𝑲роличья 𝑯ора°

«Если вы читаете это, значит я всё-таки решилась.
И значит, мне больше нечего терять. Значит, я перешла ту грань, после которой уже не ищут понимания. Не ждут помощи. Не цепляются за спасение. Это уже не исповедь — это приговор. Вам. Себе. Всем, кто сделал вид, что не видел, не слышал, не знал. Я не прошу прощения. Ни у вас. Ни у Бога. Ни у тех, кто лежит в сырой земле: ни у Тони, Девида, Эллиса, Адама, Кейси. Никого. Потому что прощения здесь нет и быть не может. Потому что то, что случилось, нельзя назвать ошибкой. Это было выбором. Каждым шагом, каждым словом, каждым ударом — весь город сделал выбор. И теперь мой черёд.
Все мы прятались за законами, за обещаниями, за ложью, которую повторяли так часто, что она стала нашей реальностью. Но реальность — это не бумажные отчёты и красивые речи. Реальность — это крик в темноте. Это дети, которые больше не проснутся. Это земля, которая больше не дышит.
Возможно, когда вы найдете это письмо, меня уже не будет. Или я только начну путь, с которого нельзя вернуться. Не знаю, что страшнее — мысль, что я совершу задуманное, или то, что не смогу, что дрогну. Что позволю ЕМУ ещё раз победить. Что позволю всему этому продолжаться.
Я молилась целую ночь, до рвоты, до судорог. До той тишины внутри, в которой становится слышен только один голос — голос ярости, который больше не просит и не объясняет. Он идет и несёт за собой то, что мы все, возможно, заслужили с самого начала.
Тони умер полмесяца назад.
Всякий раз, когда я вспоминаю тот день, сердце сжимается от горечи. У него был шанс на отличное будущие — я видела, как ему становилось лучше. Город погрузился в траур. Люди выходили на улицы, сдерживая слёзы, клали цветы у памятника, зажигали свечи на тротуарах, в домах — везде чувствовалась эта болезненная тишина и невысказанная скорбь.
«Бедный Тони», — повторяли все. «Как это могло случиться? Как?»
Один вечер — и его больше нет. Шок пробежал по телу, словно холодный ветер в середине лета. Стены в социальных сетях заполнили слова утешения, фотографии с улыбкой Тони, воспоминания о тех моментах, когда он был городским героем. Но это длилось всего несколько дней. Через три дня — тишина. Люди забывают героев слишком быстро, особенно когда их смерть неудобна, слишком резкая, слишком странная. Когда она ставит слишком много вопросов и слишком мало ответов. Когда смерть не даёт покоя, а вызывает подозрения, страх и чувство вины.
Девид погиб неделю назад. «Несчастный случай», — так объяснили его уход официальные лица и его собственный отец. Но для тех, кто был рядом, это слишком просто. Харрис сходит с ума. Я наблюдаю за ним и вижу, как он пытается дышать, как будто каждый вдох — борьба с невидимым врагом. Он живёт с дырой в сердце, которая не даёт ему покоя ни днём, ни ночью. Он не произносит этого, но в его глазах читается истина — он не верит в случайности. Он молчит, но его взгляд кричит о том, что знает больше, чем говорит. И я тоже знаю. Я не верю в случайности. Никогда не верила.
Потому что всё ведёт к одному имени —Грегори. Он даже не пришёл на похороны, не сказал ни слова, не прислал ни единого цветка. Как будто его не трогает ни горе, ни смерть. Он просто исчез из города, словно растворился в воздухе, оставив за собой пустоту и холод.
А потом появился. С этим своим жалким «новым образом». Он отрастил волосы и теперь носит их в нелепом каре — будто это способ стать другим человеком, сбросить прошлое, стать невидимкой. Но я знаю, кто он на самом деле. И я знаю, что он сделал. Его холодный взгляд скрывает тайну, которая разрушила жизни многих. Его молчание — это признание вины, которое никто не хочет услышать.
И я не могу больше молчать.
Он убил их всех. Может быть, не своими руками, но его присутствие — яд, пронизывающий всё вокруг, незримая нить, которая связывает каждую смерть. Он — в самом центре этой сети, как паук, высидевший в тени своей паутины и дергающий её за каждую ниточку.
Эллис. Адам. Кейси. Девид. Тони.
И теперь... возможно, я. Или Тайлер.
Потому что мы все пытались узнать одно и то же. Кто такой ГГИ? Они все собирали слухи, как осколки разбитого зеркала, режущие руки и рассеивающие правду на тысячи крохотных отражений. Кто-то слышал это имя в старых логах, спрятанных на запылённых серверах, куда давно никто не заглядывал.
Кто-то видел выцарапанную на стене Пиццаплекса надпись — будто кровавый знак, оставленный призраком. Кто-то нашёл аудиофайл, и после этого человека больше не стало — словно смерть пришла за ним сама.
Но я знаю.
Теперь я знаю точно. ГГИ — это «Г»ре«Г»ор«И». Он — смерть, одетая в человеческую кожу. Он не человек. Или человек, у которого давно уже нет души — только пустота, холод и бездонная тьма внутри. Он — нечто иное, нечто, что не подчиняется законам жизни и смерти, и потому не остановится никогда.
И если я не остановлю его сейчас — он убьёт ещё. Возможно, это будет Тайлер. Возможно, убьет меня. Его не остановят ни слёзы, ни молитвы, ни полиция с её бессильными расследованиями. Он осмелился убить того, кто любил его больше всех. Он — вирус, медленно и верно разрушающий всё живое, что встречается на его пути.
Пока он жив — смерть будет следовать за нами, как тень, неотступная и неизбежная. Я знаю, где он. Он в Пиццаплексе. В этих гниющих, заброшенных руинах, куда давно никто не заглядывает и не осмеливается ступать. Но я осмелюсь — я больше не та запуганная девчонка, которая ждала помощи от всех. Я найду его там.
Я не убийца. Я не герой. Я — та, кого вы никогда не понимали. Тот тихий силуэт в углу комнаты, о котором вы предпочитали забывать, потому что боитесь заглянуть в глаза тому, что там горит. Кто сидел рядом с вами за столом и молчал, чтобы вы не слышали, как во мне бурлит ярость, сжигающая изнутри, как огонь, который невозможно потушить. Как каждую ночь, когда всё вокруг засыпает, я вижу их лица — они преследуют меня, не дают покоя ни на секунду.
Если всё пойдёт не так — я стану следующей в этой цепочке боли и смерти. Поэтому я иду туда — в самое гниющее сердце этой лжи, этого мрака, где спрятан он — источник всей этой тьмы. Если мне повезёт — я убью его первой. Если нет... пусть хоть кто-то узнает правду. Пусть хоть кто-то прочитает эти слова и увидит, как глубоко уходят корни зла, которое разрушило слишком многое.
Не позволяйте ему выйти оттуда снова. Никогда. Я не Мия, которую вы знали раньше. Та умерла вместе с Тони и Адамом, поэтому прошу не искать меня. Передайте это письмо Харрису — он должен знать об этом.
Прощайте. Люблю вас.

— М.»

* * *

Ночь была беззвёздной. Такой густой, вязкой и плотной, будто кто-то вылил чернила на небо и размазал их пальцами. Воздух — тягучий, почти осязаемый, как если бы само время застыло, устав от бесконечного движения. Даже дыхание казалось чужим — слишком шумным, слишком резким для этого молчаливого мира. Тишина нависала, не звенела — давила.
Город за её спиной давно уснул, спрятался в своих привычных снах, растворился в ритмичном пульсе уличных фонарей, в мягком мерцании окон и далёком гуле кондиционеров и старых холодильников. Где-то кто-то хлопнул дверью, чей-то автомобиль фыркнул, фары скользнули по стенам, мигнули — и исчезли. Всё стихло, словно звук сам испугался и попятился назад. Осталась только она одна — одинокая фигура на обочине забытого шоссе, которое тянулось в темноту, словно чёрная лента, обвивающая горло ночи. Мия шагала уверенно, но быстро. Её шаги были чёткими, будто отбивали ритм какого-то внутреннего счёта. Она знала: никто не остановит её. Ни один водитель не замедлит ход, не поинтересуется, что делает девушка одна в такую ночь, посреди пустого шоссе. Этот путь — только её. Она спешила, не из-за страха, а из-за осознания: время больше не друг. Оно утекает, капает, сжимается. И каждый удар сердца мог быть последним шансом. Её ярко-рыжие волосы были собраны в тугой хвост. Ни единой пряди на лицо. Это была не просто прическа — это был знак. Обычно волосы были её свободой: они развевались в воздухе, цеплялись за ветер, отказывались подчиняться. Но сегодня — не тот случай. Сегодня нужен был порядок. Чёткость. Простой, выверенный план. Ни шагу в сторону. Ни напрасного звука, ни капли лишнего света. На ней было жёлтое платье. Лёгкое, с вытертыми складками и тонкой лентой на талии. Абсурдный выбор для похода туда, где ждали мрак и смерть. Но именно потому — правильный. Это было не просто платье, а часть прошлого. Она носила его в другой жизни: в той, где смеялась, держала за руку Питера, бежала с Эллисом по мокрому асфальту, где всё казалось ярким, как витражи Пиццаплекса, где каждый день был началом, а не концом. Платье было её флагом. Цвет солнца. Цвет детства. Цвет предательства. Цвет последнего шанса сказать: «Я помню». Мия также думала, что мертвое тело, одетое в ярко-желтое платье легче найти под обгорелыми завалами.
Она миновала старую заправку. Когда-то здесь заправлялись машины, останавливались семьи в пути, покупали газировку. Теперь — пустота. Вывески давно потухли, а двери забиты. За павильоном — сорняки и ржавчина. Мимо остова остановочного павильона, где стекло давно выбито, а железо погнуто, словно кто-то бил по нему с яростью. Рядом — щит с облупленной рекламой Пиццаплекса. Картинка мертва: когда-то улыбающиеся аниматроники теперь кажутся гротескными. Фредди исцарапан, и у него нет глаз — только пустые ямы, глядящие наружу. Асфальт под ее ногами потрескался, словно поддавался времени, отпуская корни травы наружу. Природа возвращала себе то, что когда-то у неё отобрали. Всё здесь умирало медленно, неторопливо, словно даже конец боялся наступать полностью.
Пиццаплекс показался впереди: громадный, изуродованный, как мёртвое животное, выброшенное на обочину. Когда-то он был детским раем: ярким, шумным, переливающимся всеми цветами. Теперь — лишь останки. Обугленная крыша. Стены в трещинах, с провалами. Когда-то роскошные витражи — выбиты, разворочены. Изнутри — пустота, тишина: ни фонарей, ни камер, ни сигнализации. Только тьма. И правда — объект больше не охранялся. Пожар стал последней каплей после исчезновения Тони. Потом страх и люди окончательно отвернулись. Власти замолчали, протоколы забыты. Его оставили, как оставляют вещи, которые боятся тронуть. Место, которое легче вычеркнуть, чем пытаться понять.
Но Мия не забыла. Она свернула с дороги, ступила на заброшенную тропу, усыпанную щебнем и колючими сорняками. Асфальт здесь давно исчез, остались лишь отголоски пути. Она шла уверенно. Память вела её. Эта тропа снилась ей — снова и снова. В снах она шла босиком, пораненная, в крови, слышала шепчущие голоса за спиной. Но сейчас было нечто хуже: всё происходило по-настоящему. Она остановилась у двери. Служебный вход. Металл проржавел, петли покрыты зеленью и пылью. Дверь была приоткрыта — её мог бы открыть даже ветер. Но Мия не торопилась.
Она замерла и прислушалась - никаких звуков. Только ветер: его вой в пустых проёмах, где раньше были окна.
Только её дыхание — ровное, нарочито медленное, только сердце — тяжёлое, упрямое, как молот в груди. Она присела. Из рюкзака она достала фонарик. Маленький, но с мощным лучом и запасной аккумулятор. Пальцы дрогнули, но она быстро пришла в себя. Мия глубоко вдохнула.

— Ну вот я и здесь, — прошептала она сухо и без эмоционально, будто читала приговор. Ее голос был чужим — старым, уставшим.

