𝑲роличья 𝑯ора°

— Когда  в последний раз ты был у Эллиса а гостях?

«Это было так давно. Или, может, это было всего пару дней назад? Время стало чем-то расплывчатым, потерявшим смысл. Каждое утро было одним и тем же, каждое ночное пробуждение — как начало нового мучительного дня, который, кажется, никогда не закончится. И в голове все чаще звучат мысли о том, что всё это не имеет значения. О том, что я не должен быть здесь. Я должен был исчезнуть, так же как они. Почему я жив? Почему я до сих пор хожу по этой земле, когда они все, такие яркие, такие настоящие, ушли? Эллис, Кейси, АБС — они все были такими живыми, такими полными, такими... важными. А теперь их нет.
Может, это было бы проще понять, если бы я был каким-то героем. Если бы я мог сделать что-то великое, что-то значительное. Но я всего лишь Тони, человек, который никак не может избавиться от этого чувства пустоты. Я жив, и не знаю, зачем. Я не лучше них, может быть, даже хуже. Почему я остаюсь, когда они все исчезли? Эллис, с его смехом и грубыми шутками. Кейси, которая так и не успела найти свой путь. АБС, который, кажется, только начинал понимать, как нужно жить, и вот, его уже нет.
Может, если бы я исчез, мир был бы честнее. Если бы я ушел, кто-то другой, более достойный, мог бы занять мое место. Может быть, они бы вернулись, те, кто ушел. Потому что это несправедливо — что я жив, а они нет. Я иногда думаю, что если бы я просто исчез, исчез бы тихо, без следа, без шума — мир бы стал немного легче. Я бы не был напоминанием об их смерти. Я бы не был этим несовершенным человеком, который, несмотря на все, продолжает дышать, существовать, когда те, кто был важен, уже не могут.
Я думаю, что я был бы лучше мертвым. Я не знаю, как это объяснить. Я не хочу погибать, я не хочу причинять боль тем, кто всё еще рядом, но мне кажется, что если бы меня не было, если бы я исчез — всё стало бы честнее. Может быть, я был бы как одна из тех душ, что всегда уходят слишком рано. Я бы мог стать частью того, что ушло, стать частью их памяти, как человек, который не мог остаться в этом мире.
Но я не могу. Я не могу исчезнуть. Почему-то, несмотря на все свои мысли, я все еще держусь. Я просыпаюсь утром, и снова ничего не меняется. Я жив, и этот факт не имеет смысла, потому что, если бы я был мертв, возможно, что-то наладилось бы. Но, как бы я ни пытался понять, почему я остаюсь — я все еще здесь, живой. И эта жизнь, эта боль, эта пустота — они меня поглощают. Потому что я знаю: они ушли, и я не могу быть с ними. Я остался. И мне приходится жить с этим знанием. С этим чувством несправедливости.»
И это было так давно...
Комната Эллиса словно зависла между утром и сном — вечная золотая сцена, где мягкий свет солнца, проникающий сквозь полупрозрачные шторы цвета топлёного молока, рисует на стенах узоры, похожие на декорации к мюзиклу. Это не просто детская комната — это мир, подстроенный под душу мальчика, который чувствует острее, мечтает ярче и думает быстрее, чем успевает мир вокруг. Она просторная, но не пустая — в ней нет лишнего, всё на своём месте и каждый предмет как будто имеет своё предназначение. Потолок высокий, окрашен в мягкий сливочный цвет, а стены — бледно-голубые, как небеса Нью-Йорка из его любимого мюзикла Newsies. На одной из стен, по левую руку от кровати, нарисован мелом контурный городской пейзаж: крыши, водонапорные башни, вывески, словно вырванные из декораций Бродвея. Он рисовал их сам — с помощью проектора, линейки, и терпения, которое обычно ему сложно найти. Но для театра он находил всё.
Окно занимает почти всю заднюю стену, за ним — густой свет, будто сама комната плывёт в воздухе, парит над шумным городом. Шторы можно отодвинуть одной лёгкой рукой — механизм адаптирован, чтобы не мешал, когда у Эллиса начинается тревога или двигательное возбуждение. Под подоконником устроен небольшой уголок для чтения: мягкий подиум, усыпанный подушками разной плотности — тяжёлые, обволакивающие, гладкие и бархатные, сшитые вручную его мамой. Здесь он сидел, закутавшись в тяжёлый вязаный плед, и раз за разом перечитывал адаптированный сценарий Newsies, пальцем следя по строкам, где жирный шрифт выделял диалоги, а слоги были разбиты для облегчения чтения.
Кровать стоит напротив окна, так, чтобы солнце утром будило его без резких звуков. Это невысокая, деревянная кровать из светлого ясеня с ящиками внизу, где аккуратно сложены кубики-органайзеры: один для игрушек, один для сенсорных материалов, один — исключительно для «театральных дел» — там лежат кусочки ткани, шляпы, маски, скетчи костюмов и кукольная сценка, которую он вырезал сам из картона. Над изголовьем — полка, на которой выстроены фигурки персонажей из Newsies, некоторые — 3D-печать, некоторые — из полимерной глины, сделанные с любовью и точностью, несмотря на неугомонные пальцы.
На противоположной стене — целая театральная инсталляция. Это большая магнитная доска, стилизованная под афишу: каждую неделю Эллис составлял собственную программу «представлений» — расписание задач и занятий. Магниты — яркие, с пиктограммами, чтобы глаза не уставали от текста.
В центре комнаты — письменный стол, простой, белый, с регулируемой высотой, с лампой, имитирующей дневной свет, чтобы глаза меньше уставали. На нём — планшет с приложением, которое помогает бороться с дислексией: тексты озвучиваются, выделяются, перелистываются жестами. Рядом — фигурка Джека Келли, сделанная вручную из глины: немного кривоватая, с большими глазами и грубоватыми чертами, но с душой. Над столом — доска с карточками, где написано: «The World Will Know», «Pulitzer may own the world, but he don't own us!», «Headlines don't sell papes. Newsies sell papes!» — вдохновляющие цитаты, которые помогали ему вспоминать, что он может справиться, даже когда мозг убегает вперёд или слова на странице прыгают, как мячики.
В углу стоит мягкое кресло-качалка, обтянутое серой тканью. Оно чуть поцарапанное, местами с мелкими пятнами краски — Эллис часто рисовал в нём, забывая подстелить плед. На подлокотнике лежит мягкая игрушка в кепке — его «маленький Джек». Когда становилось трудно, он обнимал её, включал саундтрек и на секунду чувствовал, что он снова не один.
И в воздухе комнаты — пыльца солнца и театра. Всё здесь было наполнено сном, но не усталостью, а мечтой. Как если бы комната и вправду жила в полутоне закулисья — где ещё не начался мюзикл, но ты уже знаешь, что будет магия.
Эллис и Тони лежали вдвоём на широкой, скомканной кровати, утопая в мягких подушках и перекрученном одеяле, как будто это была не просто постель, а целый мир — их крепость, сцена, дирижёрская яма, корабль посреди золотого океана. Эллис лежал на животе, подбородком упираясь в сложенные руки. Он говорил быстро, вдохновлённо, запинаясь только тогда, когда мыслей становилось слишком много для слов.

— ...и он — этот мальчик, главный герой, — он не просто живёт под землёй, а как будто родился в тишине. Всё вокруг тихое, как библиотека. И вот он там один, у него нет семьи, зато есть сцена, настоящая, с бархатным занавесом, лампочками вокруг рампы... только никого нет, кто бы на неё вышел. Поэтому он делает теней. Настоящих! Они двигаются, танцуют, говорят. И только музыка способна их оживить. Она как магия. Если музыка играет — всё возможно. Даже мечта...
Тони лежал рядом, почти неподвижный. Он был слушателем, свидетелем, живым эхом — всем тем, чего так не хватало Эллису в обычной жизни. Он не перебивал. Не вставлял фраз. Иногда моргал, иногда переводил взгляд с лица Эллиса на потолок, будто всерьёз представлял всё, что тот рисовал словами.

— А ещё... — Эллис запнулся, глаза загорелись. — Ещё у него есть один друг. Он появляется только тогда, когда играет особенная музыка. Не просто ритм, а что-то настоящее, то, что идёт прямо отсюда, — он ткнул себя в грудь, — изнутри. И тогда появляется мальчик. Он тоже не настоящий. Или настоящий... никто не знает. Но он поёт с ним дуэты, помогает, слушает его... и в какой-то момент главный герой понимает, что этот друг — это часть его самого. То, что не даёт ему забыть, что он человек.

Тони повернул голову, их взгляды встретились, и Эллис вдруг смутился.
— Глупо, да?

— Нет, — сказал Тони спокойно. — Это... красиво.

Между ними повисла тишина — густая, как бархат на сцене. Но не неловкая. Просто насыщенная всем, что уже было сказано.
И вдруг Эллис с шумом выдохнул и толкнул Тони в бок, совсем не сильно:
— Только ты бы в этом мюзикле точно фальшиво пел.

— Что?! — Тони фыркнул и толкнул в ответ.

— Да-да! Как лягушка! Уа-уа!

— Сам ты лягушка! — засмеялся Тони, и в следующий миг оба взорвались хохотом.
И началось: шутливая, нескладная возня, будто обоим вдруг стало слишком тесно в словах, и энергия выплеснулась в движение. Эллис запрыгнул Тони на грудь, тот вывернулся, схватил подушку и хлопнул его ею по плечу. Смех звенел, летал по комнате, отражался от стен. Подушки разлетались, простыня соскальзывала с матраса, но им было всё равно — они боролись, как дети, которые уверены: в этом доме, в этой комнате, здесь — они в безопасности.

— Сдавайся! — закричал Эллис, обвивая Тони руками, пытаясь притвориться победителем.

— Никогда! Я герой второго акта! — Тони поднырнул под руку и сбил Эллиса обратно на кровать.

Они катались, пихались, ловили друг друга за запястья, запутывались в одеяле, и смех их лился, как музыка. Чистый. Невинный. Без защиты и масок.
Наконец оба обессилели и рухнули на спины. Лица горели, волосы растрёпаны, в груди прыгало дыхание. Эллис глянул на Тони, щёки у него были красные, глаза блестели.

— Если бы ты был в мюзикле, — сказал он, всё ещё запыхавшись, — я бы точно дал тебе главную роль.

Смех ещё не успел стихнуть до конца, а уже перерастал в новую волну — лёгкую, светлую, как шелест крыльев бумажных птиц. Эллис первым поднялся, встал на колени на кровати и, вскинув руки вверх, торжественно воскликнул:
Эллис стоял на коленях посреди кровати, раскинув руки, как дирижёр, управляющий невидимым оркестром. Он был взъерошен, лоб влажный от смеха, футболка сбилась на плечо. Но взгляд — горящий, живой.
— Итак, леди и джентльмены, — торжественно провозгласил он в воздух, — вы станете свидетелями великого спектакля! Истории о подземной школе, где каждое утро начинается... с борьбы за выживание!

Он шагнул вперёд по матрасу, балансируя, будто шёл по невидимой доске — сцена в его голове жила, дышала, разрасталась.
— Представьте: столовая, 07:45. На подносе — нечто зелёное. И наш герой... — он драматически упал на спину, подбросив подушку вверх, — ...осознаёт, что это не еда. Это испытание духа!

Тони, лёжа на краю кровати, закрыл лицо рукой и сдавленно засмеялся.
— Это отвратительно. Ты гений.

— Спасибо, я знаю! — Эллис вскочил и, схватив подушку, прижал её к груди, словно пел в микрофон. — Я назову эту песню... «Горошек без будущего».

