Глава первая
Глава первая: о детских мечтах и взрослой жизни, где не всё оборачивается сказкой
«Изображение в зеркале было не до конца верным. Создавалось такое впечатление у Минджон потому, что улыбка Сону в её адрес направленная и ею же в отображении пойманная там и тут, после оборота к нему вживую, разнилась.
— Что не можешь налюбоваться на меня такого красивого? — рассмеялся парень, когда встретился своими карими с проблесками тёмного янтаря глазами с её отдающими в свете танцевального зала карамельным кофе. Таким светлым, от добавленного туда молока и чуть тянущим на вкус из-за самой сладости карамели.
— Конечно, лис. Такой красивый, будущий айдол же, — и сама не выдержав собой же в ответ настроенного несколько ехидного тона смеётся над закатившим глаза тем. — Между прочим, будь ты не, тебя бы не взяли, — следом добивает его этим.
Ким фырчит, поднимаясь с пола после растяжки на шпагат, и закидывая быстрым, точно наизусть уже въевшимся под кожу движением спадающую тёмную чёлку назад, ничего больше вслух не говорит. Им по пятнадцать, и вот уже как пару месяцев они являются трейни в одном из агенств Сеула. У них на неделе по несколько занятий вокала и танцев, пока только отработки хореографий с хореографом, чтобы он мог оценить их уровень подготовки, и оттого проходящих в небольших, едва сбитых компаниях по пять-семь человек. И тут им конечно повезло, что они остались вместе, потому что остальных ребят никто из них не знает. Нет ни друзей, ни банальных знакомых в этих вот бесконечно сменяющихся лицах в коридорах и залах для практик. Лишь они вдвоём друг для друга и неизменны. Вместе пришли исполнять мечту, вместе идут к её достижению. Всё вместе, потому что и это у них одно на двоих, как почти всё в их жизнях.
Юци часто любит им повторять, что они словно потерянные в детстве близнецы.
— Наверное, будь ваша воля, вы бы и на ночь друг от друга бы и не отлипали. Серьёзно, пельмешки, вы как склеенные, дорогие мои. Мне даже завидно, — убирая не существующую слёзу и для пущего эффекта хлюпая носом, забавно следом его морща, старшая их всегда потом гладит по голове, к себе ближе притягивая.
И всё у них хорошо. Все даже, вроде как счастливы, а это ведь самое главное. Впереди вся жизнь, и однажды... Однажды они засияют на сцене. Тоже вместе.»
Сону открывает глаза медленно. Перед ним потолок спальни его квартиры. По левую сторону, на тумбочке разрывается трелью звонок телефона, а на календаре девятнадцатое июля. В виски простреливает чуть запоздавшая мигрень от шума вблизи от уха, и со вздохом, он всё же не глядя цепляет пальцами мобильный, и вздыхая скользит по иконке принятия вызова. Даже, кажется, зная, что ему и кто будет вещать по ту сторону, и не потому не удосуживаясь прочитать имя контакта звонившего.
— Утро не доброе, я, кстати, тоже, — без малейшего намёка на приветствие звучит сразу в контексте недовольного голоса. — Поднимай свою худощавую задницу, Ким, и давай ко мне в участок. Мне не даёт покоя эта твоя Минджон. — и так же резко, как его сегодня пробудили, звонок обрывается. Чонгук просто бросил трубку, сказав всё ради чего вообще его с кровати в это пасмурное летнее утро поднял.
Сону даже не пытается перезвонить, не возмущается немо и себе. Ни на это по перепонкам отдавшее "твоя Минджон" в частности, что в нём отзывается волной стылой тоски, ни на проснувшуюся за ним следом раздраженность чужими словами в целом. Потому что Минджон и вправду его. Когда-то по крайне мере была, и этому ни капли не возражала. Его подруга детства, девушка, что подарила мечту петь, и та, которая любила ночь в их зале для практик, когда все остальные, или хотя бы подавляющее большинство из трейни уже спали мирно в общежитских кроватях. Любила их разговоры, планы на совместное будущее, и просто их преданных до последней косточки в теле друг другу. Его Минджон и вправду была его.
Переводя взгляд на незашторенное окно по правую сторону кровати, ожидаемо встречает за ним серость туч. Последнюю неделю в Сеуле идут дожди. Интересно, любит ли Винтер дождь так же, как его любила она? Думает ли о нём? Вспоминает ли о них? Он не уверен, что правда хотел бы всё это знать. Под веками выжженый столько лет назад образ сменяется едва уловимо, почти совсем и незаметно, но до дрожи ощутимо и тяжело. Заменяется на другой, ещё неузнанный, такой непривычный и холодный.