Она выпрямилась и в последний раз обернулась на город и на его далекие огни. Там — жизнь. Там — люди, которые выбрали закрыть глаза. Она — выбрала другое. Жёлтое платье трепетало на ветру, как знамя — выцветшее, но упрямое. Мия коснулась дверной створки. Металл под пальцами был холодным, шероховатым, как старый шрам, запёкшийся в стали. Поверхность казалась покрытой плёнкой времени — липкой, будто сам воздух здесь застыл. Дверь, будто почувствовав прикосновение, отозвалась дрожью в петлях и издала долгий, скребущий скрип. Он разнёсся по коридору, как крик старика, забывшего, как звучит собственный голос. Она нехотя отворилась чуть шире, впуская волной гнилой, влажный запах. Прелая ткань, железо, сажа — смесь, в которой чувствовалась давняя смерть. Воздух внутри почти не двигался. Он лежал глухо, слоями, как заплесневелое одеяло, тяжёлое, пропитанное гарью, пылью и чем-то ещё — чужим. Она сделала шаг: внутри было темно. Не просто темно — глухо, слепо, густо. Здесь тьма была не пустотой, а плотной субстанцией, обволакивающей, дышащей. Как если бы она заполняла собой всё: трещины, провалы, углы — и теперь медленно тянулась к ней. Фонарь в руке ожил и дрогнул, вырвав из мрака куски коридора: потёки сажи, рваные обои, остатки чего-то вроде мишуры, слипшейся от времени. Потолок частично обвалился, провода висели, словно оплавленные сосуды. Стены облезли, постеры выцветшие, как лица на забытых фотографиях. На одном из них — Монти, весёлый, когда-то яркий, теперь искажённый. Кто-то нацарапал на его лбу слово "RUN". Почерк был лихорадочный, кривой. Надпись выглядела так, будто сделана не рукой, а когтём. Засохшая тёмная краска — слишком тёмная, слишком липкая, чтобы быть краской.
Мия вошла, шаги глухо отдавались, как будто само здание отказывалось их слышать. Звук тонул в пыли, в этих стенах, которые давно стали глухими. Всё здесь казалось забытым и всё же — бдящим. Пыль медленно поднималась с пола, стелилась по ногам, будто пыталась удержать, не пустить. Пол был неровным, прогнившим, как будто здание медленно проваливалось внутрь себя. Где-то в рюкзаке слегка вибрировал аккумулятор — не от страха, а от напряжения её тела. Её сердце било слишком сильно, грудная клетка отзывалась резонансом. Она знала: Пиццаплекс мог быть мёртв снаружи, но внутри...нечто всё ещё ждало. Она свернула за угол — и потолок хрустнул.
Резкий, как выстрел, треск — хриплый, глубокий. Будто кто-то наступил на давно забытую кость. Мия замерла, затем, инстинктом, метнулась в сторону, одновременно вскидывая взгляд. Фонарь на секунду выхватил огромную трещину, проползшую по потолку, как шрам, как жила.

— Чёрт... — выдохнула она.
В ту же секунду — прыгнула в сторону.

Послышался грохот, плита рухнула с тяжестью катастрофы. Бетон, ржавый металл, пыль — всё взорвалось вокруг неё облаком. Её отбросило к стене. Рука, действуя сама по себе, прикрыла голову. Фонарь вылетел из пальцев, скакнул по полу, его луч плясал, словно пытался вырваться, как и она. Свет дёргался, искал путь, освещал мельчайшие частицы пыли в воздухе — как падающий снег на чёрном фоне. Несколько секунд — только кашель: хриплый, вырывающийся с болью. Пыль резала горло. Сердце грохотало в груди, как ударный молот. Она жива, плита лежала в том месте, где она стояла секунду назад: массивная, чёрная, с ржавыми пятнами, будто прожжённая изнутри.

— Неплохо, — хрипло сказала она, вставая. Суставы хрустнули. Она подняла фонарь и включила его. Он мигнул, протестующе, но загорелся ровным, уверенным светом. В воздухе всё ещё висела бетонная пыль. Она осела на плечи, волосы, как мука. Мия смахнула её тыльной стороной ладони, оставив серую полосу на щеке. Не было времени останавливаться и она продолжила идти. Коридоры вели её, втягивали, как глотка гиганта. Они были знакомы — но не так, как раньше. В них звучал эхо-призрак: детский смех, музыка, отголоски счастья. Теперь — тишина, в которой жили звуки: шорохи, слабые скрипы, что-то похожее на дыхание. Всё слишком точное, чтобы быть случайным.
Лампы на потолке давно не горели: некоторые болтались, как марионетки, изломанные, мёртвые. Провода висели петлями, некоторые были обуглены. Надписи на стенах выцветшие, некоторые разорваны, будто изнутри. "Fazcade", "Daycare", "Atrium" — знакомые слова, теперь искажённые. Кто-то оставил следы: выцарапанные символы, пятна, отпечатки, похожие на пальцы, но с чересчур длинными фалангами.
Она знала, куда шла. В главный зал. Оттуда — вниз. Под пиццаплексом были этажи, которых не существовало в планах. Старые, заброшенные, затерянные. Те, что предназначались не для развлечения — для чего-то иного. Где даже роботы отказывались работать.
Она свернула к лестнице. Ступени впереди, выщербленные, покрытые грязью, были словно погребальный путь. Ограждения были обмотаны выцветшей лентой "CAUTION" — но теперь это выглядело как шутка. Кто-то пытался остановить. Не получилось.
И тут — ещё один звук. Нечто, похожее на шаг. Мия замерла. Это был едва различимый скрип. Будто кто-то проверял, где не треснет пол.
Она медленно обернулась, луч фонаря скользнул по стене, по мусору, по пустоте. Пусто, но что-то изменилось в воздухе. Как будто чьи-то глаза впились в её спину.

— Кто здесь? — спросила она. Ответа не последовало, только едва различимый шорох. Как если бы кто-то отступал... или заманивал.

Мия спускалась по лестнице медленно, но без колебаний. Каждое её движение было выверенным, как шаг по канату — осторожным, но с полной верой в равновесие. Она освещала путь перед собой, направляя узкий луч фонаря по трещинам в стенах, по ржавым перилам, по забытым баннерам, болтающимся с потолка. Некогда сверкающее рекламное полотно с надписью "Добро пожаловать в Мега Пиццаплекс!" теперь было разодрано, свисало клочьями, будто предупреждение: «Ты не должна быть здесь». Но она знала, что должна.
Путь был ей знаком, не потому, что она бывала здесь раньше — нет. Она была в этом здании только однажды, и тогда — лишь на поверхности, среди игр, смеха и мерцания фонарей. Однако после смерти Тони всё изменилось. Он не исчез просто так, никто не исчезает бесследно. Особенно не он: сначала был страх, потом — гнев, и наконец — холодная решимость.
Мия раздобыла схемы. Перерыла старые форумы, лазила по архивным серверам, подкупала и уговаривала бывших сотрудников. Одним из немногих, кто решился заговорить, был Тайлер — он рассказал ей мало, всё время оговариваясь, но он отдал ей главное: карту технических уровней. Он отметил чёрным маркером обходные пути, вентиляционные коридоры, зоны доступа персонала, и, главное — спуски в зоны, которых не существовало в открытых документах. Те, о которых даже персонал говорил шёпотом. Теперь она шла по этим маршрутам, сверяя каждый поворот с той самой, измятой и заляпанной картой в голове. Тайлер сказал: "Если дойдёшь до нижнего атриума — не зевай. Там они... не все спят." Она не знала тогда, что он имел в виду. Теперь — догадывалась.
Коридор вывел её в один из залов старых аркад. Потолок здесь был частично обвален, но автоматы — удивительно целы. Некоторые стояли перекошенно, другие — в пыли, со сломанными экранами и облупленными панелями. Надписи на экранах давно погасли, но сквозь пластиковые корпуса, в тишине, казалось, слышится тонкий гул. Как если бы само электричество отказывалось умирать до конца.
Мия шагнула между двумя автоматами. Зал был большим, с колоннами и зеркалами на стенах, которые теперь были разбиты, а их осколки хрустели под ногами. Её свет скользил по деталям: плюшевые призы, гниющие на верхних полках; скомканные билеты, как паутина; граффити на стенах, грубые и злые.
И вдруг она замерла. Где-то впереди, из-за колонны, раздался звуки шагов — тяжёлые, глухие, с механическим лязгом и скрипом, словно ржавое железо тянулось волоком за собой. Шаги не спешили. Они несли в себе что-то хищное, терпеливое, как у существа, которое знает, что ты не убежишь. Мия выключила фонарь, спряталась за сломанный автомат и затаила дыхание. Пульс стучал в ушах. Мгновение спустя — её глаза заметили движение. Из темноты вышла Рокси. Но это уже не была та Рокси, которую помнила публика и обожала Кейси. Её корпус был изуродован: часть лицевой панели отсутствовала, сквозь дыры в обшивке торчали провода, один глаз — разбит, другой — вспыхивал тусклым, неестественным светом, как тлеющий уголёк. Когти — удлинённые, зазубренные, как у зверя, которого собирали не инженеры, а кто-то безумный, не знающий жалости.
Рокси шла, чуть наклонив голову, словно чуяла что-то. Или кого-то.

— Ты... пахнешь... страхом... — прохрипел её голос, искажённый, как голос сломанной пластинки. — Ты... не... Тони...

Мия, не дожидаясь конца фразы, бросилась в сторону, поднырнула под автомат и опрокинула его. Корпус с грохотом рухнул, осыпая искрами и пластиком пол. Но Рокси даже не остановилась. Она пронеслась сквозь рухнувший автомат, словно через бумагу, разбивая всё на своём пути. Мия метнулась между аркадами, сбивая всё, что могла. Автоматы летели набок, кабели свисали с потолка, куски пластика и металла летели в разные стороны. Она пыталась создать баррикаду, хотя бы замедлить. Но это было бесполезно. Рокси не тормозила. Она пробивалась сквозь всё, как машина, рождённая для погони.
В следующую секунду она настигла Мию.
Когти впились в край её платья. С резким рывком нижняя часть ткани была разорвана, жёлтая материя затрепетала в воздухе, осыпаясь клочьями на пол. Её волосы, до этого собранные в тугой хвост, оказались в металлической руке. Рокси дёрнула — и ткань завязки лопнула. Волосы рассыпались по плечам, часть — осталась в сжатом кулаке монстра. Мия вскрикнула от боли, инстинктивно упала на колени, укатываясь в сторону. Она заметила рядом железную трубу, когда падала — какой-то элемент каркаса, торчащий из разрушенной стены. Без колебаний она схватила трубу. И ударила.
Раз - в бок.
Два - по лицу.
Три - в плечо.
Металл гремел о корпус Рокси, гул шёл по трубе, дрожал в её руках. Мия не останавливалась. Каждый удар был не просто защитой — это была ярость. Гнев, копившийся годами. Боль, зажатая в груди. Всё, что она не могла сказать — теперь говорила железом. Рокси взвыла. Её голос был нечеловеческим, сорванным, как вой искалеченного животного. Она отшатнулась, но не упала. Мия не дала ей времени. Она вцепилась в трубу обеими руками и нанесла ещё один удар — прямо в шею, где металл корпуса смыкался с хрупкими сервомоторами. Пошёл треск, искры брызнули из разъёма. Ещё удар. И ещё.
Механическая рука дёрнулась, задрожала — и рухнула на пол.
Рокси начала заваливаться назад, издавая сбивчивые, беспорядочные фразы:
— Ты..

Последний удар — в центр черепа.
Глухой, тяжёлый звук. Свет в её глазу погас и Рокси замерла. Тело обмякло и завалилось в сторону, как брошенная игрушка, окончательно утратившая нити. Её когти всё ещё были выдвинуты, но теперь бесполезны. Тишина снова заполнила зал, прерываемая лишь дыханием Мии — рваным, глубоким, с хрипом. Она стояла, сжимая трубу, не сразу осознавая, что всё закончилось. Волосы падали на лицо, прилипали к потному лбу. Колени дрожали, пальцы были в крови — не своей, но тёплой, маслянистой, чёрной, как мазут. Это была и не кровь вовсе, а машинное масло. Разорванное платье болталось обрывками. Руки в ссадинах. Губы — прикусаны. И в этом всём — только одна мысль.
"Если Рокси ещё жива... значит, кто-то включил питание."
А значит, всё только начинается. Мия стояла над телом сломанной Рокси, сжимая трубу так крепко, что костяшки побелели. Её дыхание рвалось из груди, словно в лёгких не осталось воздуха — даже в этом огромном, мёртвом комплексе, полном гниющих теней и заброшенных воспоминаний, ей казалось, что дышать невозможно. Свет фонаря трясся в её руке, выхватывая из темноты то один, то другой угол зала, заставляя тени прыгать и колыхаться, словно насмешливые призраки.
Она смотрела на останки аниматроника — на покалеченный корпус Рокси, на клочья своего изодранного платья, на пятна чужой крови, расползающиеся по её рукам — и внезапно вырвался крик. Громкий, резкий, от которого дрожали стены.

— ГРЕГОРИ! — завопила Мия, и голос её треснул, сорвался на хриплый, неустойчивый звук. — Я ЗНАЮ, ЧТО ТЫ ЗДЕСЬ!

Это уже не был просто зов — это был вопль боли, гнева и отчаяния. Вопль человека, у которого отняли всё, но который не сдался и не преклонил колени.

— Ты думал, что спрячешься в этой гниющей яме? — голос её дрожал, с каждой секундой становясь всё громче и увереннее. — Ты думал, что никто не узнает, что ты сделал? Но я узнала!

Она вновь подняла трубу, и с яростным, почти диким рывком обрушила её на лицо Рокси — уже мёртвое, уже лишённое всякой жизни и искры.
— Я ВСЁ ЗНАЮ! — кричала она, и каждый удар раздавался глухим эхом, словно звучал приговором.