И он начал петь — громко, всерьёз, с надрывом, с интонацией настоящей сцены. Он вставлял в песню высокие ноты, вздохи, драму, выкрикивал фразы типа "почему ты такой слизкий, мой зелёный враг?!" и "я не выбирал тебя — ты выбрал меня!"
Тони катался от смеха по кровати. А потом, едва отдышавшись, встал, вскинул подушку как меч и гаркнул:
— Я шеф-повар этой школы! Ты не смеешь унижать мои блюда!

— А, вот ты где, кулинарный тиран! — Эллис отпрыгнул, вживаясь в роль. — Я знал, что за этим ужасом стоял кто-то!

И понеслось. Сцена менялась каждую минуту. Подушки превращались в щиты, одеяло — в занавес или реквизит, игрушечный медведь в углу кровати становился зловещим школьным директором, а плюшевая собака — преданным учеником, мечтающим сбежать из «школы вкусового ужаса». Эллис и Тони бегали по кровати на коленях, вставали, падали, подскакивали, крутили сюжет на ходу: теперь это был мюзикл, теперь драма, теперь комедия. Все жанры мешались, и всё было настоящим.
— Мой последний шанс! — Эллис вдруг схватил одеяло, накинул его себе на плечи, как плащ. — Я вызываю тебя на музыкальный поединок, шеф Тони! Если я выиграю — ты навсегда покинешь эту кухню. Если проиграю — я съем весь зелёный горошек на свете.

— Принято! — Тони, не моргнув, схватил расчёску со стола и принялся "играть" на ней как на скрипке. — Да начнётся дуэль в до-мажоре!

В воздухе разливался фальшивый напев, сочинённый на ходу. Они перекрикивали друг друга "ариями", перебрасывались словами как рапирами, и всё заканчивалось тем, что Эллис и Тони вновь рухнули на кровать — запыхавшиеся, зарумяненные, и до слёз довольные.
— Мы должны это записать, — выдохнул Эллис, лёжа на спине, уставившись в потолок, где солнечные блики расплывались, как прожекторы.

— Только если ты обещаешь, что я не буду есть горошек даже на репетициях, — пробормотал Тони, закрыв глаза.

Они молчали. И тишина была не пустой, а полная: наполненная вымышленным спектаклем, смехом, дружбой, которую не нужно было проговаривать. В этой комнате, среди мягких теней, сбитых простыней и переливающегося света, два мальчика на самом деле жили в мюзикле — и им не нужен был зритель. Только они, игра и их несломанное детское воображение.
Все изменилось, когда они вдруг услышали громкие голоса, доносящиеся из кухни. Эллис резко встал с кровати, его лицо побледнело, а глаза затуманились каким-то невидимым ужасом. Он остановился, прислушиваясь к спору, затем быстро направился к двери.

— Эллис, что происходит? — Тони догнал его, перехватив за локоть. Он не понимал, что происходит, но чувствовал, что что-то не так.
Эллис молча потянулся к ручке двери и открыл её. Он не посмотрел в сторону Тони, а сразу скользнул в коридор, словно ждал, что его кто-то тут же догонит. Тони пошёл за ним, хотя внутри всё сжалось от беспокойства.

Проходя по узкому коридору, они почти сливались с тенью — дверь в комнату родителей была приоткрыта. Тони заметил, что внутри не было ни звуков, ни движения — только тёмные очертания за полусветом. Он только что не успел заговорить, как Эллис внезапно встал и замер.

— Не надо, — выдохнул он. — Давай вернёмся.
Его голос был слабым, будто под угрозой. Тони мог бы повернуть и просто уйти, но что-то внутри подсказывало ему, что нельзя. Он чувствовал, что Эллис скрывает что-то. Что-то важное. И что Тони был рядом не просто для того, чтобы наблюдать.

Они стояли в тени, и Тони заметил, как Эллис сжимает кулаки, пытаясь скрыть дрожь, которая сотрясала его плечи.
Тони взглянул на дверь. Он видел, как из кухни прорывались вспышки света, и голоса родителей становились громче, но затем резко стихали, как если бы кто-то просто замолк на мгновение.

— Они снова спорят, да? — тихо спросил Тони.
Эллис ничего не ответил, но в его глазах мелькнуло что-то болезненно-быстрое, как вспышка света на горизонте, которая тут же исчезла.

— Это не важно, — сказал он, но его голос дрожал. — Мы лучше пойдём в мою комнату. Я покажу тебе новое видео про «Newsies». Слышал, что они хотят снять новый мюзикл с актёрами из оригинального состава?

Тони почувствовал, как всё внутри на секунду застряло. Он видел, что Эллис пытался скрыться. Прятаться в своих фантазиях, как всегда. Тони часто это замечал. Он стал замечать, как Эллис замирал, если кто-то поднимал голос — даже учителя. Как он отшучивался, когда забывал домашнюю работу, а в тетрадях у него больше было рисунков, чем слов. Как он почти всегда сидел, поджав одну ногу, будто готов был вскочить. Как резко менялось его настроение — от восторга до закрытости — в одно мгновение, если зазвонил телефон. Особенно если это был "домашний". Он увидел, как Эллис избегал рассказывать о семье. Никогда не звал к себе "просто так" — только когда знал, что "всё спокойно". Никогда не говорил о родителях с теплом. И главное — он понял, что его бьющая через край энергия, шутки, мюзиклы и театральность были не просто характером. Это был щит. Способ выживания. Песня вместо крика. Сцена — вместо правды. Свет — вместо того, что творилось за закрытой дверью.
Тони не спрашивал больше прямо. Он просто стал оставаться рядом чаще. Писал первым. Приходил. Слушал, даже когда речь Эллиса превращалась в поток несвязных идей.
Наступила ночь - Тони остался на ночь из-за того, что его мать занималась переездом в дом бабушки и он мог мешаться под ногами. Тони проснулся от звуков, которые разрывали ночь. Грубые крики, прерывающиеся в резкие, почти нечеловеческие интонации, заставили его сердце забиться быстрее. Это не был просто разговор или бытовая ссора — это было нечто большее. Крики, что звучали сквозь стены, казались настолько полными ярости, что могли бы заглушить всё остальное в доме. Он интуитивно понял, что произошло нечто ужасное. И хоть он ещё не знал, что именно, страх сжал его грудь.
Тони вскочил с кровати, ноги, казалось, не могли двигаться, но он заставил себя не колебаться. Ему нужно было выяснить, что происходит. Без единого раздумья он выбежал из комнаты. Ослепительный свет ночного фонаря, пробивающегося через окна, освещал тёмные коридоры дома, где ночь с каждым шагом становилась всё более гнетущей.
Спускаясь по лестнице, он слышал отчётливые звуки борьбы, скрипы мебели, и вдруг, как удар молнии, раздался выстрел. Тони остановился, его сердце перехватило дыхание. Он попытался понять, что происходит, но всё произошло слишком быстро. С ног до головы его охватил ужас. Каждое его движение казалось замедленным, как будто страх сковывал его.
Ноги, которые не хотели идти, продолжали неуклонно двигаться. Подойдя к двери, Тони замер. Он интуитивно приподнял дверную ручку и осторожно приоткрыл дверь, сдерживая дыхание. Он не был готов к тому, что увидит.
В комнате царила тьма, но тусклый свет уличного фонаря, как прорвавшийся луч через окно, позволил Тони различить фигуры. Эллис стоял в центре комнаты, его тело было напряжено, как натянутая струна. В руках он держал домашнее ружьё. Из ствола только что вырвался последний выстрел, и в воздухе висела тишина. Странно холодная тишина. Тони замер, не веря своим глазам.
На полу, прямо перед Эллисом, лежал его отец. Мужчина был не в состоянии двигаться. Его лицо было искажено от боли, а в глазах отражалась полная растерянность и страх. Яркая лужа крови быстро расползалась по полу. Ружьё, которое ещё несколько мгновений назад казалось ему всего лишь символом страха, теперь казалось реальной угрозой.
Мать Эллиса стояла в уголке комнаты, сжалась в невыносимой позе, не зная, что делать. Она металась взглядом от сына к мужу, как если бы не могла понять, что происходит. Её глаза искали объяснение, но оно не приходило. Наконец, она сделала шаг вперёд, сжала кулаки, и голос её сорвался от гнева и разочарования.

— Как ты мог? — кричала она, её слова были полны ярости и боли. — Ты мог убить его! Ты мог убить своего отца!!

Эллис не ответил. Его тело трясло, глаза были полны слёз. Он стоял, не в силах двигаться. В его душе бушевал шторм. На его руках была кровь, и несмотря на все усилия, он не мог не чувствовать себя виноватым. Он взял оружие в свои руки, но теперь не знал, как с этим справиться. Его лицо было пустым, как у человека, который оказался в ловушке своей собственной боли.

— Мама... ты не понимаешь... — его голос едва ли был слышен. Он поднимал его, как будто на грани того, чтобы сорваться. — Это он нас убивал... каждый день. Я не мог больше терпеть того, как он тебя бьет...

Его мать отшатнулась, её лицо изменилось от боли к ужасу. Она, наверное, даже не могла представить, что её собственный сын мог быть тем, кто оказался способным на такое.
Эллис сжался, его тело продолжало дрожать от нервного перенапряжения. Он не знал, как исправить ситуацию, как вернуть всё назад. Но было уже слишком поздно. Он обернулся, и взгляд его встретился с Тони.
Тони стоял в дверях, всё его тело охватил страх и замешательство. Он не знал, что делать, не знал, как вмешаться в эту бездну, которая образовалась перед ним. Он чувствовал, как его грудь сжимается, а сердце бьётся с бешеной скоростью. Он не знал, что произошло. Его глаза метались по комнате, пытаясь понять, как эта ситуация могла случиться. Эллис, не проронив ни слова, резко повернулся к Тони. Его взгляд был пустым, полным внутренней пустоты, как у человека, который больше не может верить в себя или в мир вокруг. Его руки сжались вокруг ствола ружья, и хотя он уже не знал, что с ним делать, он всё равно держал его, как единственное, что осталось у него.

— Тони... — его голос был приглушённым, почти безжизненным. — Тебе нужно уйти..мне жаль, мы..встретимся завтра?

