Тень и кровь.

Ночь опустилась, как покрывало — не просто темнота, а завеса, под которой задыхается город. Не было ни облаков, ни луны — только густая река небесного молока, что некогда пролила Гера. Улицы — словно чужой организм: гудят, вибрируют, вспыхивают неоновыми импульсами, в которых отражаются и охотники, и те, кого они настигли. Цвета не были обычными — они переливались оттенками, незримыми человеческому глазу. Слишком насыщенные, слишком чужие.

Это была жестокая шутка — наделить существ сверхзрением и вырвать у них солнце. Свет, что они видят теперь, — это химера, призрак дня. Имитация жизни в мире, где осталась лишь иллюзия красоты. Вампиры, сгоревшие на рассвете, уносят с собой знание: настоящая красота всегда убивает.

А кто циничнее — тот, кто оплакивает утраченное, или тот, кто и не замечает дара, пока он не исчез?

Под когтями — земля, плотная и влажная. Влажность не от росы, а от чего-то более живого, более тяжелого. Тера ударилась о камень коленом. Будь она человеком — возможно, всё закончилось бы здесь. Но боль лишь прорезала разум коротким лезвием, и следом за ней пришло движение — незаметное, под кожей. Сломанная кость срасталась, и от этого ей снова захотелось есть.

Вид с обрыва не спасал от боли, но отвлекал. Где-то внизу — чёрный склон и острые, как зубья, камни. Если бы она не упала, могла бы полететь туда. И кто знает, проснулась бы ли снова. Последнее время её часто швыряют — физически и иначе. Главное, чему она научилась, — не сражаться, а падать.

Стив в этом не видит достижений. Его ученики раньше были солдатами. Убийцами. Майкл, к примеру.

— Вставай! — голос хрипел из темноты. — Враг не будет ждать!

Он мчался на неё — звук поступи, дрожащий воздух, лёгкий запах металла. Тера знала: он будет здесь через секунду. Это всё, что у неё было.

Нога всё ещё не слушалась, но она сделала перекат — не грациозный, а рваный, на инстинктах. Едва увернулась. Стив проскользнул мимо, как лезвие.

В голове не было решения. Пару секунд — и что? Сорвать ветку? Броситься в бездну? Идеи не приходили.

— Ты — оборотень, Тера! — Стив приближался, глаза вспыхнули в темноте. — Или забыла, что ты теперь?

Она не забыла. Когти, клыки — они уже были с ней. Не как оружие, а как голод. Как предчувствие боли, которая будет, если снова проиграть.

Тера огрызнулась в ответ — не словами, а взглядом и телом. Её движения были рваными, но в них появился ритм. Она уклонялась. Напасть — значит рискнуть. Стив не прощает ошибок. Он ломает — не только кости.

— Нападай! — рычал он, настигая. — Защита — это путь к поражению!

Удар мог бы разорвать ей горло. Он не блефует — даже во время тренировок. Ему не нужно, чтобы она осталась прежней. Он выбивает из неё остатки прежней Теры. Через голод. Через страх. Через боль.

Она едва не крикнула. Хотела свернуться, исчезнуть. Но здесь не кричат. Здесь выживают.

И всё же — она дернулась, ударила. Рукой в землю, ногой в его корпус. Попала. Слишком резко, чтобы он успел среагировать. Стив рухнул — не больно, не страшно, но всё же. Удар был настоящим.

Пока он поднимался, она уже вскочила, с пульсирующими висками, с гулом в ушах. Стояла. Ждала.

— Вставай, — выдохнула.

Силуэт наставника шевельнулся, поднялся. Улыбка — почти настоящая, почти уважительная — скользнула по его губам. Что-то в её позе, в том, как она качнулась — было почти боевым.

— На сегодня хватит, — сказал он.

Она подошла — неосознанно воспользовавшись своей новой скоростью — и протянула руку.

Жест был чистый. Человеческий. Пожалуй, слишком.

Стив не ударил. Но и не принял. Он просто отодвинул её ладонь — касанием, в котором не было ни злобы, ни силы. Просто отторжение.

— Я сам, — коротко.

Тера замерла. Её ладонь будто вспыхнула. Не болью — стыдом. Неужели он воспринял это как слабость? Или унижение?

Может, дело было не в том, что она его уронила. А в том, что попыталась помочь. А помощь — не язык, на котором говорят те, кто учат выживать. — Завтра ночью — охота, — произнёс Майкл. Он смотрел не на неё, а сквозь неё, как будто заранее знал, как она отреагирует. — И ты идёшь с нами.