Когда дыхание окончательно сбилось до тяжёлых хрипов, и силы покинули руки, Мия отпустила трубу. Тяжёлый металл с глухим звуком упал на пол, отскочил и покатился по плитке, оставляя за собой тёмную масляную полосу. Несколько секунд она просто стояла неподвижно. Слушала — тишина. И вдруг — тихий шаг вперед. Она двинулась дальше. Мимо искорёженного тела Рокси. Мимо разбросанных вокруг аркадных автоматов, превращённых в груды железа и пластика. Мимо зала, который когда-то звенел музыкой и детским смехом, где радость и свет жили в каждом углу. Теперь — мёртвое место. Гниющее изнутри.
Зона менялась. За спиной остался зал аркад, и Мия оказалась в узком, словно венах огромного организма, переходе. Стены, обитые ржавыми металлическими панелями, облупленной краской, с пятнами ржавчины, будто само здание истекало кровью. Пол был покрыт остатками старого линолеума, кое-где содранного до бетонного основания. Вентиляционные решётки тихо гудели, словно живые существа, наблюдая за каждым её шагом. Вдалеке раздался странный шорох — будто в трубе что-то мелькнуло или протекло. Мия шла быстро, с вниманием охотника. Её лодыжки были в ссадинах, нога цеплялась за разодранные края платья, но она не замечала. Перед ней лежал глухой туннель. На стенах — указатели: "Staff Only", "Lower Service Decks", "Restricted Maintenance". Все перечёркнуты и облиты грязью, как предупреждение, что сюда лучше не заходить.
Она повернула налево, ориентируясь по памяти — по тем сложным маршрутам, что давно запомнила, переплетая в голове, словно узлы, все схемы, чертежи и тайники. Она знала — где-то впереди должна быть лестница вниз. Тайный ход, который когда-то охранники и техперсонал использовали, чтобы скрыться. Теперь туда шли те, кто ищет ответы в бездне. Свет её фонаря скользил по стенам, и вдруг она остановилась. На бетонной поверхности слева было что-то выцарапано острым предметом. Неровно. Торопливо. Словно оставлено когтями. "ОН СМОТРИТ"
Под надписью — детский рисунок. Простая круглая голова с огромными глазами и чёрной, широкой улыбкой.
Мия не отступила. Ладонь прикоснулась к холодной поверхности, словно чувствуя, как дрожит сама сталь.

— Пусть смотрит, — тихо прошептала она. — Пусть видит, как я иду.

С каждым шагом становилось всё темнее. Воздух густел, наполняясь запахами гари, пластика, масла и сладковатой гнили. Казалось, что здесь смерть бывала не однажды — и каждый раз не уходила полностью. Перед ней — лестница вниз. Узкая, металлическая, обугленная. Перила искривлены, ступени покрыты копотью и пеплом. Пожар прошёлся здесь некогда, и он не был случайным. Мия остановилась у начала спуска. Внизу — ни света, ни звука: только бездна и тьма. Она глубоко вздохнула, последний раз посмотрела назад — на место, где осталась тень Рокси, где растворились детские игры, сгоревшие мечты и трупы игрушек.
Вперёд — к истине.

— Грегори, — выдохнула она, голос дрожал и стал почти молитвой. — Я иду за тобой.

Мия ступила на первую ступень металлической лестницы — и та жалобно застонала, прогнувшись под её весом. Скрип был долгим, дрожащим, как выдох старого зверя, и этот стон, прокатившись вниз, отозвался эхом где-то глубоко под её ногами, в самом чреве здания. Он разошёлся волнами — сухими, глухими — будто сама тьма, спящая внизу, услышала её приход и медленно открывала глаза. Она крепче сжала перила. Те были ледяными на ощупь, с заусенцами ржавчины, которые цеплялись за кожу. Коричневые пятна остались на ладони, как следы засохшей крови, не её, чужой. Старой. Забытой.
Шаг. Ещё один. Лестница вздрагивала под ней, спиралью скручиваясь вниз, уводя всё дальше от звуков наверху. С каждым пройденным метром воздух становился плотнее, вязче. Он обволакивал, как мокрая вуаль, проникая в лёгкие, оседая в горле. Сначала пахло гарью — давней, въевшейся, как запах сгоревшего пластика. Потом пылью. Густой, многолетней. А потом — ещё чем-то. Странным, неуловимым. Тонкой, липкой нотой сладковатого запаха — как лак, как клей...или как тело, которое лежит слишком долго в темноте. Она не сразу поняла, что уже остановилась.
Первый рисунок был у поворота лестницы — прямо на стене, между металлическими трубами. Нарисован мелом или, может, старой краской. Цвет поблёк, линии расплылись от влаги, но форма всё ещё угадывалась. Детская рука. Грубая, неуверенная. Простой дом: квадрат, треугольная крыша, человечек в окне.
Обычная сцена. Слишком обычная. Мия нахмурилась, подошла ближе. На весь рисунок — будто поверх — был наляпан ярко-жёлтый крест. Неаккуратный, кривой, как будто нанесён в спешке. Он не перечёркивал дом полностью — остановился на полпути. Будто рука дрогнула. Или испугалась. Как будто кто-то пытался стереть воспоминание, но не решился довести до конца.
Она пошла дальше. Шаг за шагом, глубже. Ниже. Лестница шипела под её ботинками, а стены начинали оживать. На следующем пролёте она увидела целую стену, покрытую крошечными фигурками. Десятки, может, сотни. Человечки. Простые, как в детских рисунках. Только без лиц. Лишь пустые, чёрные глаза — провалы. И рты — раскрытые, как будто они кричали.
Кричали, но никто их не слышал.
Внизу стены, почти в углу — подпись.
Детскими, неровными буквами:
"Девид."
Мия застыла. Удар. Прямо в грудь. Воздуха не стало. Она медленно подняла руку, дотронулась до буквы "Д" — той самой, с которой он всегда начинал своё имя. Чуть вывернутая, как будто перевёрнутая. Узнаваемая. Это был его почерк. Его линии. Эти странные, неуверенные пропорции, которым она научилась улыбаться за завтраком, когда он с гордостью и робкой радостью протягивал ей свои рисунки.
Но он...Он никогда не был здесь. Он не должен был быть здесь. Дальше — хуже.

Теперь рисунки были везде. На стенах, на полу, на трубах, на металлических щитках, на обломках проводов.
Они становились темнее. Мрачнее. Вот — человек, окружённый густой тенью. У тени — зубы. Вот — аниматроник. С пустыми, зияющими глазницами. Вот — ребёнок, стоящий рядом с сердцем. Сердце пронзено чем-то длинным, ржавым. Из него торчат линии — словно это гвоздь, нож... или штырь из металлолома. Она резко остановилась у новой стены. И узнала сцену сразу. Фасад. Пиццаплекс. Перед ним — три фигуры. Девушка с рыжими волосами. Парень с раскинутыми руками — в прыжке, как будто падает или хочет обнять кого-то. Ещё один — чуть поодаль.
Подписи. "Мия." "Тони." "Кейси." И рядом, будто отделённый, внизу, стоял он. "Девид."
Мия отвернулась. Глухо выдохнула. В груди сжалось, словно внутри что-то свернулось в клубок. Она опустилась на корточки, ладонью коснулась пола. Бетон был холодным, и на нём — тоже рисунки. Прямо в пыли, как на стекле в машине. Пальцами. Слова.
"Мне не нравится, как они смотрят."
"Харрис, почему он не просыпается."
"Я не хочу здесь быть."
Это не случайность. Он был здесь. Девид знал. Хотя не должен был. Его имя не числилось в архивах, его не было в списках посетителей. Но рисунки... они не врут. И эти были настоящими. Каждая линия, каждая буква. Её пальцы дрожали. Лоб коснулся колена. Мия сидела на холодной ступени, сжавшись, как будто пыталась спрятаться от собственного прошлого. Или будущего. Всё вокруг качалось. Как будто стены начинали дышать вместе с ней — тяжело, неровно.

— Почему ты был здесь?.. — прошептала она, почти беззвучно. — Кто тебя сюда привёл?..

Ответа не было. Только стены, изрисованные страхом. Только лестница, ведущая вниз. И только её собственные шаги, всё ближе к сердцу мрака, где ждали ответы, за которые придётся платить. Она встала, смахнула дрожащей рукой пыль с лица, подняла фонарь. Свет дрожал — или это дрожала её рука. Не важно. Она шла дальше.
К тому, кто знал, почему её сын рисовал смерть в этом месте. К тому, кто выжил, когда все остальные исчезли. К Грегори.
Мия дошла до конца лестницы, и последний её шаг эхом разнёсся по затаившемуся мёртвому пространству. Перед ней простирался зал, поглощённый тьмой и гарью, будто весь этот этаж сгорел до основания, но по какой-то зловещей причине — остался стоять. Огонь здесь не разрушил полностью, он только обнажил, расплавил, искривил, как будто пытался выжечь правду, но не смог. Воздух был липким, горячим, будто пожар всё ещё шевелился где-то под кожей стен.
На стенах — ещё больше рисунков. Их стало так много, что они не просто покрывали поверхность, а заменяли её. Бумаги, вырезки, клочки, прилипшие к обугленным плитам. Краска стекала вниз, словно слёзы. Детские сцены, написанные торопливой рукой: родные лица, сцены из прошлого, разбитые игрушки, руки, тянущиеся из темноты. Некоторые рисунки были перечёркнуты. Другие — обведены чёрным. Все они были его. Почерк, цвет, стиль — ничто не оставляло сомнений. Это был Девид.
Мия шла осторожно, как по священному полю. Каждый шаг отдавался в груди тяжелым ударом. Каждый рисунок был шрамом, вырезанным в её памяти. Она чувствовала, как сердце начинает биться быстрее, будто само предчувствовало то, что ждёт впереди.
И вдруг она увидела стол. Он стоял посреди обугленного зала, окружённый расплавленными плитами, свисающими проводами и рухнувшими балками. Но он был цел. Плотный, металлический, крепкий, как алтарь, забытый в пепле. Вокруг стола — пять фигур. Они сидели в полной неподвижности. Обугленные, обгоревшие, но всё ещё не разрушенные. Роботы, созданные в образах. Их каркасы были искажены пламенем, пластик потрескался, металл потемнел, но детали выживали. Те, что делали их «личными».
Рядом с первым роботом, наклонившимся вперёд, как будто в раздумье, лежал тёмный обгоревший блокнот. Его пальцы были вцеплены в него до хруста. Это был Тони — безошибочно. Форма лица, поза, сам характер захвата. Он будто ещё записывал.
Второй бот сидел чуть боком, с капюшоном, сплавившимся с его черепом. Одежда — не настоящая ткань, а имитация, выгорела до серого. Но худи остался узнаваемым. Это был Эллис, и даже в смерти он как будто старался держаться чуть в стороне.
Третий — с длинными, почти целыми волосами, несмотря на общий распад. Между сплавленных пальцев — заколка в виде звезды, вырванная, расплавленная, но всё ещё узнаваемая. Кейси. Весёлый вихрь, превратившийся в статую пепла.
Четвёртый — выше остальных, с массивной головой. Из его шеи тянулись провода, напоминавшие шнуры от наушников, а на голове — остатки крупной гарнитуры, деформированной огнём. Адам. Любивший музыку, никогда не расстававшийся с ритмом.
Пятый — ниже, миниатюрный, неуверенно сгорбленный. У него на коленях лежал плюшевый тигр. Обугленный, но почти невредимый, будто что-то — или кто-то — защищал его от огня до последнего. Девид. Мия не могла смотреть. Её взгляд пронзила боль, режущая, как раскалённый металл.
И напротив — два пустых места.
Одно — прямо перед столом, с пустым сидением, покрытым слоем пепла. Оно ничем не было обозначено, но Мия узнала его сразу. Это было её место. По балансу, по композиции, по пространству. Она знала: здесь она должна была сидеть, когда всё пало. Здесь её ждали.
Второе место было ярче. На нём — не пепел, не сажа, а только два светящихся браслета. Они лежали параллельно, словно аккуратно положенные детской рукой. Один — зелёный, другой — синий. Они светились мягким холодным светом, нарушая мёртвое равновесие зала. Грегори. Это было его место. И он — ещё был здесь.
Мия не могла пошевелиться. Её взгляд метался от лица к лицу. Она снова узнавала, по глазам, по наклонам голов, по тому, как каждый робот будто повторял позу человека, чьи черты в него вложили. Это не были случайные копии. Это были образы, сделанные с точностью, с намерением. Кто-то воссоздал её мир. Но не живой. А сожжённый. Замороженный в агонии.

— Кто сделал это? — прошептала она, голосом, в котором слышался страх, но уже без тени удивления. — Кто превратил их... в это? Ответа не было.

