𝑲роличья 𝑯ора°

Тони проснулся рано, ещё до рассвета — не от будильника, не от шума, а от той особой тревоги, которая просачивается в сны и, как ледяная вода, выталкивает из них. Он полежал в постели с открытыми глазами, не двигаясь, слушая тишину комнаты, которая была почти плотной, как если бы в ней кто-то дышал вместе с ним. Но он был один.
Сегодня похороны. Он знал это уже во сне. Как знают дату экзамена или день, когда нужно прощаться. День, которого не хочется. День, который всё равно приходит.
Утро было тихим. Слишком тихим, как будто всё вокруг затаилось, давая место тому, что должно было произойти. В комнате Тони стояла серая тень — не от дождя, не от пасмурного неба, а от самого настроения, что вгрызалось в стены, мебель, в него самого.
Он сел на край кровати, сжав ладони между коленей. На полу лежали аккуратно разложенные вещи — чёрные брюки, рубашка, тёмный пиджак. Те же, что он носил когда-то на вручении школьной награды за эссе о свободе выбора. Тогда он гордился ими. Сегодня одежда казалась костюмом актёра в пьесе, которую он не выбирал.
Он встал. Медленно. Как будто каждое движение требовало согласия от мира — можно ли? Позволительно ли двигаться, дышать, жить, когда трое других уже не могут? Костюм сидел немного свободно — за это время он похудел, но ткань словно отказывалась лечь ровно. Он провёл руками по пиджаку, пригладил ткань на груди, нащупал пальцами брошь Эллиса, которую он ему подарил несколько лет назад, и его сердце болезненно сжалось, словно внутри кто-то дернул за струну, натянутую до хруста. Он посмотрел в зеркало, но теперь более внимательно, чем прежде. Отражение смотрело на него незнакомым взглядом. Взрослым, как будто за последние дни он постарел на годы. Под глазами — серые тени, на висках — слипшиеся волосы. Он смотрел и пытался понять: это я? Или просто оболочка, наполненная чужими словами, чужими событиями, чужими смертями?
  Он не выглядел красиво, не выглядел «готовым», но это было неважно. Он был жив. И это, казалось, уже слишком много.
«Я не готов...
Но все ждут, что я буду готов.»
Он взял расческу, неуверенно провёл ею по волосам. Мелкое, бесполезное движение. Еще вчера он представлял, как придёт туда в капюшоне, в куртке — просто, по-тихому. Но Харрис сказал: «Люди будут смотреть. И если ты покажешь им, что ты помнишь — это уже достаточно». И Тони понял, что Харрис говорил не только о людях. Он подошёл к столу, открыл ящик, достал из него мятую фотографию — он с Эллисом и Грегори в игровом зале, ещё до всего. Смех, искренние глаза, глупые футболки. Он не заплакал. Глаза только немного защипало, как от ветра.
Он убрал фото в карман и на мгновение закрыл глаза.
Тони уже стоял у двери своей комнаты, одной рукой дотрагиваясь до холодной ручки. Всё внутри него было собрано в тугой узел: пиджак сидел неловко, рубашка давила под горлом, но он был готов — насколько вообще можно быть готовым к такому дню. Но внезапно дверь отварилась самостоятельно. На пороге стояла его мать.
Она была в халате, наспех запахнутом, с усталым, блеклым лицом. Под глазами темнели тени, на висках спутанные пряди волос. И — почти незаметный, но знакомый запах спиртного, прячущийся под нотами духов. Мормоны не пьют, но она пила. Иногда. Когда особенно хотелось забыться.

— Ты собираешься туда идти? — спросила она негромко, но с тем особым, уставшим укором, от которого у Тони сжималось всё внутри.

— Да, — ответил он просто.

— Вот как, — она криво усмехнулась. — Ну конечно. Ведь тебя теперь все знают. Герой дня. Мальчик, который всё разнюхал. Мальчик, который поставил пятно на свою семью.

Тони посмотрел на неё. Он чувствовал, как пульсирует в висках.
— Я не хотел... — начал он, но мать перебила:
— Ты никогда ничего не хочешь. Ты просто лезешь, как тебе вздумается. Думаешь, мне приятно? Думаешь, я хочу идти туда и замечать, как на меня смотрят? Вопросы, взгляды, всё это...

— Значит, ты не пойдёшь? — тихо спросил он.

— Нет. Не собираюсь позориться перед всеми. Мне хватило. Я хочу, чтобы всё это закончилось, Тони. И чтобы ты, наконец, понял, что всё, что ты делаешь — это не геройство, а самолюбование. Эгоизм.

Слово повисло в воздухе, как звон. "Эгоист". Он отпрянул от него, как от ожога.
— Я не эгоист, — прошептал он, больше себе, чем ей. — Я просто пытаюсь выжить.

— Выжить? — её голос стал хриплым, почти горьким. — Ты бегаешь за чужими мертвецами, потому что думаешь, что тебе чего-то не дали. Думаешь, я плохая мать, да? Что я тебя не обнимала, не целовала, не заботилась. Но знаешь что? Я выживала тоже. И мне было не до твоих фантазий и чувств.

Он стоял в дверях, как вкопанный. Он хотел сказать, что не думал так. Что просто боялся. Что в нём всё трещало по швам. Но слова застряли в горле. Она была тяжёлая, уставшая, опустошённая. И всё равно не видящая, насколько он один. Он не решался переступить порог этого маленького мира, который казался всё более чуждым. Взгляд его матери, угрюмый и холодный, в котором не было и намёка на сожаление, продолжал давить на его грудь, и ему стало тесно, как будто воздух в комнате вдруг стал вязким.

— Я всё для вас делаю, — выдохнул Тони, его голос дрожал от усталости и обиды, из последних сил борясь с нарастающими слезами, которые вот-вот могли прорваться. — Я вкалываю, берусь за любую подработку, вру про возраст, чтобы взять ночную смену, ношу пакеты, чиню розетки, даже с кредитками твоими разбирался. Я вытаскиваю нас, как могу, пока ты сидишь и делаешь вид, будто это не твоя жизнь рушится!

Он ощущал, как его слова тяжело ложатся на воздух. Его лицо краснело от внутреннего напряжения, а грудь сжалась, как если бы он только сейчас понял, что пытался удерживать на себе весь этот груз, пока её глаза оставались закрытыми. Время словно остановилось, и в этой тишине, в этой невыносимой тягости, всё казалось невозможным. Он стоял перед ней, одетый в чёрное, и все его старания, все усилия казались пустыми, потерянными. Готовый к похоронам, готовый к прощанию, но в этот момент прощание нависло над другим — над ними. Он, как и все вокруг, терял что-то, что не мог вернуть.

— Папа сел, и всё — я остался. Один. Ты хоть раз сказала спасибо?

Его голос срывался, потому что внутри него было что-то, что не позволяло ему сказать, как больно ему было. Он просто хотел быть услышанным. Мать, теперь стоявшая у комода в старом халате, с небрежно собранными волосами и без макияжа, тихо выдохнула, как будто бы её слова были уже заранее приготовлены.

— Не начинай, — сказала она устало, словно вся эта сцена была старым, изношенным шаблоном, по которому они всегда шли. — Только и умеешь, что жалость вызывать. Весь такой бедный, несчастный. Мы все страдаем, Тони. Не ты один в этом доме живёшь.

Слова её звучали, как обычная защита, как механическая реакция. Она даже не посмотрела на него, а просто отвернулась, будто пыталась сделать его слова невидимыми, не услышанными. Тони почувствовал, как его горло сжимается, а внутри возникает пустота. Он не знал, что ещё можно сказать. Он не знал, как объяснить ей, что не в жалости дело. И что его жизнь уже давно стала борьбой с этим пустым, молчаливым миром, в котором никто не слышит.

— Ты меня даже не слышишь, — произнёс он с трудом, его голос стал почти шёпотом. — Я не прошу ничего. Просто хоть иногда — не мешай. Не делай хуже.

Она повернулась к нему. В её глазах скользнула насмешка, но в этой насмешке не было радости — только отголоски усталости и разочарования.

— Так иди. Иди к своему детективу, — сказала она, её голос был тихим, но точным, как нож. — Он тебя послушает. Он у тебя хороший. Пожалеет. Поддержит. Как мужчина. Раз уж ты у нас теперь такой — муж и сын, и отец себе сам.

Его сердце дёрнулось, как пойманная птица, и он замер, не зная, что ответить. Он не мог встать и уйти. Он не мог дать себе права просто уйти от этого. Эти слова поставили его на место — он был виноват. Виноват, потому что не был тем, кем она хотела его видеть. Он был тем, кто сражался, но сражался без цели.

— Я не давлю на жалость, — его голос был теперь тихим, почти слабеющим. Он сжал губы и продолжил: — Я просто стараюсь сделать как лучше.

Его слова, как последний, но невыносимо тяжёлый камень, скатились с его плеч, но тут же были отброшены ею. Она только усмехнулась, на её лице мелькнула тень чего-то, что могло быть пренебрежением, и затем она снова отвернулась, как будто вся эта сцена была для неё уже не более чем привычной, надоевшей игрой.

— Ну конечно, — сказала она, продолжая смотреть в зеркало. — Ты всё знаешь. Ты же у нас теперь взрослый.

Тони молчал. Слова матери как обычно били в сердце, но сейчас, в отличие от всех предыдущих разов, он не мог позволить себе расплакаться. Он стиснул зубы, ощущая, как слёзы подступают, но не давая им выход. Обычно, стоя перед ней, он терялся. Эти слова обрушивались на него, как молнии, и он терялся в этом потоке боли. Он начинал рыдать, жалеть ее, винить себя, и всё повторялось по кругу. Но не сейчас. Сегодня что-то в нём изменилось. Он не был готов к этому, не ожидал, но сейчас ему казалось, что если он заплачет, то всё будет потеряно. Он не мог позволить себе быть таким уязвимым. Он устал. Слишком устал.
Тони молчал, не ответив ей. Нужные слова так и не пришли. Он лишь отвёл взгляд, чтобы она не увидела, как на его ресницах собираются слёзы. Он не мог позволить ей увидеть, как его изнутри терзает эта боль, эта обида. Он не мог дать ей победить снова.
Не обращая внимания на её крики, он быстро развернулся и пошёл к лестнице. Каждая ступень под ногами казалась тяжёлой, словно вес всего мира висел на его плечах. Он чувствовал, как его тело становится почти чужим, как будто он не в своём теле, не в своём доме, не в своей жизни. Ступени, стена, каждое движение — всё казалось отвратным. Он пытался побыстрее добраться до двери. Он не мог больше оставаться здесь. Он не мог больше её слушать.

— Ты можешь вообще не возвращаться! — её голос, хриплый от злости, снова рвался в его спину. — Тебе ведь плевать на всех! На меня, на нас! Так что уходи, если тебе так нравится!

Её слова были ядреным уколом. Он хотел закричать, хотел ответить, но нет — он не мог. Он закрыл уши руками, будто в этом действии скрывался способ избежать всего, что она несла в своих словах. Он просто не мог больше это слушать. Она не понимала, что ему не хватает простого слова поддержки, не понимала, как сильно его мучают её обвинения. Но он не мог заставить её понять, не мог заставить её изменить своё отношение. Он не мог дать ей то, чего она не могла и не хотела дать ему.
Он не просто шел — он бежал, его ноги сами несли его,  пытаясь скрыться от всего. От дома, от её слов, от её взглядов. Он слышал, как её голос продолжает доноситься, но он не останавливался, не поворачивался. Он не мог позволить себе этого.
Тони замер у двери, его рука уже почти дотянулась до ручки, но вдруг что-то внутри остановило его. Он был на грани, и этот момент, казалось, длился вечность. В голове раздался тугой щелчок, как будто стена памяти неожиданно рухнула, и он снова оказался в прошлом.
Ему было шесть лет, и всё вокруг было ярким, ясным и наполненным солнечным светом. Мама сидела на полу в их старой гостиной, окруженная игрушками. Она была в светлом платье, волосы распущены, и на щеках играли солнечные пятна, просачивающиеся через окно. Он помнил её смех — этот лёгкий, тёплый смех, который казался самым безопасным звуком на свете. Мама всегда знала, как сделать день особенным. Как-то раз она сидела с ним, помогала собирать игрушки, строить башни из кубиков и радостно подбадривала его.