Тони замер. Он чувствовал, как внутри него сжалась боль, как если бы невидимая стена появилась между ним и Эллисом. Он не мог объяснить, что происходит. Он хотел помочь, но он знал, что сейчас это не его борьба. Эллис должен был пройти это сам.
Тони медленно сделал шаг назад, его взгляд всё ещё был направлен на Эллиса, но теперь он чувствовал, что лучше отступить, оставить его в покое. Он молча повернулся и, не сказав ни слова, ушёл из комнаты.
Тони не знал, когда именно тот кошмар перестал быть просто воспоминанием и начал превращаться в нечто более искажённое, как забытая часть сна, от которой остаётся лишь ощущение тревоги. Он не мог точно вспомнить детали — их было слишком много, слишком мрак, слишком много боли. Всё расплывалось, как смазанная картина, за которой трудно разобрать, что именно было реальностью, а что выдумкой. Он просыпался в холодном поту, пытаясь понять, был ли это действительно кошмар или что-то большее. Но каждый раз, когда он пытался вникнуть в детали, они начинали распадаться, как будто его мозг сам скрывал их, стремясь защитить его от того ужаса, который он пережил в ту ночь.
Он помнил Эллиса. Он видел его глаза, полные слёз и страха, его пустой, потерянный взгляд, когда тот стоял с ружьём в руках, его тело напряжённое, как натянутая струна, готовая вот-вот лопнуть от напряжения. Но то, что Тони не мог забыть, это тот момент, когда мать Эллиса, словно по инерции, направила весь свой гнев на сына, обвиняя его в попытке убийства, в том, что он стал чудовищем, несмотря на то, что Эллис просто пытался защитить их обоих. Тони не мог забыть, как её голос сорвался, как она отшатнулась от сына, словно он был врагом. И в этот момент, когда всё казалось разрушенным, когда комната была полна ярости и боли, Тони почувствовал себя чужим в этом мире. Он был просто свидетелем, без силы изменить хоть что-то.
С каждым годом память о той ночи становилась всё менее чёткой. Он знал, что что-то произошло, что Эллис был вовлечён в нечто, что он не мог осознать, и что ему было трудно поверить. Но всё, что оставалось в его голове, было туманным и пугающим. Он попытался откинуть этот кошмар, заставить его стать чем-то незначительным. Это было слишком тяжело. И чем больше времени проходило, тем меньше Тони хотел возвращаться к этому воспоминанию. Его сознание будто не желало принимать этот ужас, и он научился избегать всех мыслей, которые могли бы его вернуть в тот момент. Он боялся, что если он снова позволит себе увидеть это, всё будет уже слишком поздно. Эта ночь, эта сцена с ружьём, с кровью, с криками — она оставалась там, скрытая в его разуме, как огромная тень.
Время прошло, и Тони пытался успокоить себя, убеждая, что это был просто кошмар, что в конце концов всё будет нормально. Он больше не пытался вспомнить детали, не хотел рыться в этой ране, которая никогда не заживет. Но иногда, в ночной тишине, когда он закрывал глаза, он всё равно ощущал холод от той сцены, когда Эллис стоял с ружьём в руках, и его мир рушился. В такие моменты Тони мог лишь шептать себе, что это не было настоящим, что это просто кошмар. Но его душа оставалась неуверенной, и даже спустя годы Тони знал, что в какой-то части себя он никогда не верил в это.

* * *

Тони пришёл в себя, когда его сознание, будто разорвав пелену сна, резко вырвалось из темной пустоты. Он открыл глаза и сразу почувствовал себя чужим в этом месте. Свет был тусклым, холодным, и от него пахло затхлым воздухом и несвежим кофе. Его голова была тяжелой, а мысли — спутанными. 
Тони пошевелил пальцами, но только через несколько секунд осознал, что он сидит в жестком кресле, и его руки пристёгнуты к подлокотникам. Паника на мгновение охватила его, но тут же уступила место пустоте и беспокойству. Он пытался вспомнить, как сюда попал, но воспоминания были разрознеными, как кусочки разбитого зеркала.
Перед ним сидел психолог — мужчина в строгом костюме, с холодным, почти механическим выражением лица. Он что-то записывал в блокнот, не обращая особого внимания на Тони, как если бы уже привык работать с теми, кто оказался в подобной ситуации.

— Когда в последний раз ты был у Эллиса в гостях? — его голос был ровным, но что-то в тоне заставило Тони вздрогнуть. Психолог не смотрел на него, а продолжал писать, оставляя вопрос висеть в воздухе.

Тони не сразу ответил. Он скосил глаза в сторону, пытаясь понять, что вообще происходит. Элиса. Эллис... Это имя промелькнуло в его голове, как неясная тень. Внутри что-то сжалось. Несколько лет назад? Или меньше? Он мог бы поклясться, что встречался с ним совсем недавно, но всё чувствовал, как воспоминания растворяются в тумане.
Он глубоко вздохнул и, наконец, произнёс, тихо, но уверенно:
— Несколько лет назад.

Психолог, не оторвавшись от записи, кивнул, как будто его ответ был частью заранее подготовленного списка вопросов. Он не позволял Тони застревать на одном вопросе, быстро переходя к следующему:
— Ты помнишь Пиццаплекс? Что происходило там?

Слово «Пиццаплекс» ударило по Тони как молния. Его сердце учащённо забилось. Пиццаплекс. Эта мысль была как кровавая рана в его сознании. Его тело напряглось, а внутри всё закрутилось, как в водовороте. Он снова увидел эти коридоры, странные звуки, ночные кошмары, и то, как все в этом месте, казалось, исчезали. Эллис. Кейси. АБС. Всё это словно было только вчера, а память об этом была живым кошмаром.
Тони пытался сосредоточиться. Его дыхание стало более поверхностным, а в глазах появился дикий, потерянный взгляд. Всё было настолько нереальным, что он не мог поверить, что оказался в этом месте, в этом кабинете. Но психолог не был тем, кто позволил бы ему уйти от ответа.

— Ты был там, Тони, — продолжал психолог, как если бы он читал заготовленную речь. — Мы знаем, что ты был на месте событий. Ты нашёл тела. Эллиса. Кейси. АБС. Тони, ты должен нам помочь. Ты должен сказать, что произошло.

Тони почувствовал, как его грудь сжалась, а горло будто затянуло. Он закрывал глаза, пытаясь заглушить этот приступ боли, который разрывал его изнутри. В его сознании всплыли обрывки картин: первый момент, когда он пришёл в Пиццаплекс, когда всё было ещё спокойно. Но потом... всё быстро пошло не так. Отголоски того, что случилось с Эллисом, с Кейси и с АБС, ворвались в его сознание с такой силой, что Тони едва мог выдержать это.
Он знал, что не может молчать, что должен сказать, но слова не приходили. Всё в нём протестовало против того, чтобы открывать эту дверь в своё сознание. Это было слишком тяжело. Он ощущал себя как жертва, как тот, кто пережил ужас, но не мог объяснить, что именно произошло.
Психолог продолжал смотреть на него, не отрывая взгляда, но не давал ему времени погрузиться в молчание.

— Тони, мы не обвиняем тебя, — сказал он, его голос стал мягче, почти угрожающим. — Мы понимаем, как трудно тебе сейчас. Но ты единственный, кто может помочь раскрыть, что произошло. Мы не оставим тебя одного.

Тони стиснул зубы, но не мог найти слов. Он вспомнил их тела — Эллиса, его друга, с которым они вместе смеялись, Кейси, всегда такую решительную и смелую, и АБС... их тела. Они были мёртвы. Они были...
Он снова замолчал, тяжело дыша. В его груди что-то сжалось, но он не мог произнести ни слова. Внутри его головы вертелись фразы, что-то давило на него, но в голосе не было никакой силы.
Психолог делал паузы, словно давая Тони время. Но молчание не могло длиться долго. Психолог говорил, но уже не с таким спокойствием, как прежде.

— Тони, ты был единственным, кто мог найти их. Ты был первым, кто нашёл их тела. Ты понимаешь, что ты был на месте, где всё произошло. Ты был там. Ты должен нам помочь, Тони.

Тони снова вздрогнул, его руки сжались в кулаки, а сердце бешено забилось. Он хотел что-то сказать, но не мог. Он был как пленник в своём собственном теле и сознании. Боль была невыносимой, и его собственные слова стали для него тяжким грузом. Тони лишь открыл глаза, и в его взгляде была дикая пустота. Никаких слов. Никаких объяснений. Только боль. Тот же кошмар, который он не мог изжить, не мог забыть.
Психолог продолжал задавать вопросы, но их содержание сливалось в размытые фразы. Тони едва ли мог сосредоточиться. Он был уставшим, но что-то в воздухе заставляло его внимательнее прислушиваться к тому, что происходило за дверью.
Неожиданно его внимание привлекли голоса в коридоре. Он подсел ближе к двери, чтобы слышать чётче, пытаясь уловить, о чём говорят. Он видел, как два силуэта пересекли коридор, и понял, что это полицейские. Голоса становились всё более ясными.

— Мы не можем продолжать так, Харрис, — сказал один из голосов. Это был полицейский, и его голос звучал усталым, но полным решимости. — Если Ванесса не заговорит, этот допрос закончится провалом. Мы не можем терять время на пустые попытки.

Тони вздрогнул, когда услышал имя Ванессы. Всё, что он знал о ней, заставляло его чувствовать, что она была главной фигурой в этом кошмаре. Он сам указал на неё, и теперь её имя звучало в обсуждении. Он был уверен: она виновна. Убийства, исчезновения, Пиццаплекс — всё это вела она. Даже если он не знал её лично, всё, что происходило, указывало на неё.

— Но она продолжает молчать, — ответил Харрис, его голос был немного тусклым, но всё равно уверенным. — Мы не можем дать ей уйти так просто. Мы продолжим допрос. Она не может молчать вечно.

Полицейский продолжил:
— Всё сходится. Тони указал на неё. Все улики ведут к ней. Мы видели её вовлечённость, её поведение. Нам нужно, чтобы она заговорила. Время на исходе.

Тони сжался в кресле, его мысли снова  начали крутиться. Он сам указал на Ванессу, и теперь эти слова звучали как признание собственной вины. Он знал, что она скрывает нечто важное, что ей нужно остановить. Но почему она молчала? Почему не говорила ничего? Его уверенность в её виновности стала лишь сильнее.

— Она не скажет нам правду, если мы не заставим её, — продолжил полицейский. — Мы все понимаем, что она — главный подозреваемый. Но если мы не получим признания, что тогда?

— Мы будем действовать по-другому, — сказал Харрис. Его голос стал твёрже. — Мы не можем позволить ей уйти. Она молчит, но это её ошибка. Нам нужно ещё больше давления. Мы разберёмся с этим. Ванесса — ключ.

Тони ощущал, как его тело напряглось. Он понимал, что если полицейские не смогут заставить её заговорить, они не добьются успеха. Он чувствовал, что она именно та, кто стоял за всем этим кошмаром. Тони был уверен в этом, даже несмотря на то, что он не знал её лично.

Голоса продолжили обсуждать детали. Это был разговор о том, как раскрутить допрос, как заставить Ванессу раскрыться.
— Что с Пиццаплексом? — спросил полицейский. Его голос звучал настороженно. — Мы знаем, что это место закроется. Все эти инциденты, убийства... всё это явно конец для него.

— Пиццаплекс закроется, — ответил Харрис с сарказмом. — После всего, что случилось, уже нечего спасать. Единственное, что можно пожелать Пиццаплексу - это скорейшего сожжения. Вандалы уже наметили дату. Но нам нужно разобраться в убийствах, что происходили в этом месте. Нам нужно найти виновных. Общественность не успокоится.

Тони почувствовал, как его голова становится тяжелой. Закрытие Пиццаплекса казалось неизбежным. Он вспомнил эти мрачные и пустые коридоры, в которых когда-то происходили такие странные вещи. Всё это было связано с Ванессой, и он знал, что она скрывает нечто важное.

— А как насчёт отца Кейси? — спросил полицейский. Его голос был обеспокоен, будто он уже знал ответ, но всё равно пытался разобраться в этом.

— Саймон — всё, что связано с его именем, уже в прошлом, — сказал Харрис, и его голос стал ещё более раздражённым. — Он в долгах по уши. Все эти неприятности, эти трагедии — всё это разрушило его жизнь. Он ушёл. Сейчас он скрывается от всего и всех. Нам говорят, что он уехал в Нью-Йорк этой ночью. Мы не можем найти его, и это делает расследование ещё более трудным.

Тони замер. Отец Кейси теперь уехал в Нью-Йорк, укрывшись от всего этого. Почему он уехал? Почему не остался, чтобы разбираться с последствиями? Это так чертовски несправедливо.

Полицейский продолжил:
— Если отец Кейси не выйдет на связь, нам будет ещё труднее разбираться в этом деле.
Дверь кабинета со скрипом приоткрылась, и в щель проник свет из коридора. Тони не сразу повернул голову — он сидел сгорбившись, едва слыша голос психолога, который снова и снова задавал вопросы: «Что ты чувствовал, когда нашёл тела?», «Ты уверен, что это была Ванесса?», «Ты помнишь запах в той комнате?».

Каждое слово отдавало гулом в голове, как будто его били невидимыми молотами. Он не хотел ничего вспоминать. Уже вспомнил достаточно.
Тихо, но твёрдо:
— Хватит.

