева, которое Федя всегда требовал добавлять в воду. Иван Васильевич уже сидел в соседнем с Федей чане, наблюдая за тем, как он ловит руками цветочные лепестки, будто маленьких рыбок, а потом выпускает обратно.

Демьян заварил крапивовый отвар, без которого у Феди не обходилось ни одно мытьё волос. В парной запахло свежим крапивным листом, и мысли невольно перенеслись в лето, когда всё цветёт и зеленеет, а солнце до того горячее, что Федя отказывался днём выходить из-под прохлады каменных сводов.

Вдоволь полежав в воде, Федя отправился париться с видом человека, идущего на казнь. Иван Васильевич уже лежал на лавке, занимая собой всё пространство, а Демьян держал наготове веники.

Ивана Васильевича он парил, не жалея сил - и тому всё равно казалось мало, а вот Федя вскрикивал от каждого удара хлёстких листьев по спине.

Не выдержав и пяти минут, он убежал обратно в свой чан ловить лепестки роз, а Иван Васильевич измотал Демьяна так, что он не сразу смог приступить к Фединым волосам.

Когда всё было закончено, Федя был снова укутан в шубу и обут в валенки, все трое отправились домой, оглядываясь на каждом шагу, хоть и встретить кого-то в такой поздний час было практически невозможно.

Оказавшись в царских покоях, Федя поручил Демьяну расчёсывать ещё не просохшие свои волосы, слушая подробный рассказ Ивана Васильевича о планах на завтрашний день.

- Утром Демьян нарядит тебя, пока я буду совещаться с приближёнными своими, объявлю им о своём намерении жениться. После я приду к вам, и мы все вместе пойдём к ним.

- Хорошо, Ваня. Но ежели они спросят, кто я и откуда, что мне им отвечать?

- Ничего. Назовёшься именем Федора Алексеевна, а больше им знать и незачем.

- Это ты хорошо с именем придумал, оно будет напоминать мне, как ты раньше меня называл, шутя, Федорой Басмановым, - сказал Федя, улыбаясь и почему-то краснея - наверное, от бани...

𖡼𖤣𖥧𖡼𓋼𖤣𖥧𓋼𓍊𖡼𖤣𖥧𖡼𓋼𖤣𖥧𓋼𓍊𖡼𖤣𖥧𖡼𓋼𖤣𖥧𓋼𓍊

Ночью Федя всё никак не мог уснуть. Память, голос которой он так отчаянно пытался заглушить весь день, теперь говорила с ним свободно и открыто. Ему было одиноко лежать в постели без Ивана Васильевича, осознавая, что он всего в нескольких шагах, отделённый от него лишь потайной дверью да стеной. Должно быть, он тоже не спит, тоже думает о них - о том, что с ними было и том, что с ними ещё будет.

Странно, но за все шесть лет своего заточения Федя ни разу не ощущал тоску по Ивану Васильевичу так сильно, как сейчас. Тогда он уже смирился с мыслью, что они никогда не встретятся, что он навсегда потеряли друг друга, и от этого боль притуплялась. Он просто перестал её чувствовать - а вместе с ней и всё остальное.

Теперь же всё обстояло по-другому. Поняв, что сладкое томление в сердце и непреодолимое влечение к Ивану Васильевичу - это любовь, и любовь взаимная, вспыхнувшая вновь в его, казалось бы, уже умершем сердце, Федя не желал ни на минуту отдаляться, всё время быть вместе, но разучился показывать свои желания, запрятав их так далеко, что теперь с трудом находил всё новые и новые чувства, которые в сущности новыми отнюдь не были, а были попросту забытыми.

И вот он лежал в темноте, не в силах сомкнуть глаз, вспомнив, каково это - ночевать одному, когда за стеной в таком же унылом одиночестве лежит тот, кого до беспамятства любишь.

Но помимо этих старых, забытых и теперь заново постигаемых чувств у Феди теперь было куда больше здравого смысла, чем в юности. Он удержал себя от того, чтобы, забыв стеснение и опасения, отметя в сторону разнообразные "А что, если...?", прийти к Ивану Васильевичу, молча лечь рядом и крепко-крепко обнять. И как бы не было велико желание Феди сделать это, он сдержал себя. Всему своё время.

𖡼𖤣𖥧𖡼𓋼𖤣𖥧𓋼𓍊𖡼𖤣𖥧𖡼𓋼𖤣𖥧𓋼𓍊𖡼𖤣𖥧𖡼𓋼𖤣𖥧𓋼𓍊

Лето от Рождества Господня 1577, марта день девятнадцатый, Александровская слобода

:･ﾟ✧:･.☽｡･ﾟ✧:･.:

Утром, уже уходя, Иван Васильевич решился всё же заглянуть к Феде. То, что он ещё спит, было понятно, но отчего-то непреодолимо тянуло вновь увидеть его спящим, беззащитным, спокойным.

Демьян был у себя, за закрытой дверью - оканчивал приготовления к сегодняшнему Фединому выходу в свет: где-то надо подшить, где-то подсобрать, с первого взгляда всё по мелочи и неважно, но Демьян не из тех, кто не доделывает дело до конца.

Иван Васильевич тихо приоткрыл дверь, посмотрел сквозь тоненькую щель на Федю. В горнице было темно, но всё равно было видно, как он свернулся калачиком на самом краю постели, невольно показывая, как ему одиноко. Иван Васильевич улыбнулся, вспомнив, как совсем ещё юный Федя со слезами на глазах просил его посидеть рядом, пока он не уснёт, потому что больше всего на свете не любил засыпать один.

"А там, где он был по моей вине, ему приходилось засыпать одному годами" - подумал Иван Васильевич, снова ощущая, как чувство вины накатывает на него.

Не позволив себе слишком долго смотреть, он поскорее затворил дверь и быстрым шагом направился в палаты, где ему и ближайшим его советникам предстояло совещание. По правде сказать, от совещания там оставалось одно название - Иван Васильевич не собирался никого выслушивать и уж тем более с кем-то соглашаться. Он идёт туда лишь для того, чтобы огласить своё намерение.

За время дороги в Слободу и за прошедшую ночь Иван Васильевич успел вдоль и поперёк обдумать то, что будет говорить. В его голове речь звучала ясно и чётко: он собирался всем своим видом показать, что не потерпит никаких возражений.

По обыкновению, государь явился последним. Все уже были в сборе, тихо переговаривались, делая ставки на то, о чём же им сообщат. Как обычно, при появлении Ивана Васильевича разговоры утихли, и всё внимание обратилось на него. Все встали, поклонились.

Прошествовав к своему месту, государь кивком головы позволил им сесть.

- Не стану долго вас томить: я собрал всех здесь для того, чтобы объявить о важной новости: я вновь женюсь. Господь управит, свадьбу сыграем в начале апреля месяца.

По толпе разнеслись разрозненные возгласы: от торжествующих "Я ведь говорил!" до разочарованных "Опять".

Постучав кулаком по столу, дабы напомнить о своём присутствии, Иван Васильевич продолжил:

- Невеста моя под конец нашего совета явится сюда, будет и угощение. От вас же требую быть к ней почтительными и уважать так, как должно уважать будущую царицу Московскую.

После того, как все торжественно дали клятву уважать царскую невесту, Иван Васильевич перешёл к делам насущным, ведь свадьба государя - это не пустой звук, а ещё и немалые траты. Каждому из присутствующих было поручено отвечать за что-то касающееся торжества.

В общем и целом, ни у кого из бояр и дворян не возникло никаких возражений, но Иван Васильевич знал, что достигнув соглашения с ними, он не сделал и половины от всего дела. Самая тяжёлая битва предстояла с духовенством: ведь восьмой брак по церковному закону невозможен, а государь уж не раз переступал через это правило. С последними двумя жёнами его, Анной Васильчиковой и Василисой Мелентьевой, он даже не стал венчаться как должно, стоя рука об руку у алтаря и принимая тело и кровь Господни из одной чаши: просто после пышной заутрени закатил пир, и всё. Так что и царицами-то они по большому счёту не были - так, полюбовницы, пусть и именуемые жёнами.

"А ведь для всех остальных Федя был столь же неважным в моей жизни, просто царским полюбовником, блудником и содомитом. И только мне одному да Демьяну известно, насколько всё иначе. Настолько, что никто и никогда не был для меня так важен, как он, и никого я так не любил, даже Настасью" - думал Иван Васильевич, выслушивая доклады приближённых, где-то соглашаясь, а где-то - весьма часто - отвергая сказанное.

Если бы ему знать заранее о том, что, разрушив свою жизнь однажды, её очень сложно потом будет собрать вновь... Но он привык поступать с ней именно так - рушить, будто бы в отместку за все неудачи и горести, которые она ему преподнесла, не задумываясь над тем, что этим только причиняет вред самому себе. Но Федя же верит в то, что всё получится, верит в их тихое, безмятежное будущее подле друг друга, в котором они будут счастливы и дадут наконец своей любви излиться в слова и поступки. Значит, и он, Иван Васильевич, тоже должен верить. Он будет верить.

𖡼𖤣𖥧𖡼𓋼𖤣𖥧𓋼𓍊𖡼𖤣𖥧𖡼𓋼𖤣𖥧𓋼𓍊𖡼𖤣𖥧𖡼𓋼𖤣𖥧𓋼𓍊

Тем временем Демьян колдовал над Федей, от старания забывая даже дышать.

Федя молчал, хоть ему и безумно хотелось рассказать Демьяну обо всём, что творилось в его душе: о ночном наваждении, о том, как непреодолимо влечёт к Ивану Васильевичу его сердце, но как при этом страшно и непонятно испытывать так давно забытые чувства вновь, а ещё - как он рад тому, что Демьян теперь рядом. Но слова не шли, Федя видел, как увлечён Демьян его образом, и не осмелился отвлечь его.

Для первого явления пред царскими приближёнными они выбрали светло-голубого цвета летник, вышитый то ли серебристыми звёздочками, то ли снежинками, а на Федину голову Демьян водрузил тяжёлый венец, сверкающий крупными каменьями и мелкими камушками, усыпанный жемчугом и разноцветными бусинками. В этом венце Федя невольно приобретал величие и царственность, которые не были так заметны в повседневной жизни, но тут же проявлялись, стоило только венцу лечь на его голову.