— Молодец, Тони, ты почти всё построил! — её слова были простыми, но они наполняли его ощущением, что весь мир покоится в этих руках, а он сам — в безопасности. В этом мгновении он чувствовал, что у него есть всё, что нужно. За её спиной был целый мир, который не пугал его. Он мог даже не понимать, что это за мир, но знал, что рядом с мамой ему не будет ничего страшного.

Тони невольно усмехнулся, вспомнив этот момент. Он так часто в детстве чувствовал, как важна её поддержка, как без неё мир казался бы пустым и страшным. Но теперь... Теперь всё было совсем не так. Он почувствовал, как боль в груди становилась всё сильнее. Мама больше не была той женщиной, которая могла бы утешить его. Он знал, что она никогда не будет той, кем была раньше. Её слова, её взгляды — всё это было для него чуждым. Она не могла вернуть того маленького мальчика, который когда-то верил в неё безоглядно.
Ему хотелось вернуться. Вернуться к той маме, к тому дому, где всё было простым и понятным, где он мог бы снова ощутить её тепло. Он представлял, как мог бы добежать до неё, обнять её крепко, почувствовать её запах — запах её волос, её кожи. Но, по-настоящему, он знал, что всё это невозможно. Слишком много времени прошло. Слишком много боли между ними. Слишком много разочарований. Это был момент из прошлого, который никогда не повторится.
Его сердце сжалось, и он закрыл глаза, пытаясь совладать с собой. Он не мог вернуться. Он не мог позволить себе этого. Он должен был двигаться вперёд, потому что его жизнь уже не была похожа на ту беззаботную картинку из детства. Он был другим человеком, а она...тоже была другой. Мама, которую он знал, была утеряна.
Он резко развернулся и с усилием открыл дверь. Чувство пустоты охватило его, но он уже не мог позволить себе сдаться. Он не оглянулся. Шаг за шагом он уходил, и с каждым шагом в его груди становилось всё тяжелее. Но он знал, что не может вернуться. Уже слишком поздно.
Тони сел в машину Харриса, чувствуя, как тяжесть на его плечах не исчезает, но хотя бы немного утихает. Харрис обещал подвести его до местной церкви — и, несмотря на всю напряженность, которая висела в воздухе, Тони был благодарен за любую поддержку. Он молча пристегнулся и откинулся на спинку сиденья, усталость нарастала, и все, что он хотел, — это добраться туда, куда надо, и завершить этот день.
Когда Харрис сел за руль, Тони заметил, что с ними в машине был ещё кто-то — мальчик. Взгляд Тони сразу же зацепился за его маленькую фигуру на заднем сиденье. Мальчик, лет семи, сидел прямо, с серьёзным выражением лица, словно ему давно было суждено находиться среди взрослых. Его волосы, чёрные, с небольшими блесками, были аккуратно причесаны, но тут же некоторые пряди непослушно торчали в разные стороны, словно послушать ветер за окном было важнее, чем следить за укладкой. Поверх белой рубашки он носил ярко-оранжевый свитер, который контрастировал с его тёмными глазами, полными любопытства.
Мальчик смотрел на Тони с нескрываемым интересом, но без детской наивности. Его взгляд был прямым, почти взрослыми глазами, он изучал каждое движение Тони, словно искал в его поведении ответы на вопросы, которые сам не мог ещё сформулировать. Было что-то удивительное в его манерах — несмотря на возраст, он выглядел сдержанным, чуть настороженным и в то же время очень любознательным.
Тони перевел взгляд на Харриса, заметив, как тот, словно не замечая его вопросов, протягивает термос с чаем. Тони принял его молча, но взгляд всё-таки задержался на мальчике.

— Это сын моего давнего знакомого, — сказал Харрис, не отрывая взгляда от дороги. — Девид. Его отец попросил, чтобы я подбросил его до церкви.

Тони кивнул, ещё раз окинув мальчика взглядом. Девид продолжал сидеть тихо, изредка оглядываясь на него, словно взвешивая, стоит ли вмешиваться в разговор взрослых или нет.
Тони устроился рядом с Девидом на заднем сиденье машины Харриса, стараясь занять как можно меньше места, чтобы не мешать. Мальчик сосредоточенно держал на коленях блокнот и пару цветных ручек, как будто готов был рисовать в любой момент. Минуту спустя, Девид тихо нарушил тишину, его голос звучал неожиданно решительно для его возраста:

— Я видел вас в газетах. Вы крутой, — сказал он, аккуратно положив ручку на сиденье, чтобы не запачкать блокнот.

Тони удивленно повернул голову, но не смог скрыть лёгкой улыбки. Он почувствовал себя неуютно, но одновременно его сердце тронуло это простое признание. Мальчик протянул ему листок, на котором был изображён он сам — Тони. Рисунок был детским, небрежно выполненным, но в нём ощущалась искренняя симпатия.Рисунок был странным, но в нём была какая-то искренность.
Тони осторожно взял листок, внимательно его разглядывая. Он увидел, как Девид с нетерпением ждёт его реакции.

— Это вы, — сказал Девид, — я нарисовал вас.
Тони почувствовал тёплую волну благодарности, его губы невольно растянулись в слабую улыбку, когда он снова посмотрел на рисунок.

— Спасибо, — произнёс он тихо, но искренне. — Очень... приятно.

Девид снова вернулся к своему блокноту, проводя рукой по странице, как будто для него было важно, чтобы этот момент не прошёл мимо, чтобы его слова были услышаны. Тони, ощущая тяжесть молчания, спросил:
— А ты почему едешь в церковь?

Девид на мгновение задумался, а затем, тихо, но уверенно ответил:
— Мой папа инженер, как и папа Кейси. Мы с ней раньше часто виделись. Она научила меня плести браслетики.

Девид показал Тони свое запястье, на котором был аккуратно сплетён браслет из ниток. Его глаза сверкали, когда он говорил об этом, и Тони почувствовал, как в его голосе проскальзывает какая-то невидимая, но тёплая связь с Кейси. Тони не мог не удивиться, как дети, даже в таком возрасте, могут иметь настолько искреннюю привязанность.

— Папа всегда занят своими проектами, — продолжал Девид, — и, наверное, опоздает на церемонию. Он всегда так. А я не хочу опоздать к Кейси.

Тони кивнул, и что-то тяжело скользнуло в груди. Тони понимал, что для мальчика важно быть рядом с ней, присутствовать в церкви. Но в его словах было что-то, что пробудило в Тони чувство горечи и сожаления о тех, кто не оказался рядом вовремя, чтобы помочь ей, чтобы спасти, в том числе и он сам.
Харрис, до сих пор молчавший, нахмурился, выслушав слова Девида. В его глазах промелькнуло раздражение, он сжался в кресле, сжимая руль.

— У Эдвина всегда одно и то же, — буркнул он под нос, явно раздражённый поведением своего знакомого. Его голос был холодным и негодующим, как если бы он уже много раз сталкивался с такой ситуацией.

Тони не обратил внимания на слова Харриса, потому что взгляд его вновь упал на Девида. Мальчик был сосредоточен на своём браслете, и его губы чуть-чуть поджались в том странном жесте, когда ты думаешь о чём-то важном, но не знаешь, как это выразить словами.

Тони, мягко положив руку на плечо Девида, сказал с теплотой в голосе:
— Ты молодец. Кейси была бы рада, что ты пришёл.

Девид поднял глаза на него и улыбнулся — маленькая, но искренняя улыбка, которая сверкнула в его глазах, как момент светлого огонька. Тони, посмотрев на его добрые глаза, ощутил, как его сердце немного тает. В этом мальчике было столько искренности и заботы, что он ненадолго забыл обо всех своих тяжёлых мыслях.
Мальчик вновь вернулся к своему блокноту, но в его движениях было что-то детское и не по годам мудрое. Тони наблюдал за ним, пытаясь понять, что именно в этом маленьком человеке заставляет его чувствовать такую странную привязанность.
Внезапно, Девид, немного подался вперед и протянул ему блокнот, не открывая его сразу, словно не спешил делиться чем-то важным. Его маленькие пальцы сжали края обложки, и он, с невинной детской настойчивостью, взглянул на Тони.

— Это... — начал он, его голос был уверенным, но с легким волнением, — я буду инженером, как и мой папа. Только я буду строить не просто роботов, а... космические карусели.

Тони наклонился вперед, принимая блокнот, и открыл его на первой странице. На рисунке были изображены вращающиеся карусели, но вместо привычных лошадок и машинок, их части представляли собой планеты, метеоры, спутники. Несколько маленьких черных точек плавно двигались по орбитам вокруг гигантских звезд и космических станций. Это была фантазия, в которой Девид был архитектором, создающим миры. Тони удивился: в этом маленьком человечке скрыта целая вселенная идей.

— Это... это удивительно, Девид, — сказал Тони, всматриваясь в детские, но такие яркие и креативные зарисовки.

Девид посмотрел на него с ожиданием, его глаза горели от энтузиазма. Он по-настоящему верил в свои мечты.

— Когда я вырасту, буду строить такие карусели, только для космонавтов, — продолжил он. — Я буду делать их самыми крутыми, все захотят кататься!

Тони почувствовал, как его сердце сжалось от того, что в этом мальчике была такая искренняя вера в себя. Он понимал, что этот ребенок, несмотря на свои семь лет, уже строит для себя целую вселенную, и эта вселенная не ограничивается только фантазиями — она живет в его мыслях и мечтах.

— Ты действительно сможешь это сделать, — сказал Тони, не скрывая восхищения. — Ты будешь великим инженером, Девид.

Мальчик, услышав это, не смутился, а наоборот, с гордостью расправил плечи и с еще большей уверенностью в голосе продолжил:
— Да, я точно смогу! Я знаю, что получится!

Харрис, который все это время молча наблюдал за их разговором, вдруг тихо пробормотал себе под нос:
— Будет как Эдвин... такими кретинами можно только уродиться.

Эти слова прозвучали с оттенком горечи и злобы. Харрис говорил об Эдвине, отце Девида, человеке, который всегда был поглощен своей работой и редко обращал внимание на своего сына. Харрис, несмотря на свою заботу о Девид, явно не одобрял такого поведения. Но, как бы ни было тяжело, он все равно хотел поддержать мальчика.

Харрис, посмотрев на Девида, уже не с укором, а с теплым взглядом сказал:
— У тебя обязательно получится, Девид. Ты будешь даже лучше, чем твой папа. У тебя есть все, чтобы быть великим инженером. Главное — верить в себя.

Девид тихо засмеялся, его лицо осветилось светлой улыбкой, хотя в его глазах скользнуло мгновение раздумья, как будто слово "лучше" в его голове отозвалось не совсем так, как предполагал Харрис.

— Лучше, чем мой папа? — он слабо улыбнулся и сам себе немного посмеялся. — Ну, может быть. Но, думаю, что лучше его уже никогда не будет..

