Последний акт трагедии

Страшно холодный день сегодня
Серый гранит облаков.
Рвущие цепи ветров.
Стальной отзвук шагов
На железе замерзших камней.
Изваянья застывших людей.
В их глазах свет мерцает
Белоснежных далеких морей.

Франц Кафка. 1903.

23 июня 1982 года.

Сегодня Постников впервые был рад тому, что интуиция его подвела. Он проснулся не от звонка телефона, а от звонка будильника в шесть часов тридцать пять минут утра. Значит, он ошибся, и сегодня Орловскому не прислали записку. Или он её ещё не обнаружил.

Постников сделал зарядку, почистил зубы, оделся (на этот раз, выбрав белую клетчатую рубашку), быстро позавтракал — сегодня на завтрак была яичница с помидорами, и вышел на улицу.

Погода Петербурга хороша и одновременно плоха тем, что непредсказуема. Сегодня, вопреки прогнозам синоптиков о том, что весь день будет ясно и солнечно, небо было затянуто тяжелыми облаками, и на город наползала серая мгла. Постников решил, что это к лучшему — в такую погоду хотя бы не будет болеть голова от жары. А зная то, что погода в может измениться в любой момент, оставался шанс, что синоптики не обманули.

Сегодня на улице было заметно больше людей, несмотря на изменившуюся погоду. Постников, пока прилаживал обратно дворники к своей «Волге» с интересом наблюдал за детьми, играющими на детской площадке, а также за прохожими, спешащими на работу.

На дворе было лето 1982 года. Все было хорошо...

***

Миша стоял перед зеркалом в коридоре своей квартиры, и тщательно причесывался. Он несколько минут провёл перед зеркалом, прежде чем остался доволен результатом. Следом Рысин застегнул воротник белой рубашки и закатал рукава. Получилось неплохо. Лейтенант улыбнулся своему отражению в зеркале, и направился к выходу.

— Всё, мам, я на работу! — сказал лейтенант, ещё раз посмотрев на себя в зеркало. В двадцать четыре года жизнь только начинается, но даже тем, что он имел сейчас, Миша был полностью доволен.
— Ты ключи от дома забыл! — донесся до него голос мамы. Мысленно ругая себя за такую рассеянность, Рысин вернулся на кухню и взял связку ключей.

«Возвращаться — плохая примета», — подумал Миша, уже спускаясь по лестнице. По пути на работу его мысли были заняты всем, кроме, собственно, работы. Тем более, что по делу Орловского пока никаких подвижек не предвиделось. Раз уж даже Постников, которого лейтенант считал гением не мог выяснить, кто шлёт эти письма, то что остается делать ему? Наверное, ничего...

Сегодня Рысин пришел на работу немного раньше обычного, но все равно позже Постникова, который, казалось, ночевал на работе. Евгений сидел за столом, положив перед собой ту же тетрадку, и что-то тщательно в ней записывал.
— Доброе утро, Евгений Петрович, — с этими словами, Миша снял фуражку и повесил её на вешалку, стоящую в углу.
— Доброе, — пробормотал Постников.
— Чем заняты?
— Пытаюсь найти какую-то связь, — сказал Евгений, постучав перьевой ручкой по столу, — Уже второй день подряд мне не дает покоя одна мысль. Я что-то упустил. Только не могу понять, что именно. Какую-то мелочь. Попробуй вспомнить в деталях, что было в квартире Орловского в первый или второй наш визит туда?
— Не помню, — признался Рысин.
— Я тоже... — вздохнул Евгений, — Мне на ум приходят только картины, которые висят у него дома. Портреты известных писателей. Орловский говорит, что это репродукции Фаворского, сделанные самим художником.
— Так может, Евгений Петрович, Орловского из-за этих картин и шантажируют? Я не очень хорошо в живописи разбираюсь, но картины, вроде как, дорого должны стоить.
— Тогда выходит какая-то ерунда. Причём здесь эти письма со стихами? Снова ходим по кругу. Все упирается в эти письма в стихах. Их точно написал кто-то, кто хорошо разбирается в литературе. Саблин в литературе, как мы выяснили, не разбирается. Разбирается наверняка поэт Леонтьев, но он в день отправки первого письма ещё лежал в психушке...
— Точно! В психушке! — выпалил Михаил, и глаза его загорелись, — Помните мою версию? Письмо написал кто-то сумасшедший. Доктор Климов ещё хотел отправить письмо в институт Бехтерева. Может, всё-таки воспользуемся его предложением.
— Ну, других вариантов у нас все равно нет, — заметил Постников, — Странная ситуация выходит. Дело вроде бы простое, но логическая цепочка не выстраивается. Как сказал бы мой наставник Кирилл Павлович, «Все преступники похожи, но все они мыслят по-разному». Значит, сначала надо понять логику преступника. И ответить на три простых вопроса. Кто, почему, как?  На все три у нас нет ответа, а есть лишь домыслы... — Постников не заметил, как вновь начал мыслить вслух. Эта его привычка ещё не была полностью знакома Рысину, который в отделе был без году неделя, поэтому Миша совершенно не знал, как стоит реагировать на внезапный поток мыслей Евгения. Стоит ли его перебить, или лучше не мешать? В этот момент в дверь постучались. Майор недовольно сказал «Войдите», и в кабинет зашел капитан Архипов. Он как всегда держался навеселе.
— Привет пролетариям умственного труда, — сказал он, закрывая за собой дверь.
— Доброе утро, — безразлично ответил ему Постников, — Мы тут подводим неутешительные итоги нашей оперативно-розыскной деятельности, — последние слова Евгений протянул с изрядной долей иронии.
— О чем я тебе вчера и говорил, — заметил Архипов, — Говорю же, колоть надо было этого Саблина. Еще пару минут и паренёк бы сдался. Рассказал бы все и про Лермонтова, и про Пушкина, и про Колотушкина. Сам посуди, Женя. У него налицо есть рациональный мотив. А алиби очень слабое.
— Все равно не сходится... — вздохнул Постников, вновь постучав ручкой по столу, — Думаю, нам придётся разделиться. Миша — съезди к этому психиатру. Пусть всё-таки отправит на анализ. Рома — остаешься за старшего. А я пожалуй пойду к одному человеку из мира искусства. Может, он мне что интересного расскажет про Орловского, потому что сам Вениамин Константинович что-то темнит. Все, работайте, — приказал Постников, и тут же скрылся за дверью милицейского кабинета.