Антрацитовое каре, ледяной взор ониксовых по самым краям, и опалово глубоким у зрачка глаз, и эти вот упрямо сжатые в одну, чуть кривую, треснутую линию губы.
Сону не знает, хочет ли его узнать. В памяти всплывает родная улыбка на девичьих нежно розовых устах, за которые он постоянно её ругал, потому что вечно без бальзама для ухода и потрескавшиеся, а она только и делала, что смеялась в ответ.
— Хочешь, мажь сам. — и хохочет себе в удовольствие дальше. Несносная совершенно девчонка. Самая любимая на самом деле. И он сдавался. Всегда на самом деле сдавался, бурча лишь для вида, чтобы не выдать всё то годами копившееся, и переливающееся по отношению к ней через край. Доставал тюбик своего на половину израсходаванного блеска с ароматом клубники, реже персика, и действительно водил апликатором размазывая аккуратно и бережно по добровольно подставленным губам.
И образ тот, юной девчонки, с водопадом из каштановых волос, чуть бледноватой на вид кожи, но с извечным ласково матовым румянцем на щеках после изнуряющих тренировок и звонким хохотом эхом отлетавшим от стен, теряется. Стирается, как ластиком по бумаге. Не ровными линиями грифеля карандаша вырисовывается другой на том же месте, – та фотография, из-за которой он вчера так долго и отчаянно не мог заснуть. Чонгук принёс с собой не только ворох перемен ознаменовавшимся этим полароидом. Вдобавок ко всему, вернул все эти годы бьющееся в агонии сердце на месте, туда где и было положено всё то время тому находиться. То самое, которое с собой в тот день четыре года назад Минджон забрала сбежав в ночь шума столицы. И откуда так и не вернулась до сих пор. Они с Юци сбились с ног рыская месяцами по самым отдалённым уголками Сеула. Не говоря вслух, но каждый до истомы про себя молясь, чтобы была жива. Хотя бы жива. Наведывались в старый дом сестёр на окраине одного из не очень благополучных районов, где все детство провели вместе, втроём. Каждый скрываясь в этой дружбе от проблем в семье и невзгод таким невероятным скопом свалившимся на детские головы. Проклиная себя, но дошедшие до той точки невозврата, что даже и подумать страшно, как-то раз отправились и в детдом, что стал началом кошмара в жизни младшей. Зная, что это было бы самым последним из возможных мест, куда бы она отправилась, но просто уже на находившие иного выхода. Причин не сдастся, не бросить дурную затею, у которой не было, кажется, ни единого шанса на спасение. Даже десятой доли процента. Сон Минджон как пропала без вести. На долгие и отвратительно безмолвные, дикие от страха и постоянных истерик у старшей сестры Юци, и безумно отдающие печалью по непрожитому и не сбывшемуся, по потерянному у Сону четыре года. Длинные и тихие прожитых ими в неведении и увядяющей надежде.
Никто не говорил вслух о мёртвых. О смерти и том, что это было самым вероятным исходом их так и не увенчавшихся успехом поисков. И тут она, – с стой стороны даже не прежнего мира, изнанки. Такая далёкая, совсем на себя прежнюю не похожая.
С этими незнакомыми ни одному из них инициалами – Ким Винтер.
Что это за имя? Имеет ли оно значение, или лишь просто подобранный псевдоним, что и услышав так же легко забыть, потерять среди прочих.
Сону побоялся позвонить вчера Юци. Сказать, что ему поведал Чонгук. Не решаясь столкнуть и их, что стали для себя незажившими рубцами шрамов.
Вселить эту хрупкую веру, что всё можно вернуть. Потому что никто не даёт гарантии, что и взаправду можно. Он не знает девушку на той фотографии. Ни единого факта из её новой жизни. Кто она и чем живёт. Как жила все эти годы и месяцы. Был ли кто-то рядом с ней? Не знает банально ничего. Просто словно перемыкает что-то глубоко внутри. Перестаёт гореть этим адским пламенем, все эти дни побуждавшим не бросать всё в омут, откровенно и до конца признавая поражение. Свой собственный провал. Откуда только вообще это взялось? Кто так жестоко насмехаясь отправил двум разным людям одно и тоже? Знал ли, что сводит тех, кто некогда раньше был связан? Специально ли давит на больное, или просто волею обстоятельств приводит к одну, к ней?
Фотография. Тёмная, почти чёрная на фоне, но с чётко освещенным светом вспышки где-то спереди, за пределами объектива, лицом. Чуть осунувшееся, с более чётко выраженным скулами, чем он о ней помнит, и единственно знакомыми вечно сухими испещрёнными сотнями трещинок губами. Позади только развалины какого-то давно заброшенного по виду здания. Это теперь в подобных локациях обитает та? Там ли стоит возобновить поиск? Что об это думает сама Юци? Знает ли Минджон о том, что знают они сейчас? Была ли той, кто мог всё это провернуть? И если да, то зачем, почему после стольких лет молчания? Следила ли за ними, или напрочь отказалась от всего прошлого? Столько вопросов на которые нет ни одного здравого ответа и даже тени мысли на этот счёт.