Когда тяжёлые, густые Федины локоны Демьян стал стягивать в длинную косу шириною в кулак, претерпевший на себе первые жертвы во имя красоты Федя невольно вскрикнул от боли:

- Дёмушка, нельзя ли посвободнее плести, мочи нет терпеть и минуты, а мне ведь весь день так ходить...

- Прости, Фёдор Алексеич, но ведь ежели посвободнее, так оно распадётся всё, - виновато ответил Демьян, представляя, насколько велика боль Феди.

- Что ж, раз так... Пусть, потерплю. Ради Вани потерплю, - обречённо выдохнул Федя.

Тяжесть венца сковывала голову, замедляя ход мыслей, массивное оплечье давило на грудь, но сердце под ним радостно трепетало от предчувствия события, которое предстояло им сегодня.

Демьян поднёс ему ларец с украшениями. Для Феди они имели особую важность - что-то магнетическое, священное он видел в этих каменьях, в этом золоте и серебре. Каждое украшение, которое он надевал, несло в себе особый символизм. У каждого из них была своя история, и Федя мог забыть многое, но эти истории он будет помнить всегда, ведь всё, что касается государя, он не в силах забыть.

Обводя взглядом свои богатства, он всё никак не мог решить, что же подойдёт к такому случаю, как сегодня, лучше всего.

Среди обилия смарагдов, яхонтов, рубинов и других самоцветных камней Федя заметил наконец то, что нужно ему было именно сейчас.

- Вот эти, Дёмушка, царицины. Это, ежели не считать перстня, первый Ванин подарок, в них Анастасия Романовна под венец с ним шла... И пусть я ещё не под венец, но всё же сегодня стоит надеть именно их, - благоговейно проговорил он, указывая на заветные серьги.

- А и верно, Фёдор Алексеич - и государь вспомнит их, порадуется, - ответил Демьян, бережно доставая их - всё ж немало лет они прослужили и первой своей хозяйке, и второму хозяину - и вдевая в Федины уши.

Приготовления окончены - казалось бы, чего ждать? Федя и сам был бы рад идти, но ноги вдруг точно окаменели, а страх заволок густым туманом душу. Страх встретиться с людьми, нутро которых он слишком хорошо изучил за времена опричнины. И пусть люди уже другие, пусть они его не помнили и знали скорее как легенду, вымысел, а не как настоящего человека из плоти и крови - он всё равно знал их вдоль и поперёк. И даже когда сменятся одно за другим поколения, он всё равно сможет предугадать каждое их движение, каждое слово, каждый замысел против него.

Феде мог помочь сейчас лишь один человек - Демьян. Только ему Федя может излить душу, ничего не утаивая, только он сможет дать простой, но столь важный для него совет.

- Дёмушка, погоди... Я ещё не готов.

И Демьян понял его по стечению тревожных нот в голосе, по глубинно-печальному взгляду. Он знал, что должен сделать для того, чтобы приблизить и Федю, и Ивана Васильевича к заветному счастью, начало которому уже было положено, но предстояла ещё гораздо более сложная и тернистая часть того пути, на который они ступили.

- Скажи, что тебя терзает, Фёдор Алексеич, - вкрадчиво, мягко спросил Демьян.

- Я... боюсь. Боюсь того, что мне предстоит. Между мной и Ваней будто бы выросла невидимая оку стена, и самое страшное то, что выстроил её я сам, совсем того не желая, но тем не менее, когда я приближаюсь к нему, на меня накатывает такое смущение, что всё тело моё разом сковывает тяжёлыми цепями, и я не могу ни дышать, ни тем более целовать его али обнимать. Но сегодня ночью мне вдруг нестерпимо захотелось прийти в его покои, лечь подле него, прижаться так близко, что мы станем будто одно целое... Я думал, что люблю Ваню так сильно, что сильнее уж некуда, но с тех пор, как мы встретились снова, моя любовь к нему растёт с каждым днём. Я не ведаю, что делать с этим, как себя сдержать - и надо ли вообще себя сдерживать. Всё будто снова повторяется, и сейчас я снова переживаю то, что переживал в свои юные годы, когда впервые оказался здесь и увидел его. Знаешь, я как будто растерял весь опыт, который у меня был, разучился поцелуям и краснею от одного только взгляда с его стороны. Я помню всё до мелочей, но не могу повторить ничего из своих воспоминаний, как будто мне не дозволено коснуться их - только смотреть со стороны.

Федя дал Демьяну понять, что закончил. Тот молчал, внимательно смотря ему в глаза. Нет, это определённо не тот, кого Демьян знал раньше. Тот беспечный юный отрок не смог бы так точно описать свои чувства и переживания.

Тщательно подбирая слова, Демьян начал:

- Фёдор Алексеич, признаюсь честно - я не ожидал услышать от тебя такой речи. Услышав её, я должен сказать, что теперь ты мудрее меня, и ежели раньше мне всегда всё было понятно, я всегда мог найти, что сказать, то теперь всё не так. Сложно дать совет тому, кто мудрее, но мне кажется, что тебе просто нужно перестать прислушиваться к тому, что говорит тебе твой разум, и послушать сердце. Потому что твой разум сломлен дурными воспоминаниями. Потому что только рядом с тем, кого любишь и кому доверяешь, можно позволить своему сердцу управлять разумом и телом всецело. Забудь обо всём, что между вами было плохого, забудь о предательстве. Государь изменился. Я в этом уверен, я это вижу.

На самом деле Демьян не был уверен, но он знал, что это утвердит Федю в тех намерениях, которые приведут его рано или поздно к счастью.

- Просто доверься Ивану Васильевичу. Позволь себе не думать ни о чём - только люби.

Демьян положил руку Феде на плечо, слегка сжал. Перед собой он видел не своего друга, не хозяина, а величественную, прекрасную в своей красе царскую невесту, которая пока не осознавала своей величественности и красоты. И хоть внешность и обманывала его взор, он знал, что это всё ещё его Фёдор Алексеич, храбрый и отважный мальчишка, отвоевавший свою любовь и теперь отправляющийся на последнюю битву.

Они обнялись. Федя больше не боялся. Демьян, сам того не понимая, был мудрее.

𖡼𖤣𖥧𖡼𓋼𖤣𖥧𓋼𓍊𖡼𖤣𖥧𖡼𓋼𖤣𖥧𓋼𓍊𖡼𖤣𖥧𖡼𓋼𖤣𖥧𓋼𓍊

Тем временем в палатах уж собрали на стол, гости расселись по местам, ожидая появления таинственной девицы. Иван Васильевич ничем не выказывал своего волнения, но голова его полнилась мыслями отнюдь не безмятежными. Он не был уверен, что Федя справится. Вспоминая того Федю - озорного и бойкого, юного мальчика, который, переоблачаясь в девичье платье танцевал перед ним, Иван Васильевич не усомнился бы в том, что он вживётся в роль царской невесты, но тот, другой Федя - тихий, будто воды Белого озера и так трепетно, но осторожно любящий - в нём Иван Васильевич сомневался.

Но было кое-что гораздо более значимое: любовь к новому, другому Феде в его сердце с каждым часом, с каждым мигом росла всё больше и больше. Он любил и прежнего Федю, озорного и юного, но осознание того, что этот образ теперь скорее воспоминание, чем реальность, больше не причиняло сердцу боли. Своё будущее, а вернее - их общее, соединённое воедино, прекрасное, освещённое светом любви будущее он представлял именно с новым Федей, не пытаясь придать его образу ушедшей весёлости и озорства. Наверное, сам Иван Васильевич тоже изменился, а может быть, поменялось само время, в котором им предстояло жить: пала опричнина - колыбель их чувства, восьмое дитя Ивана Васильевича, то, из чего он собирался создать новый, честный, справедливый мир, которого в итоге не смог достичь. Когда сломалась их с Федей любовь, глубокая трещина прошла и по всей опричнине. Вскоре распалась и она. Тогда Иван Васильевич понял, насколько важен был для него Федя. Ни один правитель не сможет стать великим, если рядом с ним не будет того, кто всегда будет на его стороне, что бы он не совершил - будь то великая победа или великая ошибка. В юные свои годы Иван Васильевич, зачитываясь греческими мифами и легендами, узнал и об Александре Македонском, который потерял своё величие со смертью своего возлюбленного Гефестиона, узнал о боге солнца Аполлоне, который не смог сберечь Гиацинта, но тогда не мог представить, что и ему уготована такая судьба. Теперь же он понял, что именно на Феде держалась и опричнина, и всё государство, потому что на нём держался сам Иван Васильевич.

Федя ничего для этого не делал - он просто был самим собой, любил государя, а государь любил его. Только благодаря любви можно построить что-то великое.

Двери отворились, Иван Васильевич встрепенулся, поднялся со своего места, подошёл к вошедшему в палаты. Федя был неотразим. Все опасения разом забылись - да и как он мог сомневаться?

Золотые лучи полуденного весеннего солнца пробивались сквозь оконные решётки и цветные витражи, озаряя Федю и Ивана Васильевича синими, красными, жёлтыми и зелёными огоньками, в которых все многочисленные Федины украсы сверкали и приливались, создавая вокруг него нечто на подобие нимба. Шаги его был легки, движения плавны и изящны, а взгляд тёмно-синих очей сиял ярче всех драгоценностей на свете, потому что смотрел Федя на Ивана Васильевича, больше не сдерживая своей великой любви в оковах сомнений. Оказавшись в центре, они остановились.

- Моя невеста... Федора Алексеевна, - благоговейно сказал Иван Васильевич, не в силах отвести от Феди влюблённых очей.

Гости сняли шапки, поклонились царской невесте в ноги. Раньше бы Федя сошёл бы с ума от счастья: ему кланяются, его почитают, не просто боятся и в тайне презирают, а относятся с должным уважением. Но сейчас всё это было ему безразлично, ибо ничто не могло быть хоть сколько-нибудь важно, когда Иван Васильевич смотрит на него с такой любовью и с таким восхищением.

Начался чин помолвки - Иван Васильевич подал ему платок-ширинку и перстень, вручавшиеся государем невесте в знак верности и чистой любви, Федя поклонился, поцеловал ему руку. Теперь Федя именовался не просто царской невестой, но ещё и царевной. От всех этих слов его щекотали мурашки, а уста невольно расплывались в улыбке. Царевна Федора Алексеевна! Эти слова для Фединого слуха были словно музыка.