Мия медленно подошла к столу, ощущая, как ноги предательски подгибаются при каждом шаге, будто сами знали то, что её сознание всё ещё пыталось вытеснить. Пространство вокруг пульсировало гнетущей тишиной, и каждый её шаг отдавался глухим эхом, словно сама тьма слушала. Её пальцы дрожали, как будто в костях поселился холод, не физический — живой, цепкий, тот самый, что ползёт по спине перед тем, как зазвучит крик. Всё тело начинало осознавать то, что мозг до последнего пытался отрицать.
На искорёженной металлической поверхности, среди пепла и обугленного пластика, рядом с плюшевым тигром Девида и переломанными наушниками Адама, что-то резко выделялось — яркий, нелепо чистый предмет, чуждый и вызывающе неуместный, как оскал клоуна на месте массового захоронения.
Коробка. Подарочная. С розовой лентой, завязанной в аккуратный бантик. Вся в блёстках и сердечках, с глянцем, который, казалось, мерцал сам по себе, не отражая света, а источая его. Она не принадлежала этому месту — обугленному, пропитанному гарью и смертью. Она лежала по центру, как сердце, вырванное и выложенное напоказ. Как насмешка. Как приговор.
Мия тянулась к ней медленно, каждым мускулом сопротивляясь, будто между ней и коробкой натянулись сотни незримых нитей, удерживающих, предупреждающих. Её рука дрожала, когда пальцы коснулись крышки — та открылась слишком легко, словно коробка ждала.
Запах крови ударил в лицо внезапно, с такой яростью, что Мия едва не отшатнулась. Не просто запах — волна, густая, разлагающаяся, будто коробка только что была снята с тела. Он забивал лёгкие, заставляя сердце биться в горле. Внутри было почти ничего — один предмет, уложенный аккуратно, с пугающей заботой, на бархатную, чёрную, как могильная земля, подкладку.
Купон на бесплатную игру.

"Квест Принцессы. Волшебное приключение для самых отважных!"

Шрифт весёлый, детский, вокруг розовые звёздочки, но на верхушке — чужой, перекошенный почерк, оставленный, кажется, кровью или чем-то похуже:
"Навсегда."

Мия захлопнула коробку с такой яростью, будто хотела разорвать её пополам, и с силой отбросила от себя. Та со стуком ударилась о пол, из-под крышки поползла мазня крови, размазываясь по полу, оставляя за собой след, как будто коробка ползла обратно.
Её губы дрогнули. Что-то в груди оборвалось, будто жилу рванули голыми руками. Мия сорвалась:

— Ты играешь со мной?! — голос треснул, как стекло под сапогом, стал хриплым, почти животным. — Ты думаешь, это смешно?!

Слова эхом разнеслись по залу, и на мгновение ей показалось, что они отражаются дважды, как будто кто-то за спиной прошептал их вместе с ней. Но вокруг было только молчание. Густое, глухое, неживое. Мия круто развернулась, глаза метались, скользили по обугленным фигурам, по изломанным телам, застывшим в судорогах боли. Она не могла больше смотреть на робота Адама — с его пустой черепной гарнитурой, этой слишком правильной осанкой, словно он всё ещё слушает. У него не было лица. Но она чувствовала взгляд, пронизывающий затылок, как тонкий клинок.
Она отвернулась — и тут заметила Тони.
Он всё так же сидел, наклонившись вперёд, пальцы сжаты вокруг блокнота, как будто продолжал делать записи. Но теперь Мия увидела то, чего не заметила раньше. На его шее — тёмные, неровные мазки. Засохшая кровь, въевшаяся в щели между шарнирами. И на животе — там, где пластина была треснута, кровавые потёки запеклись, оставляя на корпусе следы, похожие на удары. Множественные. Сильные. Целенаправленные. Мия замерла. Взгляд стал стеклянным. Она знала эти места. Это были точки, куда бил Грегори. Она не видела этого. Но она знала. Это было внутри неё, как память, вживлённая насильно, как рваный крик в тишине. Мир покачнулся. Воздух стал вязким, как мёд, и таким же сладко-тоскливым. Что-то внутри Мии рванулось, прорвало плотину, разлетелось осколками:

— Признай это! — закричала она. Голос сорвался, ушёл в хрип, раздирая горло. — Признай, что это был ты! Признай, что ты убил Тони, слышишь?! Не прячься, трус! Не играй больше — ты убил его!

— Ты убил Кейси, ты убил Адама, ты... ты убил Девида!

Слова вырывались из неё, как гвозди из плоти, каждый — как боль, которую она носила в себе слишком долго. Она метнулась к Тони, вцепилась в его холодное металлическое плечо, встряхнула его, как будто хотела вытрясти из него душу, выбить признание:
— Это несложно, Грегори! — прокричала она в темноту. — Просто скажи! Просто скажи, что ты сделал это!

Тишина. Но теперь она знала: он слышал. Тени в углах зала сгустились, как живые. Превратились в вуаль, стекающую со стен. Свет от браслетов дрогнул — раз, два — и будто замер, тускнея, словно боялся. Мия стояла одна — дрожащая, хрупкая, но с яростью, раскалённой до тла. Она дышала тяжело, с надрывом, как будто каждое вдыхание прокладывало путь сквозь ножи. Но её глаза пылали.
— Хватит играть, Грегори, — прошептала она, тише, но с холодом в голосе. — Я пришла за правдой.

Мия стояла перед столом, стиснув кулаки так сильно, что ногти прорвали кожу — из-под пальцев капала кровь, горячая, липкая. Всё внутри неё взвыло, не от боли — от ярости. От той, что раздирает изнутри, как паразит. Напряжение нарастало, будто под кожей двигалось что-то чужое, пытающееся вырваться наружу. Каждый нерв пульсировал: ударить, разбить, разорвать.
Она посмотрела на робота Тони. Кровь уже успела засохнуть на его корпусе, потемнев в грязно-бурые пятна. Голова чуть склонилась вперёд — в позе покорной расплаты, как у приговорённого перед выстрелом. Он не сопротивлялся бы. Ни один из них не стал бы. Только оболочки. Только жалкие каркасы — с пустыми глазами и мёртвыми жестами. Они были уже мертвы. Не было смысла их ломать. Мия шагнула вперёд. Рука дёрнулась, как бы в попытке пробить пространство между ними. Где-то в голове что-то треснуло — как будто ломались кости, не её, чужие. В воображении она уже слышала, как крошатся суставы, как хрустят металлокости, как стекает не машинное масло — а плотная, чёрная жидкость, как будто в этих железках всё же текла чья-то жизнь. Но она остановилась.
Дыхание сбилось — тяжёлое, с хрипами, как у умирающего. Грудь горела, будто изнутри разлили кислоту. И всё же что-то, слабое, едва ощутимое, вырвало её из этого состояния. Не жалость. Не страх. Память. Они не были просто машинами. Это были тени. Фантомы её мёртвых друзей. Их жесты, их позы, даже искривлённые — всё это было отголоском тех, кто ушёл. Если она уничтожит их — не останется ничего. Ни лиц. Ни голосов. Ни самого факта, что они были.

— К черту вас.. — прохрипела она, отводя взгляд.

И пошла прочь. Не оглядываясь. Не давая себе даже шанса на сожаление. Коридор за залом сгоревших был узкий, задушенный копотью и гарью. Плитка под ногами вздулась, треснула, кое-где металл почернел и плавился. Стены крошились — из трещин торчали оплавленные кабели, как оголённые нервы, шевелившиеся от каждого её шага. Потолок скрипел с болезненным стонами, как будто здание жило, но медленно умирало. Где-то капало. Вода. Масло. Кровь? Звук был одинаково мерзким, с глухим, мясистым плюх, от которого по коже бежали мурашки. Света не было. Мия включила фонарик.
Луч осветил серо-чёрную слизь на стенах. Осторожно, почти крадучись, она пошла вперёд, ощущая, как пол под ногами словно хрустит от застывшей боли. Проход вёл все глубже вниз, извилисто — как кишка. Будто кто-то специально выстроил маршрут так, чтобы она заблудилась в нём. На стенах начали появляться рисунки. Похожие на те, что она уже видела — но теперь изломанные. Перекошенные. Будто их рисовали ногтями, не кистью. Один — семья, но без лиц. Только пустые белые овалы, как вырезанные глазницы. Другой — ребёнок, голый, в клетке, руки вокруг него — не тёплые, а длинные, чужие, скрюченные, как у паука. Мия старалась не смотреть, но мозг фиксировал каждую деталь, даже если глаза отводились.
Шаг. Ещё шаг. Тишина становилась плотнее, глуше. Будто что-то огромное, безмолвное слушало. Коридор вытянулся. Слишком длинным. Как во сне, где ты идёшь, а дверь не приближается. Воздух перестал пахнуть гарью — теперь он вонял сыростью, ржавчиной и чем-то гниющим.
Мия ускорилась. Сначала — чтобы убежать от тревоги, потом — от злости. Но вскоре шаг сменился на бег. Она побежала. Фонарик дрожал в руке, луч света прыгал по стенам, выхватывая искажённые силуэты: провода, похожие на жилы, изогнутые балки, как сломанные рёбра. Воздух стал таким плотным, что каждый вдох царапал горло. Он пищал, как будто был пронизан шёпотами. С каждым шагом под ногами скользило — жир, слизь, крошки костей. Но Мия не останавливалась.
И тогда у нее на глазах появились слёзы. Они не пришли с истерикой. Не с отчаянием. А как разрушение. Одна. Другая. Потом целый поток — как будто внутри что-то прорвало, и из глаз полились не слёзы, а воспоминания. Смешиваясь с пылью, потом и страхом.
Она хрипела, спотыкаясь, почти ослепнув.

— Почему... — сорвалось с губ. Тихо. Почти не слышно. — Почему ты это сделал?..

Она неслась дальше — сквозь бесконечный, гниющий коридор. Сквозь слёзы, чьи-то шёпоты, прошлое, которое вцепилось в неё когтями. Внезапно, пол под ногами предательски хрустнул. Треск отдался в ушах, как выстрел. Мия не успела ни крикнуть, ни шагнуть назад. Всё произошло мгновенно — основание под её ногами разошлось, как гниющий лёд под ногой мертвеца, и она провалилась в бездну. Вниз. В черноту. В вонючую, затхлую пустоту, от которой пахло смертью.
Холод ударил в тело, как кувалда. Она влетела в ледяную, мутную воду, и та приняла её, как труп — с липкой, обволакивающей тишиной. Уже в первую секунду что-то выдрало воздух из её лёгких. Её рот инстинктивно раскрылся от ужаса — и мир хлынул внутрь. Резкий, гнилой запах ударил в нос, как плеть: ржавчина, плесень, разложившееся мясо, машинное масло. Всё вместе, всё невыносимо. Она вдохнула, захлебнулась. Вода — густая, отвратительная — заполнила её горло, трахею, рвалась в лёгкие, как живое существо, как паразит. Её тело изогнулось от паники, но времени на реакцию не было. Только страх. Только ужас.
Сверху, где должен быть свет, был мрак. И в этом мраке она увидела, как обломки пола — искорёженные металлические панели, бетон, лоскуты проводов — летят вниз за ней, как хищники. Один кусок с хрустом ударил в плечо, будто пытался раздавить её. Второй — скользнул по ноге, разорвав кожу. Боль — жгучая, яркая, будто напоминание: ты ещё жива. Она попыталась плыть вверх, к воздуху, к свету — но не могла. Обломки давили, спутывали, цеплялись. Один кабель, как змея, обвился вокруг её лодыжки, тянул вниз, в бездну. Каждое движение — всплеск мутной воды и ещё больше паники. Её дыхание было уже не дыханием — это были судороги.
Она не могла дышать. Воздуха не было, только вода. Вязкая, будто кровь. Руки метались, но в этой жиже всё было медленным, ненастоящим, как в кошмаре. В голове бился только один звук — её собственный пульс, бешеный, глухой, как барабаны глубоко под землёй. Силы таяли. Казалось, даже собственное тело её предаёт.
Мия ударялась локтями, ногтями царапала невидимые препятствия. Ощущала, как ногти ломаются, как кожа сдирается с пальцев. Всё было бесполезно. Металл. Бетон. Холод. И запах — всё ещё этот невыносимый запах, как будто она утопала не в воде, а в разложившемся гнилом теле.
Грудная клетка вздымалась в последнем судорожном вдохе — и снова глоток. Вода. Грязь. Смерть. Вкус — как будто она сосала старую трубу, в которой когда-то что-то умерло и теперь гнило веками.
Фонарик, её единственный свет, утонул. Где-то внизу остался лишь тусклый, дрожащий круг, как умирающая звезда в чёрной вселенной. Всё начинало исчезать. Шум. Мысли. Паника.
Она больше не боролась. Ноги вяло дёрнулись. Руки обмякли. Сознание отступало, как прибой. Стало тихо. Слишком тихо. Всё вокруг будто ждало. Ей казалось, что если просто отпустить, всё прекратится. Боль исчезнет. Исчезнет страх. Всё растворится — она, подземелье, друзья, даже реальность.
Холод вползал в неё, как змея — медленно, с пугающей уверенностью, настойчиво, без всякой пощады. Он не просто касался кожи — он проникал внутрь, словно струился по венам, затягивал изнутри, охватывая каждую клетку. С каждым мгновением становилось всё труднее дышать, будто кто-то осторожно, но неумолимо выдавливал из неё воздух, силу, даже мысли. Где-то глубоко в сознании тускнел свет, как если бы кто-то щёлкал выключателями один за другим — и вот уже почти всё погрузилось в темноту. Она едва не позволила себе исчезнуть — почти поверила, что всё действительно заканчивается здесь.
Но в эту предельную тишину что-то щёлкнуло. Это мог быть всплеск образа — неясного, едва оформленного. Это могло быть воспоминание, вынырнувшее, как спасательный круг. Или, возможно, это было острое, почти физическое ощущение: это ещё не конец. А может — боль. Не та, что пульсирует в изнеможённом теле, а другая, глубинная, старая, засевшая в груди с того самого дня, когда всё пошло не так, как должно было. Внутри что-то вздрогнуло — как будто в самом сердце сорвался едва различимый импульс. Не зов, не слово, а чистая воля — безмолвный крик чего-то живого, упрямого, несломленного. Этого оказалось достаточно.
Собрав последние крупицы сил, Мия рванулась. Её тело выгнулось дугой, мышцы отозвались болью, ноги оттолкнулись от чего-то твёрдого — может, от бетонной плиты, может, от затонувших конструкций, а может, от самой границы между жизнью и смертью. Она всплыла. Вода ударила в лицо, заливая волосы, обволакивая тело липким тяжёлым саваном, но теперь она была над поверхностью, а не под ней. Она закашлялась, выдыхая воду, судорожно хватая ртом воздух, такой густой и вязкий, что казался неподъёмным.
Она металась в этой тьме вслепую, пока пальцы не нащупали край — шершавый, обломанный, что-то, что ещё держалось из разрушенной конструкции, возможно — остатки пола. Стиснув зубы от усилия и боли, Мия кое-как вскарабкалась, вытянулась на холодную, твёрдую поверхность и рухнула на спину, беспомощная, как сломанная кукла, выброшенная на берег. Дыхание её сбивалось, обрывалось, хрипело. На коже виднелись синяки, ссадины, грязь. Губы дрожали, кожа побледнела до болезненного оттенка. Промокшее платье прилипло к телу, будто стало частью её самой. Она закрыла глаза. Не потому что теряла сознание или хотела сдаться — просто не могла двигаться. Ни один мускул больше не слушался.
Не было сил ни на крик. Ни на слёзы. Ни на гнев. Осталась только дрожь, болезненная, неконтролируемая. И гул в ушах, который заполнял собой всё, будто заменял звуки мира.
Но сквозь этот бесконечный гул вдруг пронёсся голос.