Голос, прозвучавший за спиной психолога, оборвал его фразу на полуслове. Тони поднял глаза — в дверях стоял детектив Харрис. Его строгий силуэт был резко очерчен светом из коридора. Он выглядел уставшим, напряжённым, но в его взгляде было то, что давало ощущение контроля. Решимость.

— Я сказал, с него достаточно, — повторил Харрис, проходя в кабинет. — Тони не подозреваемый, и не подопытный. Это ребёнок, который прошёл через ад.

Психолог бросил на него озадаченный взгляд, но, не споря, встал. Он собрал свои бумаги и вышел молча, оставив в воздухе лёгкий запах дешёвых чернил и кофе. Когда дверь закрылась, Харрис повернулся к Тони, смягчив выражение лица.

— Пойдём. Здесь тебе больше делать нечего.
Тони молча кивнул и встал, чувствуя, как натянутые нервы постепенно отпускают. Он шёл рядом с Харрисом по узкому коридору полицейского участка, где тусклые лампы мерцали, будто вот-вот перегорят. На стенах висели старые доски с объявлениями, фотографии исчезнувших, схемы. Всё это казалось чужим и отстранённым — будто другая жизнь, не его.

Они остановились у комнаты допросов, за стеклом которой он увидел группу полицейских, напряжённо спорящих. Один из них, сержант в жилете с нашивками отдела, говорил раздражённо:
— Это ребёнок, Харрис. Мы не можем впутывать его дальше. У Ванессы нет границ. Если он войдёт туда — мы не знаем, как она отреагирует.

— Она не проронила ни слова с момента задержания, — сказал второй. — А Тони — единственное, что может выбить её из молчания. Она знала о нём.

Харрис открыл дверь и шагнул внутрь, не давая полицейским разойтись дальше в споре.
— Я всё слышал, — сказал он спокойно. — И я принимаю ответственность. Мы больше не можем ждать. Если Ванесса молчит, значит, её молчание — сознательное оружие. Но она не ждёт, что с ней заговорит тот, кого она считает жертвой. Именно это и может сломать её.

Сержант скривился:
— Это риск. Если она сорвётся, если он испугается...

— Он уже всё видел, — перебил Харрис, — больше, чем кто-либо из нас. И всё ещё стоит живой. Он не боится. Ванесса чувствует власть. Но если она увидит перед собой не полицейского, а ребёнка, которого она не смогла уничтожить — это её расколет.

Наступила тишина. Все молча смотрели на Тони, стоящего рядом с дверью. Он не дрожал, не отводил взгляда. Только губы были чуть сжаты, будто он сдерживал что-то внутри, что могло бы вырваться наружу — боль или гнев, никто не знал.

— Пусть идёт, — наконец сказал один из полицейских. — Но только под наблюдением. Через стекло. И максимум пять минут.

— Я буду рядом, — добавил Харрис, подойдя к Тони. Он положил руку ему на плечо. — Если что-то пойдёт не так, я остановлю всё. Ты не один.

Тони посмотрел на него. Медленно, но уверенно, он кивнул. Он знал, ради чего шёл туда. Не ради признания, не ради мести. Ради того, чтобы закончить этот кошмар. Ради Эллиса, Кейси, АБС... Ради себя.
Дверь за Тони закрылась с глухим щелчком, словно отрезая его от всего остального мира — от коридора, от Харриса, от полицейских голосов за зеркалом. В этом помещении было что-то застывшее, задеревенелое от времени. Ни одного окна, ни дуновения воздуха — только тусклый свет круглой лампы над столом, отбрасывающий резкие тени на стены и делая их похожими на декорации из допросной сцены в старом фильме.
Комната казалась больше, чем была на самом деле, потому что в ней царила пугающая тишина. Тони невольно замедлил шаги, будто звук подошв мог потревожить что-то живое. Он знал, что за зеркалом наблюдают — и знал, что Харрис стоит там, не отводя взгляда.
За столом сидела Ванесса.
Он заметил её сразу, как только вошёл, но теперь, подходя ближе, разглядел её по-настоящему. Молодая, но словно иссушенная. Кожа светлая, с сероватым оттенком — не от природы, а от бессонных ночей, закрытых стен, истощения. Блондинистые волосы собраны небрежно, будто в последний момент, но из-под них выбивалась прядь — радужная, выцветшая, потерявшая свою яркость. Цвета на ней казались блеклыми, как игрушки, оставленные под дождём.
Глаза — зелёные, уставшие, с глубокой тенью под веками. Они были направлены не на него, а куда-то сквозь стол, в точку, которую только она видела. Когда он сел напротив, она наконец подняла взгляд. Он не был враждебным. Но и не испуганным. В нём было что-то неуловимо странное — смесь интереса и безразличия, как будто он был не мальчиком, а наблюдением, которое она делала для себя.
На ней была простая серая толстовка, невыразительная, с длинными рукавами, под которыми прятались запястья. Руки сложены перед собой, пальцы слегка дрожали, но она не прятала этого.

— Ты Тони, — сказала она тихо. Не вопрос. Утверждение. Голос был хриплым, будто она не говорила много дней, с хрипотцой, напоминающей царапину по стеклу.

Тони кивнул, молча. Он не знал, должен ли он говорить первым, но каждый его нерв был обнажён. Он чувствовал, как напряжение давит на грудь, как холод от металлического стула проникает сквозь ткань.

— Я тебя видела, — продолжила она, чуть склонив голову, как будто разглядывала редкое насекомое. — Там. В Пиццаплексе. Ты ходил с Эллисом. Ты носил зеленую толстовку с капюшоном. С логотипом. Помнишь?

Тони замер. Он не знал, откуда она это знает. Не знал, почему это звучит почти ласково. Как будто она не подозреваемая в убийствах его друзей, а взрослая, вспоминающая старую встречу. Он хотел спросить: «Почему ты это сделала?» — но слова не шли.

— Они все боятся, — сказала она, теперь смотря прямо в его глаза. — Даже детектив. Даже отец Кейси. Все думают, что я — чудовище. Что я всё это устроила.

Её губы тронула призрачная улыбка. Легкая, будто по привычке.

— А ты... ты думаешь, что знаешь. Думаешь, ты меня понял, когда увидел то, что осталось от них. Тела. Кровь. Поломки. Но, Тони, ты ведь даже не знаешь, что было на самом деле.

Он резко вдохнул. Пальцы сжались в кулаки. Сердце забилось чаще. Он вспомнил запах гари, полутень за сломанной декорацией, неподвижные лица друзей. Он помнил.

— Ты убила их, — впервые выговорил он. Голос был тихим, но острым. Как нож. — Я видел запись. И я видел, как ты говорила с психологами.

Ванесса молчала несколько долгих секунд. Только её глаза слегка сузились.
— Видел? Или тебе показали то, что ты должен был увидеть?

Тони вздрогнул. Он не знал, что это значит. Не знал, шутит она или говорит правду. Он хотел, чтобы она призналась. Хотел, чтобы эта комната взорвалась от громкого «да», чтобы всё стало проще. Но Ванесса молчала. И в этой тишине было страшнее, чем в любой крике. Потому что, возможно, она знала больше, чем говорила. И, возможно, он только начал приближаться к самой сути ужаса.
Тони всё ещё чувствовал тяжесть собственных слов, как будто они упали между ним и Ванессой, расколов пространство на две половины: его — свидетеля, и её — ту, кого он назвал убийцей. Но она не дрогнула. Не отвернулась. Не стала оправдываться.
Вместо этого Ванесса чуть наклонила голову, словно рассматривала невидимую трещину на столе между ними.

— Знаешь, — сказала она, — я всегда думала, что истина — это то, что можно зафиксировать. Записать. Показать. Камера, звук, факты. Сложи всё по порядку — и получишь правду. Но это ложь.

Тони нахмурился. Он молчал, но в его взгляде появилась настороженность. Ванесса продолжила:
— Люди не хотят правды. Они хотят логичную историю. Чтоб всё совпало. Чтобы были причины, последствия, злодеи, герои. Ты ведь тоже этого хотел, правда? Чтобы кто-то точно был виноват. Чтобы можно было сказать: «Вот она. Это она сделала».

Тони сжал зубы.
— А ты этого не сделала?

Ванесса задумалась. Пальцы её скользнули по холодному металлу стола, как будто она что-то в нём искала.
— А если всё гораздо хуже? — тихо сказала она. — Если я сделала... но не по своей воле? Если я была частью чего-то, что невозможно остановить, потому что оно уже внутри тебя?

Он хотел сказать «Ты могла отказаться», но не сказал. Вместо этого задал вопрос, который сам не понял до конца:
— Тогда кто виноват?

Ванесса посмотрела на него впервые по-настоящему внимательно. Её уставшие зелёные глаза блеснули тусклым светом. Не злым, не насмешливым — скорее усталым, почти сострадательным.
— Вина — это для тех, у кого был выбор. А ты знаешь, что у большинства выбора нет. У Эллиса, Кейси, — она чуть склонила голову. — У них не было шансов. Их не спасли. Никто не пришёл вовремя. А ведь всё было видно. Всё можно было предотвратить.

Тони выпрямился.
— Это не оправдание.

— Нет, — сказала Ванесса. — Это не оправдание. Это трагедия.

Они замолчали.
Где-то за стеной тикали часы. Или, может, это просто пульс бился у Тони в висках. Он смотрел на неё и пытался понять, кто сидит перед ним. Убийца? Жертва? Кто-то, кто решил переступить черту, или тот, кого за неё втолкнули?

— Ты веришь в зло? — вдруг спросила она.

Тони удивился, но всё-таки ответил:
— Да. После всего... да.

— А в добро?
Он не ответил сразу. Потом — медленно кивнул.

Ванесса чуть улыбнулась. Еле заметно.
— Значит, ты всё ещё наивен. Это хорошо.
Он посмотрел на неё с подозрением. Но она уже отвернулась, глядя куда-то в зеркальное стекло за его спиной.

— Хочешь знать, что страшнее всего? — шепнула она. — Что это место, Пиццаплекс, никогда не был добрым. Он просто носил маску. Люди туда шли — и оставляли своих детей. В огромную машину из света, шума, лжи... и думали, что их дети в безопасности. А он — глотал их. С каждым годом всё глубже.

Тони тихо сказал:
— Ты помогала этому.

Ванесса кивнула. Но в этом жесте было что-то странное — будто она не отвечала, а признавалась в чём-то давнем, уже неживом.
— Я не оправдываюсь, Тони. Я не ищу прощения. Я просто хочу, чтобы ты понял. Иногда чудовище — это не кто-то, кого ты можешь посадить за решётку. Это идея. Система. Место. Память. А иногда — это ты сам. Потому что однажды ты сделал выбор. Или не сделал.

Он снова хотел что-то сказать — что-то чёткое, обвиняющее. Но внутри было лишь глухое, горькое: она не врала. Она говорила как человек, который потерял всё и теперь говорит только то, что считает нужным. Без надежды.
Тишина опустилась снова. И теперь уже Тони не знал, с кем он говорит: С преступницей? С призраком? С кем-то, кто знал Пиццаплекс глубже, чем все остальные? Он просто сидел. Слушал. И чувствовал, как что-то внутри него трескается. Не вера. Не страх. А его прежняя простая картина мира. Тони сидел, почти не дыша. В голове гудело — от напряжения, от бессилия, от слов, которые слишком глубоко попадали в сознание. Всё, что он знал, что видел, что чувствовал после той ночи, — казалось теперь каким-то зыбким. Он хотел злиться, он хотел, чтобы всё было чёрно-белым. Чтобы она была чудовищем. Чтобы он — свидетель, потерявший друзей, — мог сидеть напротив монстра, не сомневаясь.
Но вместо этого он сидел напротив Ванессы. Человека. Усталого, изломанного, странно спокойного.