Необычным Феде показалось то, что за всё время пира его никто ни о чём не спросил. Все будто бы боялись его, почитая не за человека, а за какую-то диковинную игрушку, которая и слова-то вымолвить не умеет.

Увидев это, Федя почувствовал, как в душе кольнуло давно забытое и похороненное заживо им самим тщеславие. Он не желал быть украшением, но и говорить что-то, лгать о себе, выдумывая историю царской невесты Федоры Алексеевны тоже не особенно-то хотелось. Вскоре пламя протеста в душе его улеглось, и всё это показалось не таким уж и важным.

Пусть он теперь будет лишь приложением к государю, пусть будет украшением, пусть его обряжают в бабские одежды и венчают тяжёлыми кокошниками - всё это ничто по сравнению с счастьем вновь быть рядом с его Ваней. Для него Федя никогда не был и не будет украшением или игрушкой, только он может в полной мере узреть красоту его души, остроту ума и силу сердца.

Если любишь, значит, готов жертвовать. Федя жертвовал собой всю жизнь, с тех пор как полюбил, и теперешние его жертвы не сравнить с теми, какие совершал он раньше. Если бы он мог, то рассмеялся бы им в лицо. Что значит бабский летник, тугая коса и безразличие незнакомых и неважных ему людей по сравнению с тем, что получало в награду за это его многострадальное, разбитое сердце, понемногу обретающее вновь правильные очертания и начинающее биться размеренно, спокойно, зная, что Ваня здесь и будет рядом всегда? Ничего.

В завершение пира все придворные по очереди кланялись Феде в ноги и клялись в верности. И пусть Федя не верил их обещаниям, пусть знал, что стоит ему только уйти, как они станут обсуждать его, а при первом удобном случае распустят слухи или задумают отравить - всё равно всё это приводило его в ребяческий восторг, потому что теперь он - царевна, невеста государя, любимая им по праву, законно, и никто теперь не посмеет выказать ему своё презрение.

𖡼𖤣𖥧𖡼𓋼𖤣𖥧𓋼𓍊𖡼𖤣𖥧𖡼𓋼𖤣𖥧𓋼𓍊𖡼𖤣𖥧𖡼𓋼𖤣𖥧𓋼𓍊

Тем же вечером Федя, освобождённый от гнёта девичьих украс, вошёл в покои Ивана Васильевича, осторожно постучав в дверь.

- Феденька? А я уж думал, что ты уснул, - удивлённо сказал он, отвлекшись от своих бумаг и отложив пушистое белое перо, которым что-то сосредоточенно писал.

Иван Васильевич смотрел на него удивлённо, будто приходом своим Федя застал его врасплох.

И как бы красив Федя ни был сегодня в девичьем летнике, как бы ни шло ему всё то убранство, сейчас, в длинной лазоревого цвета рубахе, удивительно шедшей к его глазам, с длинными волнами волос, распущенными по спине и плечам, будто у русалки, он был ещё лучше, потому что всё это было ему куда ближе, естественнее.

- Как же мне уснуть, Ваня? Ты же знаешь, что одному мне тяжело спать. Я ночами всё больше думаю, чем сплю, а засыпаю лишь под утро - оттого и встаю так поздно.

Федя говорил так искренне, так открыто, что сердце Ивана Васильевича трепетно сжалось, а уста осветились улыбкой.

- Милый мой, ежели бы ты рассказал мне раньше... Но нам нельзя покамест оставаться вдвоём ночью, Василёк. Духовенство и без того будет чинить препятствия нашей свадьбе, а ежели прознают, что царская невеста до брачной ночи хаживала в покои мои, то...

- Знаю, - не дал ему закончить Федя, - знаю, Ваня. Я не за этим пришёл, а просто... Я ведь уйду потом, ты не думай. Просто мне очень хотелось увидеть тебя, вот и всё.

Федя смущённо умолк. Он, помня наказ Демьяна, говорил и делал всё, что велело ему его сердце.

- Я тоже не могу уснуть, зная, что ты там, за стеной, а увидеть тебя мне нельзя. Но нам нужно смириться и потерпеть, Василёк.

- Знаю. Но чтобы я уснул сегодня, ты же можешь меня обнять? Я после уйду, обещаю, и уйду я окрылённый счастьем, потому что твоего объятия мне будет достаточно.

И как Иван Васильевич мог ему отказать после этих чувственных слов, шедших прямо от сердца, слов, в которых был весь Федя, вся его любовь и все его мысли за эти шесть лет, собранные в одном этом порыве?

Федя подошёл к нему, взял за руки, погладил их, а потом поднёс к устам и быстро поцеловал, будто бы совсем не коснувшись их. Иван Васильевич медленно, трепетно сомкнул свои объятия вокруг него, чувствуя хрупкое его тело, заключавшее в себе такое огромное любящее сердце и такую сильную, несгибаемую душу.

Простояв так долго, они разошлись по своим комнатам. В эту ночь и Федя, и Иван Васильевич спали безмятежно и спокойно.

𖡼𖤣𖥧𖡼𓋼𖤣𖥧𓋼𓍊𖡼𖤣𖥧𖡼𓋼𖤣𖥧𓋼𓍊𖡼𖤣𖥧𖡼𓋼𖤣𖥧𓋼𓍊

В предсвадебных хлопотах и тяжбах с церковью истёк март. Впрочем, были не только они: Федя наконец отпустил все сомнения, разрушив невидимую стену меж ним и Иваном Васильевичем, и дал их любви забить ключом. Они много гуляли в поле, собирая цветы и тихо переговариваясь, вспоминая залегшие в их памяти, точно цветные стёклышки в оконной раме, залитые солнцем и освещённые любовью счастливые мгновения, связанные с этим местом. Васильки ещё не распустились, но уже робко поднимали свои пока ещё зелёные головки-бутончики к солнечным лучам, которые с каждым днём отвоёвывали землю у промозглого марта, постепенно передавая бразды правления уже куда более тёплому апрелю.

Вечерами они сидели у печи до глубокой ночи, не желая покидать друг друга. Иван Васильевич вновь стал рассказывать Феде сказки о диковинных зверях с печных изразцов, и чаще всего, конечно, ту самую - о полюбивших друг друга райской птице и добром льве. Со временем к ним стал подсаживаться и Демьян, который нисколько не мешал им своим присутствием, а только добавлял уюта и какой-то по-особенному семейной атмосферы, к которой они, сами того не замечая, стремились все эти годы. По выходным Демьян покидал их, возвращаясь к своей семье, и тогда Иван Васильевич с Федей оставались одни, первое время смущаясь и волнуясь в присутствии друг друга, будто юные девы на первом свидании. Впрочем, это быстро прошло, и тогда ощущение любви и счастья стало почти полным, если его вообще можно было заполнить до краёв.

Оставалось лишь одно - так и не решённый вопрос с восьмым браком государя. Духовенство до последнего молчало, а когда уж Иван Васильевич самолично призвал его к ответу, начались эти долгие, изнуряющие споры, которые не давали покоя и Феде, и Ивану Васильевичу, и Демьяну, который переживал за их судьбу не меньше, чем за свою собственную.

Сначала митрополит Антоний ограничивался лишь совещаниями и аудиенциями с царём, но спустя пару дней Ивану Васильевичу надоело вести эти бессмысленные споры, компромисса в которых не предвиделось. Вскоре по всей Александровской Слободе разнеслась новость: государь собирает Стоглавый собор. Федя, узнав об этом одним из первых, от удивления не мог вымолвить и слова: разве он стал причиной такого важного события? Разве ради него стекаются в Слободу все эти многочисленные епископы и митрополиты? Ведь Стоглавый собор - это не шуточное дело, просто так его не созывают, это уж точно. Сам Федя не помнил, как проходил первый Стоглав - тогда ему ещё и года не было, но отец после много раз рассказывал ему о нём в мельчайших подробностях, потому как присутствовал на нём лично в течение всех шестнадцати дней.

Но причины для созыва Стоглавого собора были вполне весомые - находясь в зрелых летах, государь вдруг избрал себе невесту, взявшуюся как будто с неба, не проведя ни смотрин, ни боярского совета. В добавок ко всему, невеста до того строптива, что отказалась жить на женской половине дворца, частенько пренебрегает традициями девического одеяния и встречается с женихом слишком уж часто - а встречаться с ним наедине, согласно традициям, ей было запрещено до самой свадьбы. Казалось, традиции и устои ничего для неё не значили, и это не могло не возмутить бояр и тем более духовенство. 

Демьян в это полное волнений время стал самым важным человеком в жизни Ивана Васильевича и Феди, и именно благодаря ему счастье оставалось для них чем-то реальным, просто ещё не начавшимся.

Хотя и в этом ожидании счастья было кое-что хорошее - любовь Феди и Ивана Васильевича оживала с каждым днём, будто на эти шесть лет её заморозили, а теперь понемногу отогревали лучами весеннего солнца, а дружба Феди с Демьяном переросла в их уже общую дружбу с Иваном Васильевичем, который давно уже забыл, что такое настоящий, верный друг. Такой, каким был Демьян.

Федя приспосабливался к женским нарядам. Помогал ему одеваться теперь не только Демьян, но и сам государь, потому что ему было вельми интересно, что заставляет такого кроткого и терпеливого Федю браниться и от злости срывать все эти мелкие застёжки и серебрянные пуговки. Тут-то уж Иван Васильевич узнавал своего буйного нравом мальчика, который мог из-за наряда закатить настоящую истерику! Впрочем, когда Иван Васильевич приходил на помощь перепуганному Демьяну, Федя становился тише и спокойнее, и тогда верный его друг вместе с женихом - а Феде очень нравилось называть так Ивана Васильевича с недавних пор - начинали колдовать вокруг него, придумывая, что к чему подходит.

Больше всего из девичьих уборов Федя невзлюбил всё, что касалось головы. И если раньше он мог лишь мечтать о царском венце, то теперь, когда наконец получил его, возненавидел столь же сильно, с тоской вспоминая, как в свои опричные годы расхаживал с распущенными по плечам волосами и надетом чуть наискось васильковом венке. Ежедневное заплетание косы стало для него испытанием, хоть Демьян и старался плести её посвободнее. Венчая голову незамысловатым девичьим венцом, Федя с ужасом думал о том, что его ждёт после свадьбы, когда его место займёт высокий, тяжёлый кокошник, одно очелье которого весило столько же, сколько Федина молодецкая сабля.