— Вставай... — он прозвучал почти неслышно, как дыхание. Голос был знакомым, пугающе близким. В нём звучала нежность, спокойствие, и непоколебимая уверенность.
— Мия, черт возьми, вставай. Ты же сильная, возьми себя в руки.

Она распахнула глаза. Резко, как если бы в её тело снова ворвалась жизнь. Настолько резко, что сердце сбилось, скомкалось в груди, а потом снова забилось — неуверенно, но сильно.
Она знала, чей это голос.
— ...Адам? — прохрипела она, еле различимо, почти беззвучно.

Голова повернулась вбок, взгляд метнулся в сторону. Она вглядывалась в тени, в вязкую, извивающуюся темноту, в искаженную геометрию провала, где всё было будто размыто, нереально. Её глаза хватались за образы — за трубы, за колеблющийся свет фонарика, за рваные отблески на воде, за пар, который срывался с её губ. Мия лежала на холодном полу долго. Она не знала, сколько прошло времени — минуты или часы. Всё ещё дрожала от холода, дыхание её было прерывистым и судорожным. Тело казалось неподконтрольным, словно оно отказывалось слушаться. Но страх, что сжимал её, когда она была под водой, теперь сменился на нечто другое. Не на облегчение и не на спокойствие — а на холодную ясность, словно воздух в затопленном коридоре. Она была жива. И этого было достаточно, чтобы продолжать.
Медленно, почти неуверенно, она поднялась с пола, опираясь на стену. Ноги подгибались под тяжестью тела, руки были онемевшими и с трудом двигались. Каждый вдох причинял боль лёгким, словно воздух царапал их изнутри. Несмотря на это, она стояла. Слабая, промокшая до нитки, в рваном платье, но живая — и это было главное.
В полумраке перед ней вдруг стали появляться силуэты. Сначала они казались лишь тенями, вспышками на мокром бетонном полу. Но постепенно очертания становились всё яснее и отчетливее.
Первым был Тони. Его растрёпанные волосы и светлые глаза были узнаваемы. Он стоял ближе всех, одетый в тот свитер, в котором всегда приходил к ней, когда всё ещё было нормально. Он выглядел спокойно, почти живым. Но его контуры дрожали, словно воздух вокруг сопротивлялся его присутствию.
Кейси стояла чуть позади, полуобернувшись, прижимая к себе Девида, как будто всё ещё пыталась защитить его. Заколка со звездой на её волосах едва мерцала, напоминая тусклый осколок надежды.
Эллис держал Мию за руку, но когда она взглянула, стало понятно — его касания не было. Всё это казалось тёплым воспоминанием, туманным, но болезненно близким. Его худи была оборвана, но взгляд оставался твёрдым и решительным.
Чуть в стороне, неподвижно, стоял Адам. Наушники свисали на его шее. Он смотрел прямо на неё, без слов, только взгляд. Как всегда. Его молчание говорило больше, чем любые слова. Мия моргнула. Она поверила, что, возможно, умерла. Что теперь и она — с ними. Но её сердце продолжало биться, а ноги дрожали. Она ощущала вес своего тела, ощущала, что дышит. Она была жива.
Тони сделал шаг вперёд. Его фигура дрожала в воздухе. Он медленно протянул руку и взял её за запястье. Касание было... пустым. Она не почувствовала ни тепла, ни давления — словно видела это во сне, сквозь толщу тумана.

— Ты знаешь, что должна сделать, — тихо произнёс он, голос звучал прямо в голове, без звука, но с полной уверенностью. — Грегори ждёт тебя. Он знает, что ты пришла. Он не остановится. И ты не должна останавливаться тоже.

Мия сглотнула, руки сжались в кулаки. Она продолжала дрожать, не в силах произнести ни слова. Лишь кивнула, медленно и тяжело, словно голова была наполнена свинцом. Кейси слегка повернулась, заслоняя собой Девида, словно даже сейчас пыталась закрыть ему глаза. Эллис смотрел на Мию с тревогой, но не удерживал её. Он держал её за руку, словно до последнего хотел поддержать, как когда-то, когда они были вместе. Адам всё так же молчал. Его фигура была словно камень, якорь. Он ничего не говорил. Лишь кивнул — просто, уверенно. Так, как всегда делал, чтобы сказать: «Я с тобой».
Мия задержала взгляд на нём. Её губы дрогнули, но она не знала, что ответить. Единственное, что могла сделать — это кивнуть в ответ.
Дэвид медленно сдвинул плечи, его голос прозвучал мягко и едва слышно, словно едва уловимый ветерок, скользящий по стенам холодного и мрачного коридора, где каждый звук казался зловещим эхом. Его глаза, наполненные усталостью и тревогой, встретились с глазами Мии, в которых горела внутренняя борьба.

— Я не хочу, чтобы ты убивала Грегори, — произнёс он тихо, почти шепотом, — это не то, чего мы искали, не то, к чему мы стремились. Мы не можем опуститься до его уровня.

Внезапно Тони резко повернулся к Дэвиду, и его взгляд вспыхнул огнём холодной и беспощадной ярости, от которой казалось, будто воздух вокруг загустел и похолодел. В ту же секунду старые, ржавые провода, разбросанные по полу, словно пробудились, вспыхивая слабыми голубыми искрами, напоминая о разряде напряжённой энергии, витавшей в комнате.

— Нет! — его голос прорезал тишину, как раскат грома, заставляя стены дрожать. — Я дал нам всем этот шанс на жизнь не для того, чтобы убийца остался безнаказанным. Грегори должен ответить за всё, что он сделал. Он уничтожил нас всех!!

Тони шагнул вперёд к Мии, и в его глазах сверкал холодный огонь, беспощадный и жестокий, словно пламя ада, пожирающее всё на своём пути. Его дыхание было тяжёлым и хриплым, как будто каждое слово вырывалось из глубин раздираемой боли души.

— Когда его душа покинет тело, — продолжал он, голос наполнился мрачной решимостью, — я сделаю так, чтобы его мучения не закончились вместе с жизнью. Он будет гореть в вечной агонии, в огне боли, который никогда не угаснет.

Эти слова, наполненные ледяной жестокостью, словно сгусток мрака, окутали комнату, превратив воздух в тяжёлую пелену страха и отчаяния. Казалось, саму жизнь сдавливал этот холод, делая каждый вдох мучительным и тяжёлым. Кейси, Дэвид, Эллис и даже Адам стояли молча, но их глаза горели тихой поддержкой. В них читалась не только тревога и ужас, но и безоговорочное согласие с жёсткостью Тони. Каждый из них понимал — цена справедливости высока, и их путь проложен через борьбу, кровь и мучения, которые они готовы принять.
Мия стояла в центре этого бурлящего моря эмоций, ощущая тяжесть момента как на своих плечах, как груз судьбы, нависающей над ней. Она чувствовала не только страх и сомнения, но и непреклонную силу, исходящую от тех, кто молчал, но оставался рядом — как тени прошлых жертв, как голос призраков, ведущих её вперёд, через тьму и кровь, к неизбежному финалу.
Мия медленно и тяжело ступала по длинному, казалось, бесконечному коридору, стены которого словно сжимались и искривлялись с каждой её новой секундой движения. Красный свет, яростно мигая и разрывая тьму, разбрасывал по стенам резкие, колючие тени, напоминавшие кровавые разрывы, будто сама рана разверзалась прямо перед ней, дыша холодным зловещим дыханием. Этот свет отражался в её глазах, делая их неестественно яркими и ледяными, будто в них жило пламя замороженной ярости. Сердце в груди билось учащенно, как бешеный молот, но страх и сожаление уже давно испарились, уступив место только непреклонной, выжженной огнём предательства и боли ярости.
С каждым шагом её решимость крепла, становясь всё более безжалостной и жёсткой, словно раскалённый металл, выкованный в пламени обречённости. Она чувствовала, как ярость заполняет каждую клеточку её тела, сжигая остатки слабости, что ещё держали её после жестоких утрат. В этот самый момент холодный, тяжёлый пистолет неожиданно оказался в её руке — украденный тихо и незаметно из того дома, который теперь казался ей чуждым, мёртвым и навсегда закрытым.
Внезапно рядом с ней возник призрак Тони — его лицо озарила жуткая, до костей проникающая улыбка, полная тёмной тайны и зловещей уверенности. Он не произнёс ни слова, только пристально и с опаской смотрел на оружие, сжатое в её руке. Затем, словно растворяясь в ядовитом воздухе, он исчез, оставив Мию одну, запертую в мерцающем багровом свете, где тени шептали свои мрачные пророчества.
Но прежде чем полностью исчезнуть, Тони медленно поднял руку и указательным пальцем, словно кукловод, без единого слова направил её взгляд на одну из дверей в конце коридора — жест, наполненный неоспоримой уверенностью и зловещим предупреждением. Мия не колебалась ни секунды. Она глубоко вдохнула, сжала пистолет так, что пальцы впились в металл, и твёрдым шагом направилась к той двери, чувствуя, как каждый её шаг всё ближе подводит её к неизбежному финалу. В её сердце больше не было места сомнениям — оставалась только холодная, неумолимая решимость пройти до конца, найти Грегори и завершить всё начатое, каким бы ужасным ни был исход.
Мия медленно толкнула дверь. Она вошла внутрь, осторожно переступая порог. В тусклом свете, мерцающем от редких лампочек, перед ней раскинулась странная, мрачная свалка. Это место напоминало забытый склад, полный сломанных игрушек и разбитых надежд.
Повсюду валялись обломки аниматроников. Куски металла и провода смешивались с лохмотьями ткани. Всё было сгрудившееся в хаотичный беспорядок. Пыль висела в воздухе, смешиваясь с тонким запахом ржавчины и горелого пластика.
В центре этой груды, словно огромный исполинский зверь, лежал Глемрок Фредди. Его механическое тело было искорёжено и покрыто царапинами. Одна из его лап беспомощно свисала, словно потерявшая силу. В глазницах не было привычного света — лишь глубокая тьма.
Но Мия заметила нечто ещё. За телом Фредди стояла фигура мальчика. Тонкий силуэт почти сливался с тенью. Из темноты выделялись лишь его глаза — глубокие, сверкающие фиолетовым светом. Они напоминали маленькие маяки в ночи. Эти глаза были единственным, что можно было разглядеть в этом черном силуэте. Мия мгновенно узнала их. Это был Грегори.
Её сердце сжалось от внезапного волнения. Ярость и страх смешались в одно чувство. Оно было настолько сильным, что невозможно было отвести взгляд. Он стоял там, словно призрак — тихий и загадочный. Вокруг него царило разрушение и мрак, который он сам же и породил.
Фигура Грегори медленно отделилась от тени, выходя на слабый свет, который просачивался через разбитое окно. Его лицо стало ясно различимым, и когда он улыбнулся, эта улыбка была одновременно знакомой и страшной — как искажённое отражение детской невинности, поглощённое чем-то чуждым и тёмным. Его глаза продолжали светиться тем самым загадочным фиолетовым оттенком, наполняя пространство вокруг холодом и необъяснимой тревогой.
Мия стояла неподвижно, тяжело дыша, и её рука непроизвольно поднялась, чтобы направить пистолет прямо на него. Сердце билось в груди так громко, что казалось, его слышат все стены этого заброшенного места. Однако, несмотря на всю решимость, которая горела в ней с самого начала этого пути, пальцы не могли сжать спусковой крючок. Что-то невидимое, неодолимое сдерживало её, словно невидимая сила, которая тянула её обратно от гибели этого мальчика.
Грегори не спешил. Он был вооружён ножом — холодным и острым, отражавшим тусклый свет вокруг. Он делал медленные шаги, и вместе они начали ходить по кругу, словно в каком-то зловещем танце, где каждый из них пытался прочесть намерения другого. Его движения были точны и расчетливы, но в них была и растерянность, словно он сам не понимал, кем на самом деле был в этот момент.
Глаза Мии сверкали болью и отчаянием, когда она наконец решилась спросить, что заставило его пойти на всё это — разрушить их мир и сломать их жизни.