— Ты сказал, что веришь в зло, — вновь заговорила она. Её голос был мягким, едва ли громче шёпота. — Я когда-то тоже верила. Думала, что это что-то внешнее. Враг. Тень. Ужас, который приходит ночью. А потом... поняла. Зло — это рутина. Зло — это когда ты слишком долго молчишь. Когда выбираешь не вмешиваться. Не смотреть. Не задавать вопросы.

Тони слушал. Он не хотел — но не мог оторваться. Слова Ванессы ложились ровно на те места в его памяти, куда он боялся заглянуть.
— Ты говоришь, что я помогала. — Она приподняла подбородок, не с вызовом, а с чем-то вроде обречённого достоинства. — Но я ведь не одна. Пиццаплекс был построен на людях, которые помогали. Каждый, кто закрывал глаза на сбои. Каждый, кто списывал страх ребёнка на "воображение". Каждый, кто знал про подземные уровни — и молчал. Понимаешь?

Тони стиснул челюсть. Он хотел возразить. Хотел крикнуть: «Это не одно и то же!» Но вместо этого спросил:
— А ты могла уйти?

Ванесса чуть усмехнулась. Эта улыбка была тенью настоящей. Пустой, как пустая комната.
— Когда ты погружаешься в систему слишком глубоко — ты уже не выбираешь. Она тебя переваривает. Ты становишься частью механизма. Ты не задаёшь вопросы. Ты просто выполняешь свою роль.

— Значит, ты... жертва?

— Нет, — твёрдо ответила она. — Я не жертва.
Она посмотрела ему прямо в глаза.
— Но я — не монстр. Я — результат.

Тони сглотнул. Он не знал, что страшнее: чудовище, которое убивает по собственной воле, или человек, который оказался поглощён чем-то большим, чем он сам. Тем, что притворялось детским парком. Тем, что носило лицо радости и безопасности.
— Почему ты не говоришь остальным это? — спросил он тихо.

— Потому что ты — ребёнок.

Она слегка наклонилась вперёд.
— И только ребёнок может по-настоящему услышать. Остальные уже выбрали, что хотят знать. Им нужна виновная. И я подхожу.
Наступила долгая тишина. За стеклом, казалось, тоже стихло всё — как будто даже Харрис не осмеливался прервать этот разговор.

— Мне снился Эллис, — прошептал Тони. — Он смотрел на меня и не говорил ни слова. Только... ждал.

Ванесса не изменилась в лице. Но в её глазах что-то дрогнуло.
— Он знал, — сказала она. — Больше, чем говорил. Он... чувствовал, что что-то не так. Но был слишком верен. Слишком лоялен.

Тони кивнул. Он понял. Он тоже молчал долго. Дни, может, недели — внутри себя. О телах. О запахе пыли и крови. О том, как АБС умирал, тихо, словно игрушка, которую выключили. Он тоже не хотел говорить. Потому что знал: как только скажешь — назад дороги нет. Они оба смотрели друг на друга. Не как враги. Не как палач и свидетель. А как двое людей, которым выпало увидеть то, что не должно было быть увидено.
И тогда, наконец, Тони произнёс:

— Значит, ты не сожалеешь? — повторил он. И сразу пожалел, что произнёс это. Слишком просто. Слишком по-человечески для того, что между ними сейчас происходило.
Ванесса не ответила сразу. Она будто медленно прошла внутри себя по какому-то коридору воспоминаний, с трудом дыша в каждом шаге.

— Если бы я жалела, — сказала она наконец, не глядя на него, — ты бы это увидел. Ты бы почувствовал. Я не умею прятать сожаление. Но вот что я тебе скажу, Тони. — Она повернулась, и в её взгляде теперь не было никакой защиты. — Сожаление ничего не меняет. Оно не возвращает мёртвых. Оно не стирает кровь с пола. Оно не отменяет то, что однажды ты сказала "да", когда надо было молчать. Или молчала, когда нужно было кричать.

Тони откинулся в спинку стула, но это не принесло облегчения. Он чувствовал, как каждая её фраза будто ударяет по его собственным догмам. Он ведь действительно думал, что это просто. Что есть преступник и есть жертва. Что справедливость — это действие, не вопрос.

— Почему ты тогда не говорила? — спросил он, глядя прямо в её лицо. — Когда всё только начиналось. Когда можно было остановить.
Она нахмурилась — не от злости, скорее от боли.

— Потому что я боялась. Боялась, что меня не услышат. Что это только в моей голове. Что я ошибаюсь. А потом, когда стало поздно... я поняла, что боюсь уже другого. — Она замолчала. — Поняла, что боюсь говорить, потому что всё, что я скажу, станет реальностью. Окончательной. Записанной. И, может быть, я ещё надеялась, что если буду молчать — всё исчезнет.
— Не исчезло.

— Нет.
Её голос стал почти не слышен. И в этот момент, в этом полумраке, среди затхлого воздуха полицейской комнаты, Тони вдруг почувствовал не только страх, но и что-то ещё. Отвращение? Нет. Жалость? Не совсем. Это было... узнавание. Он тоже молчал, когда видел кое-что странное в Пиццаплексе. Он тоже боялся признать, что слишком поздно. Он был молчаливым свидетелем слишком долго.
— Я не могу тебя простить, — сказал он.

— И не должен, — кивнула Ванесса. — Я здесь, не чтобы просить прощения.

Они оба замолчали, как будто в этом диалоге подошли к границе. За ней — неизвестность, которую нельзя назвать. Только чувствовать.

— Всё, что было, — это Пиццаплекс, — тихо сказала она, не глядя на него. — Его нельзя разрушить физически. Его можно сжечь, можно заколотить досками двери, но он не исчезнет. Он уже в головах. В страхах. В детях, которые больше не вернутся домой. Он — как вирус. Как код, который передаётся дальше.
Тони сжал пальцы. Он хотел возразить. Сказать, что всё можно остановить. Что зло не вечно. Что это — просто одна история. Но всё внутри него понимало: она права.

— Ты ведь всё равно пойдёшь дальше, — сказала Ванесса, теперь совсем спокойно. — Ты будешь жить. Учиться. Может быть, однажды ты увидишь, как рождаются новые "Пиццаплексы". Только в других формах. И, может быть, вспомнишь меня.

Тони не ответил.
Она чуть склонила голову набок, как будто прислушалась к чему-то за стеной. Потом сказала:
— Просто не молчи. Когда почувствуешь, что рядом что-то пошло не так... не молчи.

Он поднялся. Медленно. Не потому, что не знал, что сказать, а потому что слов больше не было. Они перегорели. Он ещё раз посмотрел на неё. Она сидела прямо, руки сложены на столе. Свет всё так же отбрасывал на её лицо тени, словно она была не человеком, а чем-то гораздо более древним, усталым, но всё ещё живым.

Он вышел. И только в коридоре заметил, как дрожат его пальцы. Секунда — и реальность будто треснула. Свет в комнате допросов начал мигать неестественно — не просто перебои в электросети, а что-то глубже, словно сама лампа чувствовала присутствие чего-то чуждого. Свет дрожал, как дыхание перед криком, отблески резали глаза, а тени поползли по стенам, вытягиваясь в формы, которым не было объяснения.
Тони замер. Всё вокруг стало слишком чётким — как будто мир обнажил свою подделку. Контуры стола, трещина на кафеле пола, даже тонкая пыль на поверхности — всё обрело резкость, как в глючном графическом интерфейсе, где текстуры вот-вот слетят с модели. Он повернул голову и встретился взглядом с Ванессой. Но это уже не был взгляд человека. Её зрачки распахнулись до предела, почти полностью поглотив зелень глаз, и в них плескалась... паника? Нет. Паника была бы живой. А в этом был ужас, выжженный до онемения.
Ванесса сидела как марионетка, натянутая на невидимые нити, дышала прерывисто и судорожно, ногти впились в металл стола так глубоко, что побелели костяшки. Она не моргала. Казалось, она смотрит сквозь Тони — в какой-то иной пласт мира.

— Они... — хрипло выдохнула она. — Они снова идут. — Её голос был тихим, как треск на кассете, которую вот-вот зажует магнитофон.

Тони сделал полшага назад, сердце стучало глухо и яростно, как сигнал тревоги, зажатый внутри черепа. Всё его существо чувствовало, что что-то началось — что-то, чего он не должен видеть. Но уже поздно. Ванесса вскочила. Металл скрежетнул под её движением, стул с лязгом отлетел назад и врезался в стену. Свет мигнул — один раз, второй, и вдруг исчез совсем.
Мгновение тьмы было почти физическим. Тони ощутил, как холодный липкий воздух пронёсся по его коже, как если бы в комнату вошло что-то бесформенное, безликое... но не пустое. Оно наблюдало. Оно было здесь. Оно знало их имена.
Когда свет вспыхнул вновь, он был красным.
А Ванесса уже кричала.
— Я СДЕЛАЛА ЭТО! Я ВСЕХ УБИЛА! Я ПУСТИЛА ИХ ВНУТРЬ!

Она билась руками о стол, головой мотала в стороны, будто что-то внутри рвалось наружу. В её голосе не было театра — это была исповедь, рвущая плоть. Вырвавшееся признание.
— Я ЗНАЛА, ЧТО ОНИ НЕ УЙДУТ! Я ЗНАЛА!

В этот момент Тони мельком увидел — что-то. За её спиной, в тусклом зеркале — силуэт. Высокий. Узкий. Почти неясный. С кроличими ушами. Как будто фигура, сделанная из дыма и отражения, со светящимися глазами. Он моргнул — и её не стало.
Дверь с грохотом распахнулась.
— Выводите его! — закричал Харрис кому-то за спиной.

Тёплые руки — человеческие, живые — схватили Тони за плечи и вытянули в коридор, прочь из комнаты, в которой будто остался сломанный кусок реальности. Он оглянулся, но дверь уже закрывалась.
Он всё ещё слышал:
— Я их слышала! Я им открыла!

Глухой звук захлопнутой двери.
Голос стал приглушённым, будто звучал из-под воды. Но он всё ещё был. Он не уходил.
Харрис подошёл к Тони, положил руку ему на плечо. Глаза его были не суровыми — скорее, усталыми. Он больше не был просто следователем. Теперь он тоже знал.

— Мы всё записали, — сказал он тихо. — Это признание. Этого достаточно.

Тони смотрел в стекло. Ванесса сидела на полу. Раскачивалась. Говорила что-то беззвучно, словно продолжала диалог — уже не с ними, а с тем, что осталось в её голове.
Он хотел сказать: «она больна». Или: «ей нужно помочь». Но слова застряли.
Потому что где-то внутри он знал:
Это не просто вина. Это было что-то ещё.
Что-то, что пришло из Пиццаплекса и не ушло вместе с телами. Он почувствовал это. Оно было рядом. Оно... ждало.

— Всё кончено? — прошептал он.

Харрис молчал. Но в его молчании был ответ.
  И он не был утешительным.
Харрис молча провёл Тони по длинному коридору полицейского участка, освещённому неоновой скукой ламп. Их шаги отдавались гулко, как будто они шли не по зданию, а по пустой оболочке чего-то, что давно потеряло живое присутствие. Детектив ни разу не обернулся, только сжал на мгновение плечо Тони перед дверью, которую открыл старым металлическим ключом.

— Подожди здесь, — сказал он спокойно, но глаза его были напряжены. — Мне нужно закончить с ней. Долго не будет. Ты в безопасности. Просто... посиди.