Тони наблюдал за этим разговором, и его сердце наполнилось теплотой. Он почувствовал, как этот момент, несмотря на свою простоту, открыл перед ним какие-то важные истины. В глазах Девида было нечто важное — его уверенность, веру в то, что он сможет все, что он задумывает. И, несмотря на свою детскую наивность, он был уже намного взрослее многих взрослых в своем окружении.
Девид верил, что все возможно. И это было гораздо важнее, чем любые сложности, которые он, возможно, встретит на своем пути. Тони почувствовал, что в этот момент он сам мог бы научиться чему-то у этого маленького, но такого сильного человека.

— Ты будешь большим инженером, Девид, — повторил Тони, улыбаясь ему. — Ты знаешь, о чем говоришь.

Девид продолжал говорить с той же невинной, почти детской лёгкостью, что так отличала его от окружающих. Его глаза светились от внутреннего огня, как у ребёнка, который, несмотря на всё, остаётся искренним и открытым. Он был так поглощён своими мыслями, что даже не замечал, как всё вокруг становилось тихим и мирным. Он говорил с детской мечтательностью, будто по-настоящему верил в то, о чём говорил.

— Я... я люблю Кейси, — сказал он, не сводя взгляда с окна, хотя взгляд его оставался мягким и полным тепла. — Мы с ней часто играли в парке. Она всегда была такой хорошей. — он слабо улыбнулся, как будто эта мысль принесла ему какое-то успокоение. — Она была особенной.

Тони молчал, глядя на него, не зная, что сказать. Мальчик говорил так просто, как будто смерть Кейси и её потеря — это что-то, с чем можно было смириться, словно он просто говорил о старой игрушке, которую потерял. Но в этом была своя глубокая философия, какая-то невинная мудрость, которая заставила Тони задержать дыхание. Ведь Девид, несмотря на свой юный возраст, казался будто в своей детской наивности понимающим намного больше, чем он сам.
Девид слегка помолчал, а потом, не глядя на Тони, продолжил, его голос мягкий, но искренний, наполненный доверчивостью.

— Я вообще люблю всех. И Харриса, и папу. Даже если папа не всегда со мной, он много работает, часто даже не замечает меня, но я всё равно люблю его, потому что он мой папа, — сказал он с лёгким пожатием плеч, как будто это было самое обычное и очевидное объяснение на свете. — Даже вас люблю, Тони.

Тони замер на мгновение. Эти слова, казалось, не были простым проявлением доброты или наивности. Они звучали искренне и без претензий, будто Девид на самом деле мог воспринимать мир таким образом — не усложняя, не анализируя, а просто любя. Он был способен воспринимать каждого человека, как часть чего-то большего. И его слова тронули Тони до глубины души, хотя и привели к ещё большему чувству пустоты и растерянности.

— Смерть... — Девид задумался, а его взгляд стал немного туманным, будто он был где-то далеко, в другом месте, в другом времени. Тони видел, как он как будто смотрит не просто через стекло машины, а сквозь него, в саму глубину пространства. — Я думаю, смерть — это не конец. Всё может быть по-другому, чем мы думаем. Наверное, Кейси и Эллис сейчас смеются, потому что все так грустят. Они наверняка видят нас, и им смешно, что мы переживаем. Может, это и есть жизнь — когда ты понимаешь, что смерть не окончание, а начало чего-то другого. Может, они не ушли далеко, а просто... где-то рядом, смеются над тем, как мы грустим.

Эти слова, сказанные с такой детской уверенностью, заставили Тони на мгновение задержать дыхание. Он почувствовал, как странное, почти пугающее ощущение охватывает его. Мальчик говорил так, словно это было естественно, словно это был тот единственный способ объяснить, почему их боль и утрата не должны быть окончательными. Тони понял, что, возможно, он сам никогда не смог бы увидеть мир такими глазами. И это было мучительно.

— Ты... ты, наверное, прав, — выдохнул Тони, не зная, как ещё отреагировать на эти слова. Его внутренний мир заполнился тревогой и неясными мыслями. Ему стало больно, что ему не хватало такой же простоты, как у Девида. Он чувствовал, как его собственное понимание жизни и смерти сталкивается с чем-то невидимым, что трудно было объяснить словами. Мальчик в своей наивности и искренности открыл перед ним совершенно новый взгляд на мир, с которым Тони не знал, как справиться. Он посмотрел на Девида, не зная, что сказать. Он хотел бы ответить, но не знал, что будет правильнее: сказать что-то утешительное или оставить молчание. Что-то внутри него кричало, что нужно быть сильным, что нужно держаться, но слова все равно не приходили.

Девид, казалось, неожиданно осознал, что его слова могли быть слишком откровенными или, возможно, тяжёлыми для взрослого. Он быстро повернулся к Тони, и его глаза наполнились растерянностью. Мальчик вдруг прижал свой блокнот к груди, словно пытаясь защитить себя от чего-то, и сказал с лёгким смущением:
— Извини, Тони... Я не хотел вас расстраивать. Я... я не подумал, что это может быть тяжело. Я просто... не знаю, что сказать. — Его голос был тихим, едва слышным, и он нервно поправил блокнот в руках, как будто надеялся, что таким образом сможет избежать неловкости.

Тони был немного удивлён такой реакцией. Он не ожидал, что Девид так сильно переживает за свои слова. Мальчик, несмотря на свою открытость и детскую прямолинейность, явно чувствовал вину за то, что мог случайно ранить взрослого.
— Всё в порядке, Девид, — сказал Тони, стараясь успокоить его и мягко улыбнувшись. — Ты ничего плохого не сказал. Не переживай, правда.

Слова Тони, возможно, немного успокоили мальчика. Он чуть расслабил руки, но продолжал держать блокнот, как бы защищаясь от своих чувств.
Оставшаяся часть поездки прошла в странном равновесии тишины и разговоров. Время будто растягивалось, несмотря на то, что дорога была знакомой и короткой. Машина двигалась плавно, колеса почти не издавали звуков, только легкий шорох шин по асфальту, нарушаемый лишь редкими встречными машинами, шипением дождя, что накрапывал снаружи.
Девид сидел в своем месте, вжавшись в кресло, и время от времени что-то спрашивал Тони. Он был любознателен, его глаза постоянно блестели, когда он пытался понять и разобрать детали вокруг. Он задавал вопросы, но в них не было ни назойливости, ни стремления к разговору ради разговора. Его вопросы шли естественно, как будто он сам не осознавал, что это лишь попытки добавить жизни в унылый пейзаж вокруг.
Тони в ответ отвечал коротко, иногда задумываясь, что сказать, а потом вспоминая, что это не самый лучший момент для долгих бесед. Но он всё равно был благодарен за присутствие Девида — простого, непосредственного, почти не замечающего тяжести их общей ситуации.
Харрис, тем временем, то молчал, то что-то буркнул себе под нос. Его работа всё-таки давала о себе знать. Он несколько раз звонил по телефону, что-то обсуждая в полушепоте. Тони иногда слушал разговоры, но они не интересовали его. Харрис говорил о каких-то проектах, сроках и проблемах, которых Тони не знал. Он больше обращал внимание на дорогу — на привычные улицы, на пейзажи, которые мелькали в окно. Их разделяла тонкая вуаль дождя, из-за которой внешний мир казался немного размытым, немного более туманным.
Дорога была извилистой, местами дороги становились узкими, тянувшимися между старых домов, у которых всё ещё были деревянные фасады, окрашенные в пастельные тона, как будто пытаясь остаться в прошлом. Мелкие деревья и кусты чуть покачивались от лёгкого ветра, который врывался в машину через маленькие щели в окне, наполняя её свежим запахом дождя и земли.
Когда машина съехала на шоссе, простор становился ещё более ощущаемым. Плавные изгибы дороги, прямые участки, где вдалеке виднелись огромные серые здания — все это создавалось ощущение спокойного пути. Время от времени Тони ловил себя на том, что его взгляд устремлялся в окно, и он старался сфокусироваться на простых деталях. На тротуарах, на листьях, что тихо шуршали в тени деревьев, и даже на скоплениях людей, спешащих по делам, не замечая, как жизнь продолжает двигаться, несмотря на то, что у него был совсем другой мир в голове. Девид сидел с любопытным выражением, которое никак не могло угаснуть, несмотря на всё происходящее. Он что-то ещё спросил у Тони, но тот ответил лишь коротко, а потом молчал, снова погружаясь в свои мысли. Харрис снова взял в руки телефон, и разговоры продолжились. Тони чувствовал себя немного отстранённым, не в своей тарелке, но присутствие Девида в этом моменте, его беспечность, его светлая наивность, заставляли его чувствовать, что хотя бы на время можно отпустить все заботы.

— Вы когда-нибудь бывали в этой церкви раньше? — вдруг спросил Девид, нарушив тишину, глядя в окно.

Тони немного растерялся, не зная, что ответить. Всё это не имело для него значения, но был момент, когда он решил быть честным.
— Да, когда-то бывал, — сказал он, и в его голосе не было горечи, только лёгкая усталость. — Мне кажется, это всегда было местом для людей, которые пытаются найти какое-то утешение. Но я... — он замолчал, не зная, как объяснить то, что чувствовал. — Мы все ищем место, где можно хоть немного отдохнуть.

Девид молча кивнул, погружённый в свои мысли. Харрис, закончив свой разговор, снова настроил машину на нужный курс и огляделся через зеркало. Обстановка снова вернулась к нейтральной тишине, когда лишь шум дождя и гудение мотора были слышны в салоне. Тони заметил, как за окном проезжали старые дома, затем новые здания, магазинчики с вывесками, на которых только не читались радужные яркие цвета. Всё это создавалось тем же неизменным фоном для его мыслей.
На протяжении всей поездки было ощущение, что мир вокруг них продолжает вращаться, но чем дальше они ехали, тем больше Тони ощущал, как его собственная жизнь застыла, как будто находясь в каком-то промежуточном моменте, где события никак не могли принять своей формы.

* * *

Церковь стояла в центре города, словно крепость, которая всегда была здесь — старая, но надежная, как и сама вера, которая в ней обитала. Белые стены, слегка выцветшие от времени, тянулись к небу, их простота была утешением для глаз. Небо было тусклым, покрытым облаками, которые, казалось, обрушатся в любую минуту, но дождя не было. Ветер тихо шуршал среди деревьев, которые окружали церковь, их ветви слегка покачивались, словно тоже пытались понять, что происходит внутри.
Задний двор церкви был немного запущен, но в этом было какое-то своеобразное очарование. Каменные дорожки, покрытые зеленью и лишайниками, вели к небольшому кладбищу, на котором почти не было новых могил. Старые надгробия, поблекшие от времени и покрытые мхом, стояли на своих местах, как немые свидетели множества прощаний, которые здесь когда-то произошли. Некоторые из камней едва читались, а другие были почти вросшими в землю, забытыми.
Отходя от кладбища, можно было заметить несколько лавочек, где, возможно, раньше сидели те, кто искал тень в летнюю жару или просто приходил помолиться. Их краска местами облезла, а сами лавочки утратили форму, как и сама церковь. В глубине двора росли высокие, переплетенные между собой деревья — они создавали некое укрытие, скрывая пространство за собой, как тень от прошлого.
В день похорон двор был не таким спокойным, как обычно. Присутствовали люди — прихожане, родные, друзья. Некоторые из них стояли молча, другие шептались между собой, перемещаясь от одной группы людей к другой. Женщины в темных платьях, с платками на головах, шли группами, обмениваясь тихими репликами. Мужчины, в строгих костюмах, скрестив руки на груди, стояли в стороне, наблюдая за происходящим. Лица были серьезные, напряженные, полные горя и неуверенности, как будто они чувствовали себя неуместно в этом месте, как будто не знали, что сказать.
Атмосфера была пропитана тихим, едва заметным тревожным ожиданием. Некоторые оглядывались по сторонам, словно пытаясь понять, что нужно делать. И вот эти взгляды — не те, что указывают на что-то конкретное, а скорее те, что пытаются найти смысл в происходящем — стали основным языком, которым церковь общалась с миром в этот день.
Независимо от того, насколько малым был этот город, люди, кажется, собрались все — и те, кто знал покойного, и те, кто просто пришел в этот день, потому что так положено. Мало кто знал, как правильно выражать свое соболезнование, и это ощущение неудобства чувствовалось в каждом шаге. Внешний двор церкви, казалось, пропитался этим чувством неестественного спокойствия, затмевшим обычную тишину. Даже птицы перестали петь, а листья на ветвях, дующие по ветру, создавали ощущение, будто даже природа замерла в ожидании чего-то важного.
Тони вышел из машины последним — не потому что хотел остаться один, а потому что иначе не мог. Стоило его ботинку коснуться земли, как мир вокруг будто стал гуще, тяжелее, будто воздух вобрал в себя чужое горе и теперь оседал на плечах. Путь к церкви шёл по аккуратно выложенной каменной дорожке, окаймлённой невысокими кустами. Листья чуть дрожали под ветром, а в воздухе витал терпкий запах сосновой хвои и чего-то сладкого, будто цветы на венках уже начинали блекнуть под утренним солнцем. Где-то позади на парковке закрылась дверца чужой машины, хлопнула капотная крышка — мир продолжал жить, будто ничего не произошло.
Но Тони знал: произошло. И ещё как.
Он на секунду задержался у капота машины, машинально поправил ворот. Сердце билось глухо и быстро — не от страха, а от напряжения, словно весь организм сжимался, как пружина, ожидая, что сейчас на него упадёт небо.
Когда он поднял взгляд, то увидел ту самую машину с логотипом местной телекомпании: знакомое сочетание белого и синего, яркое, неуместное. На лобовом стекле — пропуск прессы, антенна дрожит от ветра. В салоне кто-то шевельнулся — оператор или репортёр — и Тони резко отвёл взгляд.
Он не был готов.