Неизменной в отношении одежды оставалась лишь его любовь к украшениям. Обретя вновь все свои серьги, ожерелья, бусы и перстни, Федя стал устраивать Ивану Васильевичу и Демьяну ежедневные лекции об истории каждого из этих украшений. Большая часть из них была подарена государем, но часто попадались и те, что достались в наследство от матушки. И рассказы его были настолько увлекательными, что благодарные слушатели ещё подолгу восхищались его талантом повествователя.

Между тем и споры государя с церковью шли полным ходом. Иван Васильевич гнул свою линию, велев начать приготовления к свадьбе и как можно скорее подготовить всё, что потребуется для торжества - от заморских вин до церковных ковров, а митрополит Антоний неустанно твердил ему о морали и нравственности, призывая остепениться и вместо очередного брака заняться спасением собственной души. Стоглавый же собор раскололся надвое: одна половина, состоявшая большею частью из Боярской думы, поддерживала государя, а другая - из духовенства - митрополита.

Федя всё время порывался учавствовать во всём этом, но открыл для себя ещё одну, не самую лучшую сторону своего превращения в царскую невесту. Раньше, будучи сыном одного из "отцов" опричнины, фаворитом государя и юным воином, а вскоре и полководцем, Феде были открыты все дороги. Его боялись, а разговор с ним почитался за счастье, если не кончался суровым выговором от Ивана Васильевича.

Но теперь всё обстояло по-иному. Младая девица неизвестно чьего роду-племени, да ещё и учинившая своим появлением такой скандал не имела никакого права на разговор, а тем более уж на спор с духовенством. Даже слово самой царицы значило не так уж много - и здесь не обошлось без Феди, который не преминул насолить Марие Темрюковне и отстранить её от всех государственных дел. Теперь же это стало препятствием для него самого.

Но он не отчаивался. Поняв, что к дипломатическим переговорам его никто призывать не собирается, Федя воззвал слезными мольбами к Богу. В монастыре молитва была одним из тех немногих утешений, какими он располагал, и за время, проведённое в изгнании, Федя стал настоящим праведником. Его день начинался с неизменной заутрени, которую раньше он нередко позволял себе пропускать. Сейчас же Федя просыпался раньше всех, даже раньше Демьяна, и с блаженной улыбкой на устах отправлялся в церковь, робко держа Ивана Васильевича за руку. Заканчивался его день вечерней молитвой, а сесть за стол он не мог теперь без благословения яств. И хоть теперь Федя получил всё, о чём просил Бога раньше, молиться меньше он не стал, на расспросы Ивана Васильевича просто отвечая: "Отчего-то люди думают, что ежели Господь даровал им то, что они просили, то от него можно отвернуться. Но это вовсе не так: приходить к Нему нужно и в скорби, и в радости - в радости особенно, Ваня. Я никогда не смогу выразить свою благодарность Ему в полной мере, ибо Господь совершил для меня настоящее чудо. И ежели мы вместе с тобой будем молить его о том, чтобы он попустил нам венчаться, то это непременно случится. Нужно только уметь ждать и терпеть, как я ждал и терпел в монастыре".

И тогда Иван Васильевич, в очередной раз дивясь его мудрости, стал молиться вместе с ним, научился терпеть и ждать, усмиряя свой гнев.

И спустя несколько дней после этого их разговора случилось второе чудо в Фединой жизни. Ясным днём, когда за окном накрапывала капель, когда пересвистывались между собой только что прилетевшие из дальних краёв птицы, делясь своими птичьими новостями, Иван Васильевич с небывалой для его возраста прытью и никак не шедшей к его царскому положению мальчишеской радостью ворвался в свои покои, чуть не крича:

- Федюша, разрешили, представь себе, вдруг, ни с того ни с сего - разрешили! Я уж было собирался снова спорить, гнев свой выказывать митрополиту, а он вдруг вручил мне грамоту со своей печатью, где все мои жёны, бывшие после Марии Темрюковны, признаны церковным синодом незаконными из-за того, что ни одна из них не прожила со мной и года. Стоглавый собор, после одиннадцати дней переговоров, видно, заставил его это сделать - недаром же я его созывал!

Федя, смотревший в это время в окно, подбежал к нему и крепко-крепко поцеловал в самые уста. Оторвавшись лишь на мгновение, он тихо сказал:

- Я так и знал, что именно сегодня свершится. Васильки зацвели, Ваня.

Шёл последний день марта - заключительного месяца, в котором Федя был царской невестой.

𖡼𖤣𖥧𖡼𓋼𖤣𖥧𓋼𓍊𖡼𖤣𖥧𖡼𓋼𖤣𖥧𓋼𓍊𖡼𖤣𖥧𖡼𓋼𖤣𖥧𓋼𓍊

Лето от Рождества Господня 1577, апреля день первый, Александровская слобода

:･ﾟ✧:･.☽｡･ﾟ✧:･.:

Утро было ясным. Первым делом Иван Васильевич с Федей отправились на заутреню.

Федино сердце не могло биться спокойно, нет: оно вырывалась из груди, воспевая от любви к Ивану Васильевичу, к птицам, к молодой листве на деревьях, к Покровской церкви и её золотым куполам, к утреннему солнцу, которое своими лучами играло на них - словом, ко всему миру. И как можно было раньше не любить его, когда он настолько прекрасен?

Но стоя на службе, Федя внезапно понял, что дело не в том, что преобразился мир - нет, преобразился он сам. Внутри него тоже всё зазеленело, внутри него тоже распустились цветы и запели птицы - всё потому, что завтра, стоя на этом же самом месте у алтаря, он будет венчаться с Иваном Васильевичем - Федя не желал и слышать о том, чтобы венчаться в Москве. Сначала такое категоричное заявление государевой невесты при дворе восприняли настороженно, но скоро забыли: в Слободе, так в Слободе, им-то нет дела до того, где именно гулять на царской свадьбе.

После заутрени они отправились смотреть, как всё подготовлено к предстоящему торжеству. На поварне кипела работа, готовились сотни блюд: остроносые осетры со смольными боками, румяные блины и пышные оладьи, каша овсяная и пшённая, сытная уха на усатом соме, а ещё несметное множество пирогов и, конечно, каравай.

Но теперь вход на поварню для Феди был закрыт - он больше не кравчий, а без пяти минут царица. Поэтому его взору предстали накрытые тремя скатертями столы, на которых был расставлен прибор на сотню гостей. Отчего-то Федя вспомнил, как на его предыдущей свадьбе, где он был не невестой, а женихом, Иван Васильевич объяснял ему, что первую уберут, как только совершится венчание, вторую отнесут вместе с угощением к молодым в опочивальню, а третью оставят для гостей.

И зачем он только вспомнил про эти скатерти? Зачем вспомнил про Варю? Радость тотчас же как-то померкла, утекая сквозь пальцы, подобно воде, а в мысли клубами едкого удушливого дыма пробирались воспоминания - не светлые и радостные, а тёмные, раздирающие душу и погружающие во мрак.

Федя не помнил всего того дня в целом, только отрывки, связанные в основном с Иваном Васильевичем. Он ещё давно понял, как хитро и умно устроена человеческая память: что-то очень страшное, оставляющее в душе кровавый след, забывается очень быстро, так что уже через год не можешь вспомнить подробностей, только детали. Например, Федя помнил утро того дня. Помнил, что проснулся в покоях Ивана Васильевича и долго, со слезами умолял его остановить всё это, пока не поздно, но в ответ получал лишь ласковые, но не приносящие утешения слова и трепетные, болезненно-долгие объятия и поцелуи, как будто они прощаются навсегда.

Венчание Федя помнил смутно - лишь одна картина застыла перед его глазами, будто живая: он и Варя стоят у алтаря, зло глядя друг на друга, подобно маленьким волчатам, а Мария Темрюковна и Иван Васильевич стоят чуть поодаль и подбадривающе, вымученно улыбаются каждый своему птенцу, будто одним взглядом говоря: "Я люблю только тебя"...

Свадебный пир выпал из Фединой памяти напрочь. Наверное, там случилось что-то особенно страшное и неприятное для него. А может, ничего и не случилось - теперь уж не узнать. Зато то, что случилось после пира, Федя не забудет никогда. Если бы его память могла стереть то, что случилось той ночью, он бы, наверное, сейчас и не вспомнил обо всём этом, не вспомнил бы о второй скатерти, которую нужно унести в покои молодых.

Он надеялся, что брачная ночь не состоится. Что если не Иван Васильевич, то хотя бы Мария Темрюковна заступится за них, не ради него, конечно - ради своей Вари... Но нет. Феде не было известно, произошёл ли в итоге между Иваном Васильевичем и Марией Темрюковной этот разговор. А может быть, он знал, но не помнил... Если так, то оно и к лучшему.

Но та ночь - самая ужасная в его жизни - запомнилась ему пусть не во всех красках, но достаточно подробно, чтобы содрогнуться при воспоминании о ней даже сейчас. К ним приставили охрану. За дверями, конечно, но всё же. Федя должен был показать кровь на простыне - свидетельство чистоты и целомудрия невесты - всем опричникам. Он помнил, как нелепо они с Варей пытались поскорее закончить всё, не касаясь друг друга и не встречаясь взглядами, толком не избавившись даже от одежды.

И даже сейчас взрослый, наконец счастливый и отпустивший своё прошлое Федя ощутил, как его душу распирает от еле сдерживаемого дикого, звериного крика, как сердце снова болит так сильно, что кажется, будто его пронзили сотни стрел.

Он встряхнул головой, пытаясь освободиться от этих воспоминаний. Ведь уже завтра его ждёт другая свадьба, после которой не будет ни предательства, ни горя, ни страхов, потому что Ваня больше никогда не позволит его сердцу разбиться.