Сону поднимается с кровати, откладывая давно уже погаснувший телефон обратно на прикроватную тумбу.
Против воли продолжает думать. Пока чистит зубы и умывается холодной водой, пока смотрит каким-то слишком пустым взглядом на себя самого в зеркале на крае сознания замечая себя самого. Его окрашенные после всего в русый, чуть отличающийся оттенком меди на солнце волосы, на точно такое же, пусть и повзрослевшее лицо, из которого ушла юношеская припухлость и так ранее обоими сёстрами обожаемые круглые щёчки, сменившиеся более точёными чертами. Ему двадцать один исполнилось в прошлом месяце, – у него из достижений оконченная с престижием полицейская Академия, частная дективная контора, что ему в наследство оставил единственный оставшийся в живых родной дядя, и полная пустота в душе. Потому что та рвалась совсем не сюда. Не здесь ожидал однажды очнуться пятнадцатилетний Сону, – пусть и в своей, честно купленной на заработанные с разных подбратоток во времена обучения квартире, один наедине с собой.
Совсем не здесь.
Ким с детства мечтал петь. Ему любовь к музыке привила мама, ещё когда была здоровой и не мучалась постоянными нервным срывами и припадками. Которая когда-то была такоц же юной студенткой консерватории на вокальном отделении, где и познакомилась в кампусном кафе на втором курсе с его отцом, с композиторского факультета, и так до сказочного глупо и бесповоротно влюбилась. Его родители, по рассказам дяди, были одними из самыми счастливых людей на планете, особенно в самые первые периоды начала их знакомства.
— Они были такими неловкими, Сону-я. Твоя мать постоянно путала в его присутствии все слова, и до лёгкого быстро краснела от любого комплимента или даже нечаянно уронённого вскользь взгляда. А отец извечно что-то норовил выронить из треморных рук, при любом их столкновении в коридорах на переменах. Бог мой, как за ними было весело наблюдать, — с улыбкой пропитанной насквозь ностальгией обычно вспоминал Юнги, когда всё чаще и больше взрослеющий племянник оставался на попечительстве только ему, пока сестра проходила курсы лечения, раз за разом всё равно срываясь, а Сынхо отчаянно боролся с на виду угасающей женой и её затяжной депрессией. Им обоим тогда было не до ребёнка, у них рушилась жизнь, и видеть это своими глазами, и при этом не иметь ни малейшего случая всё исправить, – было ужасно. Мин их ни в чём общем-то и не винил, всегда соглашался с Сону посидеть, и именно с ним проводил всё свободное от работы время в его квартире на Чунгу. Это, конечно, весьма далековато от Курогу, где молодая семья изначально жила, но и оставлять мальчишку совсем одного в пустом доме было бы неправильным, особенно когда его родители такими темпами скоро могли тронуться и рассудком. По крайней мере хотелось верить что его зять себя в узде сдержать сумеет, если уж Минджи совсем канет в себя.
Юнги никогда ему не признается, что и вправду его очень сильно жалел. Минджи после того несчастного случая изменилась так кардинально, что никто и предположить не мог чем всё обернётся в итоге. Что некогда спокойная и милая женщина, личный лучик счастья её мужа и великолепная вокалистка симфонического оркестра может стать такой убитой горем матерью. Жизнь непредсказуема. И если то, что в связи с профессиями матери и отца у сына проснётся такая же неугасимая тяга к музыке и самовыражению в ней было ещё ожидаемо, то влияние на него оказанное самим дядей, – в прошлом следователя прокуратуры, а в последние годы частного детектива со своей небольшой, но вполне успешной организацией – по сути было скорее более вынужденым, чем насущным.
Просто потому, что так оказалось в моменте, – музыка в жизнь Сону, к сожалению или счастью, принесла одни только беды. И в семье и в дружбе. А Мин Юнги для маленького мальчика казался тем самым героем, что спас бы его от всех ночных кошмаров и бабаек. Так оно почти с детства и было.
И как жаль, что на самые кошмарные воспоминания выженные чужим уходом, это не распространялось.
Он мог бы так же пойти по стопам отца, и стать композитором, но уже просто не вынес всего этого диссонанса вокруг этой сферы, что забрала из его окружения всех родных и близких. Сначала мать, что своим уходом оставила только цепи кровоточащих ран, потом отец, с головой ушедший в работу после смерти так до беспамятства влюблённый в неё, и оттого ещё сильнее разбившийся от трагедии постигшей их семью, и в конец Минджон, что даже не соприкасаясь напрямую, но стала жертвой косвенно. Если бы он только мог вернуться в тот день, в ту подсобку раньше. Не отпустить её из зала никуда раньше времени. Не повестись на это "я быстро, за водой и обратно, дождись меня" брошенное у кромки следом закрытой двери. Если бы только...