И тут рядом послышался знакомый, спокойный голос Харриса.
— Не спеши. Просто зайдёшь, когда сможешь. Не давай им повода. Если что, я всегда буду держать тебя в поле зрения чтобы вовремя помочь.

Тони едва заметно кивнул, не доверяя голосу, чтобы что-то сказать. Харрис закрыл водительскую дверь и направился к ступеням церкви. Его походка оставалась уверенной, плечи — прямыми. И вдруг рядом, с заднего сиденья, вынырнул Девид. Он слез, с трудом натянул рюкзак на плечо, поправил свитер — и подбежал к Тони на несколько шагов ближе. Сказал почти шёпотом, заговорщически, по-детски искренне:

— Мы ещё увидимся внутри. Обязательно, — и с широкой, но тихой улыбкой добавил: — Всё будет нормально.

Тони не успел ответить, как Харрис подозвал мальчика жестом, и они ушли вдвоём, Девид пружинисто ступал по камню, будто шёл не на похороны, а на встречу с кем-то из друзей. По сути, так оно и было.
Тони смотрел им вслед. Ему казалось почти невозможным — как легко Харрис общается с ребёнком. Сколько терпения, тёплой строгости и спокойной заботы в его голосе, в походке, в каждом слове. Он заметил, как Харрис наклонялся к Девиду, слушал, будто у него действительно было время. Удивительно — как будто этот человек умел быть с детьми. Не рядом, а с ними.
И это не отпускало. Ни холод, ни камера в чужом автомобиле, ни собственное головокружение от того, что сейчас произойдёт, не смогли отнять у Тони это странное, едва заметное тепло, которое он внезапно почувствовал оттого, как Харрис держал Девида за плечо.
Он стоял так ещё несколько секунд, а потом медленно, с почти физическим усилием, сделал первый шаг в сторону дверей. Воздух вокруг был свежим и ясным, небо — безоблачным. Но всё, что ощущал Тони, — это гул в висках и щемящее напряжение внутри, от которого не спастись даже самым глубоким вдохом.
Тони шагнул внутрь церкви, и мир словно изменил ритм. Шум улицы остался позади — здесь всё звучало иначе: мягкие вздохи, шорохи, приглушённые всхлипы и потрескивание свечей. Запах воска смешивался с запахом свежих цветов — белые лилии, гвоздики, редкие розы, поставленные в аккуратные вазоны у каждого из трёх гробов. Над головами висели тяжёлые бронзовые люстры, не горящие — свет шёл от множества свечей, расставленных по углам и в центре.
Он двигался осторожно, будто боялся нарушить покой тех, кто уже ничего не скажет, и тех, кто всё ещё пытался найти слова. Церковь была просторной, с массивными колоннами, уходящими под высокие, расписные своды. Сквозь витражи проникал холодный свет — тусклый, рассеянный, будто и солнце сегодня знало, что не стоит сиять слишком ярко.
Толпа была плотной и разношёрстной. Много чужих лиц — Тони сразу это почувствовал. Люди, которые пришли не попрощаться, а посмотреть. Некоторые сдержанно переговаривались, кто-то украдкой снимал на телефон, хотя это и было запрещено. Казалось, почти половина присутствующих никогда не знала лично погибших. Просто пришли... потому что это случилось. Потому что это громко. Потому что три гроба в один день — слишком редкое, слишком трагичное зрелище. Некоторые прихожане стояли — слишком тесно, чтобы сесть, слишком неловко, чтобы уйти.
Гробы располагались в глубине зала, у алтаря. Три. Как три финальные точки в одном предложении, которое никто не хотел заканчивать.
Первый — украшен эмблемой школьной команды, фото с турнира, тёмно-красный шарф перекинут через крышку. У гроба — родные АБС. Его мать в чёрной вуали, бабушка, цепляющаяся за руку какой-то женщины, которую Тони не знал. Некоторые парни открыто плакали, не стесняясь. Родные — огромная, многолюдная семья, будто сросшаяся в один организм боли — стояли ближе к изголовью.
Среди них стояла Мия. Тони остановился, его сердце замерло. Он не ожидал увидеть её такой. Стойкой, но не каменной. Уязвимой, но не сломанной. Она была одета в чёрное платье, аккуратно собранные волосы в желтую ленту, лицо бледное и натянутое, как шелк на костях. Тайлер держал её за плечи, что-то шептал ей на ухо, и она позволяла это. Даже чуть склонила голову к нему. Мия, которая ненавидела Тайлера. Мия, которая кричала, что не простит его никогда. Видимо, что-то всё же произошло. Может, он оказался рядом в момент, когда ей нужно было не быть одной. Или, может, горе вымывает старые счёты, оставляя только то, что по-настоящему имеет значение.
Тони отвёл взгляд, не в силах дольше смотреть. В нём смешались ревность, удивление, уважение и пустота.
Следующий гроб — Эллиса. У него было меньше людей. Рядом — его мать. Сгорбленная, одетая в чёрное, глаза опухшие, пальцы сжимают платок, будто он мог удержать её сына, если крепко держать. Два мужчины рядом — никто из них не плакал вслух, но лица были напряжены, как от боли, которую сдерживают из последних сил.
У Эллиса не было одноклассников. Не было друзей. И это было особенно невыносимо. Как будто его потеря прошла незамеченной — для всех, кроме самых близких. Тони ощутил укол вины, как ножом под рёбра. Он должен был быть там.
А потом — третий гроб. Тихий, чуть в стороне. Никаких украшений, никаких плакатов. Лишь скромный венок, записка, очевидно, написанная детской рукой, и пара цветов. У него стоял Девид. В своём оранжевом свитере, с рюкзаком за спиной, с прямой спиной и по-детски серьёзным лицом. Он ничего не говорил — просто стоял, глядя на гроб Кейси, как будто ждал, что она проснётся. Или как будто её душа всё ещё где-то здесь. Харрис стоял рядом, чуть в стороне, но не на расстоянии. Он не держал мальчика за руку, не говорил слов утешения — просто был рядом. Присутствие. Тихое, надёжное.
И это было... трогательно. Глубже, чем любые слёзы. Иногда — просто быть рядом важнее, чем пытаться исправить.
Он вдохнул глубже, и только тогда заметил, насколько сдавлено дышал всё это время. Тело начинало медленно отпускать, но в сердце — ворочалась тень. Груз, который он несёт с тех пор, как всё случилось. Тони сделал шаг вперёд. Он знал: в какой-то момент нужно будет подойти к каждому гробу. Но пока он просто стоял и смотрел. Он считывал лица. Ловил атмосферу. И задавался вопросом: что ещё он упустил, пока пытался держаться?
Хор начал петь с верхней хоровой галереи — высоко, под самым сводом. Первые звуки были мягкими, почти неуловимыми, словно кто-то осторожно коснулся воздуха. Мелодия потянулась над головами собравшихся, подобно тонкой паутине, и постепенно набрала силу. Голоса сливались в неспешное, тягучее многоголосие, перекликаясь между собой, будто души самих усопших пытались заговорить сквозь пение живых. Это было старинное заупокойное песнопение, древней и строгой красоты. Его знали не все, но чувствовал каждый. Оно пело не о боли, а о прощании, не о слезах, а о надежде. Оно звучало как молитва и как колыбельная одновременно — для тех, кто больше не проснётся, но всё равно остаётся частью мира.
Медленно в зал вышел священник. Он шёл с достоинством, слегка покачивая кадило, из которого струился дым. Ладан наполнил церковь с пряной глубиной аромата — запах покоя, запах молитвы. Тонкая дымка окутала колонны, алтарь, головы прихожан. В полумраке казалось, что стены дышат этим дымом.
Священник подошёл к каждому гробу по очереди, совершил крестное знамение, затем поднял глаза к небу, как будто прислушивался, нет ли ответа. Он не говорил сразу — дал пению угаснуть, дал людям выдохнуть.

— Сегодня, — начал он наконец, голос его звучал негромко, но каждое слово, казалось, отскакивало от стен, — мы стоим здесь не только, чтобы попрощаться. Мы стоим здесь, чтобы вспомнить. Чтобы простить. Чтобы отпустить.

Он не читал проповедь в привычном смысле. Он говорил тихо, почти по-домашнему, будто обращался к каждому лично.

— Мы теряем детей. Мы теряем друзей. Мы теряем тех, с кем не успели поговорить, кого не успели обнять. И что остаётся нам? Молитва. Вера. И память.

Он посмотрел на венки у гробов. На лица в первом ряду. На пустое место рядом с Кейси.
— Они ушли слишком рано, и никакие слова этого не оправдают. Но, быть может, мы ещё встретимся. Быть может, они сейчас здесь — не в телах, но в духе. В наших мыслях. В любви, которую мы продолжаем чувствовать.

После этих слов хор снова запел — уже громче, пронзительнее. Это была молитва о прощении грехов, об упокоении души. Люди начали вставать, креститься, кто-то в слезах доставал платки. Глубокие, бархатистые голоса мужчин и тонкие, кристально чистые нотки юных голосов сливались в единую тревожную молитву, как будто пытаясь достучаться до небес. Словно они взывали о прощении и покое, словно всё это было не для живых, а для тех, кто ушёл, и для того, чтобы уснуть в мире, где нет боли и страха. "Requiem aeternam dona eis..."
Молитва священника начиналась тихо, его голос не дрожал, но в этом спокойствии слышалась такая страшная тяжесть, что она сжимала грудь. Он стоял перед рядами гробов, молча, его лицо не выражало ни слёз, ни страха — только это тихое, безжизненное спокойствие, которое вело за собой всех, кто оказался в этом месте.

— Господи, прими души этих юных чад, — произнес священник, и его слова резонировали с внутренним напряжением. — Прости им страх, ошибки, гнев, недосказанности. Они ушли, как уходит ветер: быстро, внезапно. Но Ты — вечен, и в Тебе найдут они приют.