𖡼𖤣𖥧𖡼𓋼𖤣𖥧𓋼𓍊𖡼𖤣𖥧𖡼𓋼𖤣𖥧𓋼𓍊𖡼𖤣𖥧𖡼𓋼𖤣𖥧𓋼𓍊

Свадьбу отмечать решили без лишнего шума, и посему приглашены были лишь приближённые государя. Была бы Федина воля, так он бы вообще не стал никого звать - просто бы повенчались вдвоём тихонько, разве только что Демьян - свидетель, а дальше... Федя не знал, что дальше. Ему отчего-то представлялось, что они с Иваном Васильевичем седлают коней и летят во весь опор, смеясь и крича, а пред глазами мелькают поля, луга, леса и реки, а они всё скачут и скачут, потому что свободны, потому что больше не должны прятаться и скрываться, потому что никто больше не смеет их осудить.

Но так было лишь в Фединых мечтах. Посмотрев на накрытые столы, они выехали на возках в Александров, чтобы посмотреть на приготовления к народным гуляниям. И вот тогда Федю впервые увидели простые люди - народ, который прежде представлялся ему чем-то его не касающемся, далёким и недостойным его внимания. Но теперь, увидев, с каким трепетом и искренней радостью на него смотрят эти простые, чистые глаза, за которыми не видно никакого тайного умысла, Федя понял, что они просто другие. Его мир и их мир слишком разные, чтобы они могли друг друга понять, но он не чувствовал ни призрения, ни отвращения, глядя на них. Они тоже, должно быть, приняли его - во всяком случае, так ему показалось, ведь в их глазах было столько восхищения и благоговения, что презирать их было ему теперь невозможно - слишком сильна была перемена, произошедшая в нём. Чины потеряли своё значение, потому что единственное, чего Федя на самом деле желал, была любовь Ивана Васильевича. Став полноценным и единственным её обладателем, он получил всё, о чём только мог мечтать.

Этот день был самым быстрым в Фединой жизни. Событий было так много, что он не успел оглянуться, как уже настали сумерки, запели сверчки и стало холодно.

Ему не сиделось на месте, и он попросил Ивана Васильевича перед сном выйти в поле погулять, понимая, что без этого просто не заснёт. Иван Васильевич не возражал, но одел его так тепло, будто на дворе не апрель, а морозный декабрь.

Они шли молча. С цветка на цветок перелетали маленькие фонарики-светлячки, и на небе тоже были фонарики - звёзды, а над ними царственно сиял молодой месяц. Федя сдержанно улыбался - сегодня эта улыбка не сходила с его уст ни на миг, разве только на те несколько минут, когда он вспомнил о той, другой своей свадьбе. Но сейчас он уже забыл об этом, вертел в одной руке только что сорванный им василёк, а другой держался за руку Ивана Васильевича.

Федя не мог видеть, что он делает - улыбается или хмурится, смотрит прямо перед собой или в ночное небо, но чувствовал, что ему так же хорошо, но вместе с тем и так же волнительно.

С каждым шагом они шли всё медленнее, пока и вовсе не остановились, даже не сговариваясь. Федя посмотрел на Ивана Васильевича своим особенным, влюблённо-восхищённым взором, одновременно соединяющим в себе и смущение, и озорной огонёк. Только Федя мог так смотреть, только его глаза могли соединять в себе столько всего, потому что они одни в нём никогда не менялись и всегда оставались прежними, точно прозрачные озёра показывая всё, что скрывается в душе и в сердце.

Иван Васильевич забрал у него цветок и пристроил за ухом - вышло очень красиво, будто сам Федя стал цвести от своего счастья, как и всё вокруг.

- Нам сегодня нельзя долго гулять, Василёк. Не должно жениху видеть невесту в ночь перед венчанием, хоть и хочется мне того нестерпимо.

- Я помню, Ваня. Но мне просто хотелось, чтобы мы ещё чуть-чуть побыли вместе совсем одни перед всем тем, что будет завтра.

- Ты боишься?

- Немного... Ну а кто не боится? Скажи ещё, что ты не боишься, - будто бы с укором сказал Федя.

- И я - немного. Но бояться ведь нечего, правда?

Федя взял его руки в свои, дохнул на них тёплым воздухом, будто почувствовав, что они замёрзли, и сказал:

- Конечно правда, Ваня... А знаешь, что нужно сделать, чтобы я совсем перестал бояться?

- Что?

- Догадайся сам! А то не пойду за тебя, - лукаво сказал Федя, вдруг тронувшись с места и потянув за собою Ивана Васильевича.

Они побежали, путаясь ногами в траве и васильках. Выбившись из сил, Федя упал на земь, увлекая вниз и Ивана Васильевича. Федя не хотел думал, что его безрассудный порыв приведёт их в итоге к такому исходу. Весёлость пропала, сердце заколотилось уже не от бега, а оттого, что он почувствовал тёплое дыхание Ивана Васильевича совсем рядом.

Федя повернул голову на бок, и взгляды их встретились.

- Я люблю тебя, Феденька. Это нужно было сказать? - еле слышно прошептал Иван Васильевич, улыбаясь.

- Да, - просто ответил Федя.

И правда, других слов ему было не нужно. Следующий миг остался в их памяти надолго, во всех красках и в самых мелких деталях, потому что такие поцелуи, как этот, невозможно забыть.

Когда они вернулись, Федя отдал Ивану Васильевичу свой заветный перстень с синим камушком, который давно уж занимал почётное место на его безымянном пальце, но с завтрашнего дня должен был сделать это законно, а не символически, а Иван Васильевич отдал Феде ключ от потайной двери, соединявшей их покои. В эту ночь она должна была быть заперта.

Уйдя к себе, Федя продолжал улыбаться, не желая изгонять из головы образы и ощущения сегодняшнего вечера. Ложась в постель, он почувствовал, что что-то мешает ему, и вынул из-за уха василёк.

Он тихо засмеялся и, засыпая, долго держал его в руках, рассматривая синие лепестки, будто узоры диковинного калейдоскопа.

𖡼𖤣𖥧𖡼𓋼𖤣𖥧𓋼𓍊𖡼𖤣𖥧𖡼𓋼𖤣𖥧𓋼𓍊𖡼𖤣𖥧𖡼𓋼𖤣𖥧𓋼𓍊

Феде снилось, как настало заветное утро. Утро, когда самая главная его мечта наконец исполнится.

Демьян обрядил его в заранее выбранное платье тёмно-синего аксамита с богатым серебряным оплечьем и длинными-длинными рукавами, опускавшимися до самого полу. Волосы заплетены были в косу, а голова его уже была увенчана высоким кокошником, добавлявшим вершка три роста, вот он уже надел украсы Анастасии Романовны, желая этим почтить её память и доказать, что он, Федя, достойно справится с тем, что она ему доверила.

Когда все приготовления были закончены, Федя стал ждать Ивана Васильевича. Минуты тянулись так, словно время остановилось, замерло, будто в ненавидимом им монастыре. Был рядом Демьян, смотрел ему в глаза, но отчего-то молчал, и взгляд его был полон немой жалости.

- Дёмушка, что случилось? Отчего ты так странно молчалив сегодня и отчего Ваня так долго не идёт? - взволновано спросил Федя.

Но Демьян не ответил. Он продолжал сочувственно смотреть в самую душу, и Федя испуганно вскочил, бросился к дверям и побежал прямо в собор, напрочь забыв о свадебном и чине и его последовательности, хоть и выучил их давным-давно.

Тяжело дыша, он ворвался в церковь. Там было холодно и пусто - гораздо холоднее, чем на улице, и ни единой души - Федя пытался найти хоть кого-то, пусть даже нищего на паперти - но нет, никого.

Не понимая, что делает, он прошествовал туда, где должен был стоять сегодня - к алтарю, стал ждать. Ведь Ваня не оставит его, он придёт, наденет ему на безымянный палец тот самый перстень с синим камушком, поцелует, они вместе причастятся святых Христовых тайн и всё будет хорошо, даже если в целом мире никого не осталось, даже если все разом вымерли.

Федя услышал осторожные, робкие шаги, ступавшие по каменным плитам. Нет, что-то не так, ведь Ваня так ходить не может...

И тогда он обернулся, и увидел другую невесту. Так же как он, презрительно, чуть надменно улыбающуюся, с горящими прозрачными глазами, всегда пугавшими его краснотой зрачков и с этой ужасной, мягкой и плавной девичьей поступью, которую Федя больше всего в ней невзлюбил. Потому что только он мог так ходить, только он мог себе это позволить. Он самый красивый, самый неотразимый, самый грациозный, и ему не нужна такая же. Ему никогда не нужна была Варя.

Она встала подле него, внимая речам священника, которого Федя не видел и не слышал. Он по-прежнему считал, что они в соборе одни. Двое, стоящие у алтаря и не желающие друг друга, давно отдавшие свои сердца иным, тем, что теперь смотрели на них и подбадривающе, но вымученно улыбались каждый своему юному, ранимому сокровищу, которое они не смогли защитить.

Федя проснулся. Ещё один кошмар прошлого, о котором он напрочь забыл в своём безусловном счастье и вспомнил вновь только сегодня днём, снова настиг его.

Поднявшись, он прошёл в каморку Демьяна, тронул его за плечо и тихо, жалобно позвал:

- Дёмушка... Дёмушка, проснись, мне страшно...

И Демьян тотчас проснулся, будто Федя не шептал, а кричал прямо ему в ухо.

- Фёдор Алексеич, что случилось? Сон дурной, али вовсе уснуть не можешь?

- Сон дурной, наваждение бесовское, видно... Давай сядем у меня, зажжём свечку, а то в темноте не видно ничего, - попросил Федя.

Так они и сделали. Подобные ночные посиделки при свечах случались у Демьяна и Феди редко - в основном тогда, когда Федя спал один и его одолевали кошмары.

Запинаясь на каждом слове и по привычке пытаясь вертеть отсутствующий на безымянном пальце перстень, Федя стал рассказывать Демьяну о своём ночном видении:

- Мне приснилось, будто ты меня обрядил во всё свадебное, косы заплёл, кокошником голову повенчал, но ни слова мне не сказал - всё в тишине. Я перепугался, побежал в Покровский собор, где нам с Ваней венчаться назначено, а там - ни души, будто все разом вымерли. Я стоял у алтаря, долго стоял, ждал, что он придёт, но вместо него пришла та... другая.

Демьяну не нужно было слышать от него Вариного имени, произнести которое Феде было мучением, чтобы понять, что речь идёт именно о ней. "Та, другая" - вот как Федя называл её в разговорах с ним, и никак иначе.