***

Из центра Ленинграда до Сестрорецка ехать пришлось почти час. Впрочем, Постников, привыкший к таким долгим разъездам не успел заскучать. Он остановил свою машину возле высокого деревянного двухэтажного дома, стоящего посреди дачного поселка. Сто лет назад здесь жила вершина петербургского общества — купцы, дворяне, почетные граждане, отставные генералы и так далее. Сейчас же, в 1982 году нашей эры, бывшие дворянские или купеческие дачи по большей части были переделаны в санатории, а дачи-новостройки в Сестрорецке теперь принадлежали представителям уже ленинградского общества — актерам, партийным чиновникам средней руки, передовикам производства, и опять-таки отставным генералам. Постников хорошо помнил, что его сестра покупала такой же дачный домик как раз у отставного милицейского генерал-майора, который, по счастью, оказался весьма сговорчивым и не стал набивать цену. Постников для себя твёрдо решил, что когда (если) он станет генералом, то точно не будет безвылазно сидеть на даче. А так как столь резкого карьерного роста в ближайшее время не предвиделось, Евгений поспешил отогнать эти мысли и подошёл ближе к дому Солнцева.

Постников застал своего школьного друга в не очень подходящий момент: Солнцев старательно протирал фары новой красной «Тройки», которая ярко блестела в лучах утреннего летнего солнца.

— Доброе утро, — сказал Постников и негромко кашлянул. Солнцев бросил мокрую тряпку в ведро и обернулся на голос. Несколько секунд Эдуард молча смотрел на майора, словно не веря своим глазам, а затем улыбнулся и дружески хлопнул его по плечу.
— Женя! Как давно не виделись... — только и сказал Эдя, все сильнее хлопая друга по плечу. Постников тем временем с интересом изучал своего старого друга. Внешне это был всё тот же Эдя. Все те же светлые, аккуратно причесанные волосы. Все те же большие очки на носу, все то же всегда задумчивое выражение лица, все та же худоба при среднем росте. Все тот же Эдя, только постаревший лет на двадцать.
— Привет, Эдя! — сказал Постников, также дружески похлопывая старого друга по плечу, — Ты уж извини, что без приглашения.
— Ничего, — отмахнулся Солнцев, вмиг позабыв про всё, — Мне Лариса про тебя много рассказывала. Ты, говорят, теперь в милиции какой-то начальник.
— Да какой там начальник... — протянул Постников, — Над каждым начальником все равно стоит более высокий начальник.
— И то верно, — сказал Солнцев, — Слушай, пошли, может, в беседку, Женя? А то что мы тут на улице говорим?
— Пошли, — согласился Постников.

Через несколько минут Постников уже сидел в беседке, удачно расположенной в тени двух вишневых деревьев, и пил чай в компании Эдика и его жены. Эдуард с самого начала завалил Постникова вопросами разного характера — от того, как там, тяжело в милиции, до того, не хочет ли он как-нибудь сходить в театр на балет «Жизель», куда Солнцев клятвенно обещал достать билеты. На первый вопрос Постников лишь отшутился, а на второй ответил, что не особо любит театр и уж тем более балет.
— А мне ты всегда казался человеком интеллигентным, — заметил Солнцев, услышав негативный ответ Постникова на предложение про балет, — Хотя, в какой-то степени я тебя понимаю. Если десять лет проработать в театре оперы и балета, то волей-неволей начнешь ко всему этому испытывать...отвращение.
— А чем ты там занимаешься, в театре? — спросил Постников, и отпил чаю из кружки.
— Организацией заграничных гастролей, — ответил Солнцев, — Сам, впрочем, только два раза летал в ГДР. По большей части, работа бумажная, сам понимаешь. Хотя, надо сказать, есть и свои плюсы.
— Слушай, Эдя, а ты хорошо знаешь Орловского? — спросил Постников со странной интонацией заговорщика в голосе.
— Какого? Вениамина Константиновича? — переспросил Солнцев, — Да его все в театре знают. Конечно, я с ним знаком.
— А что про него можешь рассказать?
— Ну... — Солнцев немного замялся, — Вениамин Константинович — живая легенда. Он уже тридцать пять лет на сцене поет. Представляешь, ещё когда нам с тобой пару месяцев было, он уже пел. И как пел...наш прошлый директор сразу сказал — это народный самородок. Такой голос один на миллион. Слышал бы ты, как он пел арию Сусанина в эти выходные. Зал плакал на строчках «Мой час настал, мой смертный час»...а ведь в молодости его не хотели даже в музучилище брать. Сказали, мол, голоса нет, да и музыкального слуха тоже. Другой бы на его месте сломался, а Вениамин Константинович... — Солнцев рассказывал это с таким воодушевлением, что Постников подумал, что из Эди, наверное, тоже получился бы хороший актер, но вслух решил этого не говорить, чтобы не перебивать друга.