— Почему ты сделал это? — голос её дрожал, но в нём была сила, рожденная горечью предательства.

Грегори опустил взгляд, и на мгновение в его сияющих глазах мелькнула искра сожаления. Он ответил тихо, почти шёпотом, но каждое слово было пропитано тяжёлой правдой:

— Я не хотел этого... — произнёс он, словно прося прощения у самого себя. — Нечто внутри меня... управляет мной. Это не я. Так же, как управляет Ванессой.

Его слова эхом разносились по пустынным стенам, наполняя пространство холодом ужаса и неизвестности. Мия почувствовала, как холод пронизывает её до костей, словно кто-то невидимый крепко сжал её сердце. Это было не просто предательство или злоба — это была борьба с невидимым врагом, который жил внутри них, тянул за ниточки и лишал контроля над собственным телом и душой. Она посмотрела в глаза Грегори — глаза ребёнка, затянутого в ловушку чужой воли, и чувствовала, как внутри что-то рушится, но решимость не давала ей упасть. Между ними стоял не просто мальчик с ножом, а нечто гораздо более сложное и страшное.
Грегори остановился, вплотную посмотрев на Мию. Его глаза всё так же светились холодным фиолетовым светом, и в них читалась усталость, которую невозможно было скрыть за маской хладнокровия. Он заговорил тихо, но слова прозвучали как приговор, словно лезвие ножа, медленно вонзающееся в самое сердце.

— Ты пришла убить меня, — сказал он прямо, без тени сомнения. Его голос был ровным, но в каждом звуке ощущалась боль и отчаяние.

Мия не отводила взгляда и лишь кивнула, сжимая в руке холодный металл пистолета. В её груди бурлила смесь ярости и печали, словно целый мир рушился в одно мгновение, и она была бессильна остановить это. Грегори на мгновение напрягся, словно собираясь защищаться, но внезапно его плечи расслабились, и он медленно опустил руки. Нож с тихим звоном вылетел из его пальцев, упав на пол и скатившись в сторону. Этот жест казался капитуляцией, безысходностью, признанием поражения не перед врагом, а перед самим собой.

— Ты права, — сказал он, голос дрогнул, словно внутри него загоралась боль, которую он уже не мог унять. — Я устал. Устал от всего этого кошмара, который не даёт ни тебе, ни мне покоя. Всех, кого я люблю, в конце концов забирает смерть. Они оказываются в могиле, и я не могу ни спасти их, ни спасти себя.

Его глаза сузились, и он словно погрузился в свои собственные мучения, которые отражались в его изломанном лице.

— Я не могу совладать с собой, — произнёс он, голос становился тише, но в нём читалась горькая правда. — Не могу остановить то, что внутри меня творится. Оно контролирует меня, разрывает меня изнутри, заставляет делать то, что я ненавижу. И чем больше я борюсь, тем сильнее оно берёт верх.

Он перевёл взгляд на Мию, и в его глазах мелькнул слабый отблеск надежды, странное желание найти покой — хоть какой-то, хоть в этом безумии.

— Может, если ты убьёшь меня... — продолжил он, голос стал почти шепотом, — мы оба, наконец, будем счастливы.

В комнате повисла гнетущая тишина, разрываемая лишь слабым эхом капающей воды и легким треском старых проводов. Эти слова, наполненные ужасом и отчаянием, висели в воздухе, как невидимая угроза, нависающая над ними обоими. Мия стояла перед выбором, который казался невозможным. Она видела перед собой не врага, а ребёнка, сломленного и измученного, затянутого в темную бездну, из которой, казалось, нет выхода. И в то же время она ощущала пульсирующую ненависть, жгущую её изнутри — ту же ненависть, что привела её сюда.
Мия стояла перед ним, сжимая пистолет так сильно, что суставы на пальцах побелели. Металл казался ледяным и чужим, будто принадлежал не ей, а чему-то другому — чему-то, что требовало от неё решения, которого она не могла принять. Сердце бешено колотилось, грудная клетка сжималась от нехватки воздуха, а по телу пробегала судорожная дрожь. Пальцы на спусковом крючке не слушались. Руки тряслись так сильно, что оружие едва не выскользнуло из её ладоней.
Она смотрела в лицо Грегори — того, кто был ей другом, частью чего-то большого и светлого в прошлом, которое теперь казалось чужим, искажённым, раздавленным под тяжестью утраты. Его глаза продолжали светиться фиолетовым, но внутри них больше не было угрозы. Только пустота. Глубокая, зияющая, разъедающая изнутри пустота, которая, казалось, сжирала всё, что когда-то в нём было живым.
Он стоял спокойно. Без попытки убежать, без попытки сопротивляться. Не дрогнул ни один мускул. И всё это молчание казалось криком — страшным, вязким, душным, как сама ночь, в которой они оказались заперты.

— Почему ты не можешь? — спросил он наконец, и голос его звучал так спокойно, что от этого становилось только страшнее. Он не обвинял. Не умолял. Он просто хотел понять.

Мия моргнула, и слёзы, которых она не чувствовала, вдруг скатились по щекам. Пистолет дрожал в руках, будто желал выстрелить сам, но она не могла заставить себя сделать последний шаг.

— Мне жаль... — прошептала она, голос сорвался, будто в горле что-то застряло. Слово прозвучало хрупко, почти бессильно, как осколок израненного сердца, в которое она больше не могла смотреть.

Грегори медленно кивнул, и в его лице появилась усталость, не соответствующая его возрасту — как у того, кто прожил сотни жизней и утратил каждую из них.

— Мне тоже... — ответил он, и в этих словах была тишина могил, холод гниющих комнат и крик тех, кто не смог выбраться.

Он посмотрел на неё не как враг, не как чудовище, а как сломанный ребёнок, потерявшийся в месте, где даже смерть казалась слишком медленной.
Вокруг них не было спасения. Только мрак. Только ржавые останки воспоминаний. Только глухое дыхание Пиццаплекса — заброшенного зверя, который запер их обоих внутри себя, чтобы они несли свою вину до самого конца.
Фредди двинулся внезапно, как будто ждал этого момента в мёртвом покое, затаившись в тени. Его корпус скрипнул от старости и ржавчины, но силы в нём оставалось всё ещё слишком много. Металлические ноги грохнули по полу, оставляя вмятины, а искорёженные пальцы потянулись к Мии, словно когти хищника, жаждущего крови. Его глаза загорелись тусклым, мертвенным светом — пустым и лишённым мысли, как у оживлённой куклы, забывшей, кем она была. Мия не успела даже вскрикнуть, как Фредди налетел, сбив её с ног. Пистолет вылетел из руки, отлетев куда-то в сторону. Он прижал её к полу, и ржавые болты в его суставах заскрежетали, как будто он был в агонии сам. Его пасть раскрылась, и внутри виднелись сломанные датчики, оборванные провода, а из одной щеки сочилась густая машинная смазка, чёрная и пахнущая гарью.

— УБЕГАЙ! — хотел крикнуть Грегори, но его голос оборвался, как будто нечто схватило его изнутри.

Мия подняла голову, и в этот момент глаза Грегори вспыхнули. Они вспыхнули фиолетовым, неоновым огнём, не оставляя сомнений — нечто вернулась. Он выгнул спину, будто в нём что-то рвало жилы изнутри, а потом с искажённым лицом бросился на неё, как зверь, ведомый яростью, которую уже не контролировал.
Мия с трудом вывернулась из-под Фредди, и тот с грохотом рухнул на бок, пробивая бетонный пол. Кожу Мии обожгло болью — его металлические пальцы успели задеть её бок, оставив рваную рану, из которой тут же потекла тёплая кровь. Не успев отдышаться, она заметила, как Грегори с ножом в руке мчится к ней, его движения были слишком быстрыми, слишком точными — неестественными для ребёнка.
Она схватила с пола кусок металлической панели, обломок с аркадного автомата, и выставила его вперёд как щит. Лезвие ножа с лязгом скользнуло по металлу, оставив глубокую борозду. Она ударила в ответ, целясь не в лицо, а в плечо, чтобы сбить его с равновесия. Грегори отшатнулся, но не упал. Его лицо исказилось — не от боли, а от какой-то древней злобы, будто тьма внутри смеялась его устами. Фредди снова поднялся, мотая головой, как будто получал команды откуда-то сверху. Он бросился на неё с рыком, и Мия перекатилась в сторону, подбирая обломок трубы. Кровь с её руки капала на бетон, оставляя тёмные пятна, но она уже не чувствовала боли — лишь гул в ушах и жар в груди.
Она ударила трубой по голове Фредди, когда тот снова приблизился. Звук удара был глухим, будто металл бил по черепу. Искры посыпались из его шеи, и одна из глазных линз лопнула, задымясь. Но он продолжал двигаться, как оживлённый труп, которого нельзя остановить. Мия ударила снова — по суставу, по корпусу, по руке, пока не сломала трубу об него.
Позади послышался свист рассекаемого воздуха — Грегори снова замахнулся ножом. Она обернулась в последний момент, блокируя удар своим предплечьем, и вскрикнула от боли. Кровь хлынула из глубокой порезанной раны, но она извернулась и ударила Грегори ногой в живот. Он отлетел назад, ударившись о кучу мусора и обломков старых деталей. Она дышала тяжело, как будто каждая клетка тела горела. Мир вокруг дрожал, мигающий свет наливался багровым, как будто само помещение дышало яростью. Фредди снова шагнул вперёд, но уже шатался — его движения стали резкими и неровными, как будто внутренняя система давала сбой. Мия отступила, спотыкаясь, задыхаясь, держа в руке окровавленный кусок трубы. Её ноги тряслись, но в глазах было то, что не могла потушить даже смерть — она была не готова сдаться. Не здесь. Не сейчас.
Измождённая, окровавленная, с трясущимися руками и сломанным дыханием, Мия стояла над рухнувшим Фредди. Он дёргался в конвульсиях, словно зверь, которому наконец отказала душа. Она подняла трубу, разбитую, согнутую, и с яростным криком вонзила её в механизм у него на груди. Электрические искры взорвались у него изо рта, из глаз, из разорванных суставов. Корпус содрогнулся, а потом начал дымиться, медленно оплавляясь. Его голос — когда-то тёплый, почти отцовский — теперь хрипел и трещал, превращаясь в бессмысленный цифровой кашель. Фредди больше не вставал. Её рука дрожала, кожа на лице была покрыта грязью, кровью и потом, а в голове всё ещё звучал собственный бешеный пульс. Она повернулась, и взгляд упал на Грегори. Он лежал на боку, всё ещё дышал, но глаза горели всё тем же фиолетовым мраком. Он не пытался подняться, не кричал, не сопротивлялся. Просто смотрел — как будто принимал свою судьбу, как приговор, подписанный давно и без возможности обжалования.
Мия подняла пистолет, пальцы соскальзывали по рукоятке из-за крови, но она прицелилась, несмотря на трясущиеся колени. Сердце её будто выламывало рёбра изнутри. Она сделала первый выстрел — короткий, оглушающий. Потом второй. Третий. Четвёртый. Пятый. Каждый удар отдавался в теле, словно молот. Грегори дёргался, но не кричал. Пули рвали ткань, мясо, дробили кость. Она продолжала — шестой, седьмой, восьмой, девятый, десятый.
Пистолет щёлкнул — пусто.
Тишина после выстрелов казалась ненастоящей. Как будто мир затаил дыхание. Из тела Грегори сочилась кровь, быстро растекавшаяся по бетонному полу, впитываясь в пыль, в грязь, в забвение. Внезапно за её спиной раздался топот — тяжёлые, слаженные шаги, глухой гул сапог, крик и щелчок предохранителя.

— ПОЛИЦИЯ! БРОСЬ ОРУЖИЕ! РУКИ ВВЕРХ! — кто-то закричал, и свет фонарей ударил в глаза, ослепляя.