- Фёдор Алексеич, ты слёзы утри - нашёл из-за чего их попусту тратить... Ведь это всего лишь сон дурной. Ты вспомни, какую мудрость и холодность ума ты обрёл, и смейся своему страху в лицо. Страхи - они одного смеха лишь и боятся, только улыбнёшься им - и они сразу наутёк. Подумай о том, что тебя ждёт завтра. Минувшего назад не воротишь, но вот изменить грядущее можно. Вы ведь с государем ходили куда-то вечером?

От успокаивающего, уютного полушёпота Демьяна Федя стал мало-помалу забывать о ночном кошмаре, и вскоре уже заговорил спокойно и одухотворённо, вкладывая в каждое слово что-то своё, особенное, пожалуй, одному ему ведомое. И если бы Федю увидал кто-то незнакомый, то, верно, счёл бы за сумасшедшего, потому что смотрел он в глаза Демьяну, но взгляд его предназначался отнюдь не ему, мыслями Федя был далеко, будто бы одних слов ему было мало и он ещё и представлял какой-то странный моноспектакль, проживая и показывая всё, о чём говорит:

- Да... В поле ходили, цветов так много там, Дёмушка, будто уж лето на дворе! Мне так легко там стало, так хорошо, что я взял Ваню за руку, побежал и увлёк за собой. А потом мы ещё в траве лежали, и он сказал мне, что любит. Знаешь, когда об этом говорят часто, то получается как-то неискренне, не от сердца, а так - по привычке. Ваня мне нечасто говорит, что любит, но я знаю, что от этого его любовь не становится меньше, а наоборот - токмо больше. И я ему стараюсь слишком уж часто не говорить о том, как сильно люблю, но получается не всегда - оно всё само-собою как-то выходит.

В ту ночь они говорили ещё долго, и только с первыми рассветными лучами Федя задремал, склонив голову к Демьяну на плечо. Стараясь не потревожить столь чуткого сна, Демьян переместил его на кровать, а сам, поняв, что смысла возвращаться в постель на столь короткое время нет, в который раз стал проверять, надёжно ли всё слажено в Федином свадебном наряде.

𖡼𖤣𖥧𖡼𓋼𖤣𖥧𓋼𓍊𖡼𖤣𖥧𖡼𓋼𖤣𖥧𓋼𓍊𖡼𖤣𖥧𖡼𓋼𖤣𖥧𓋼𓍊

И это утро наконец настало. По-настоящему, не во сне и не в мечтах, а наяву - Федя щипал себя до синяков, чтобы удостовериться в этом.

Покои его были залиты светом. Было около девяти часов, и несмотря на практически бессонную ночь, Федя выспался.

Демьян, услышав, что он проснулся, вышел из своего закутка уже гладко причёсанный, нарядный и широко улыбающийся. На свободной стороне постели лежало платье, выбранное Федей для торжества - то же самое, что было на нём во сне: тёмно-синее с серебряным оплечьем и длинными рукавами.

- Доброе утро, Фёдор Алексеич! - поприветствовал его Демьян.

- Доброе утро, Дёмушка! - радостно ответил Федя, пришедший в ребяческий восторг от одного только вида этого платья, но, представив его вес, чуть поник. Впрочем, совсем немного - в следующую минуту он уже отдался в проворные руки Демьяна, думая лишь о том, что же делает в этот самый момент за стеной Иван Васильевич и считая про себя мгновения, оставшиеся до их встречи.

Как только Федя оделся в исподнее, покои тотчас же наполнились народом. Целые вереницы свах, боярынь и девок заполонили небольшую Федину горницу, стало нечем дышать. Каждый занимался своим делом, будто и не обращая внимания на Федю: краснолицая баба в высоком уборе расчёсывала ему волосы, молодая девка готовила платье, несколько других занимались кокошником... А Федя чувствовал себя в этой суете лишним. Благо, руководил всем этим хаосом на правах дружки и первого государевого холопа Демьян, следивший за тем, чтобы составленный им наряд надели на Федю в правильном порядке. 

Сначала его облачили в длинную шёлковую рубаху молочно-белого цвета, на которой пуговки у горла и на пышных рукавах выполнены были из речного жемчуга, любимого Федей куда больше морского за то, что каждая его жемчужинка была уникальна своей неровной, но от этого не менее прекрасной формой. За рубахой последовал и летник - почувствовав на себе его тяжесть, Федя понял, что в долгом сидении за праздничным столом есть свои преимущества - стоять в эдаком наряде было сущей пыткой, но вспомнив, для чего эта пытка нужна, он тотчас переставал думать о каком-то там летнике.

Федя не пожелал и слышать о том, чтобы его свадебный наряд был, согласно традициям, красного цвета. Тёмно-синий - цвет васильков - вот тот цвет, в котором Федя пойдёт под венец, и ни в каком другом. 

Обернув Федину талию расшитым драгоценными самоцветами поясом, Демьян разогнал баб и девок, самолично заплёл его волосы в косу, вплетая жемчуг и ленты, а после покрыл голову повойником, который Федя невзлюбил сразу же, как только увидел, а сверху - кокошником.

- И зачем мне эта нелепая шапка на голове?! Кокошник - ещё понятно, он красивый хотя бы - и то, можно было бы как-то поскромнее, но эта шапка... - негодовал Федя шёпотом, чтобы пытливые бабские уши не услышали его речей.

- Повойник, Фёдор Алексеич, - подсказал Демьян так же тихо, пытаясь не рассмеяться.

- Да, он самый! Ну вот скажи, на кой он мне сдался?

- Так уж заведено, Фёдор Алексеич - что поделать, против обычаев не пойдёшь. Ты и так своим появлением тут всё переполошил: и жить-то тебе непременно надобно в царском тереме, и венчаться в слободе, а не в столице, а ещё в добавок никто про тебя ничего, окромя имени, не ведает.

- Да, наверное, ты прав. Но была бы моя воля - я бы этот повойник отменил совсем, чтобы ни я, ни другие не мучались!

- Так твоя воля скоро и настанет. Ты будешь царицей, а там уж как ты изволишь одеться, так и все бабы за тобой, - заверил его Демьян.

Дело осталось за малым, но очень важным - Федя с благоговением притронулся к выбранным вместе с Иваном Васильевичем украшениям. Сам он не хотел поверх массивного оплечья надевать ещё и жемчужное ожерелье, но Иван Васильевич сказал, что царской невесте можно и такое. В выборе серёг они оба были солидарны - их руки сами собою потянулись к самым дорогим и самым первым, если не считать матушкиного наследства, серьгам в Фединых закромах. Первый подарок государя, знак их вечной любви, а ещё - память о той, чьё место Федя занял.

Свахи покинули горницу невесты, чтобы отправиться на крыльцо и встретить молодых. Разом стало тихо и спокойно, и в этой звенящей тишине Федя вдруг понял, насколько сильно всё это время волновался. Наверное, оно даже и к лучшему, что было столько суеты - в ней Феде удалось забыться на время.

В завершении всего, уже перед самым выходом, Демьян прикрепил к кокошнику тонкую, полупрозрачную фату, которая имела какое-то необыкновенное сходство с речной водой из-за вплетённых в неё серебряных нитей. И именно в этот момент Федя окончательно понял, что всё свершится именно сегодня, что счастье уже так близко, что и рукой дотянуться можно. И тогда у него в животе запорхали бабочки, а сердце радостно забилось.

- Стой! Мне нужно кое-что взять... - вдруг вспомнил Федя и бросился к своей постели.

Василёк, к его радости, уцелел и преспокойно лежал на подушке, будто ожидая, что вот-вот его спохватятся и возьмут. Ему будто было известно, что не жемчуга и не каменья станут самой яркой и живой деталью Фединого образа, а именно он - полевой цветок, чудом не увядший за ночь.

Заткнув василёк за ухо, как это вчера сделал Иван Васильевич, Федя довольно улыбнулся: теперь даже столь ненавидимый им повойник не мог испортить чувства лёгкости и переполняющей его любви, царивших в душе, сердце и мыслях.

- Вот теперь можно идти, - обратился он к Демьяну.

𖡼𖤣𖥧𖡼𓋼𖤣𖥧𓋼𓍊𖡼𖤣𖥧𖡼𓋼𖤣𖥧𓋼𓍊𖡼𖤣𖥧𖡼𓋼𖤣𖥧𓋼𓍊

Иван Васильевич не мог ни на минуту перестать думать о предстоящем событии, и пока молодой холоп одевал его в полное царское облачение - платно с бармами, оплечьем и кованым золотым поясом, любовно вертел в руках обручальный перстень, которым уже через час обручится с Федей.

В царских покоях тоже было немало народу, все также суетились вокруг Ивана Васильевича, как за стеной суетились вокруг Феди. И вот уже подали шапку-Мономаху, которую положено было надевать государю на таинство венчания - этим приготовления были окончены.  

У каждого есть мечты, о которых думаешь постоянно, всей душой желая, чтобы они поскорее исполнились. Для Ивана Васильевича такой мечтой было возвращение Феди - и эта мечта свершилась. Но свадьба с ним была скорее не мечтой, а сказкой, которой никогда не было суждено сбыться. Наверное, и Федя не раз представлял себе её, но они никогда не говорили об этом, потому что оба понимали, что такая мысль безумна. Даже Федя это понимал, будучи мечтательным и полным чистых, свежих чувств юношей - и всё равно не говорил. До того момента, когда они оба поняли, что больше их ничего не держит.

Иван Васильевич и Федя должны были встретиться на крыльце, куда Демьян, избранный на почётное место дружки, приведёт невесту. Оттуда они пешком пойдут к Покровскому собору, сопровождаемые свахами и придворными, и свершится самое важное - венчание. Ну а после - свадебный пир, на котором они будут целоваться под крики гостей "горько" и, несмотря на всеобщее веселья, с нетерпением ждать вечера.

Так себе всё представлял Иван Васильевич, шагая по гулким коридорам. В руке у него были зажаты два обручальных кольца - Федино и его. Федя настоял, чтобы у Ивана Васильевича обручальный перстень был новый, чтобы принадлежал только их любви и ничьей другой. И государь согласился, всё сильнее ощущая любовь к этому новому, серьёзному и ранимому Феде.