Она не ответила сразу. В груди всё сжалось, как перед ударом.

Они уже дважды уходили без неё — и дважды возвращались с полными рюкзаками и пустыми взглядами. А Тера всё это время пыталась насытиться тем, что давно не питало: термически обработанное, душное, чужое. Всё, что попадало в её тело, проходило сквозь него, не оставляя ничего, кроме иллюзии сытости. Как вода, лившаяся в решето.

Майкл не раз говорил: истощение может запустить цепную реакцию — плохая регенерация, притупление чувств, срыв. Озверение. Её тело ещё боролось, но уже предательски медлило с заживлением. И всё же...

Голод делал её человечней. Или так ей казалось.

— Жалость — это то, что убьёт тебя первой, — Стив произнёс с обрывистой резкостью, даже не поднимая взгляда. — Если они узнают, кем ты стала — не будет суда, будет пламя и кандалы.

— Но они не знают. И не причиняют мне зла.

— Пока не знают, — он щёлкнул зажигалкой. — А потом ты сорвёшься. И не сможешь выбрать, кого разорвать первым. А если случится — знай, твою смерть подарю тебе я. Быстро. Лучше, чем они.

В его голосе не было угрозы. Только факт.

Тера сцепила пальцы. Сильно. Боль помогала не утонуть в растущем беспокойстве. Всё звучало логично. Всё — кроме внутреннего сопротивления. Убивать? Даже если цель "заслужила"? Кто она такая, чтобы решать это? И разве сама она безупречна?

Майкл и Стив не приносили ей добычу. Считали, что это приговорит её к слабости. Необученный волк не выживает. Или ломается.

Санитарство, как называл это Майкл, звучало как эвфемизм для чего-то гораздо мрачнее.

Стив, закурив, запрокинул голову. Выдохнул в небо — и сказал устало, почти равнодушно:

— Ты — сплошная обуза.

Он не ждал ответа. Не глядя, бросил сигарету, прижал её подошвой и ушёл, оставив её с вечереющим лесом и собственными мыслями.

Из подлеска, не поднимая шума, выскользнул Бандит. Он подошёл неслышно, как тень. Мягко ткнулся ей в ногу. Его глаза смотрели без вопросов — только с пониманием. Он не знал слов для её боли, но чувствовал её.

Фамильяр. Её зеркало.

Когда она страдала — страдал и он. И это заставляло думать иначе, глубже. Голод резал по их связке, как по натянутой струне. Больше всего ей невыносимо было знать, что тянет за собой и его.

Она опустилась на корточки, положила руку ему на загривок. Под пальцами — жёсткая, спутанная шерсть, шероховатая от листвы, сучков и крови. Он был красив в своей дикости, словно лесной призрак.

— Прости, — выдохнула Тера. — Ты чувствуешь всё это... из-за меня.

Он не ответил. Не нужно было. Она знала, что ответ давно прозвучал. Она знала, что он не отвернётся.

— У меня есть идея, — сказала она, почти шёпотом. — Ты пойдёшь со мной?

— Ты и так знаешь, что да.

Внутри — будто перекосило. Решение, которое она вынашивала, казалось почти кощунственным. И всё же... оно было. Оно оставалось.

Она взглянула на своё колено. Оно пульсировало. Не заживало. С каждым днём — всё хуже.

— Тогда... — она сглотнула. — Проводишь меня до морга?

Его взгляд стал другим. Почти... укором. Но он не рыкнул, не отвернулся. Только подошёл ближе. Он не хотел этого. Но не мог отказать.

— Падаль — это последнее. За пределом. Поверь, я пробовал. Вкус... он остаётся. Он не уходит. Он живёт с тобой, под языком. Как пепел.

— Я уже там. У грани. Если не приму это сейчас — не дойду до следующего восхода. И будет смешно, если не зверь, а голод прикончит меня.

Он бросил взгляд на её рану. Кожа вздрагивала, внутри что-то ворочалось, глухо.

Без слов он положил лапу ей на колено. Энергия прошла через неё, как тёплая волна. Хруст. Движение. Жжение. И — тишина. Целое.

Он устало опустил морду. Померк. Потерял в силе.

— Спасибо... — Тера погладила его, стараясь не показать тревоги.

— Так будет быстрее, — только и сказал он. — Нам нужно время. А его мало.

Они одновременно подняли головы. На востоке не было света — только ощущение, что он уже близко.

Тера прижалась к нему, тепло от его тела было странно успокаивающим. Словно он держал её на плаву.