Комната была маленькой, без окон. Только белые стены, стол, пара жёстких пластиковых стульев и вентиляционная решётка, через которую дышал тёплый, несвежий воздух. Не допросная, но и не совсем комната отдыха. Место, куда сажают, чтобы переждать. Или — остыть.
Тони сел, обняв себя за локти. Тело всё ещё гудело от произошедшего. Комната казалась тихой, но внутри него было не так — каждое движение сердца, каждый стук крови в ушах отзывались тревогой. Он то и дело поднимал голову к двери, ждал, что она откроется. Что Харрис вернётся. Или, может, кто-то другой.
Время растягивалось. Минуты не шли — они оседали, как пыль.
Он посмотрел на свои руки — те дрожали еле заметно. На ногтях осталась грязь, подушечки пальцев были белыми от напряжения. Он вспоминал крик Ванессы, её глаза, её исповедь, и снова чувствовал, как в нём что-то давит, скребётся, как будто комната стала слишком тесной, слишком закрытой.
Тони резко встал, не в силах сидеть на месте. Он чувствовал, как его тело реагирует на напряжение, на беспокойство, на звуки, которые он сам себе внезависимости от своей воли представлял. Шум вентилятора стал громче, как будто стал частью его внутреннего состояния, словно его мысли начали собираться в плотные облака, не давая ему покоя.
Он снова поднимал взгляд к двери. Кажется, она стала меньше, будто стена сжалась и теперь скрывает за собой нечто, чего он не мог увидеть. Но тревога не отпускала — что-то было не так. Эти воспоминания о Ванессе, её странном поведении, слова, которые она произнесла... «Они идут снова». В его голове всё обрывалось, как старая лента. Он не мог сбросить этот образ, он просто накрывал его, давил. Он не мог понять, что это значило.
Не осознавая, что делает, он вернулся к стене и снова начал шагать по комнате, теперь с ещё большей поспешностью. Каждое его движение было неуклюжим, почти механическим. «Один-два-три...», — считал он снова, в попытке вернуть себя в реальность, но счёт сбивался. Его сердце пульсировало в висках, и этот внутренний ритм заставлял комнату казаться ещё более сдавленной.
Он знал, что этим он ничего не решит, но всё равно продолжал. Процесс был важен, шаги — это хотя бы что-то, что он мог контролировать в этом месте, где всё остальное казалось неуправляемым.
И тут, когда он снова встал у стены, взгляд его невольно упал на вентиляционную решётку. Поначалу он подумал, что снова это показалось ему — лёгкое, прерывистое шевеление воздуха. Но потом резкий звук из решётки заставил его замереть. Он прислушался, и что-то в этом шорохе было настолько знакомым. Это не был обычный звук ветра или движения воздуха. Нет, в этом шуме был какой-то едва слышный голос, отголоски, как будто кто-то шептал. Тони напряжённо сжал зубы и приблизился к решётке. Стены, как казалось, закрывались вокруг него.
Но когда он наклонился, чтобы лучше расслышать, голос исчез. Тони почувствовал, как холодок пробежал по спине. Быстро отступив, он врезался в стул, и тот с шумом отлетел на несколько сантиметров. В комнате снова стало тихо.
Его взгляд снова метнулся к двери. Он встал, подходя к ней, потом вернулся к стулу. Почти машинально, он сел, закрыв глаза. Тишина снова обрушилась на него, но на этот раз она была другой. Она была наполнена чем-то пустым, неясным, страшным. Тони начал чувствовать, как будто внутри него нечто разрушается. Его нервная система не выдерживала постоянного давления.
И снова, как это происходило раньше, он увидел вспышку. На этот раз картинка была чёткой, отчётливой. Пиццаплекс, темный, мрак. Его глаза почти сразу нашли фигуру в маске. Но эта фигура не стояла — она двигалась. Медленно, но уверенно шла прямо к нему. Тони почувствовал, как дыхание перехватило. Он не мог пошевелиться, даже не знал, откуда это пришло. И вдруг, как если бы его реальность начала ломаться, он снова увидел фигуру — но теперь она была гораздо ближе. Почти на расстоянии вытянутой руки.
Он открыл глаза и снова оказался в комнате, совершенно пустой. Ничего, кроме пустого стула и холодных стен. Питаясь лишь слабым светом из лампы, которая снова мигала, как только что сломавшаяся техника. Но напряжение не уходило. Оно продолжало грызть его изнутри.
Харрис, где ты? — снова промелькнуло в его голове. Тони хотел выйти, крикнуть, спросить, что происходило, что случилось с Ванессой, почему он всё ещё здесь.
Но дверь всё не открывалась. Тони снова сжал пальцы в кулаки, чувствуя, как они начинают болеть от напряжения. Дыхание становилось всё более тяжёлым. Звуки из-за стен становились размытыми, всё вокруг начинало мутировать, как сцена в кино, где размыты фоны. Он снова пытался вернуть себя в реальность. Это было больно, словно он на мгновение вырвался из времени.
Всё как-то расплывалось, превращаясь в кашу из звуков и цветов. Тони поднес руки к лицу, закрывая глаза, пытаясь сосредоточиться.
Дверь открылась тихо, почти незаметно, и в проёме появился детектив Харрис. Его лицо было серьёзным, но на этот раз в глазах Тони он увидел нечто другое — лёгкое усталое выражение, как будто долгий день близился к своему завершению, и его мысли о чём-то большем, чем просто работа.

— Ну что, Тони? — Харрис сказал это спокойно, словно он не заметил нервозности, которая всё ещё звенела в воздухе. — Пора идти.

Тони поднялся с места, стараясь не выдать, как он ещё пытается прийти в себя после того, что только что пережил. Он почувствовал, как его мышцы, затекшие от ожидания, немного расслабляются. Пальцы всё ещё слегка дрожали, но он пытался держать лицо.
Они оба направились к выходу, их шаги снова звучали в коридоре, но теперь уже с меньшей тяжестью. Тони ощущал, как тянет домой — но на этот момент его голова была забита лишь одними вопросами: что будет с Ванессой? Что они теперь будут делать? Как всё это закончится?

Когда они подошли к двери, ведущей наружу, Харрис неожиданно остановился и, чуть повернувшись к Тони, произнёс:
— Ты не против, если я предложу тебе кое-что? Это не совсем по форме, но... как насчёт мороженого?

Тони застыл, его удивлённый взгляд встретился с взглядом Харриса. Мороженое. Это было настолько неожиданно, что Тони не сразу понял, что именно означает это предложение. Мгновение молчания, и только потом он слабо кивнул, несмотря на свою усталость.
— Э... да, конечно. Почему бы и нет? — ответил Тони, ощущая странное облегчение. Это было нелепо, но, возможно, именно такое мелкое нормальное действие он и нуждался, чтобы вырваться из этого странного, подавляющего состояния.

Харрис коротко усмехнулся, как будто сам был удивлён тем, что предложил это, но всё равно продолжил:
— Я знаю место. Пару минут, и мы там.

Тони и Харрис вышли из полицейского участка, и холодный вечерний воздух сразу окутал их, контрастируя с душным, перегретым пространством допросной комнаты. Тони глубоко вдохнул, словно пытаясь вытянуть воздух, который бы хоть на мгновение выровнял его дыхание. Всё происходящее казалось ему не совсем настоящим, как кадры фильма, где он был всего лишь сторонним наблюдателем. Но теперь он был здесь, и реальность вела свою игру.
Харрис молча шёл рядом, его шаги уверенные и размеренные. Он не спрашивал, как Тони себя чувствует, и Тони этому не удивился. В какой-то момент они оказались на улице, перед коротким, но многолюдным кварталом, где можно было почувствовать жизнь за пределами полиции и расследования. На асфальте оставались следы дождя, но воздух был свежим, прохладным, и в нём ощущалась приближающаяся ночь.

— Вот это место, — сказал Харрис, резко повернув налево, к маленькой лавке, стоящей на углу. Лавка была старой, с выцветшими вывесками, на которых крупными буквами было написано «Мороженое». Это был обычный маленький магазинчик, но он был заполнен духом какого-то уюта, немного архаичного спокойствия. Вход в лавку был в виде дверей с цветными витражами, а по бокам стояли невысокие деревянные столики с табуретками, украшенные яркими горшками с цветами.
Как только они вошли в лавку, Тони сразу заметил, что внутри было очень уютно: стены, покрытые полками с баночками с разными вкусами мороженого, заставленными стеклянными банками с яркими фруктами. За прилавком стояла пожилая женщина с белоснежным фартуком, улыбалась добродушно, встречая новых посетителей. Тони почувствовал, как внутри него на мгновение появляется ощущение нормальности.

— Всё как в детстве, да? — прокомментировал Харрис, снимая свою куртку и подходя к прилавку.

— Не совсем, — ответил Тони, слегка нервно улыбнувшись, — но да, как-то спокойно тут.

Харрис выбрал классическое ванильное мороженое, а Тони, немного задумавшись, остановился на шоколадном. Выбор был непростым — за эти пару минут, что они стояли перед прилавком, ему стало ясно, что его мысли были слишком обременены, чтобы быстро решать, что ему хочется. Но шоколад... шоколад был его давней слабостью. Он попросил его в конусе, и через мгновение женщина за прилавком передала им два мороженых.

— Приятного аппетита, — сказала она, и Харрис, взяв свой стаканчик с мороженым, кивнул ей благодарно.

Они направились к скамейке, стоящей на улице, под крышей маленького навеса, где можно было посидеть и спокойно поесть, не спеша. Сначала они молчали, не зная, что сказать друг другу после всего, что произошло. Каждый был поглощён своими мыслями. Харрис сживал ложечку мороженого, поглядывая на Тони. Тот, в свою очередь, обвёл взглядом маленькие улочки вокруг, стараясь отгонять от себя воспоминания о том, что он только что пережил.
Тони подносил ложку с мороженым ко рту, но вдруг замедлил движение, словно подумав о чём-то. Он чувствовал, как неловкость постепенно заполняет пространство между ним и Харрисом. Они сидели за столиком на улице, и в этом странном моменте тишины Тони вдруг ощутил, как важно хоть немного разобраться в том, кто этот человек рядом с ним — детектив, который казался всегда таким уверенным и закрытым.

Он поднял взгляд на Харриса, который, по-прежнему, был поглощён мороженым. Взгляд Тони был немного неуверенным, но он всё-таки решился:
— Вы давно работаете детективом? — спросил он, чувствуя, как его голос кажется немного неловким, как сам вопрос.

Харрис не сразу ответил, только покачал ложкой мороженое в стаканчике, как будто пытаясь найти правильные слова.
— Уже давно, — сказал он наконец. — Где-то лет 15. Иногда кажется, что время теряется, когда ты этим занимаешься. Работы много, и она не всегда... приятная. И не всегда понятная. Но всё-таки ты учишься. Особенно, как не поддаваться.

Тони кивнул. Он наблюдал за ним, чувствуя, как каждый его ответ как будто пытается выстроить стену между ними. Это было не злое намерение, а скорее защитная реакция. Харрис всегда был отстранённым, но Тони мог понять, почему. Жизнь детектива требовала этого. Тем не менее, что-то в его ответах всё-таки заставляло Тони искать больше — больше ответов, больше о человеке, который его сопровождал.

— Это тяжело? — наконец спросил он.
Харрис задумался на несколько секунд. Потом поднес стаканчик к губам и осушил его до дна.

— Тяжело. Но иногда это лучше, чем сидеть и ничего не делать. — Он поднял взгляд на Тони, и в его глазах мелькнуло что-то, чего Тони ещё не видел. Мгновение слабости, что ли, или просто искренности. — Иногда нужно просто идти, как бы трудно это ни было.