Когда священник закончил, толпа словно начала двигаться по невидимому сигналу. Люди вставали, поднимались с мест, и начиналась церемония прощания. Шаги были медленными, как будто каждый человек чувствовал тяжесть на сердце, каждый из них словно отдалялся от того, что осталось после смерти. Цветы ложились на крышки гробов, нежно, с лёгким шуршанием, как опавшие осенние листья. Их стебли гнулись под тяжестью слёз.
Тони остался сидеть, его тело будто приковало к скамье. Руки, будто из камня, не могли двигаться. Пальцы были ледяными, и каждый их сустав, казалось, не слушался его. Ноги, словно ватные, не могли удержать его вес. Он ощущал, как воздух вокруг становится густым, как тяжесть заполняет его грудную клетку. Кажется, если он попытается встать — он просто рухнет. Хор становился всё громче, и каждое слово этой трагической молитвы сжигало его душу, словно горящий уголь.
Тони попытался прогнать их — эти образы, эти видения, эти воспоминания, которые не отпускали его. Но они настигали его, как волны. Их тела, мёртвые и безжизненные, пронзали его сознание. Кейси с рассечённой щекой, что не оставляла ей шансов на восстановление. Эллис — лицо, почти неузнаваемое, с кровавыми следами на коже. АБС — слишком неподвижный, как будто кто-то другой, не он. Они лежали в этих гробах... слишком странно, как если бы смерть полностью лишала их всего, что когда-то делало их живыми. Их жесты, смех, взгляд, энергия — всё исчезло.
Гробы закрыты. Закрыты навсегда. Но почему? Почему они не могут просто быть там, на своем месте? Почему не видим их такими, какими они были? Тони пытался найти в этом смысл, попытаться поверить в это, но не мог. Гробы стали для него просто ящиками. Не люди. Не те, с кем я смеялся. Не те, кто были рядом. Всё исчезло.
«Они ведь не должны были там оказаться. Это ошибка. Огромная ошибка...» — эти мысли не покидали Тони. Он сжал губы, чтобы не закричать, чтобы не дать себе волю, не воскликнуть. Но тут же сдержался. Он не мог бы позволить себе просто разрушиться прямо здесь, среди этих чужих людей.
Очередь подходила всё ближе. Тони слышал, как скрипят половицы, как шуршат одежды, как роняют слёзы те, кто приближается. Каждый шаг этой толпы словно был шагом к концу. Он видел, как люди отходят от гробов, вытирая глаза. Каждый шаг влек его всё ближе к тому моменту, который он так не хотел пережить. Мысленно он уже представлял, как он подойдёт к этим гробам. Три тела. Закрытые. Один — в белом, другой — тёмный, почти чёрный. Кейси в светлом, украшенном веточками лаванды.
Как им там холодно?
Может, они... просто хотят домой?
Или — в школу? Даже если всегда её ненавидели. Может, они бы сейчас захотели вернуться. Хоть на день. Хоть на час. Хоть на пару минут. Может, они бы хотели снова спорить с учителями. Смеяться с друзьями. Смотреть фильмы. Дышать. Чувствовать. Быть живыми.
Тони медленно шагал вперёд, будто каждый его шаг давался с усилием, как если бы его тело не желало двигаться. Он не знал, что именно он должен был чувствовать, что говорить. И внутри его поднималась непонятная тяжесть, которая заполнила грудь. Страх и боль, смешанные в одно целое, давили, и это ощущение было чем-то нечеловеческим, как будто он не мог найти своего места в этом мире, где всё было разложено по частям, где не оставалось ни времени, ни пространства для скорби.
Перед ним стояли три закрытых гроба — предметы, а не люди. Студёные коробки, обтянутые деревом, под которыми скрывались те, кого он знал, любил, с кем провёл лучшие годы своей жизни. Но это были не люди, а просто холодные предметы, и эта мысль парализовала его. Всё, что он мог сделать — это подойти к гробу, который был закрыт, и провести рукой по его поверхности. Он чувствовал, как холодное дерево вбирает в себя всю боль, словно бы поглощая её.

— Простите меня... Я не успел защитить вас, не успел быть рядом. Прости, Эллис, прости, Кейси.

Он не мог сказать больше. Его слова не звучали, как хотелось бы, не смогли выразить того, что он действительно чувствовал. Но он знал, что нужно было просто быть там, просто стоять рядом. В тот момент ему не нужно было ничего другого.
Перед глазами вспыхивали образы: Эллис, его лучший друг, который когда-то боился темноты, который цеплялся за свет в тёмных коридорах их школы. Он помнил, как Эллис всегда искал уголок, где было бы безопасно, где можно было бы просто отдохнуть от этого мира. Но сейчас... Как ему там? Тони подумал, что если Эллис всё ещё мог чувствовать, возможно, он сейчас снова испытывает тот самый страх — страх темноты, темноты вечности, в которой теперь и они все находились. Всё это казалось нелепым, невозможным. Как может человек, который так любил жизнь, быть здесь, в гробу, в этом мракном месте?
Когда Тони сделал последний шаг, оказавшись почти в самом центре этого пространства, его взгляд случайно оказался на конце зала. И вот тут всё вокруг снова изменилось. Он заметил репортеров, их камеры, те самые глаза, которые уже следили за каждым его движением. Сердце Тони подпрыгнуло, а страх охватил его с головой. В глазах репортеров, в каждом взгляде, в каждой камере, которые следили за ним, он ощутил невероятное давление. Все эти люди, все эти незнакомцы были теперь его свидетелями. Все эти взгляды — матери Эллиса, семья АБС, прихожане — казались невыносимыми. Их взгляды жгли, как огонь. Он чувствовал, как его руки стали холодными, как будто они не были его. А ноги, кажется, совсем отказались слушаться. Он стоял, глядя на гробы, пытаясь найти слова, но не мог. Это не было просто прощанием. Это было чем-то гораздо большим — это было столкновение с тем, что не поддаётся объяснению, тем, что невозможно понять.
Мать Эллиса, с её размытым взглядом, который, казалось, вообще ничего не видела, сидела в углу зала, её лицо было закрыто слезами. Семья АБС также находилась в зале, их лица были такими же обвёрнутыми в скорбь. И все они смотрели на него. Но он не мог понять, что делать, как действовать. Почему? Почему эти гробы не могут быть пустыми? Почему он должен стоять перед ними? Почему нужно прощаться? Он не знал, как продолжать. В этот момент мысли, как вихрь, снова набросились на Тони.
  Тони взглянул на гробы, и хотя он чувствовал, что должен попрощаться, что-то внутри кричало ему: Не делай этого. Но он знал, что не может продолжать избегать этого момента. Нужно было. И всё же, несмотря на всю тяжесть этого мгновения, он не знал, как правильно это сделать. Тот страх, который охватил его, был словно пустое пространство, которое можно было заполнить только его сомнениями и болью. В этот момент ему казалось, что он не может справиться с этим, что его тело и разум больше не в состоянии принять этот момент. Это было слишком много — смерть, прощание, утрата. Всё это сжалось в одном взгляде на эти гробы. И он всё ещё не знал, как найти в себе силы.
Репортеры, кажется, были все ближе. Он чувствовал их взгляды, слышал камеры, которые фиксируют его каждое движение. Тони вдохнул, пытаясь хоть как-то успокоиться, но его внутренний мир, его сердце — все это было на грани разрушения.
Тони стоял перед собравшейся толпой, почти чувствуя, как его сердце сжимается с каждым мгновением. Камеры, установленные по всему залу, казались ему огромными и зловещими, их объективы направлены на него, будто бы выискивали любой его слабый момент. Внутри все сжалось, и на мгновение ему показалось, что ему невозможно будет произнести ни слова.
Священник, стоявший рядом, взглянул на него с лёгкой настойчивостью, его взгляд был мягким, но с этим моментом было невозможно спорить. И тогда, как бы ни было трудно, Тони вынужден был подняться.

— Пожалуйста, Тони, тебе нужно сказать пару слов, — его голос прозвучал как тихая просьба, но он явно не принимал отказа. Поднялся небольшой шорох среди присутствующих. Тони ощущал, как все взгляды сразу пронзают его. Он чувствовал, как его грудная клетка сжата, дыхание перехватывает, а ноги будто становятся ватными. Но он был здесь. Он должен был справиться.

И вот он поднялся, тяжело переступив скамью. Он почувствовал, как всё внутри него как будто выдохнулось — и в тот момент, когда все внимание было приковано к нему, Харрис встал, готовый подойти и поддержать. Но Тони не позволил ему этого. Одним жестом руки он дал понять, что справится сам. Харрис замер, а Тони шагнул вперёд. Он взглянул на гробы, уже готовые принять то, что оставалось от жизни тех, кого он когда-то знал, кого любил. Его пальцы нервно сжали рубашку, и он попытался взять себя в руки, несмотря на этот мучительный холод, который пробежал по коже.

Он несколько секунд молчал, собираясь с мыслями. Все было странно туманно. И тут его голос наконец прорвался, едва слышно, но ясно:
— Мы все здесь, чтобы проститься с ними. Все, что было, теперь — только память. Мы не можем изменить того, что произошло, но мы обязаны продолжить. Эти дети были нашими, частью нас. Они не ушли зря. И хотя всё это кажется несправедливым и ненормальным, мы должны помнить: убийца будет осужден. Я верю в это. Справедливость победит.

Его слова были почти как заклинание, а потом, услышав своё собственное дыхание, Тони понял, что, несмотря на все сомнения, это было то, что нужно было сказать. Он мог бы сказать больше, но все другие мысли терялись в этой тягостной пустоте. Семьи, сидящие в зале, плакали, кто-то тихо всхлипывал, кто-то просто сидел с потухшими глазами, потерянными в своем горе. Тони видел, как глаза матери Эллиса были полны слез, как и глаза семей АБС, но ни один из них не мог говорить. В тот момент они все были как бы в одном огромном молчании.
Тони немного прикусил губу, готовясь завершить свою речь.

— Мы будем помнить их. Мы не забудем, что они были с нами. И мы будем бороться за них. Мы будем бороться за справедливость.
Он почувствовал, как его голос срывается на последнем слове, как будто эта борьба, за которую он только что говорил, — это то, что он должен будет пройти самому, несмотря на все, что произошло. Он сделал шаг назад, чувствуя, как его ноги буквально дрожат от напряжения, но он все равно держался. Камеры следили за ним, и их свет был теперь для него не столько ярким, сколько невыносимым.

Когда он вернулся в свой ряд, Харрис, сидящий на месте, кивнул ему, и в этом кивке было нечто большее, чем просто поддержка. Это было уважение к тому, что Тони сделал, хотя тот все еще чувствовал, что эти слова не могли быть достаточно сильными. Эти слова не могли вернуть их. Но они могли дать хоть какой-то смысл тому, что произошло. В этот момент он посмотрел на Харриса и понял, что в этом моменте, в этом месте, ему не нужно было больше слов. Он почувствовал, как немного отпускает боль.
Толпа еще немного тосковала в своем молчании, пока никто не осмеливался произнести больше. Все, кто был там, просто переживали эту тягостную и неизбежную тишину.
Как только Тони вернулся на свое место, несколько секунд в зале стояла тишина. Каждый сидящий в зале, казалось, переживал тот момент, когда нужно было сказать что-то значимое. Многие пытались отыскать в себе силы, чтобы выразить что-то важное, но это было почти невозможно — слишком много боли и горя наполняло воздух. Как только Тони вернулся на скамью, его заменил следующий человек, который встал перед всей толпой.