И они пошли. Молча. Без плана, кроме одного: выжить. Цена — всё ещё неизвестна. Но шаги вперёд звучали как решение.

. . .

Бриндлтон-Бей был скорее шрамом на карте, чем настоящим городом. Он не развивался — только разлагался. Здесь обитали те, кого не отпустили — возраст, бедность, страх. Или те, кто сам не смог уйти. Всё остальное поглощалось: серостью стен, мраком вечера, вялым запахом сырости и кислых гвоздик, которыми жители пытались скрыть вонь плесени и забвения.

Но у этого места была и своя тень — те, кто знал цену человеческому труду и не стеснялся сбрасывать её до минимума. Земли скупались за бесценок, местные — почти даром. Социальных выплат не было. Труд был опасен. Люди гибли. Иногда — быстро. Чаще — медленно, и почти всегда — молча.

Медицина — как в старой сказке: есть здание, есть вывеска, а внутри — только добрая попытка, умирающая под гнётом бюрократии. За лесопилкой шёл морг, за моргом — кладбище. И казалось, порой даже живые уже стояли в очереди туда.

Оборотень, измотанный до грани, всё же смог сорвать замок с задней двери. Холодный коридор встретил их не светом, а забвением. Тера почти не удивилась, увидев парня, свернувшегося на стуле в кучку из конечностей и ткани. Он спал, будто его отключили. Тряпка, прикрывавшая плечи, была такой же серой и безжизненной, как стены. Она не спасала. Как и ничто в этом городе.

Бандит скользил по полу, как тень. Им не пришлось искать. Запах разложения сам прокладывал путь — вязкий, цепкий, он проникал в глотку и задерживался там, как гниющая мысль. Зал встретил их сотнями металлических створок, и не все из них были заперты. Тера едва не споткнулась на входе: воздух здесь не вонял — он грыз.

Мигающий свет в коридоре бил в глаза, как упрёк. Звон приборов резал по нервам. Здесь нельзя было находиться. Здесь нельзя было быть.

Слова Бандита звучали приглушённо, как из глубины воды:

— Время. Его мало.

И это правда. С момента выхода прошло больше получаса. До рассвета оставалось ничтожно мало. А с первыми лучами приходила ломка. Не физическая — хуже.

— Как мне выбрать? — голос вырвался сам, словно разлепившийся шов.

— Не выбирай. Мёртвые мертвы.

Руки начали дрожать. Дрожь ползла вверх, до ключиц, до челюстей. Грудь сковано. Страх больше не бился внутри — он обвивал кости. Она зажмурилась. Слишком сильно. Перед глазами — узоры из боли и паники. Рука, как чужая, наугад потянулась к одной из ручек.

Металл холодный. Как у замков, за которыми прячутся самые тёмные вещи.

Тело выкатилось с лёгким щелчком, как книга с полки. Молодой. Не старше тридцати. Он мог бы смеяться. Или писать стихи. Его лицо ещё не провалилось, и это было худшим. Он не выглядел мёртвым. Он выглядел... отложенным. Остановленным.

Тера не знала, как он умер, и не хотела. Человек в ней всё ещё пытался хвататься за подробности, за сочувствие. Но теперь это было лишним.

— Ешь, — прошипел Бандит. — Не думай. Не смотри. Просто закрой глаза.

Она подчинилась. Инстинкт сильнее сомнений. Пальцы нащупали плоть, прохладную и чужую. Губы оскалились сами. Клык вонзился в кожу, как игла — в старую ткань. Ткань поддалась.

Первый вкус был как удар — гнилой, кислотный, будто лизнуть ржавое лезвие. Она с трудом удержалась, чтобы не отшатнуться. Это был не голод. Это была необходимость. Как глоток дождевой воды из грязной лужи.

Её тело помнило другую плоть. Ту, что ещё кричала, пока она откусывала. Там было жарко. Был смысл. Было возмездие. Сейчас — не было ничего. Ни ненависти, ни удовольствия. Только вкус промаринованной смерти и липкая текстура, похожая на фарш.

Кусок в горле застрял, как признание. Она не смогла. Выплюнула. Слышно было, как он шлёпнулся о плитку.

Она отступила, уткнулась в холодный ящик, за которым хранились другие. Те, кто тоже ждали. Она дышала прерывисто, будто каждое дыхание — через угли. Рот горел.

Бандит молчал. Он знал. Ей просто нужно было дойти до точки. Каждый доходит по-своему.

Сквозь закрытые веки вдруг хлынул свет — утренний, зелёный, нечеловеческий. Он коснулся ресниц, как предупреждение.

