Глава 4
Джо дышит через раз и иногда вздрагивает, открывает глаза, шарит взглядом по комнате, будто ищет отголоски увиденного кошмара, касается пальцами головы Эда и засыпает снова. Беспокойно, лихорадочно, хрипло.
Эд делит с ним горячку и слабость, бессонницу делит тоже, мечется между серой реальностью, набирающей темные краски, и белым бредом уставшего мозга. Иногда – в моменты редкой активности – отписывает Лу короткие сообщения и обещает себе поставить телефон на зарядку. Забывает каждый раз, и гаджет не сдох только благодаря сестре.
Сестра – короткое слово, значащее слишком много. Росли вместе, вместе же играли, спорили, изредка дрались ради смеха, позже – в качестве самообороны для Лу, когда по городу вспыхнула волна преступлений. Волна опустилась на песок социума редкими брызгами, не замедлив хода жизни, не изменив привычного уклада. Схлынула, оставшись в вырезках газет и нескольких пачках уголовных дел.
Как быстро забудут и о них – несчастных самоубийцах, не имеющих представления, как существовать без магии. А знают ли вообще?
Лента новостей пестрит рецептами, светскими сплетнями и кусками политических интриг, лишь изредка разбавляется последними криками, запертыми в тексты предсмертных записок. Все их пишут, будто боятся повторения старых историй.
Эд выстраивает градацию магов-суицидников перевернутой пирамидой – от большего к меньшему по процентам мертвецов. Скульпторы, художники, музыканты, вокалисты, хореографы, каллиграфы. Они с сестрой на разных концах отрезка, измеряющего вероятность не справиться, где Эд более всего подвержен отчаянию, Лу – всего меньше.
Сестра сильнее, думает Эд. Сильнее, умнее, изворотливее. Она не хватала звезд с неба и быстро поняла, что звезды хороши там, где есть теперь: высоко над землей, пронзая чернильную толщу ночи. Эд родился со светилом в руках и больно с этим расставаться.
Плод его рук прожил без малого пятнадцать лет. Плоды трудов Лу не живут дольше часа.
Кому повезло больше, сложно судить, и Эд не судит, а молится, хоть никогда не верил в Бога, чтобы его звезда не падала.
Джо хрипло выдыхает над ухом, зарывается носом в сгиб шеи и затихает. Неровно бьется еще живое сердце. Сердце Эда пропускает глухой тяжелый удар.
Становится холодно.
***
Фортепьяно молчит, лишенное внимания хозяйки. Хозяйка неотрывно смотрит на него, скребет ногтями корку на кутикуле, расчесывает до красных полос тыльные стороны ладоней. Уже никто не верит в наличие соседской кошки, которую Карла подкармливает и с которой периодически играет. И никто не решается спросить, что случилось.
На последнее ответа до сих пор нет: каллиграфы работают без продыху, пускают фантомов по всей стране, истязают пальцы не ногтями, но держателями для перьев. И все без толку.
Музыка лишена образов, рвутся осколки нот, падают к ногам безжизненными звуками. Карла не видит сцен. Никто не видит, не слышит, не чувствует.
Отец как-то сказал, присев перед дочерью на корточки: “С магией рождаются, но магами становятся”. Тогда, ребенком Карла не поняла всей соли, но минуло время, сменились годы, города, поколение, и сейчас, сидя на сером от пыли подоконнике, она слышит голос покойного отца и просит прощения у того, кто никогда ее не услышит.
Она стала магом. И потеряла магию. Какая ирония.
Немое фортепьяно щерится рядом белых клавиш и выбивающимися клыками черных, зовет кусками разорванных нотных листов, блестит в лучах солнца, как начищенный гроб, подготовленный для покойника.
Карла медленно сползает с насиженного места, подплывает бесшумной тенью ближе, касается пальцами крышки.
Пальцы в кровавых корках легко пробегают по клавишам, фортепьяно поет, но ничего не рассказывает.
По дереву растекаются мокрые пятна.
***
Огромная черная тварь – помесь собаки и волка – прыгает на ровный ватман, растекается текстом. Рэй лениво потягивается на стуле и искоса смотрит на черные линии букв, собранных в слова. Фантом, пришедший с верхней части города, принес еще одну громадину бесполезной информации: сплетни старых бабок на побитой временем и задницами лавке, кусок популярной песенки, детскую считалку и уйму глупейших анекдотов – у кого-то внеплановая пьянка.