Мать Эллиса - она встала тяжело, словно вся её энергия ушла в этот момент. Её лицо было безжизненно-бледным, с размазанным макияжем, под глазами темные круги. Она сделала шаг вперед, и все взгляды вновь обратились на неё. Легкие, почти не слышные всхлипывания наполнили зал, но она сдерживалась. Всё, что могла сказать, это было пронзительное молчание, которое ощущалось, как гвоздь, вбитый в тишину.

— Эллис был моим единственным светом, — её голос дрожал, но был полон решимости. — Он был моим ребенком, я растила его, и несмотря на все сложности, несмотря на те моменты, когда мне казалось, что я ничего не понимаю в жизни, он всегда был рядом. Я потеряла часть себя, и как жить с этим? Но я знаю одно: он был хорошим ребенком, и он заслуживает справедливости.

Её голос сорвался на последних словах, и она не смогла продолжить. Слёзы текли по её щекам, а её фигура казалась совсем маленькой и беспомощной, как будто вся её сила ушла в эти простые, но сильные слова. Семья Эллиса, сидящая в первом ряду, потеряла всякое терпение и позволила слезам свободно течь.
После матери Эллиса, к микрофону подошел человек, который был представителем семьи АБС. Он был старым другом его отца, по виду — человек, которого Тони раньше не замечал, но сегодня его лицо было знакомо. Он встал и взглянул на всех собравшихся, его голос был уверен, но в нем скрывалась боль, которую он пытался скрыть за словами.

— Все мы здесь сегодня собрались, чтобы вспомнить нашего дорогого друга Адама, — начал он, но его голос немного сдался на первых словах. — Он был больше, чем просто друг. Он был братом, он был человеком, с которым мы прошли через все трудности жизни. Мы не можем понять, почему это произошло. Мы не можем понять, как он мог уйти так рано, не сказав всего, что он хотел. Но что мы можем сказать? Мы все здесь для того, чтобы напомнить себе, что его жизнь была полной, что он был хорошим человеком, и мы всегда будем помнить его таким. Он не просто ушел — он оставил в нас частицу себя.
Словно вздохнув, он не стал продолжать, подойдя к гробу. Он замолчал, его плечи слегка сжались, и семья АБС, сидя в зале, взяла друг друга за руки, словно пытаясь найти утешение.

Когда настала очередь Харриса, он встал, его лицо не было таким беспокойным, как у других. Он сдерживал свои эмоции, но не из-за отсутствия боли — скорее, потому что был полностью поглощен тем, что происходило. Тони заметил, как Харрис немного потянулся, и когда он поднялся, все взгляды снова обратились к нему.

Его уверенность была заметна.
— Я не умею говорить на таких церемониях, — начал Харрис, его голос был ровным и громким, не дрожал, но в нем скрывалась мощная воля, не позволявшая ему сломаться. — Я не умею говорить красиво, когда передо мной не просто мои друзья, а те, кто остался в нашей жизни. Я не могу сказать, что это легко. Это не просто. Я понимаю, что большинство из нас сейчас чувствуют одиночество. Но я хочу сказать одну вещь: Эллис, Адам, Кейси, они были не просто детьми. Они были примером того, как нужно идти вперед, как нужно не сдаваться. Это были те, кто сражался за правду, за друзей, за семью. И я верю, что их смерть не будет забыта. Мы все будем бороться за них, мы будем бороться за то, чтобы справедливость восторжествовала. Я знаю, что мы можем это сделать, и я буду сражаться за них, за каждого из нас.

Он сделал шаг назад, и хотя его лицо не показывало слёз, Тони видел, как он замер на секунду. Это был момент, когда Харрис отдал последнее слово памяти их друзьям.
После Харриса к микрофону подошел Девид. В отличие от всех остальных, он выглядел гораздо более собранным, чем можно было бы ожидать от ребенка. Его лицо было спокойно, но глаза горели внутренним огнем, каким-то светом, который заставлял всех почувствовать, как много он переживает. Его речь была короткой, но такой глубокой, что это почти лишало всех слов.
Девид подошел к микрофону, его маленькое тело казалось немного потерянным среди всех этих взрослых, но его лицо было решительным, как будто он уже знал, что должен сказать. Его глаза искали что-то в пустоте, но он собрался с силами и начал говорить.

— Кейси была...замечательной. Кейси всегда была как-то особенная. Она любила читать книжки про космос и мечтала, что когда вырастет, станет астронавтом. Я помню, как она рассказывала, как ей будет интересно лететь в космос, как она будет смотреть на Землю из окна корабля. Я думаю, она бы это сделала, если бы смогла.

Он чуть замолчал, как будто пытаясь найти правильные слова. В его голосе ощущалась такая несоразмерная для его возраста печаль, что люди в зале невольно притихли.
— Мы всегда шутили, что если мы не успеем стать взрослыми, то хотя бы когда-нибудь полетим в космос. Но теперь...её там не будет. И я не могу понять, почему. Почему она, почему все они... Эллис, Адам. Они все ушли так рано, и я не успел сказать им всего, что хотел.
Девид вздохнул, и на его глазах заблестели слёзы, но он продолжал говорить, будто не обращая внимания на них. Он взглянул на собравшихся в зале, и, казалось, что в его маленьких словах было больше силы, чем в речи многих взрослых. Девид поднял голову, и, несмотря на все боли, его голос стал немного тверже, когда он обратился ко всем:

— Я знаю, что Кейси, как и все они, хотела бы, чтобы мы не забывали о том, что мы друг для друга. Чтоб мы всегда были рядом. Мы не должны позволять этой боли разорвать нас. Кейси была бы счастлива, если бы мы поддерживали друг друга и жили так, как она бы этого хотела. И, пожалуйста, не забывайте, как она смеялась. Мы должны помнить её такой — живой, яркой, с таким же огоньком в глазах.
Он шагнул назад и, слегка наклонив голову, вернулся на своё место, оставив после себя долгую тишину, которая, казалось, витающая в воздухе, проникла в сердца всех, кто присутствовал.

* * *

После последней молитвы, когда священник тихо произнес прощальные слова и хор затих, в воздухе повисла тишина, тяжело давящая, почти ощутимая. Люди начали медленно вставать с мест, один за другим, будто с трудом покидая это священное место, где они прощались с теми, кого уже не было рядом. Легкий шорох одежды и шагов, приглушённый звук отталкивающихся скамейок, раздавался в зале, но атмосфера оставалась неподвижной, как если бы сами стены отказывались отпускать этих людей.
Несмотря на тяжесть момента, почти все двигались в сторону выходов, стараясь не смотреть друг на друга, скрывая слёзы, свои чувства, свое горе. Женщины и мужчины, многие в черном, с цветами в руках, начали расходиться по небольшим группам. Кто-то молча держал за руку своего близкого, кто-то одёргивал платье, подтягивал костюм, но все выглядели словно потерянными. Толпа двигалась в сторону трапезной, где должно было состояться небольшое угощение. Атмосфера там должна была стать немного легче, чтобы хоть как-то разгрузить мысли и эмоции после такого тяжёлого прощания.
Зал постепенно пустел. Вначале сели на места те, кто был готов выйти первым, потом ещё несколько человек, и вот, почти все покинули церковь. Те, кто остался, стояли в стороне, по несколько минут ещё осматривая пустующие места, как будто проверяли, не забыли ли они кого-то, или не забыли ли сами себя в этом месте. Всё казалось таким чуждым и незавершённым. Последние шаги, последние перегляды — и, наконец, в зале осталась только тишина.
Тони стоял у выхода, не зная, куда идти. Он не спешил следовать за остальными. Своими глазами он следил за уходящей толпой, не решаясь повернуться и уйти. Он видел, как в трапезную начали входить родственники, друзья, знакомые. Разговаривали, кто-то громко, кто-то тихо. Говорили о том, что нужно отдать последние почести, поговорить ещё о тех, кто ушёл. Но Тони ничего не слышал. Он продолжал стоять, ощущая, как за его спиной пустеет церковь.
Вскоре единственными оставшимися были он и несколько человек, которые всё ещё не могли покинуть место прощания, не могли окончательно отпустить. Потом даже они ушли. И Тони, наконец, остался один. Пустой зал, опустевшие скамейки, оставшиеся следы на полу от шагов, расплывшиеся в темных углах, казались забытым миром.
Тони, выйдя на улицу, почувствовал, как на его плечи падает тяжесть, которую оставила церемония. Взгляд скользнул по пустой площади, где ещё несколько минут назад все были поглощены трауром. Но теперь всё было пусто, и только лёгкий осенний ветер шуршал между деревьями и по каменным плитам, унося с собой последние следы тяжёлых шагов. Тони взглянул на скамейку у входа в церковь, где сидел Грегори.
Он был один. Его спина была немного согнута, руки сжаты в кулаки. Он пытался скрыть своё лицо, но несколько слёз, блестя на его щеках, уже выдали его. Тони тихо подошёл, не спеша, словно понимая, что этот момент нужно пережить вдвоём.
Он сел рядом, но не стал сразу говорить, давая Грегори возможность немного прийти в себя. Он знал, что такие моменты не терпят спешки. Тони, немного понаблюдав, вздохнул и мягко спросил:

— Грегори... Почему ты не был на церемонии?

Грегори медленно, как будто собрав силы, вытер глаза тыльной стороной ладони и ответил тихо, без привычной решительности:
— Я не мог, — его голос звучал с оттенком боли. — Там было слишком много людей. Я не... не мог быть среди всех них. Всё это слишком. Я не смог бы... Мне тяжело там было бы.

Тони почувствовал, как слова Грегори задели его за живое. Он, как и Грегори, переживал нечто подобное. Ощущение, когда ты не можешь просто раствориться в толпе, не чувствуя себя чужим. Он молча кивнул, понимая, что переживания Грегори — это не просто нежелание идти, это глубокая личная боль.
— Сейчас там уже никого нет, — сказал Тони, стараясь говорить мягко, без давления. — Там уже все ушли. Ты можешь подойти к Кейси. Я... я могу пройти с тобой, если хочешь.

Грегори задумался. Он немного покачал головой, как будто сомневаясь, но в его глазах было что-то неуверенное. Он смотрел на церковь и явно не решался на шаг вперёд.
— Я... не знаю, — произнёс он тихо. — Там много символов. Это всё как-то... не моё. Святые вещи. Я не привык быть рядом с этим. Я чувствую себя некомфортно.

Тони немного молчал, слушая, как Грегори пытается объяснить свои чувства. Он знал, что для него всё это — слишком тяжёлый груз, чтобы сразу понять. Для некоторых церковные символы — что-то далёкое, чуждое, и не всегда удаётся найти для них место в сердце. Но Тони понимал, что Грегори нужно время, чтобы привыкнуть.
— Я понимаю тебя, — сказал Тони, его голос был спокойным и уверенным. — Но это просто место, Грегори. Ты не обязан верить в каждый символ, не обязан следовать за каждым ритуалом. Главное — это твои чувства, твое прощание. И если ты хочешь, я буду рядом, ты не один.

Грегори в ответ не сразу произнёс слова. Он просто сидел, немного прижав подбородок к груди. Но Тони знал, что в его молчании — целая буря эмоций. Понимание того, что это не просто прощание, а что-то гораздо большее. Процесс, через который он должен был пройти.

Грегори вздохнул, его плечи чуть расслабились, и он наконец поднял взгляд на Тони.
— Ты прав, — сказал он тихо. — Наверное, я попробую. Просто... мне страшно, Тони. Я не хочу быть рядом с этим всем. Я... не хочу, чтобы меня это касалось так сильно.

Тони мягко положил руку на его плечо, не сильно, но с теплотой, чтобы Грегори почувствовал поддержку.
— Я с тобой, — сказал он уверенно. — Всё будет хорошо. Мы можем просто постоять, если ты хочешь. Я буду рядом, и ты можешь спокойно подумать. Ты не один. Если ты решишь подойти — я рядом. Просто не торопись.