Она позволила себе только мгновение слабости. Одну секунду. И этого хватило, чтобы решить.

Стерев ладонью лицо, она снова опустилась. Без слов. Мясо больше не кусалось — оно сопротивлялось, как будто даже в смерти парень пытался не поддаться. Но она продолжала. Медленно. Упорно. Не потому, что хотела. Потому что должна.

Потому что если не он — то кто-то живой

. . .

До дома оставалось меньше десятка шагов, но окружающий мир уже перестал быть конкретным. Очертания дрожали, как в мареве, и всё слилось в один ослепляющий белый свет. Тера на миг замерла — ей показалось, что это не слабость, а нечто иное. Как будто её из тела мягко вытесняли — чужими, но знакомыми руками.

Ария?

Ответа не последовало. Только внезапное отсутствие опоры под ногами и мгновенный удар, рассекающий сознание.

Звук — скулёж, хриплый, болезненный — это Бандит. Затем тепло. Человеческое. Руки.

Она почувствовала, как кто-то касается её щёк. Осторожно, будто боялся разбудить стеклянную куклу. Запах — лёгкий, почти незаметный, но в нём было что-то горькое. Не от неё. От него.

Майкл.

Он поднял её с земли, не проронив ни слова, но в его теле уже говорила тревога — чуть дрожали пальцы, напряжены плечи. И всё же движения были выверенные, спокойные, как будто он делал это не впервые. Как будто делал это всегда.

Внутри дома было темно и прохладно. Он бережно уложил её на диван, где пахло древесной пылью и железом. Она медленно возвращалась к реальности — как будто всплывала с глубины. Её губы едва шевельнулись:

— Значит, это оно? Я всё-таки умираю?

Он не ответил сразу. Взял со спинки стула тряпку и выжал в раковине. Потом, не глядя на неё, сел рядом и мягко провёл тканью по её разгорячённому лбу.

— Если бы ты всерьёз хотела умереть, могла бы взять серебро с верхней полки. Ты знаешь, где оно. Или сказала бы мне — я бы сделал это тихо. По-честному. Без падений и агонии.

— Ты и в угрозах звучишь заботливо, — пробормотала она, не то усмехнувшись, не то сдавшись.

Вдруг её тело дёрнулось, губы исказились, и взгляд стал стеклянным. Она слабо вытянула руку и указала в сторону — на вазу, стоявшую на полке. Майкл проследил за её взглядом и понял. Он только фыркнул:

— Стив это не простит. Особенно, если ваза была подарком. Особенно, если она антикварная.

Он взял вазу и, не глядя, подал ей. Раздался звук выходящих внаружу масс. Он даже не обернулся.

— Так что со мной? — её голос звучал теперь иначе. Словно под ним пряталась уже не просто усталость, а что-то большее. Голод. Страх. Тень.

Он вернулся и сел ближе. Смотрел не на неё, а в пол.

— Ты отравилась. Глупо. Но предсказуемо. Наше проклятье — не болезнь. Это алгоритм. Петля. И ты попыталась из неё выйти. Без последствий — не вышло.

— Есть ли способ... жить, не становясь чудовищем?

Он молчал. Долго. Затем произнёс, как будто пробуя слова на вкус:

— Не для всех. Но ты... не такая, как все. Не в хорошем смысле. И не в плохом. Просто... другая. Вот почему это тебя ломает.

"Глупая. Упрямая. Слишком честная, чтобы быть оборотнем." - пронеслось у его голове.

Она закрыла глаза, будто пыталась убежать внутрь себя.

— Значит, придётся убивать? И есть?

— Или... — он поднял взгляд, и в нём было что-то новое, почти нежное, но слишком усталое, чтобы быть надеждой. — Снять проклятье.

Это было не предложение. Не мечта. Просто голый факт. Линия горизонта, до которой не все доходят.

Она заметила, как он избегает её взгляда. Как его рука машинально сжимает край подушки. Как будто он сам не верил в то, что только что сказал.

— Ты часто об этом говоришь. Слишком часто. Это... утешает тебя или пугает?

— Это напоминает мне, почему мы ещё живы, — он наконец посмотрел на неё. — Не ради крови. Ради конца.

Она лежала в полумраке, её дыхание выравнивалось, но внутри что-то всё ещё клокотало. Что-то большее, чем голод.

Она не знала, сколько ещё смертей нужно, чтобы приблизиться к ответу. Или произойдёт ли это вообще.

Но она знала точно: если и идти дальше, то только с теми, кто умеет поднимать тебя с земли. Не спрашивая, почему ты упала.