— Он в сорок пятом году пришел в музыкальное училище. Только с фронта вернулся, и сразу же подал туда документы. И ему отказали в первый раз. Он подождал пару дней и попробовал во второй. И снова отказ. В третий раз он шел без особых надежд. Спел комиссии «В лесу прифронтовом», ушел домой без особых надежд, а на следующий день — приказ о зачислении. Потом консерватория, большая сцена...ну, ты сам знаешь, наверное. Судьба только у Вениамина Константиновича тяжёлая. Вся семья погибла в войну, он подростком пережил немецкую оккупацию, жена совсем молодой умерла от туберкулеза...много было взлетов, много было паданий. Но теперь он собирает полные залы и, кажется, счастлив, — наконец закончил свою речь Солнцев. Постников задумчиво размешал чай в стакане. Этот поток информации был одновременно и интересен, и полностью бесполезен.
— А скажи, Эдя, есть ли у Орловского враги? — прямо сказал Постников, решив больше не тянуть время.
— Враги есть у всех людей его уровня, — ответил Солнцев, — Я тебе скажу по-секрету. Театр — то ещё змеиное гнездо. За кулисами драмы разворачиваются не хуже чем на сцене. Про того же Вениамина Константиновича ходят некоторые...неприятные слухи. Дескать, у него есть внебрачные дети...ерунда какая-то. Орловский всю жизнь любил только одну женщину. Свою жену, Нонну Алексеевну. Он больше ни разу не женился за двадцать лет...

Постникову, по правде говоря, это обсуждение личной жизни Орловского начинало наскучивать. Тем более он хорошо знал, что как минимум часть из слухов, которые Эдя назвал «неприятными», являются правдой. Впрочем, пусть лучше старый друг пребывает в счастливом неведении. Разочаровываться в кумире всегда тяжело.

— Кстати говоря, о семьях, — заметил Эдя, — Как у тебя с этим дела, Евгеша? Жена, дети есть?
— Есть, — усмехнулся Постников, — Женат на работе, а детей целый отдел.
— Понятно... — Эдя, казалось, потерял интерес к разговору, — Но с другой стороны, какие твои годы?
— Так что там с Орловским? — спросил Постников и допил чай из чашки, — Я тороплюсь, прости. Как-нибудь приеду к тебе на дачу уже не с рабочим визитом. Или ты приезжай к Ларисе. У неё дача под Колпино.
— Так ты ко мне по работе приехал? — удивлённо спросил Солнцев, — Что там такого случилось с Орловским? Неужели...убили? — на последних словах голос Эди становился все тише и тише.
— Нет, по счастью. Кто-то шлёт ему записки с угрозами. Но записки какие-то странные. Обе написаны в стихах. Это вырванные из контекста строфы из пушкинского «Шенье» и лермонтовской «Смерти поэта». Сам Орловский почему-то со мной говорить не хочет. Вот я и пытаюсь понять, что значат эти записки. Что это? Розыгрыш, угрозы, шантаж, не знаю, приступ сумасшествия? Лариса сказала, что ты можешь помочь.
— Ну, если твоя сестра сказала... — Эдя вмиг потерял весь запал от встречи с другом, и стал говорить тише и осторожнее. Постников обратил внимание, что и характером Солнцев не изменился — это был все тот же застенчивый интеллигентный парень, — Ты знаешь, у Орловского...у него много завистников и противников. Да и Вениамин Константинович вообще, человек вспыльчивый...но это так, к слову. Но посылать письма с угрозами его семье, это...это немыслимо.
— Хорошо. А если не из театра? Должны же быть у него другие знакомые, родственники?
— Должны, — согласился Солнцев, — Но я тебе ничего конкретного рассказать не могу. Пошли, может, покурим? — предложил Эдя.
— Не курю, — ответил Постников, и встал из-за стола, — Спасибо за теплый прием. Обещаю, как-нибудь ещё заеду к тебе, только не по работе, — и с этими словами, Постников вышел из беседки, несмотря на то, что Солнцев хотел ещё что-то сказать. Евгений уже понял, что ловить здесь больше нечего. Может, у Миши дела получше...