На переферия он правда понимает, что надо стараться жить дальше, а не закапываться в этом давно минулом, и уже отпустить, идти дальше. Но просто так не может. Они дружили с семи лет, – весь сознательный подростковый период. Эти бесконечно длинные, но такие быстро прошедшие десять лет, до тех роковых семнадцати. Буквально росли вместе. И это... Это правда меняет. Не даёт так легко забыть. Наоборот заставляет ещё мучительнее всё помнить до мельчайших деталей.
Самый первый день в новой школе, и ту неуверенную, закрытую в себе девчонку над которой издевались одноклассники. Неловкий школьный обед на крыше, под прицелом пока ещё настороженного взгляда старшей сестры той самой девчонки и её собственным полным какой-то минорной, но уже видимой благодарности за спасение. Первую искреннюю улыбку подаренную именно ему спустя две недели, когда впервые вместе шли по парку, прогуливаясь. Это всё его и родное. Всё о них и с ними. Разве можно это так просто забыть. Отпустить.
Сону протяжно выдыхает, закрывая кран, и выходя из ванной чуть жмурит глаза от внезапно проклюневшего сквозь тучи солнечного луча в его окно в кухне, куда держит путь. Делает себе нелюбимый, но лучше всех пробуждающий чёрный кофе без единой ложки сахара, пьёт его и не поморщившись ни разу от крепости напитка, и молчит. Привык к этой рутине, так же, как и к тому, что ничего не бывает идеальным, таким, как мы хотим. Он не любит кофе. Вообще его не переносит, ни пробивающийся везде, долго не выветривающийся густой запах, ни прогорклый вяжущий вкус, оседающий осязаемым горячым одеялом на языке и нёбе. Всё полно противоречий. Этот кофе, его молчание. Эта жизнь. Сам парень. Пожалуй, тишина малое из того, что теперь уже и не страшит вовсе. Наяву, в мыслях, в действиях. Это тоже теперь что-то, что носит привычный характер, – как раньше их вечерние посиделки в комнатах практик, и долгие-долгие разговоры о днбюте и сцене. Только безмолвие стен в полном одиночестве утра. Его ежедневный ритуал, без которого, создаётся впечатление, тот уже и не протянет. Просто пара минут наедине с собой, кофе и молчанием.
Так долго, как только может себе это позволить в стремительно бегущем темпе столичной жизни и будней. Всё так скоропалительно и без оглядки меняется. Вкусы, взгляды, мнения. Стиль жизни и поведение, характеры людей, мотивы и поступки их действий.
Дети взрослеют. Взрослеют лишь затем, чтобы потом оставить в прошлом свои детские мечты, и наконец повестречаться в действительной реальностью, что порой хуже всех вместе взятых кошмаров. От них ты спрячешься за одеялом, и если удастся в объятьях близких, от жизни же скрыться негде. В конце концов настигает всех. Он оставляет пустую кружку в раковине, замачивая её водой, и идёт прочь с кухни, одеться и соизволить всё же явиться в полицейский участок для беседы с Чон Чонгуком по ходу дела и всех прочих вещей. Может по пути удастся выяснить нечто более важное и более доказательное чем та единственная фотография, приведшая к краху его устаканившейся серой судьбе. И пока едет на метро, не допускает ни одной проблесками упорно в голове мечущейся и такой по-настоящему глупой мысли. Как прежде уже ничего не будет. Они все давно выросли. Как сами, так и под волей обстоятельств. Все изменились.
Тишина, кофе и одиночество то, что пришлось ему помимо наследства компании от дяди. Смех, былые радость, редкие слёзы и на двоих поделенные планы, – багаж дней юности. Это нужно уметь различать и разделять. Минджон не любила горькое, но была готова душу продать за всё минимально сладкое. Она бы точно не позволила пить ему эту, отняла бы «дьявольскую муть, фу, лучше выбрось» и впихнула бы в опустевшую от чашки ладонь пару конфет, что всегда таскала с собой, по всем карманам рубашек, кофт и рюкзаков. Засмеялась бы на его скептически настроенный взгляд, и может даже позволила бы себе похлопать его по плечу, а после утянула бы к ним домой, к Юци, чаю, и разговорам. Фильмам, пледам, и печенью. Не дала бы ему так остервенело и до судорожно неправильно меняться столь неожиданно. Как жаль, что её здесь больше нет. Ему правда очень жаль.