𖡼𖤣𖥧𖡼𓋼𖤣𖥧𓋼𓍊𖡼𖤣𖥧𖡼𓋼𖤣𖥧𓋼𓍊𖡼𖤣𖥧𖡼𓋼𖤣𖥧𓋼𓍊

Федя с Демьяном пришли раньше Ивана Васильевича, из-за чего Федя вновь поддался иррациональному волнению, стал заламывать руки, по привычке пытаясь вертеть на пальце свой любимый перстень и находя вместо него лишь тонкий белый след, оставшийся на нежной коже от долгого ношения.

Но вскоре Иван Васильевич появился, и весь Федин страх сошёл на нет: он забыл обо всём, бросившись к нему на шею, словно после долгой разлуки, не заботясь ни о его, ни о своём наряде.

- Ваня, Ваня, наконец-то! Я так ждал, так волновался...

Не закончив своей тирады, Федя одарил Ивана Васильевича трепетным поцелуем.

- И я места себе не находил, Василёк, всё утро только о тебе и думал, - ответил Иван Васильевич, беря его за руки и целуя их. - Как красиво всё на тебе! И цветок этот, что я вчера тебе приладил, так к месту пришёлся... Но ты всё равно краше любого цветка, и очи твои не сравнятся ни с одним самоцветом.

Федины щёки заалели, он обернулся к Демьяну и спросил:

- Дёмушка, можно ли уже идти?

- Погоди, Фёдор Алексеич, ещё не все собрались, - отозвался Демьян, наблюдающий в окно за происходящим у крыльца царского терема.

Они простояли в тишине ещё несколько минут. Федя не знал, что говорить, но не оттого, что говорить было не о чем, а наоборот - оттого, что мыслей было слишком много, и выбрать из них одну не представлялось возможным.

Но вот Демьян кивнул головой сам себе, махнул им рукой и сказал:

- Ну что же, ни пуха, ни пера, как говорится... Все в сборе, можно и идти. Всё будет хорошо, вот увидите. Вы ведь так долго хотели этого, так желали... А теперь и сам Господь помог.

- Спасибо, Дёмушка, - улыбнулся Федя.

- Без тебя бы ничего и не вышло, Демьян Лукич. Век тебе благодарны будем, да почитать станем за члена семьи. У Феденьки никого ближе тебя нету, ты ему нужен. Не оставляй его и теперь, ладно? - улыбнувшись, попросил Иван Васильевич.

- Как я могу, государь! Ведь равно как я нужен Фёдору Алексеичу, так и он нужен мне.

Федя действительно чувствовал себя нужным - и нужным всем: и Ивану Васильевичу, и Демьяну, и тем, кто ждёт их появления на улице, и вообще всему миру. В этот день ничто не могло омрачить его радости.

Демьян отворил двери, и тут же всё вокруг наполнилось пьянящей смесью весеннего воздуха, пахшего молодой листвой и первыми цветами, приветственными криками и свистом, музыкой и колокольным звоном. За пределами Слободы с самого утра народ веселился на ярмарке, и оттуда веяло густым запахом блинов, который напомнил Феде о том, что со вчерашнего вечера он и маковой росинки в рот не брал.

Иван Васильевич взял его под руку, и они вышли на крыльцо. Все, кто был на площади, тотчас же склонились перед ними, и Федя подумал, как бы обрадовался этому прежде, но сейчас он был немного смущён. Он не считал себя достойным такого трепета и почитания, но уже понял, что с этим придётся свыкнуться.

Они пошли по расчищенной от снега дороге к Покровскому собору, за ними шёл Демьян, придерживая подол Фединой фаты, чтобы не загрязнился от весенней слякоти. За Демьяном шли полные, богато одетые знатные боярыни - свахи, которым предстояло в церкви расплетать Федину косу надвое. Все особенно почётные гости уже собрались под сводами храма, выстроившись так, чтобы жених с невестой могли свободно пройти к алтарю.

Когда Федя с Иваном Васильевичем вошли в собор, собравшиеся в нём тоже поклонились. Они остановились. Вышел митрополит Антоний, облачённый в праздничное, благословил каждого по отдельности, несколько свысока взглянув на Федю. Впрочем, его это не особенно задело - Феде ли удивляться неприязни к себе. Он не обратил на это совершенно никакого внимания, смотря только на Ивана Васильевича.

Они стояли на мягком ковре, а всё вокруг было украшено полевыми цветами, преобладали среди которых, разумеется, любимые Федины васильки. Идея украсить храм цветами пришла в голову Ивану Васильевичу, а Федя с воодушевлением её поддержал, и теперь на каждой иконе лежал тонкого плетения венок.

Иван Васильевич улыбался, и сверху, из маленького окошка под куполом, на его лицо падал солнечный свет, в котором одеяние сияло золотом и каменьями, а улыбка стала ещё теплее и в глазах стало ещё больше любви. И пусть в его бороде стало больше седых волос, чем русых, а на лице побежали ручейками-проталинками морщины, Федя любил его так сильно, как не любил ещё никогда. Они полюбили друг друга новыми, изменившимися, и эта любовь окрылила их, вознесла до небес и заставила забыть о всех увечьях, которые они когда-то нанесли друг другу. Два растерзанных сердца исцелились, слившись в одно - молодое и цветущее, как эта весна и эти васильки в поле.

Иван Васильевич передал митрополиту Антонию обручальные перстни, он покрыл их сложенные вместе руки епитрахилью и повёл за собой. Таинство венчания началось, всеобщий гомон затих и внутри церкви, и снаружи - казалось, весь мир, всё живое перешло на шёпот, чтобы не нарушить тишины и величия, которым наполнен был каждый шаг Феди и Ивана Васильевича. Они шли вперёд, к алтарю, туда, где их судьбы навеки будут соединены не только их любовью, но и Божьим благословением.

Митрополиту Антонию подали две зажённых свечи, которые он, перекрестив Федю и государя, в свою очередь отдал им. Свечи тоже были украшены васильками и сделаны из лазурно-голубого воска. Увидев их накануне свадьбы, Федя пришёл в восторг и с уверенностью заявил, что это именно то, что им требуется.

Сжимая в руке "цветочную", как он сам окрестил её, свечу, Федя не мог заставить себя перестать широко улыбаться и смотреть Ивану Васильевичу прямо в глаза, будто желая без слов сказать ему всё, что лежит на душе.

Демьян, стовший сзади, дёрнул его за рукав, веля смотреть вперёд. Федя, пристыдившись, всё же отвёл взгляд от Ивана Васильевича и стал смотреть в пол, чтобы уж точно никому не показаться ни легкомысленным, ни глупым.

Обручальные перстни возложили на престол. Митрополит Антоний зачитал молитву, но Федя не слушал его - он молился сам, ничего не прося и не желая, а только благодаря.

- Обучается раб божий Иоанн рабе божьей Федоре, - провозгласил митрополит Антоний, вручая Феде перстень государя.

Трепеща от волнения, дрожащими руками Федя надел перстень на палец Ивана Васильевича, и только тогда посмотрел ему в глаза. Он улыбался, и от его подбадривающего взгляда Федино волнение вмиг прошло.

- Обручается раба божья Федора рабу божьему Иоанну, - вновь сказал митрополит Антоний, подавая государю заветный Федин перстень с синим камушком. Вот и настал его час - начинается его новая жизнь. Теперь это обручальный перстень самой царицы.

Иван Васильевич взял Федину руку, надел его на безымянный палец. Сразу же Федю обступили со всех сторон свахи, расплетая одну девичью косу надвое - это, как ему объяснил Иван Васильевич, означает верность и преданность невесты жениху.

И даже эта условность нравилась Феде. Сейчас он стерпел бы что угодно, и всё равно этот день остался бы в его памяти самым счастливым. Он и был таким.

Вскоре их повели к аналою, Демьян возложил на их головы тяжёлые царские венцы. Поверх кокошника это наверняка смотрелось нелепо, но Феде было всё равно. Он согласен был казаться хоть смешным, хоть нелепым, да каким угодно - лишь бы эта сказка никогда не кончалась.

Потекла одна молитва за другой. Тяжесть венца давила на голову, но Иван Васильевич с Федей не замечали ничего и никого, смотря друг на друга полными любви взорами и еле слышно, одними губами вторя словам митрополита.

И вот их первый раз повели вокруг храма, и каждый, к кому они приближались, кланялся им. Огоньки свечей, которые они всё ещё держали в руках, весело плясали и струились вверх. Демьян, придерживая венцы над их головами, был невероятно горд своей должностью и подмигивал своим детям в толпе. А Федя и Иван Васильевич всё также смотрели друг на друга, передавая этими взглядами самое важное без единого слова.

Так прошли все три шествия по храму. По окончании последнего, вся процессия остановилась у алтаря.

- Имеешь ли ты искреннее и непринужденное желание и твёрдое намерение быть мужем рабы божьей Федоры, которую видишь здесь перед собою? - спросил митрополит Антоний, обращаясь к Ивану Васильевичу.

- Имею, честный отче, - улыбаясь светло и открыто, ответил он.

- Не связан ли ты обещанием другой невесте?

- Нет, не связан.

- Имеешь ли ты искреннее и непринужденное желание и твёрдое намерение быть женою раба божьего Иоанна, которого видишь перед собою? - обратился митрополит Антоний теперь уже к Феде.

- Имею, честный отче, - на выдохе, захлёбываясь от радости, ответил Федя.

- Не связана ли ты обещанием другому жениху?

- Нет, не связана, - повторил Федя заученный заранее текст, при этом вкладывая в него так много, что каждое слово переполнялось чувством.

И наконец настал черёд таинства Причастия. Митрополит Антоний вынес золотую чашу, из которой Иван Васильевич и Федя по очереди отпили. Венчание окончилось, и Федя, не дождавшись дозволения, поцеловал Ивана Васильевича в уста. Наверное, такого долгого поцелуя Покровский собор на своём веку ещё никогда не видывал.

𖡼𖤣𖥧𖡼𓋼𖤣𖥧𓋼𓍊𖡼𖤣𖥧𖡼𓋼𖤣𖥧𓋼𓍊𖡼𖤣𖥧𖡼𓋼𖤣𖥧𓋼𓍊

Обратно из церкви шли ещё более шумно и весело, чем до венчания. Всю дорогу Ивана Васильевича и Федю осыпали хмелем, цветами и мелкими деньгами. У входа в царский терем их встретили с караваем, от которого и Федя, и Иван Васильевич по очереди откусили. Феде нравилось в этом дне всё, а этот каравай - особенно.