Ничего ценного.
Рэй пишет однотипные тексты и злится сам на себя за то, что не в состоянии, как Мэй и Лу, придумать ничего нового. Может, потому его фантомы так бесполезны?
До осени рукой подать, до дождей хотелось бы просто дожить, но Рэй относительно молод и совершенно не относительно здоров: не наблюдает плохой координацией движений, не курит ничего, кроме хороших сигарет, не колется, не бухает неделями, не страдает херней вроде неразделенной любви или кризиса самоидентификации. Выкарабкается при худшем сценарии. При лучшем – выкарабкиваться не придется.
Мелким шрифтом – и до ужаса корявым, кривым, будто курица лапой черкала – кусок простенькой гаммы. Рэй понимает: Карла решила попытать счастья снова, точно зная, что ничего не получится. Глупая девка: магия не смысл жизни, но приятное ее дополнение, к чему эти страдания. Не Эд все же. Тому придется хоронить парня – почти божье создание с душой и разумом, с характером оторви и выбрось, с тараканами, танцующими ойру в голове. Его понять можно, Карлу Рэй не понимает совсем. Да то и не его дело. Только бы вены себе ненароком не расцарапала вместо кистей: еще одна смерть пошатнет и без того хлипкое равновесие Лу.
Лу. Девчонка-мышка, девушка-птичка. Благоразумия ей не занимать, а вот эмпатичности кот наплакал. То ли закрылась, то ли не открывалась, то ли и не была никогда открытой, но Рэй чувствует кожей – дело дрянь. Если этот винтик выпадет из механизма, механизм ляжет парализованным.
Прелесть каллиграфии – одна из немногих, если быть объективным – в способности создавать много мелкого или мало большого. Чем меньше тварь, поэтично называемая фантомом, тем меньше информации она принесет на хвосте. И наоборот. Другое дело, что сплетен лучше брать побольше, но из разных частей территории – так выше вероятность где-то что-то выцепить.
Лу повезло. Рэю тоже: он на расшифровке этого дерьма собаку съел и не подавился. Только смысла нет почти никакого.
Рэй цыкает сквозь зубы, закуривает, нервно выдыхает белое облачко дыма и смахивает рукой, будто отгоняет зудящую муху.
Дрянь эта их разведка. Толку никакого, а бьются как те же мухи в закрытое окно. Хоть бы кто-то что-то если не нашел, так сообразил, но дальше поднятия архивов и бесплодных поисков зацепок дело не двинулось, увязло как в зыбучих песках.
Сигарета чадит, роняет пепел на вылизанный стол. Раздражает. Бьет кувалдой по мозгам пульсирующая в тишине кровь, тянется время хвостами букв классической западноевропейской каллиграфии. Было бы неплохо добавить немного готической четкости и конкретики – достала эта треклятая эфемерность.
Играет орган – звонит телефон. На экране коротко и лаконично “Лу”. Рэй медлит, стряхивает пепел, зажимает сигарету зубами. Берет трубку.
– Что? – резко.
– Рэй, скажите… – Лу тщательно подбирает слова – хорошая привычка, он ценит. – Скажите, а вокалисты могут влиять только на слушателей?
Дым поднимается так же медленно, как ворочается мысль. Рэй ведет челюстью, перекатывая сигарету из одного уголка рта в другой.
– Конкретнее.
– Могут ли вокалисты влиять на мир? – выпаливет Лу.
Вот так бы сразу. А то ходят вокруг да около, подбираются к сути, будто к дикому зверю: медленно, осторожно, боясь спугнуть.
– Урожай поднимали. если верить документам. – Затяжка, выдох. – А ты знаешь, какие у нас документы: сплетни и дневники.
– Тогда у меня есть мысль.
– Конкретнее.
Все из этих женщин нужно вытягивать клещами. Но Лу молчит – клещи соскальзывают.
Тишина ровно на одну затяжку – последнюю перед окурком в пепельнице. Рэй успевает напрячься и расслабиться, придержать вожжи рвущихся нервов.
– Не по телефону. Хотела бы поговорить с вами лично. С вами и с Мэй.
– Понял.
И бросает трубку: фигурально и буквально.
Чадит новая сигарета.