Тони молчал, но что-то в его взгляде заставило Харриса слегка сжать губы.
— Я бы не сказал, что мне нравится быть детективом, — сказал Харрис почти беззвучно. — Но у меня был выбор. Я делаю то, что умею.

Тони хотел спросить больше, но его мысли прервала следующая фраза Харриса, сказанная почти как самооговорка:
— Знаешь, когда я был в твоём возрасте, я хотел быть писателем.

Тони удивлённо поднял брови и посмотрел на него. Он никогда бы не подумал, что у детектива, такого жесткого и всегда готового к действиям человека, была бы такая мечта.
— Писателем? — повторил Тони.

Харрис коротко усмехнулся, но эта усмешка была грустной. Она не была насмешкой над Тони или собой — скорее, она была частью глубокой задумчивости.
— Да, — сказал он. — Когда я был моложе, я думал, что писатели — это те, кто может быть свободным. Кто может жить, не оглядываясь. Не иметь ограничений. Я восхищался ими. Но потом жизнь повела меня по другому пути. Видишь, свобода — это не всегда то, что тебе кажется.

Тони смотрел на него, не зная, что сказать. В этот момент он увидел Харриса немного по-другому — не только как детектива, который всегда смотрит на мир с позиции наблюдателя, но и как человека, который когда-то мечтал о чём-то другом, что казалось ему более свободным, чем настоящая жизнь.
— Вы бы хотели быть писателем сейчас? — спросил Тони.

Харрис задумался, как будто задумался над ответом, которого сам не знал.
— Не знаю, — наконец сказал он. — Наверное, уже нет. Теперь я понял, что свобода — это не то, что ты выбираешь, а то, что ты принимаешь. Может, писатели и свободны, но они тоже платят цену за эту свободу. В конце концов, свобода требует жертв.

Тони внимательно слушал каждое слово Харриса, чувствуя, как тяжёлый груз времени ложится на плечи детектива. Харрис, казалось, пытался забыть, но воспоминания цеплялись за его сознание, не отпуская. Тони никогда не мог представить, что за тем жестким, уверенным взглядом, за теми холодными расчетами, которыми Харрис был известен, скрывается такая боль.

— У меня была младшая сестра, — начал Харрис, и Тони почувствовал, как напряжение в комнате слегка ослабло. Харрис выдохнул, словно собираясь рассказать что-то давно забытое, но настолько важное, что не мог больше молчать. — Эми. Она исчезла. Просто пропала однажды. Я был уверен, что в этом виноват мой дедушка.

Тони даже не сразу понял, что это был его личный опыт, не какое-то абстрактное расследование. Он посмотрел на Харриса, внимательно следя за каждым его движением. Это было не просто воспоминание, это была часть того, что сформировало самого детектива.

— Я был твоего возраста — продолжил Харрис, его голос стал чуть мягче, как если бы он терял твёрдость, которой так привык в своей профессиональной жизни. — Тогда мне казалось, что мир это чёрно-белая картина. Я был уверен, что если я найду доказательства, что дедушка что-то скрывает, если смогу доказать его вину, то всё встанет на свои места.

Тони чуть наклонился вперёд, его взгляд был полон уважения и любопытства. Он не знал, как помочь в этот момент, но чувствовал, что слова, которые Харрис собирался сказать, могли многое объяснить.

— Мне нравилось ей придумывать сказки, такие простые, как для детей, о героях и чудесах. Она всегда говорила, что мои истории самые лучшие, и просила записывать их. Я помню её голос, когда она говорила, что когда вырастет, будет читать их. Мне казалось, что всё будет просто. Я буду писателем, а она... будет просто взрослой. Смеяться над моими рассказами, ходить на вечеринки. Она бы была самой популярной девушкой в школе - я уверен в этом. Я не мог понять, как это могло бы закончиться иначе.

Тони молчал, но в его голове пронеслась целая буря эмоций. Он подумал о своей собственной жизни, о том, как часто мы закрываем глаза на те тёмные уголки, которые нам не хочется видеть. И вот теперь перед ним стоял Харрис — не просто детектив, а человек, который прошёл через страшные события, которые оставили отпечаток на его судьбе.

— Я был уверен, что дедушка что-то скрывает, что он виноват в её исчезновении, — продолжал Харрис, но его голос стал более спокойным, почти отрешённым. — Я следил за ним, искал следы. Я был готов поверить в это, несмотря на отсутствие доказательств. Мне казалось, что если я найду хотя бы малейшую улику, то смогу всё объяснить. Но полиция... не могла мне помочь. Дедушка был стар, его поведение странным, но этого было недостаточно. Не было доказательств. Всё оказалось бездоказательным, не хватало фактов, которые могли бы удовлетворить официальное расследование.

Тони слушал, и каждый момент казался невероятно важным. Он понимал, что Харрис, как и многие другие, столкнулся с чем-то, что невозможно было понять, с чем нельзя было справиться, даже если бы ты был готов сделать всё. И вот эта фрустрация и неспособность найти ответ в итоге превратили его в того человека, каким он стал — детективом, который ищет ответы, несмотря ни на что.

— Вы пытались доказать свою правоту? — спросил Тони с осторожностью.

— Да. Я продолжал искать. Я продолжал винить дедушку, потому что в какой-то момент я уже не мог поверить, что её просто нет. Вроде бы всё было очевидно, но нет доказательств. Я думал, если стану детективом, смогу искать ответы, буду искать на всех — и может быть, когда-нибудь найду. Я буду тем, кто находит улики, кто не остановится. Но для меня это так и не завершилось. И не завершится.

Тони был поражён. Он не мог даже представить, каково это — всю жизнь не отпускать память о том, что не удалось понять, не удалось доказать.

— Так вы стали детективом, потому что не мог найти ответы? — тихо спросил Тони, пытаясь понять, где начинается настоящий детектив, а где заканчивается личная боль.

Харрис повернулся к нему. Он немного вздохнул, и его взгляд стал мягче, но не исчезла та скрытая тяжесть, которая постоянно присутствовала в его жизни.
— Ты снова прав, — ответил он, его голос стал всё более отчётливым. — Я решил, что если не могу найти свою сестру, то буду искать других. Буду искать и не остановлюсь. Буду искать везде, где только могу. И в этом поиске я потерял часть себя. Но это моё решение.

Тони смотрел на него и понял, что Харрис не просто детектив. Это был человек, который всю жизнь искал ответы, пытался верить в вещи, которые трудно объяснить, и в итоге стал тем, кто никогда не остановится, пока не найдет тот самый ответ. Даже если этот ответ так и не придёт.
Тони, слушая его, почувствовал, как в нём возникает туманное чувство сожаления. Он знал, что Харрис не хотел этого открывать. Но в этот момент он понял, насколько сложным был этот человек. Сколько боли и поисков скрывается за его внешним спокойствием.

— А вы бы продолжали искать её?.. — тихо спросил Тони.

Харрис опустил глаза на свою пустую чашку с мороженым.
— Да, — сказал он без колебаний. — Пока не нашёл бы.

Харрис, не спеша, с лёгким усталым взглядом повернулся к Тони, как будто готовился к тому, чтобы услышать ответ, которого он сам, возможно, ожидал. Он вдруг стал чуть мягче, его глаза стали менее настороженными, почти любопытными. Этот момент показался Тони чуть необычным, потому что Харрис обычно был сосредоточен, сдержан, а теперь его лицо немного расслабилось.

— Ну, ладно, Тони, — сказал он, слегка наклонив голову. — А кем ты хочешь быть? Когда всё это закончится. Когда уйдёшь отсюда, забудешь про эти вопросы, эту игру... Кто ты хочешь быть? Чем заниматься?

Тони немного замешкался. Он не ожидал такого вопроса. Он знал, что этот момент наступит рано или поздно — момент, когда нужно будет ответить, кем ты себя видишь в будущем, но до сих пор он не мог точно сформулировать свои мечты. В голове было много вариантов, но ни один из них не казался правильным. Он снова задумался. Вспомнил, как много раз мечтал о чём-то большем, чем просто быть частью системы, частью того, что его окружает.

Через несколько мгновений он чуть расслабился и произнёс:
— Я думаю... журналистом. Я хочу рассказывать истории. То, что я вижу. Это всё слишком важно, чтобы просто молчать. Я хочу, чтобы люди знали, что происходит на самом деле. Чтобы они могли понять, что скрывается за всеми этими дверями, что за каждым лицом, за каждым решением. Люди должны знать правду. Всё должно быть записано.

Ответ был искренним, но звучал слегка неловко. Тони сразу почувствовал, как его слова повисли в воздухе. Он сам не был уверен, почему выбрал именно журналистику. Может быть, это просто было следствием того, что вокруг было слишком много скрытого, неясного и опасного. Он мог бы быть писателем, но почему-то это не прозвучало в его ответе. Журналистика казалась более осязаемой, более понятной. Но теперь, когда он произнёс эти слова, ему стало как-то легче.
Харрис слегка усмехнулся, но эта усмешка была чем-то особенным — немного грустной, с какой-то тоской, будто он сам знал, что такое стремление.

— Журналист, — повторил Харрис, как будто сам примерял это слово на себе. — Тебе подходит.

* * *

Серое осеннее утро было тихим, но тревожным — таким, где даже птицы казались осторожными, а воздух держал в себе что-то неясное, настороженное. Тучи низко висели над парком, будто подбирались к самой земле, и ветер, хоть и не был сильным, нёс в себе пронизывающий холод, от которого хотелось спрятаться, забиться куда-то подальше от глаз.
Тони сидел на скамейке, втянув голову в ворот куртки. Рядом, почти вплотную, Грегори. Они не разговаривали. Не потому что нечего было сказать — наоборот, в голове у Тони роились сотни мыслей, вопросов, воспоминаний — но если начать говорить вслух, казалось, всё снова рассыплется. Тишина между ними была не отчуждением, а единственным островом покоя в этом смятённом, громком мире.
Листья — последние, выжившие — медленно кружились над их головами, срываясь с мокрых веток, падая, будто не могли больше держаться. Кто-то мог бы назвать это красивым, но не Тони. Для него сейчас даже природа казалась уставшей.
И тут — щелчок. Потом второй.
  Фотовспышка.
  Голоса.
— Тони! Скажи, ты действительно видел тела?
— Ты собираешься выступать на суде?
— Почему Ванесса выбрала тебя?
Как мухи на свежую рану, репортёры окружили их со всех сторон, уже вытягивая телефоны и камеры. Их голоса были слишком громкими, слишком жадными, будто они не видели в нём человека — только кусок мяса, с которого можно сдёрнуть заголовок.
Тони вздрогнул.
Грегори уже потянул его за рукав.
Они побежали почти одновременно — будто по сигналу, без слов. Просто поняли: если останутся ещё хоть на секунду, камеры захлопнутся вокруг них, как капкан. Грегори схватил Тони за руку, и они бросились в сторону рощицы, между деревьев, где трава была мокрой от ночного дождя, а воздух — холодным и насыщенным запахом прелых листьев.
Кроссовки хлюпали, дыхание сбивалось, ветки царапали рукава, но они не останавливались. Промчались мимо старой беседки, мимо скрипящего детского велосипеда, брошенного кем-то у края дорожки, — как два мальчишки, убегающие не от журналистов, а от самого мира.
Журналисты кричали за спиной, кто-то действительно поскользнулся, и послышалось громкое «чёрт!», на что Грегори, не оборачиваясь, фыркнул:
— Минус один, — и добавил, — ещё десять — и мы получим золотую медаль по бегу от идиотов.

Тони не смог удержаться — сначала тихо, а потом громче засмеялся. Смех прорвался сквозь стиснутые зубы, почти с болью, но настоящий. Смех, в котором не было насмешки — только облегчение и что-то безумно живое. И в этом смехе они оба вдруг стали собой — не свидетелями, не выжившими, не объектами внимания, а просто мальчишками, которые могут бежать и смеяться, и никому ничего не должны.