Мия развернулась — медленно, будто в трансе. Её лицо было маской: кровавое, уставшее, искажённое. Вокруг валялись останки Фредди, дымящийся корпус, и тело ребёнка в луже крови. Среди офицеров сквозь толпу прорвался Харрис. Его взгляд — всегда строгий и сосредоточенный — теперь наполнился ужасом, настоящим, нечеловеческим, как будто он увидел то, во что не хотел верить. Он схватил Мию за плечи, повернул к себе, и на секунду казалось, что он хочет убедиться, что она ещё жива, ещё здесь.

— Что ты сделала... — прошептал он, оглядывая кровавый хаос вокруг. Его рука чуть дрожала, а в голосе сквозило не обвинение, а шок, глубокий и болезненный.

Мия смотрела в его глаза, не моргая, будто не понимала, почему они все здесь, откуда они взялись. Голос её был севшим, грубым, рваным.

— Откуда вы узнали, что я здесь? — спросила она, и слова давались с трудом, как будто через битое стекло.

Харрис замер на секунду, потом перевёл взгляд на других офицеров. Один из них кивнул и что-то сказал в рацию, но слова тонули в фоне, как будто весь мир говорил сквозь вату.

— Был звонок... — сказал Харрис, глядя ей в лицо. — Кто-то позвонил в участок. Мы не знали откуда. На проводе не было ни слова, только шум... Мы отследили координаты. Он был отсюда. Изнутри Пиццаплекса.

Он проглотил комок в горле, перевёл взгляд на окровавленное тело Грегори, потом снова на Мию.
— Это звонила не ты? — сказал он слабо, почти с сожалением.

Мия не ответила. Она просто стояла. С пистолетом, пустым и холодным. С глазами, в которых больше не было детства. С душой, которая навсегда осталась в этой гниющей, воняющей кровью свалке. Мия медленно брела под руки двух офицеров — их хватка была крепкой, но аккуратной, почти как у врачей, несущих пациента с разбитым позвоночником. Каждый её шаг отдавался в коленях ломотой, как будто ноги принадлежали не ей, а вырезанной из воска фигуре, давно забывшей, как чувствовать вес собственного тела. Она двигалась с той странной, прерывистой грацией, с какой двигаются сломанные куклы, когда их поднимают за руки. Воздух вокруг будто стал плотнее, тяжелее, как будто сама реальность старалась заглушить звук её дыхания, не спугнуть остатки сознания, прячущиеся за взглядом, устремлённым в никуда.
Офицеры говорили с ней — шёпотом, мягко, с интонациями, будто разговаривали с ребёнком, только что выбравшимся из пожара. Их слова были тихими, почти ласковыми, но в этих голосах сквозила тревога: они не были уверены, слышит ли она вообще. Казалось, они боялись даже дуновением разрушить ту хрупкую оболочку, в которой она уцелела — если это вообще можно было назвать спасением.
Харрис шёл рядом, ни на шаг не отставая. Его рука лежала на её плече, почти символически, как будто он пытался передать ей что-то большее, чем тепло кожи. Как будто он хотел вернуть ей ощущение, что она всё ещё здесь, всё ещё человек, а не просто осколок, выживший в буре. Но внутри неё давно уже не было тепла — оно вытекло раньше, в крови, в испуге, в криках, пронзивших ночь.

— Всё будет хорошо, — сказал он, и голос его прозвучал неуверенно, словно он сам не верил в это, но пытался — изо всех сил, как человек, стоящий у края обрыва и уговаривающий себя, что может не прыгать.
— Теперь ты в безопасности.

Мия не ответила. Не потому что не могла, а потому что смысла не было. В этих словах — «хорошо», «безопасность», «теперь» — не осталось для неё ничего живого. Она не верила. Не верила в безопасность. Не верила в «теперь». Не верила, что кошмар остался позади. Он был в ней, под кожей, в каждом пульсе.
Перед её глазами всё ещё был Грегори. Он лежал на свалке, распростёртый, как брошенная кукла, выброшенный из кошмара в реальность. Он лежал на боку, словно пытался укрыться от последнего удара, и не успел. Его тело было изломано — одна нога вывернута, как у сломанной марионетки, грудь залита густой, почти чёрной кровью, пропитавшей грязь под ним. Из раны, рваной, безжалостной, вытекала жизнь, превращаясь в застывшую лужу. Он был мёртв, но не просто — он был покинут. Как будто сама боль отвернулась от него, насытившись.
Лицо его... ещё вчерашнее, ещё из того времени, когда он держал её за руку в старом коридоре. Теперь — пустое. Белёсое. Окаменевшее. Глаза открыты, но мертвы — без ужаса, без вины, без смысла. Просто... открыты. Как окно, за которым давно никого нет.
И именно тогда она увидела его. Рядом с телом стоял Тони. Он не был телом. Не был тенью. Но он был. Призрак — нет, не холодный ужас, не полтергейст из детских страшилок. Он был как свет, оторвавшийся от лампы. Его фигура дрожала, словно дым, поднявшийся из пепелища, но в каждом его движении чувствовалась жизнь. Тихая. Цельная. Он смотрел прямо на неё. И в его взгляде была благодарность. Настоящая. Тёплая. Такая, какой она никогда не видела — даже когда он был жив. Он ничего не сказал. Только смотрел. И улыбался. Улыбался с той же мягкостью, с какой когда-то протянул ей подарок в обёртке со снежинками.
И тут из тела Грегори поднялось другое нечто. Сначала — лишь сгусток. Как дымок от тлеющего огня. Но он быстро обретал форму. Становился... мальчиком. Тем, кем Грегори был когда-то. До ножа. До ужаса. До того, как страх начал жить в его зрачках. Этот маленький, потерянный Грегори смотрел на Тони с ужасом — тем ужасом, с каким люди смотрят на того, кому причинили боль и кого теперь боятся навсегда.
Но Тони просто протянул ему руку.
Без осуждения. Без упрёка.
Грегори колебался. Его ладонь дрожала. Но он вложил её в протянутую. И Тони сжал её. И они обнялись. Тихо, крепко. Так обнимают те, кого связала не любовь, а обоюдная трагедия. В этом объятии не было оправданий. Только прощение. Такое, которое сильнее смерти.
Слёзы хлынули у Мии прежде, чем она поняла, что плачет. Они текли по лицу, не спрашивая разрешения, не спрашивая, можно ли снова чувствовать. Она не могла оторвать взгляд. В тот момент всё вокруг исчезло — осталась только сцена, словно последняя глава, которую мир забыл приписать в эту книгу боли.

— На что ты смотришь? — спросил Харрис. Он замедлил шаг, заметив, как она застыла, как задержала дыхание.

Его голос был обеспокоенным, но не суровым. Он не видел. Он не знал. Но чувствовал, что в её глазах что-то происходит.
Мия медленно повернулась к нему. Её губы дрожали, и слова вытекали, как капли из треснувшего сосуда.

— На... то, что... наконец ушло.

Голос её сорвался на последнем слове, и в нём прозвучало освобождение. Как вздох после долгого, мучительного ожидания конца. Она снова обернулась. На свалке не было никого. Только исковерканный металл. Пепел. Сухая, недвижимая тишина, от которой звенело в ушах, как после выстрела. И в этой тишине было нечто — не пустота, нет. Что-то, похожее на выдох. Последний. Молитвенный. Мир, наконец, закрыл глаза.

* * *

Мия сидела на старой, полуразвалившейся автобусной остановке, чьи перекошенные деревянные стойки когда-то давали укрытие от проливного дождя, дорожной пыли и случайного ветра. Сейчас же она торчала у обочины, словно забытая всеми — и людьми, и временем, и самой жизнью, которая, казалось, проехала мимо, не обернувшись. Краска облупилась, доски покрылись мхом и трещинами, и всё вокруг казалось выцветшим — не от солнца, а от усталости.
Ветер перебирал её волосы, завязанные в белый бант, который когда-то, возможно, казался нарочито милым, но теперь выглядел как последнее напоминание о чем-то безвозвратном. Он легко касался её щёк, по которым уже давно не текли слёзы и не играла улыбка — ни случайная, ни вынужденная. На ней была белая мужская рубашка — слишком длинная, чужая, с запахом больницы, стерильного порошка и чего-то, от чего хотелось отвернуться. Жёлтая юбка, помятая и небрежно натянутая, словно её надели автоматически, без цели и причины, держалась на талии только по инерции.
Ноги были аккуратно прижаты друг к другу, а руки лежали поверх колен — ладони раскрыты, как у человека, который больше ничего не держит и не защищает. Она сидела неподвижно, будто вытесненная из времени. Не смотрела ни на дорогу, где редкие машины поднимали пыль, ни на небо, затянутое серым маревом, ни на далёкие дома, потерявшие очертания в жаркой дымке. Её глаза были тёмными и сухими, как колодцы, в которых не осталось воды — не только для жажды, но и для отражений. Там не было ни удивления, ни страха, ни запроса — лишь пустота.
Когда подъехала старая машина, она не пошевелилась. Двигатель заглох почти беззвучно, как будто даже техника знала, что не стоит нарушать тишину этого странного утра. Харрис вышел медленно, по-деловому, в одной руке держа бумажный стакан с кофе, а другой поправляя серое пальто, на котором почти не осталось формы. Он постоял у машины, разглядывая её, будто сомневался — не в том, подойти ли, а в том, есть ли ещё смысл говорить. Потом всё же шагнул вперёд, не торопясь, не делая резких движений, словно приближался к дикому зверю, которого легко спугнуть.
Он протянул ей кофе — движение было автоматическим, возможно, даже бессмысленным, как ритуал. Но Мия не подняла головы. Она ничего не сказала, не среагировала вовсе. Харрис на секунду замер, потом опустил руку и сел рядом — не вплотную, а чуть поодаль, чтобы сохранить границу её молчания.

— Тебя оправдали, — сказал он негромко, сдержанно, как будто каждое слово взвешивал заранее. — Официально. Все материалы признаны аномальными. Обстоятельства за пределами объяснимого. Никто не станет больше задавать вопросов. Так что... ты свободна. Всё.

Мия кивнула. Это было не осознанное согласие, не радость, не облегчение — просто движение, почти мышечная память. Ответ не Харрису, не власти, даже не себе, а пустоте, в которой она теперь жила. Они молчали несколько минут. Мимо проносились машины, оставляя за собой следы пыли и звука, но ни одна не остановилась. Всё это походило на сон, в котором не можешь вспомнить, кто ты, где ты, и почему всё кажется таким чужим.

— Что ты будешь делать дальше? — спросил Харрис тихо, почти неуверенно, словно боялся задеть что-то хрупкое, что может рассыпаться от одного слова.

Мия не ответила сразу. Её взгляд был устремлён вперёд, туда, где горизонт терял очертания, превращаясь в серую линию между ничем и ничем. Она долго молчала, потом, не повернув головы, произнесла:
— Попробую начать жить заново. Если получится.

Её голос был сдавленным, будто пронёсся сквозь пыльный фильтр, через который уже давно не проходили эмоции. В этих словах не было ни надежды, ни боли — только усталость и правда. Правда, которая звучала не как обещание, а как единственный возможный ответ. Харрис слегка кивнул. Он понимал. Не всё и не полностью — но достаточно, чтобы не задавать лишних вопросов. Он поднялся, ещё раз взглянул на неё, будто хотел что-то сказать напоследок, но передумал. Повернулся, неспешно пошёл к машине. Уже у двери обернулся и произнёс:
— Ты заслужила отличного будущего. Удачи.

Он сел в салон, и через секунду мотор ожил, выдав короткое, глухое урчание. Машина тронулась, шины заскрежетали по гравию, и вскоре он исчез за поворотом, оставив после себя только тонкую пыльную полосу в воздухе.
Мия не смотрела ему вслед. Она осталась сидеть, не изменив ни положения тела, ни выражения лица. Её дыхание было ровным, почти незаметным, как у человека, который ничего не ждёт — ни встречи, ни спасения, ни конца. Ветер продолжал играть ленточкой в её волосах, и где-то на горизонте медленно опускалось солнце, окрашивая небо в цвета, от которых хотелось отвернуться.
Мия всё ещё сидела на остановке, не двигаясь, будто вся она стала частью скамейки, частью этого маленького клочка реальности, в котором время застыло. Её плечи были поникшими, руки безвольно лежали на коленях, а взгляд — потерянным, как у человека, который слишком долго смотрел в пустоту. В этот момент по гравию, покрытому мелкими камешками и запавшими осенними листьями, раздался лёгкий, осторожный шорох шагов. Он был негромким, почти неслышным, но почему-то сразу пронзил её, как будто пробудив изнутри.
Первой мыслью было, что это Харрис вернулся. Может быть, его что-то остановило уже в машине, какое-то внезапное воспоминание или укол совести, и он поспешил обратно, чтобы сказать что-то важное, чего не успел, уехав так поспешно. Мия даже представила, как он вдруг вспоминает, как разворачивается, как идёт назад — не потому, что обязан, а потому, что не может иначе. Но когда она медленно подняла глаза, увидела совсем не того, кого ожидала. Перед ней стоял он.
Тайлер. Он казался другим. Совсем не таким, каким она запомнила его в те мутные, последние месяцы их встреч — не измождённым, с обессиленным телом и пустым взглядом, не потерянным в себе, с вечно опущенными глазами, словно скрывавшими бездонную усталость и упёртое безразличие. Сейчас он стоял прямо, уверенно, будто внутренний каркас, долгое время разрушенный, начал восстанавливаться. Его тёмные волосы были убраны назад в аккуратный хвост, ни одного случайного локона на лице. А само лицо... В нём появилось что-то живое, настоящее, как будто вглубь кожи и под кости вернулась душа.
Мия резко вдохнула. Она ждала, что ощутит тот знакомый, тяжёлый запах — густой, травяной, липнущий к одежде и памяти. Но не было ничего. Ни малейшего намёка. Он не пах травой. Он пах собой. Чисто. По-настоящему. Ей понадобилось несколько долгих мгновений, чтобы найти в себе силы заговорить. Слова словно тонули в вязкой пустоте внутри неё, отражались от стен и возвращались беззвучными, неузнаваемыми. Но, всё же, чуть слышно, почти на выдохе, она сказала:
— Ты не пахнешь...