После встречи молодых все приглашённые гости собрались в палатах для свадебного пиру. Чего только не было на столах: чёрно-полосатые осетры, лебеди, блины и оладьи, настойки и наливки, заморское вино... Но Федя не съел практически ничего, несмотря на голод, потому что думать о еде было для него сейчас совершенно не возможно.

Гости кричали "Горько!", и Федя, радуясь этим крикам, сливался с государем в нежном поцелуе. И сколько бы гости не кричали, ему всё казалось мало, хотелось целовать ещё и ещё.

Были на свадебном пиру и скоморохи в шапках с бубенцами, и музыканты с гуслями, и неуклюжие карлики, которых Федя раньше презрительно обходил стороной, а теперь жалел и щедро одаривал монетами. Не мог Федя не вспомнить и того, как он раньше плясал в летнике для Ивана Васильевича, и как многие его высмеивали, а ему всё было не почём - только бы Ваня ласково ему улыбался и восхищённо смотрел на его диковинные танцы.

Он бы и сейчас сплясал для него, если бы не новый, пока ещё не привычный статус царицы. Как удивительно точно и верно судьба расставляет всё на свои места: будучи государевым полюбовником, Федя бы сошёл с ума от одной мысли, что станет настоящей царицей, что пред ним будут бить поклоны и что ему в услужение положат тысячи душ. Теперь же, став ею, Федя чувствовал себя недостойным этого почитания и отказался от толпы холопов, оставив подле себя лишь верного Демьяна. Каждому вознаграждается по его заслугам. Федя заслужил своё счастье страданием, кровью и горькими слезами, и теперь самым лучшим, самым сладким утешением для его сердца была возможность просто любить так сильно, как он того желает, и принимать любовь Ивана Васильевича. Весь почёт, всё богатство и высокое положение не были ему нужны - он принял их вместе с этой любовью, зная, что их с государем жизнь пройдёт в тишине и покое, что они будут жить долго и счастливо и любить друг друга до последнего вздоха, а когда придёт их время - отдадут Богу душу в один день, и на небесах воссоединятся вновь.

Спустя пару часов пир стал для Ивана Васильевича и Феди испытанием. Они хотели быть не здесь, они хотели остаться вдвоём, и дать своему чувству, наконец, излиться в полной мере. Но закат только-только обагрил небо своим ярким заревом, а гости только-только принялись за горячее, не забывая и о вине. Государь же с Федей выпили, может быть, всего только один кубок за всё время - Иван Васильевич оставил пьянство в своей буйной молодости, а Федя за годы монастырского заточения совсем отвык от веселящего голову вина, и теперь захмелел от нескольких глотков.

Иван Васильевич заботливо отодвинул от него хмельное, будто от малого дитяти, и вместо него стал наливать воду. Федя даже и не заметил - всё вокруг было таким ярким и сводящим с ума, что вкупе с весёлой головой это ускользнуло от его внимания.

Но так ли требуется здесь их присутствие? Разве, нарушив столько правил, эта маленькая условность может быть для них весомой?

- Феденька, как ты думаешь, ежели мы сейчас уйдём, кто-нибудь заметит? - шепнул Иван Васильевич.

- Не знаю... Надо Демьяну сказать, он нас прикроет. А что, ты хочешь сбежать со своей собственной свадьбы? - чуть игриво, смеясь ответил Федя.

- Только вместе с тобой, любовь моя.

- Я согласен на всё, милый мой Ваня. Давай сбежим на самый край света от всех этих людей, и будем жить совсем одни, только вдвоём... - мечтательно протянул Федя, любуясь переливчатым мерцанием обручального перстня.

- Не знаю, так уж далеко мы с тобой сможем убежать, но небольшой свадебный подарок у меня для тебя есть... - ответил Иван Васильевич, призывая Демьяна к себе.

Их исчезновения действительно никто не заметил. Федя потом ещё долго гадал - как это, упустить самого царя с невестой из под самого носу на свадебном пиру? Но на самом деле никому из гостей в сущности не был важен повод празднества - все были так увлечены вином и скоромными яствами, что наверняка уж и забыли, почему пришли.

Да уж, такой свадьбы Александровская слобода не видывала никогда. Так умело нарушить все традиции, делая вид, что всё идёт своим чередом, мог только один человек на свете - тот, кого так нежно и трепетно любил Грозный царь, который на самом деле вовсе не грозный.

Давясь смехом и пытаясь не шуметь, Иван Васильевич и Федя покинули палаты, чинно прошли мимо выстроенной вдоль стен охраны и отправились туда, куда влекло их души с самого утра - в васильково поле.

𖡼𖤣𖥧𖡼𓋼𖤣𖥧𓋼𓍊𖡼𖤣𖥧𖡼𓋼𖤣𖥧𓋼𓍊𖡼𖤣𖥧𖡼𓋼𖤣𖥧𓋼𓍊

Закат опалял небо последними своими красками, и облака стали ярко-малиновыми. Вокруг, насколько хватало взгляда, были лишь золотые колосья и тёмно-синие васильки. Федя, удостоверившись, что поблизости ни души, снял с себя большую часть украшений, распустил волосы и вздохнул свободно - шутка ли, целый день ходить под гнётом всего этого великолепия!

Они шли так медленно, что со стороны могло показаться, что они вовсе стоят на месте. Федя улыбался так искренне и счастливо, что Иван Васильевич не мог отвести от него зачарованного взгляда. Всё, что случилось сегодня, не укладывалось в их головах, казалось прекрасным сном, который оборвётся с приходом утра.

Но всё это было на самом деле: запах цветов проникал под самую кожу, заставляя тело и душу вмиг становиться моложе и свежее лет на десять, рука в руке и любовно переплетённые друг с другом пальцы были крепко сцеплены, не желая и не собираясь расцепляться никогда, пусть даже перед лицом смерти, а взгляды тёмно-синих и металлически-серых очей смотрели друг на друга неотрывно, и в этих взглядах не было уже ни страха, не сомнения, ни боли: всё это осталось во вчерашнем, минувшем дне.

Место громоздкого венца на Фединой голове занял куда лучше шедший к нему васильковый венок. Иван Васильевич любил его в каком угодно уборе, но именно этот девственный, простой и игриво сдвинутый чуть набок венок отражал всё Федино нутро. Как бы он не изменился, сколько бы новых мыслей не роилось его голове, суть его оставалась всё той же. Только он мог так легко и непринуждённо соединять в себе невинность и лукавый огонёк, простоту и мудрость, внешнюю слабость и внутреннюю силу, искренность и умение прятаться за маской лжи и притворства. Иван Васильевич не мог вспомнить, когда любил его также сильно, как сейчас.

Феде казалось, что они гуляют без определённой цели, идут, куда глаза глядят и не знают, что их ждёт впереди. Но Иван Васильевич вёл их туда, где Федю ждал его свадебный подарок.

Завидев вдалеке чуть заметный огонёк, Федя спросил:

- Ваня, что это там горит? Или мне причудилось?

- Нет, Василёк, не причудилось. Это и есть мой подарок для тебя, - уклончиво ответил Иван Васильевич.

Глаза Феди загорелись восторгом, и он, усмехнувшись, вдруг побежал вперед, поднимая подол летника так высоко, что ежели бы кто увидел, то принял бы его не за царицу, а за блудную девку. Иван Васильевич не стал догонять его, а только тихо рассмеялся ему вслед. "Пусть побегает, дитя моё... Ведь сколько бы ему ни было лет, всё одно - дитя", - проговорил он так ласково, как говорил только о своём Феде.

Вскоре он пришёл к загадочному огоньку. Федя стоял на месте, как вкопанный, широко открыв восхищённые глаза.

- Ваня... Это всё для меня? Мы здесь останемся до утра? - прошептал он.

- Да, Федюша. Я подумал, что тебе захочется провести нашу первую ночь именно здесь, в поле.

- Да какая же она первая... - смущённо пробормотал Федя, но улыбнулся.

- В этой, новой жизни она первая, Василёк.

- Да, наверное, ты прав...

Посреди поля, вдалеке от Слободы, стоял шатёр, перед ним горел костёр. Внутри шатра всё было устелено коврами, и всюду были расставлены любимые Федины пряники да бублики, а ещё - восточный рахат-лукум самых разных цветов.

Вдруг Федя взглянул на костёр, улыбнулся пришедшей в его голову озорной мысли, увлёк Ивана Васильевича за собой, усадил на подушки, замолчал на несколько мгновений, и вдруг запел знакомую им обоим, узнаваемую по первым нотам песню...

"Гойда". Как же давно Иван Васильевич её не слышал, и как его сердце трепетно сжалось, когда волшебный, звучащий лучше любой музыки Федин голос стал петь её без слов, одним только мотивом... Федя стал медленно кружиться вокруг себя, постепенно оборачивая костёр, и в этом танце вокруг огня таилось всё его очарование, вся его любовь и вся его красота.

Федя стал кружиться всё быстрее и быстрее, а напевать всё громче и громче. Когда настал последний куплет, а обороты его достигли невиданной скорости, Федя, не окончив песни, с разгону упал в объятия Ивана Васильевича, и он поймал его, как будто всё это время готовился поймать.

И вдруг вся эта круговерть из танца, весеннего воздуха, цветов и костра остановилась, все звуки стали в тысячу раз громче, а весь мир сжался до размеров шатра.

Федя дышал напряжённо и часто от только что окончившегося танца, сердце его колотилось так сильно, будто собиралось выскочить из груди, а всё тело разом обмякло, колени чуть задрожали, пальцы не слушались. Всё это напомнило ему самую первую их ночь, когда он, четырнадцатилетний мальчишка, не знал, что и как нужно делать, но делал всё правильно, просто любя и делая то, что диктовала ему эта любовь. Теперь всё это повторилось, хотя он и стал старше на тринадцать лет.

Всё перестало существовать для них. Иван Васильевич боялся, что Федя оттолкнёт его, скажет, что ещё не время, но он не сделал ничего из этого. Ведь всё в этой жизни повторяется. Главное - только уметь ждать...