— Представляешь, — выдохнул Тони, — если нас теперь в утренние новости вставят? С громким заголовком: «Двое сбежали от репортеров в парк!»

— Только если они не поскользнулись на собственном эго, — буркнул Грегори, и снова рассмешил Тони.

В это мгновение, над их головами, с карканьем взметнулась стая ворон. Чёрные, блестящие, они вспорхнули с ветвей и закружились в воздухе, оглушительно хлопая крыльями. Грегори замер, запрокинув голову, наблюдая за их полётом.

— Видишь? Даже вороны решили, что мы слишком громкие, — пробормотал он.

Тони, всё ещё смеясь, покачал головой:
— Или слишком наглые.

Они сбавили шаг, прячась под кроной старого клёна. Здесь было немного тише. Их дыхание было тяжёлым, на щеках — румянец, а внутри — странная лёгкость, как будто после долгого, вязкого кошмара их впервые снова пустили к воздуху.

Когда шаги остались позади, Грегори выругался себе под нос и устало сказал:
— Харрис вообще-то должен защищать тебя от этих придурков.

Тони слабо усмехнулся, но в этой улыбке не было веселья — только сдержанная боль. Он прислонился к дереву, глядя в землю, где трава перемешалась с грязью и гниющими листьями.
— Скоро суд... — проговорил он, почти не разжимая губ. — Я должен быть там. Мне нужно смотреть ей в глаза. Ещё раз. И слушать всё. От начала и до конца.

Грегори не ответил. Он просто сел рядом, сжимая его руку, не отпуская.
— И похороны... — продолжил Тони, голосом, дрожащим на последнем дыхании. — Эллис. Кейси. АБС... Они были живыми. Они смеялись, трогали стены, ругались... И теперь — их нет. А я жив. Почему?

На секунду воздух словно сгустился. Небо стало тяжелее.
Он сжал ладонь Грегори сильнее.
— Мне иногда страшно, — признался Тони. — Что всё это не закончилось. Что мы просто прошли сквозь первую дверь.

Грегори посмотрел на него внимательно. Долго. И наконец, с неожиданной мягкостью, сказал:
— Если будет вторая дверь... я буду рядом. Хорошо?

Тони кивнул. Он не знал, верит ли в это. Но на какой-то миг ему снова стало немного теплее. Даже если это тепло — всего лишь временное.

* * *

Они медленно спускались вниз по склону, к ручью, где вода тихо журчала между камней, словно шептала что-то на своём языке. Земля под ногами была влажной, скользкой — осенняя грязь вперемешку с мёртвыми листьями цеплялась к подошвам, и каждый шаг был осторожным. Над ручьём висел тонкий туман, будто природа сама не могла до конца определиться — утро это ещё, или уже день.
Грегори шёл первым. Его силуэт то исчезал за деревьями, то снова появлялся — лёгкий, подвижный, почти привычный в этой тишине. Тони плёлся сзади. Ветер трепал ворот его куртки, волосы липли ко лбу. Было сыро и зябко, и где-то под кожей — странное напряжение, будто мир снова затаил дыхание, как в те дни, когда всё покатилось в бездну.

— Скучаешь по Кейси? — тихо спросил Тони. Вопрос прозвучал почти случайно, будто сам вырвался.

Грегори замедлил шаг. Несколько секунд он просто молча смотрел в сторону воды, как будто не расслышал. А потом кивнул.

— Конечно, — сказал он спокойно. — Она... она была особенной. По-своему жёсткая. Но справедливая. Не терпела дерьма. Мне это нравилось.

Тони слушал внимательно. И в этой ровной, почти выверенной интонации было что-то странное. Как будто Грегори говорил не о живом человеке, а о персонаже — кем-то, кого он знал, но не чувствовал.

— Иногда думаю... — продолжил Грегори, глядя на туманную гладь воды, — что она там осталась. В Пиццаплексе. Просто играет в прятки. Знаешь, как в детстве. Я ищу, а она прячется. Смеётся, но тихо. Только не могу найти, как будто всё время иду мимо. И только слышу — как кто-то дышит за углом. Иду туда — а там никого.

Он обернулся к Тони. Его лицо было спокойным, даже мягким. Но в глазах — ничего. Ни боли, ни тоски. Пустота. Гладкая, как лёд.
Тони замер. Мозг судорожно перебирал слова Ванессы, кадры допроса, обрывки из её признания. «Видел? Или тебе показали то, что ты должен был увидеть?» А если это была не Ванесса, не кто-то из взрослых... а кто-то свой. Рядом. Ровесник. Друг? Воспоминания о расследовании Адама снова вспыхнули в сознании.

— Ты чего? — Грегори чуть прищурился, заметив, как Тони застыл. — Смотришь, будто я у тебя бутерброд украл.

Тони не ответил сразу. В голове шумело. Стало не по себе — не от страха, нет. А от того, как незаметно можно усомниться в том, кто был рядом. Кто держал его за руку.
— Да так, — пробормотал он. — Просто... подумал. Устал, наверное.

— Я знаю — Грегори развернулся и снова зашагал вниз. — Но всё скоро закончится. Вот увидишь.

Эти слова, сказанные с такой уверенностью, заставили Тони вздрогнуть. Он стоял на месте ещё пару секунд, чувствуя, как под ногами проминается земля. Закончится что? — хотел он спросить. Но не стал.
Вместо этого — сделал вдох. Один, второй. И пошёл за Грегори, вниз по склону, туда, где между камнями шептал осенний ручей.
Тони и Грегори шли вдоль ручья, и каждый шаг отдавался в тишине, как будто сам воздух пытался отстраниться от их присутствия. Листва, под ногами, шуршала, как старая газета, сжимаемая в руках, а вода в ручье мягко перекатывалась через камни, создавая почти успокаивающий звук. Но Тони чувствовал напряжение, которое не уходило. Всё вокруг было слишком спокойным, чтобы не казаться обманчивым.
Теперь Тони шёл немного быстрее, почти не замечая, как воздух становился прохладнее, а небо всё ниже, поднимаясь к холодным облакам. Его мысли крутились вокруг событий последних дней, как вихрь, который никак не может успокоиться. Он знал, что нужно говорить с Грегори, но не знал, с чего начать. Иногда им было достаточно молчать, но сейчас Тони почувствовал, что пора что-то сказать.

— Грег, — сказал он, не поворачивая головы, — если бы я... ну... пропал, ты бы скучал по мне?

Грегори немного замедлил шаг, пнул камень в воду. Он молчал, как будто взвешивал его слова.
— Определённо, — наконец сказал он, его голос был тверд. — И, наверное, пропал бы следом.

Тони рассмеялся без радости, его взгляд оставался где-то вдали, как будто он всё ещё не был полностью здесь. Он пытался не думать о том, что сказал Грегори, но слова звучали в его голове эхом.

— Иногда мне кажется, что я бы хотел исчезнуть, — признался он, уже немного тихо, словно сам себе. — Просто взять и уйти. Без следа. Без шума. Просто раствориться.

Грегори не ответил сразу, продолжая идти рядом. Он повесил взгляд, обдумывая что-то. Потом он взглянул на Тони.
— Ты правда думаешь, что это так просто? — его голос был почти холодным, но с легкой тенью интереса. — Если ты исчезнешь, кто-нибудь будет искать тебя. И скучать тоже, как мы сейчас.

Тони почувствовал, как его горло сжалось, но продолжил идти, не останавливаясь.
— Не знаю, — сказал он, глядя вниз. — Может быть, я и не хочу исчезать. Может быть, я просто боюсь. Боюсь всего, что будет, если я всё оставлю позади. Есть что-то... что-то, что меня держит. Я не могу понять, что это.

Он остановился на мгновение, но Грегори продолжал идти. Тони, не выдержав, повернулся к нему и спросил:
— Ты что, не понимаешь, о чём я?

Грегори, казалось, задумался, а потом тихо усмехнулся.
— Понимаю. Ты боишься, потому что, если ты уйдёшь, то у тебя не будет ничего, чтобы держать тебя. И ты не знаешь, что будет дальше. Боишься потерять смысл. Так?

Тони не знал, что ответить. В его груди был тяжелый комок, который никак не удавалось проглотить. Он просто кивнул, будто этого было достаточно.
— Может быть, — прошептал он, смотря на Грегори.

Грегори остановился и посмотрел на него с небольшой искоркой в глазах, как будто он что-то только что понял, но не сказал. Затем его взгляд стал мягче, и он сказал:
— Знаешь, если что-то держит тебя, значит, ты здесь не просто так. Что-то или кто-то... Значит ты ещё должен что-то сделать.

Грегори посмотрел на Тони, его взгляд стал глубоким, почти гипнотизирующим. Тони почувствовал, как его сердце ускоряется, как его дыхание становится немного более тяжёлым. Он хотел что-то сказать, но не знал, что. Молчанье длилось бесконечно, и вот, когда воздух, казалось, сжался до предела, Тони вдруг ощутил, как Грегори чуть наклонился в его сторону.
Нечто неопределённое, не до конца осознанное, пронеслось между ними. Тони ощутил лёгкий, почти незаметный момент их близости, их дыхания. И в ту же секунду, почти как по наитию, их губы встретились. Это было не что-то яркое или страстное — скорее, как момент неосознанной необходимости. Всё произошло так быстро, что Тони не успел понять, как именно. Он почувствовал его губы, теплые и чуть неровные, и на мгновение ему показалось, что мир вокруг них совсем остановился.
Грегори отстранился первым, его глаза были широко открыты. Они оба стояли, не зная, что делать, как будто столкнулись с чем-то совершенно неожиданным, чем-то, что они не планировали, что не должны были делать.

— Я... — Тони замешкался, не зная, что сказать. Он нервно сглотнул, чувствуя, как его щеки горят от неловкости.

Грегори только выдохнул, его лицо выражало нечто среднее между удивлением и недоумением. Он быстро отступил на шаг назад, а потом снова посмотрел на Тони, уже с какой-то странной улыбкой, но в глазах было что-то, что Тони не мог понять.

— Ты что? — спросил Грегори, пытаясь рассмешить себя, но голос слегка дрожал.
Тони не знал, что ответить. Он чувствовал, как его внутреннее напряжение нарастает, и пытался сгладить это неловкое молчание.

— Это было... странно, — выдавил Тони, его голос звучал чуть хрипло. Он сам был в шоке от того, что только что произошло.

Грегори вскинул брови, всё ещё не совсем понимая, как реагировать. Он усмехнулся, но это было больше как попытка скрыть свою растерянность, чем истинная улыбка.

— Странно... — повторил Грегори, но теперь его слова были более серьёзными. — Да. Но это... не так плохо, правда?

Тони сжал губы, пытаясь осмыслить произошедшее. Он не мог понять, что делать с этим новым чувством, которое наполнило его внутри. Он чувствовал, как его сердце по-прежнему бьётся быстрее, но не знал, что делать с этим.
Неловкость повисла в воздухе, но со временем она начала рассеиваться. Они продолжали стоять друг напротив друга, молча. Тони чувствовал, что всё это — просто момент, который они пережили, но ничего не было определённо.

— Давай просто продолжим и забудем. Тебя надо было как-то успокоить. — предложил Грегори, немного жестко, но так, чтобы снять напряжение.

Тони кивнул, пытаясь найти слова. Но, в конце концов, ему не хотелось искать объяснений, не хотелось разрушать тот странный момент между ними. Он снова пошел вдоль ручья, а Грегори последовал за ним, всё так же молча. Но теперь, как бы ни было трудно осознавать, что только что произошло, они оба были уже немного другими — и это ощущение было невыносимо реальным.