Тайлер слегка улыбнулся. Не самодовольно, не виновато — а так, будто понимал, что это не укор, а констатация чего-то значимого. Он присел рядом, не слишком близко, оставив небольшое пространство между ними — не как барьер, а как знак уважения к её хрупкому состоянию.
— Уже несколько дней как не курю, — сказал он негромко, словно боялся нарушить хрупкую тишину, окутавшую остановку. — Пытаюсь вытащить себя.

Мия кивнула. Она не знала, как на это реагировать. Внутри неё по-прежнему зияла пустота, широкая и тёмная, как пропасть. Мысли звучали глухо, чуждо, словно в голове эхом отзывались слова, к которым она давно утратила связь. Но, несмотря на это, её взгляд задержался на Тайлера чуть дольше, чем она ожидала. Он пришёл. Не испугался. Не сбежал, не исчез, хотя мог. Когда он посмотрел на неё, она не увидела в его взгляде жалости. В нём была только спокойная, чистая забота и терпеливая тишина — та, что не требует объяснений. Он, похоже, и не нуждался в словах. Он понял, в каком состоянии она находится, даже не задавая ни одного вопроса. Понял, насколько она истощена, насколько надломлена, и при этом даже не пытался исправить это. Просто был рядом.
Молчание между ними не было гнетущим. Оно было тёплым, укрывающим, как старая мягкая ткань, оставшаяся от кого-то дорогого. И вдруг, будто в ответ на эту тихую гармонию, горизонт вспыхнул, прорезав облака огненно-оранжевым светом. Закат разлился над городом так ярко, словно кто-то провёл по небу кистью, обмакнутой в медь и растопленное золото. Свет лег на крыши домов, на траву у дороги, на асфальт, покрытый трещинами. Даже старая остановка, потёртая и облезлая, вдруг казалась вырезанной из самого света.
Тайлер легко, почти играючи, ткнул её локтем в плечо, не для того чтобы отвлечь — а чтобы разделить момент.

— Посмотри, — сказал он с лёгкой улыбкой. — Ты когда-нибудь видела такой закат?

Мия перевела взгляд. И в её глазах, до этого тусклых и безжизненных, вдруг что-то дрогнуло. Это было не счастье, и даже не надежда — но нечто. Едва уловимое движение внутри, будто эхо давно забытых чувств. Не боль. Но и не радость. Что-то между. Может быть, просто слабое напоминание о том, каково это — чувствовать.

— Красиво, — тихо прошептала она, едва двигая губами.

Они молчали. Просто сидели рядом и смотрели, как небо медленно тускнеет, как солнце скользит к горизонту, как вечер осторожно входит в город, ступая мягко, будто кот. И тогда Тайлер протянул к ней руку. Осторожно. Почти нерешительно, будто боялся спугнуть или разрушить что-то очень хрупкое. Он обнял её неуверенно, без давления, оставляя ей выбор. Мия сперва застыла. Казалось, всё тело напряглось, словно вернулось в то чёрное, глухое пространство, где всё было холодом и угрозой. Но затем она почувствовала его плечо рядом. Он не тянул её, не сжимал, не требовал. Просто был. Рядом.
Она медленно, будто пробуя, каково это — снова дотрагиваться до живого, обняла его в ответ. Осторожно, сдержанно, словно боялась, что если только она сделает это порывисто, как прежде, — всё исчезнет, как мираж. И тогда, глубоко внутри, что-то сдвинулось. Как будто из сердца выпал крошечный, едва заметный камешек. Это не была боль. Но появилось первое, крошечное отверстие в той глыбе, что сжимала грудь. Мия закрыла глаза. И впервые за всё это время не услышала внутри ни голосов, ни шагов, ни стального лязга тревоги и страха.
Только закат. Объятие. И кто-то — рядом.
Жизнь Мии изменилась не сразу — и уж точно не легко. Поначалу она просто выживала, не живя по-настоящему. Прошли долгие месяцы, прежде чем она научилась снова просыпаться без страха, без крика внутри головы, без эха скрежета металла или резкого, оглушающего хлопка выстрела, от которого она вздрагивала даже посреди самого мирного сна. Врачи пытались помочь ей, но настоящая работа начиналась, когда закрывались двери кабинета. С ней говорили, терпеливо, шаг за шагом возвращая её в реальность. Она тоже училась говорить — не просто произносить слова, а открываться, делиться, доверять. Говорить по-настоящему, без привычного щита из молчания, за которым раньше пряталась.
Психотерапия оказалась не кратким курсом, а долгим, трудным и болезненным путешествием. Иногда она чувствовала, что теряет силы, что у неё больше нет желания ни говорить, ни дышать, ни вообще продолжать. Казалось, будто вся её жизнь теперь — это борьба с невидимыми тенями, которые не отпускали. Но, несмотря на всё это, Мия выстояла. Она выдержала все срывы, бессонные ночи, замкнутые дни, бессмысленные часы ожидания перемен. Она прошла через всё это, не свернув, не сдавшись. И когда ей исполнилось девятнадцать, когда она впервые почувствовала, что стоит на ногах чуть увереннее, она приняла предложение, которое когда-то казалось невозможным — присоединиться к миссионерской поездке в Канаду.
Это было не о спасении. Не о возмездии. И не о том, чтобы ещё раз погрузиться в боль — наоборот. Её задачей стало помогать. Она работала с детьми из неблагополучных районов, приезжала в забытые деревни с тёплыми вещами и коробками с карандашами и фломастерами. Она учила детей рисовать, слушала их истории, сидела рядом, когда они просто молчали. Она училась слышать — не поверх слов, а глубже, в паузах, в взглядах, в несказанном. Миссия закончилась без происшествий, но не без следа. Когда Мия вернулась в Штаты, она уже не была прежней. Больше не сжимала кулаки при каждом шаге. Её руки больше не дрожали без причины. Она выбрала Солт-Лейк-Сити — город, в котором не было прошлого, не было улиц, вызывающих воспоминания, не было теней. Там она основала фонд поддержки для семей, чьи дети числятся пропавшими без вести. Её целью не было делать громкие заявления или менять мир единственным действием. Она просто хотела тишину — не ту, что пугает, а ту, что приходит после того, как сделано всё возможное. Она хотела, чтобы каждого ребёнка искали до самого конца. До самой последней улицы. До последнего окна. До мельчайшего шанса.
Мия не появлялась на телевидении. Она не участвовала в ток-шоу, не раздавала интервью. Она просто работала. Каждый день — звонки, письма, встречи, группы поддержки, юридическая помощь, сотрудничество с частными детективами. Её фонд начал расти. Люди начали возвращаться — с историями, с благодарностью, с болью. И впервые за долгое время, когда кто-то говорил ей «Спасибо», она чувствовала: эти слова не пустые. Они что-то значат.
А Тайлер — он, наоборот, исчез. Не внезапно, не трагично. Он просто ушёл — как будто аккуратно вырезал себя из привычного ритма. Он купил старенький фургон, нашёл в себе силы восстановить его, перекрасил корпус в цвет морской стали и уехал. Без маршрута, без чёткой цели, без расписания. Он просто ехал. Иногда он присылал Мие открытки — не письма, не длинные рассказы, а короткие, почти детские заметки.

«Видел белых медведей на севере. Один зевнул, и мне показалось — он понял, что я скучаю».
«Луна над Аризоной — как дыра в небе. Мне кажется, ты бы захотела это нарисовать».
«Нашёл кафе, где подают блины размером с тарелку. Думаю, тебе бы понравились. Наверное».

На каждой открытке он рисовал её — маленькую фигурку с белым бантом, стоящую под солнцем. Иногда она смеялась. Иногда её глаза были полны слёз. Но каждый раз она смотрела прямо — не в сторону, не вниз, а вперёд.
Харрис исчез раньше всех. После завершения дела он покинул участок. Не стал дожидаться наград, медалей, интервью. Отказался от официальных церемоний. Он ушёл тихо. Его нашли в собственном доме с выстрелом в висок, спустя несколько месяцев — дом был чистым, аккуратным, почти стерильным. Внутри всё было на своих местах. Ни следа борьбы. Ни крика. Он оставил записку. Лист бумаги был сложен трижды. Почерк — ровный, выверенный, почти машинный. В этой записке не было просьбы о прощении. Не было обвинений, не было оправданий. Он просто написал:

«Дорогие Тони, Дэвид и Эми,
Я сижу здесь, пытаясь подобрать слова, но понимаю — никаких слов не хватит, чтобы передать всю ту боль, которую я ношу в сердце с тех пор, как вы ушли. Это письмо — попытка признать свою вину, свою слабость и безумную боль утраты. Мне кажется, я постоянно проигрываю ту страшную историю в голове, снова и снова переживая тот ужас, который изменил всё.
Я хочу извиниться перед вами, но эти слова звучат пусто и недостаточно. Извиниться за то, что я не смог защитить вас. За то, что трижды потерпел поражение, когда должен был быть надежным щитом, когда вы нуждались во мне больше всего. Я был детективом, которому доверяли, но в самые решающие моменты я оказался бессильным. Это безумно больно — осознавать, что я не оправдал это доверие, что моя неспособность остановить зло привела к вашей гибели. Я не могу простить себя за это, и боюсь, что никогда не смогу.
Каждый день я просыпаюсь с тяжестью на душе — воспоминания о вас не отпускают ни на миг. Я вижу вас в каждом человеке, которого встречаю, слышу ваш голос в тишине, ощущаю вашу утрату как глубокую рану, которая кровоточит. Эми, твое исчезновение стало началом моего падения. Тогда казалось, что мир остановился. Я не мог поверить, что тебя нет. Твоя улыбка, твой смех — всё это навсегда осталось в моём сердце, но больше я не могу видеть их живыми.
Потом появился Дэвид. В нем я увидел отголосок Эми — ту же жажду жизни, ту же храбрость. Ты дал мне надежду, заставил поверить, что справедливость всё же возможна, что свет может пробиться сквозь тьму. И затем был Тони — твоя решимость и вера в меня заставляли не сдаваться, бороться до последнего вздоха. Я хотел спасти каждого из вас. Я обещал себе, что не позволю вам исчезнуть без борьбы. Но я проиграл.
Я понимаю, что теперь ничего не исправить. Но я клянусь сделать всё, что в моих силах, чтобы Мию оправдали — чтобы её имя было очищено, чтобы она могла продолжить жить, неся свет вашей памяти. Это мой долг перед вами, мой способ хоть немного искупить свои ошибки. Но и это не вернёт вам жизни. Я знаю, что вы не вернётесь, что ваши голоса теперь лишь эхо в моём сердце.
Я так хочу верить, что где-то, вне этого мира, есть место, где мы сможем встретиться снова. Где я смогу обнять вас, извиниться лицом к лицу, и наконец найти покой рядом с вами. Но сейчас я один, со своей виной и болью, которые не отпускают меня ни на минуту.
Если мое тело найдут, я прошу — не кладите меня рядом с ними. Я не достоин этой чести. Пусть я останусь в тени, где мои ошибки будут тихим напоминанием о том, что я мог сделать иначе.
Прощайте, мои дорогие. Вы были светом в моём мире, и даже в смерти вы остаётесь частью меня. Я буду нести вашу память до последнего вздоха, пока не найду способ заслужить ваше прощение — если это вообще возможно.
Навсегда ваш,
Харрис».

Харрис был похоронен на северной стороне кладбища. Не рядом с Тони, Кейси, Адамом, Эллисом и Девидом. Почти на другом краю холма, в стороне от общего круга.
Каждую годовщину Мия приезжала к могилам друзей. Сначала она просто стояла в тишине. Потом начала приносить цветы — живые, скромные, чаще всего белые. Иногда она рассказывала им о новых делах фонда, о детях, которых удалось найти, о родителях, которые, наконец, получили весточку. Иногда она просто сидела рядом, чувствуя, как тишина перестаёт быть врагом. Иногда плакала — без истерик, без крика, просто тихо, устав от всего.

Но с каждым годом её дыхание становилось чуть ровнее. Боль — чуть тише. Тень — чуть светлее. А жизнь, как бы ни было трудно, продолжалась.