Грегори, кажется, почувствовал какое-то облегчение от этих слов. Он слегка кивнул, как будто готовясь к следующему шагу. Тони встал первым и, не отпуская его, протянул руку. Вместе они медленно направились обратно в церковь.
Тони держал Грегори под руку, чувствуя, как его ладонь напряженно сжимает его, но всё же не пытается вырваться. Грегори шёл рядом, медленно, с каким-то особым, почти неосознанным усилием. Иногда его шаги становились более уверенными, он пытался идти самостоятельно, но каждый раз, когда они приближались к дверям церкви или очередной ступеньке, что-то останавливалось — будто невидимая сила тянула его назад, к выходу, от того, что было внутри.
Тони замечал это. Он не говорил ничего, просто продолжал идти рядом, позволяя Грегори решать для себя, как ему быть, не вмешиваясь. Он знал, что Грегори не любит, когда его слишком сильно контролируют. И хотя Тони понимал это, он всё равно не отпускал его, не давая Грегори почувствовать себя одиноким в этом моменте. В то время как они шли по скрипучему деревянному полу церкви, Тони продолжал поддерживать его, чувствуя, как Грегори в какой-то момент позволяет себе быть немного слабым, как будто доверяя ему.
Когда они, наконец, оказались внутри, Тони заметил, как Грегори поднял взгляд и сразу же остановился. Его глаза немедленно устремились к куполу, где на фоне мягкого света светились фрески ангелов и святых, изображённых на потолке. Грегори стоял, немного покачиваясь, как будто пытаясь понять, что именно он видит. Этот момент казался ему важным, как будто он проникал в мир, который был гораздо более значимым, чем всё, что происходило вокруг.
Тони следил за ним, наблюдая, как Грегори взглядом скользит по образам на стенах и потолке. Он почти не осознавал, что, стоя там, он выглядел удивительно красивым — не просто внешне, но внутренне. Его глаза были широко раскрыты, и в них была какая-то нежность, даже трогательная робость. Он не знал, что Тони наблюдает за ним, но, возможно, чувствовал его взгляд. Он был поглощён тем, что видел, тем светом и тишиной, которые наполняли пространство.

— Это красиво, — произнёс Грегори мягко, почти шепотом. Его голос был такой тихий и лёгкий, что казалось, он говорил не только о куполе и картине, но и о том, что он чувствовал внутри. Каждое его слово звучало так, как если бы он передавал Тони частичку того, что происходило в его голове в тот момент. Это было не просто восхищение красотой, это было как тихое признание, как открытие чего-то важного и сокровенного для него.
Тони почувствовал, как что-то внутри его замирает. Он не мог оторвать взгляд от Грегори, как он стоял с поднятой головой, будто полностью поглощённый тем, что было перед ним. В этот момент Тони осознал, как сильно он привязан к нему
Грегори продолжал смотреть на потолок, словно его взгляд искал что-то, что он не мог выразить словами. Тони ощущал, как его рука всё так же нежно сжимает Грегори, поддерживая, но не навязываясь. «Это всё было так важно для него», — подумал Тони, и его собственное сердце откликнулось на это чувство. Они стояли рядом, и эта тишина, этот момент, когда все внешние звуки исчезли, казались чем-то неподобающим, чем-то важным и значимым для них обоих.
Тони почувствовал, что этот момент был особенным — не только для Грегори, но и для него самого.
Грегори и Тони подошли к гробу, медленно, без спешки, как будто шаги сами просились в этот момент. Тони заметил, как Грегори немного отстранился, не давая себе идти вперед с полной уверенностью, словно что-то невидимое тянуло его назад. Он продолжал держать Грегори под руку, стараясь не давить, не заставлять, но поддерживать его на каждом шагу. Грегори чуть ли не каждую секунду останавливался, как будто что-то его постоянно удерживало, не позволяя сделать решительный шаг дальше. Тони чувствовал, как напряжение в его теле становится ощутимым. Он не знал, что Грегори чувствует в этот момент, но понимал, что для него все происходящее тяжело.
Вдруг, при очередной остановке, Тони заметил движение в дальнем углу. Он повернул голову и увидел, как Девид, сидя на скамье, смотрит прямо на них. Его глаза казались пустыми, растерянными, он тихо всхлипывал. Но как только Грегори подошел ближе, Девид резко поднял голову, его глаза раскрылись от испуга, и он молниеносно вскочил на ноги. Не сказав ни слова, он побежал прочь, словно боясь взгляда Грегори, словно не желая оставаться на одном месте.
Тони хотел окликнуть его, но Девид исчез в толпе, его шаги затихли в темных углах церкви. Всё, что осталось — это его быстрое исчезновение. Тони вернулся взглядом к Грегори, который, казалось, не заметил его уход. Он стоял напротив гроба, глядя на закрытую крышку с абсолютным молчанием, как будто всё происходящее не имело значения. Лишь в его глазах была какая-то тень, но больше ничего.

— Что с Девидом?— спросил Тони, не зная, как подступиться к этому вопросу. Он был потрясён тем, что Девид, обычно такой открытый, вдруг испугался и убежал.
Грегори не сразу ответил. Он продолжал смотреть на гроб, не двигаясь, и Тони заметил, как его тело напряжено. Всё его существо казалось отстранённым от происходящего, как будто Грегори был где-то далеко, за пределами этой церемонии.

— Он меня боится, — сказал Грегори спустя паузу, — без причины.

Тони не знал, что сказать. Он отошел чуть дальше, пытаясь понять, что могло заставить Девида так себя вести. Он не мог найти логического объяснения. Девид всегда был уверен в себе, даже несмотря на свою чувствительность, он не боялся общаться с людьми. Почему же сейчас этот страх проявился? Тони пытался найти ответ, но его мысли путались, и никакие ответы не приходили.

Грегори снова взглянул на гроб. Он стоял так, будто ничего вокруг не существовало, как если бы его взгляд был в другом месте. С каждым мгновением Тони чувствовал, как его собственные эмоции, его внутренний дискомфорт, проходили мимо. В этом молчании было что-то отстранённое, холодное, отголоски чего-то, что больше не имело смысла. Он стоял, и взгляд его был пустым. Казалось, Грегори не замечал ни Тони, ни происходящего вокруг. В его позе было что-то отчуждённое. Он не был здесь. Он был в другом месте, и Тони это чувствовал. Тони посмотрел на Грегори с тревогой. Он не знал, что сказать. Знал, что сейчас ему нечего добавить, что ему не нужно ничего говорить. Он просто оставался рядом, потому что это было единственное, что он мог сделать в этот момент.
Грегори и Тони шли по старинной церкви, их шаги сливались с тихим шорохом воздуха, пробирающегося сквозь высокие окна. Пространство вокруг них было огромным и пустым, наполненным туманом памяти и следами жизни, затмёнными временем. Прозрачный свет, падающий через витражи, играли на каменных стенах, создавая причудливые пятна. Тени двигались по полу, как если бы сама церковь была живым существом, наблюдающим за ними. Звуки их шагов — единственное, что нарушало тишину. Каждый шаг, каждый их момент в этом святом месте казался медленным, неестественным, как если бы они шли по грани реальности и сна. Часовая стрелка тянулась в такт их движениям, как и сами воспоминания, не дающие покоя.
Тони чувствовал, как его дыхание становится чуть тяжелее, когда он смотрел на Грегори. Парень рядом с ним был не похож на того, кого он знал раньше. Грегори шёл, но словно в его теле не было жизни. Его движения были медленными, почти вялым, как если бы он сдерживал что-то внутри, что, возможно, не было готово к тому, чтобы выйти наружу. Грегори часто оглядывался, как будто ожидал чего-то, что не мог точно понять. Его взгляд иногда скользил по столбам и витражам, но, похоже, он не видел их. Он был где-то далеко, где-то в другом месте.
Тони попытался разговорить его, нарушив молчание, которое могло бы длиться вечно. Грегори, как и всегда, не отрывался от того, что окружало их, но, похоже, его мысли были далеко.

— Ты когда-нибудь думал о том, что бы ты сказал Эллису сейчас? — голос Грегори был тихим, неуверенным. Он не оборачивался, но Тони знал, что этот вопрос был для него важным.

Тони немного замедлил шаги, остановился на секунду. Он мог бы ответить быстро, но что-то в вопросе заставило его задуматься. Это было не просто обыденное «что бы ты сказал», это было что-то большее, что было прямо на поверхности, но так трудно было выразить словами. Он подумал об Эллисе — об их ссорах, смехе, глупых спорах. Всё это казалось таким далёким.

— Я бы сказал, что скучаю, — наконец ответил Тони, взгляд его был устремлён в одну точку перед собой. — Просто... скучаю. Мы ведь всегда были такими... странными, всегда смеялись и шутили. А теперь всё... просто пусто. И я не знаю, как с этим жить.

Грегори выслушал его молча, его глаза не сводились с витражей. Он был рядом, но его мысли были где-то в другой реальности, куда Тони не мог попасть. Грегори был таким, как и всегда — тихий, задумчивый, с лицом, полным задумчивости и скрытого беспокойства. Его взгляд остановился на одной из фигур на витраже, и он, казалось, пытался уцепиться за что-то, что могло бы его удержать.
Молчание, которое наступило после слов Тони, было обременительным, но оно не было тягостным. Это было как момент осознания, когда оба понимали, что их разговор не нуждается в словах. Грегори слегка поправил шаг, но не продолжал разговор. Он, возможно, был не готов. Тони снова взглянул на него. В ту минуту он понял, что Грегори, возможно, переживает что-то намного большее. Но вместо того, чтобы говорить об этом, он просто молчал. Тони терпеливо ждал, пока Грегори снова начнёт говорить.
После долгого молчания, Грегори наконец повернулся к нему.

— Я бы сказал, что мне жаль, — голос Грегори был тихим, почти незаметным, но слова его, как и его взгляд, пронзали тишину, которая их окружала. — Мне жаль, что я не смог быть с ним, когда он это нуждался. Я не был рядом, когда он был один. И, возможно, это было всё, что я должен был сказать.

Тони был потрясён. Эти слова, которые Грегори сказал, были такими простыми, но такими глубокими. Его слова потрясли Тони. Это было не просто сожаление, это было признание потери, признание невидимого, что трудно было выразить.

— Ты не мог быть рядом, — сказал Тони тихо. — Но ты здесь сейчас. И это важно.

Грегори не ответил сразу. Он снова смотрел на витражи, его взгляд ускользал, поглощённый чем-то, чего Тони не мог понять. Но Тони знал, что Грегори ищет ответы, так же как и он сам. И хотя их шаги снова стали медленными, а тишина вокруг была полна тяжести, Тони чувствовал, как между ними теперь была не просто пустота, а нечто большее. Может, не слова, но что-то, что давало силы идти дальше.
Тони и Грегори вышли из церкви на задний двор, где воздух был тёплый, но немного влажный от утренней росы. Они стояли в тени старых деревьев, среди плотно расположенных машин, с которыми сюда приехали все присутствующие. Здесь, в отличие от внутренней тишины и гармонии, царила некая отстранённость — мир, который уже продолжал своё существование за пределами этой церкви. Атмосфера оставалась напряжённой, словно отголоски церемонии ещё витали в воздухе.
Издали Тони заметил фигуры Харриса и Эдвина, которые стояли немного в стороне, разговаривая на повышенных тонах. Харрис был явно раздражён, его лицо стало каменным, а плечи напряжёнными, как натянутые струны. Эдвин, напротив, оставался спокойным, почти безэмоциональным, лишь несколько раз двигая руками, как бы пытаясь объяснить свои слова. Разговор, который они вели, не мог остаться незамеченным — даже для тех, кто пытался не обращать внимания.
Харрис стоял с тем выражением лица, которое Тони уже знал слишком хорошо. Его щеки были побелевшими, глаза напряжены. Он сжимал в руке сигарету, но не курил — просто держал её, как некое оружие, которое мог бы использовать в любой момент.

— Ты не понимаешь, что происходит, Эдвин, — сказал Харрис, его голос стал чуть тише, но резче. — Это не просто случайность. Это... это ошибка, которую ты не можешь исправить. Ты вообще что-то осознаёшь? Ты хочешь продолжать всё это?! Ты хочешь просто сидеть и смотреть, как эти твари уходят от ответственности?

Эдвин медленно повернулся, на его лице не было ни раздражения, ни волнения. Он оставался спокойным, почти холодным, что ещё больше выводило Харриса из себя.

— Я знаю, что ты хочешь быть героем, Харрис, — ответил Эдвин, его глаза не выражали эмоций, а голос был ровным, как поверхность озера. — Ты думаешь, что если мы всё испортим, всё изменится? Мы не можем вернуться назад, даже если будем кричать на каждого, кто попадётся под руку. Всё уже решено. И это ты хочешь менять, — сказал Эдвин, делая паузу, как бы пытаясь понять, как правильно выразить свои мысли. — Все, кто там был, в той машине, они уже мертвы. И что теперь? Хочешь начать войну с теми, кто заставил это произойти?

Харрис дернулся. Его лицо покраснело от злости, и его взгляд стал острым, как нож. Он шагнул вперёд, почти заглянув Эдвину в глаза.
— Ты не понимаешь, — прошептал он, но в его голосе было больше угрозы, чем спокойствия. — Я буду бороться, несмотря на всё, что ты говоришь. Мы можем ещё что-то сделать! Мы можем хотя бы попытаться сделать так, чтобы те, кто виновен, понесли ответственность! А ты просто сдаёшься!

Эдвин не двинулся с места, его взгляд остался холодным и фиксированным. Он покачал головой, как будто уже знал, что скажет Харрис, и всё равно не ожидал от него ничего нового.
— Нет, Харрис. Ты не можешь победить всех. И ты не сможешь наказать того, кто тебе не видится виновным, — его голос стал чуть жестче. — Ты не понимаешь, что он делает всё, что может, чтобы избежать ответственности. И мы все с этим живём. Мы — это, в сущности, не ты один.

Харрис опять дернулся, но сдержался. Он встал прямо и сжал кулаки. Гнев в его глазах был очевиден, и, как бы он ни старался, его голос стал снова более решительным.
— Ты знаешь, что ты права, в конце концов. Я не сдамся. Никак не сдамся! — произнёс Харрис с уверенностью, которая не звучала как просьба, а как твердая угроза.

Эдвин наблюдал за ним, и в его глазах скользнула тень печали. Он открыл рот, чтобы что-то сказать, но в этот момент замолчал. Снова раздался какой-то звук — это был шаг по каменному полу церкви. Он промолчал, лишь слегка взглянув на Харриса, как бы понимая, что это не поможет, что никто не может изменить уже случившееся. Всё стало невидимым.
И несмотря на его слова, Эдвин снова оставался холодным, словно всё вокруг было его ответственностью, хотя и не показывал этого. Харрис не знал, что сказать, и только стиснул зубы, стиснув сигарету между пальцев. Всё стало тяжёлым, словно облако, которое давит.
Тони, как всегда, почувствовал нервное напряжение, но на этот раз ему было гораздо труднее не отвлекаться на происходящее. Он огляделся вокруг, прислушиваясь к шороху шагов и разговоров, которые стихали по мере того, как люди начали двигаться внутрь или в сторону парковки.

В этот момент Харрис заметил Тони, и, не отрывая взгляда от него, сказал:
— Ты молодец, Тони. На суде держись так же. Не подведи. Всё будет зависеть от того, как ты будешь вести себя в этот момент.

Тони кивнул, чувствуя некую тяжесть этих слов. Харрис имел в виду не только суд, но и сам процесс. Он знал, что нужно держать лицо, не проявлять слабость. Это было важно, чтобы все видели, что Тони был готов противостоять всему. Грегори, стоявший рядом с Тони, мягко положил руку на его плечо, пытаясь поддержать. Он всегда чувствовал эту атмосферу, но был гораздо спокойнее, чем остальные.
И вот в этот момент они заметили Мию. Она, как и они, стояла немного в стороне от остальных, словно была потеряна среди людей, чьи лица не выражали ничего, кроме утраты. Когда она подошла, её взгляд встретился с Тони, и они с Грегори вместе направились к ней.
— Как вы? — спросила Мия, её голос был мягким, но в нём читалась скрытая тяжесть. — Как пережили церемонию?

— Никак, — Грегори ответил просто, его взгляд был неподвижным.

Тони взглянул на неё. Мия в последние дни была сдержанной, но он знал, что и она переживает. Всё это оставалось тяжёлым грузом, который они должны были носить все вместе. Они начали идти вдоль двора, в сторону выхода, и Тони почувствовал, как они все постепенно отвлекаются от этого тяжёлого события, но, возможно, лишь на мгновение.

— Ты ведь знаешь, что должен быть там, — Мия тихо заговорила о суде. — Постарайся посадить Ванессу за решетку как можно скорее.

Тони остановился, на его лице было нечто, что трудно было выразить словами. Он понимал, что ему не обойтись без этого. Он обязан был быть там, на суде. Это было важным этапом в их жизни, и, несмотря на то, что он не знал, как всё это закончится, ему нужно было быть частью этого процесса.

— Я постараюсь, — ответил он с тяжёлым вздохом, оглядывая пустое пространство перед собой. — Но вряд ли мои слова что-то изменят. Я там скорее для вида.

Мия кивнула. Она тоже понимала, что это невозможно избежать и также труднее повлиять. Но что будет дальше? Тони не знал, что произойдёт после. Всё казалось таким неопределённым, и, в отличие от церемонии, здесь, в реальной жизни, не было никакого чёткого сценария, который мог бы их вести.
Они продолжили идти, и всё вокруг становилось постепенно более тихим. Люди в парке и на стоянке заканчивали свои разговоры и начали расходиться. Время, словно замедляясь, ускользало, но мысль о предстоящем суде продолжала висеть в воздухе. Тони знал, что не сможет сбежать от этого, что должен будет выступить, быть услышанным. Но в данный момент он не знал, что сказать. Просто нужно было быть готовым.
Трое шли медленно вдоль древней, местами покосившейся каменной стены, окаймлявшей задний двор церкви. Поросшая мхом ограда размыто уходила в сторону, растворяясь в сухих зарослях заброшенного сада, где уже трудно было отличить клумбу от старой могильной плиты. Осенний день клонился к вечеру: солнце медленно опускалось за верхушки кленов, заливая весь двор тёплым, почти медовым светом. Он мягко скользил по неровным плитам под ногами, окрашивая в янтарь выцветший камень и бросая длинные, призрачные тени от резных статуй ангелов и голых ветвей.
Мия шла впереди, слегка рассеянная, почти не глядя под ноги, но всё равно аккуратно придерживая подол своего черного платья. Ткань была легкой, чуть хрупкой на фоне мрачного двора, и с каждым шагом цеплялась за засохшие стебли травы, за торчащие корни, прячась в складках, как будто сама не хотела идти дальше. С каждым шагом она словно отрывала от себя ту тяжесть, что висела с момента трагедии.
Тони и Грегори шли рядом, немного позади, шаг в шаг. Их походка была неспешной — как у тех, кто не хотел прерывать разговор, не хотел нарушать хрупкое спокойствие этих минут, не хотел ещё возвращаться туда, где люди, свет, еда, разговоры.

— Знаете, — начала Мия, глядя вперёд, — я много думала о Тайлере. — Он ведь был рядом всё это время, — сказала Мия неожиданно, бросив короткий взгляд через плечо. Голос её был тише, чем обычно, и звучал почти удивлённо. — Мы говорили много. Он... я наконец услышала, что он говорит.

— И что же он говорил? — Грегори наклонил голову чуть в сторону. Его голос был мягким, спокойным, почти невесомым, но с тонкой нитью искреннего интереса. Он не спешил. Он умел слушать.

Мия хмыкнула — устало, но не злобно. Она чуть сильнее приподняла платье, чтобы обойти выбившийся из земли валун, и на её губах появилась лёгкая, усталая улыбка:
— В основном... чепуху. — Она пожала плечами. — Но... добрую чепуху. Он хороший. Просто я раньше была слишком упряма. Я не хотела его понимать. Вернее — даже не пыталась.

Тони посмотрел на неё сбоку, потом вперёд, туда, где их дорога вилась к арке из потемневшего кирпича. Он кивнул, будто соглашаясь с чем-то, что сам не мог до конца объяснить:
— Вы оба просто пытались защититься. Каждый — по-своему. А теперь... теперь вроде бы не от чего.

Мия выдохнула, и в этом выдохе было что-то близкое к облегчению. Плечи её чуть опустились.
— Наверное. Он всё ещё немного назойлив, — с лёгкой улыбкой сказала она. — Но я рада, что он рядом. Просто... раньше я думала, что понимаю людей. Что знаю, кто каков. А теперь понимаю — всё было не так. Всё намного сложнее. Мы все сложнее.

Они прошли под старым арочным проходом, и там, в тени, воздух стал прохладнее, а плитка под ногами — влажной, почти скользкой от мха. Где-то вдалеке прозвенел крошечный колокольчик у двери прихода, и его звон рассыпался в тишине, как чей-то забытый смех или голос из другого времени.
— Люди не всегда такие, какими кажутся, — сказал Тони, глядя вперёд, на изгиб дорожки и лёгкие колебания подола платья Мии. — Иногда это хорошо. Иногда... пугает.

Грегори не ответил сразу. Его пальцы скользнули вдоль руки Тони — осторожно, почти невесомо, будто спрашивая: ты здесь? Тони ответил так же легко, мимолётным движением — «я рядом».

Мия замедлила шаг, чуть обернулась к ним.
— Мне странно это говорить... — она на секунду замолчала. — Но мне стало легче. Как будто я впервые за долгое время просто... иду вперёд. Не убегаю. Не борюсь. Просто иду.
Тишина, что повисла после этих слов, не была тяжёлой. Она была необходимой. Честной.

К ногам Тони, будто спущенный сверху, из другого времени или чужой игры, прилетел сложенный лист бумаги — лёгкий, как пепел, почти невесомый. Он кувыркался в воздухе, слегка ныряя вниз и снова поднимаясь, пока не опустился на потрескавшуюся каменную плиту возле его ботинка. Траектория его полёта была неровной, случайной, но зловеще точной — как будто кто-то знал, куда он должен упасть.
Тони остановился. Он не сразу нагнулся — сначала просто уставился на бумажный самолётик, словно тот был живым, будто шевельнётся, если к нему приблизиться. Затем, почти не осознавая движения, он медленно наклонился и поднял его. В пальцах он ощущался сухим и тёплым от солнца, но в этот момент Тони по спине прошёлся тонкий ток — не ветер, не холод, а нечто более глубокое. Что-то тревожное, липкое, заставляющее грудную клетку сжаться. Он почувствовал, как мир на долю секунды приостановился.
Он выпрямился и, оглянувшись на Мию и Грегори, убедился, что они продолжают идти — впереди, не замечая. Мия что-то рассказывала, делая мягкий жест рукой. Грегори слушал, чуть наклонив голову. Тони снова посмотрел на самолётик и медленно, осторожно развернул его. Лист потрескивал, разглаживаясь под его пальцами. Строка появилась сразу — неровные, нетвёрдые буквы, как будто писали в спешке. Почерк детский, с широкими промежутками и слишком большими овалами.

«Почему ты дружишь с Раббитом?»