и был мне мрак милее света

В окно бился косыми струями дождя холодный питерский июнь. Небо, привычно свинцовое, будто выписанное густой, небрежно размазанной по холсту гуашью, третий день кряду усердно поливало улицы, превращая их в зеркальные чёрные реки, по которым многочисленными лунными дорожками скользили и расплывались огни автомобильных фар. Город, изможденный, простуженный, хрипел светом фонарей, прорываясь сквозь дождевую пелену тусклыми жёлтыми всполохами. Лазурный автобус подхватил с остановки страждущих — промокших до нитки, сгорбленных под бесполезными, вывернутыми ветром зонтами, похожих на стаю диковинных птиц.

Корнелий наблюдал эту унылую феерию из окна мчащегося сквозь потоки воды «Ауди», прижимаясь виском к холодному стеклу запотевшего окна, целиком погруженный в себя. Он не хотел ехать. Он вообще ничего не хотел в последние дни, кроме как сжаться в комок под одеялом и дождаться, пока мир окончательно сотрет его из своей памяти. За рулём молчал Костя. Он не задавал вопросов и не пытался, как какой-нибудь таксист, завязать пустую беседу, и за это Корнелий был ему безмерно благодарен.

Костя Громов был стихией не менее упрямой, чем июньский ливень. Он безапелляционно похитил его в этот пятничный вечер прямо с рабочего места, даже не спросив, есть ли у Корнелия планы или желание, — просто позвонил около четырёх, бросил в трубку: «Заеду за тобой в пять», — и, надо же, действительно заехал, как всегда вовремя.

«Вовремя» — абсолютно во всех смыслах.

Корнелию казалось, что если он просидит в своём кабинете ещё хоть минуту, стены окончательно сомкнутся, сдавив его, как насекомое, — тишина звенела так оглушительно, что закладывало уши.

Они припарковались на набережной Мойки. Швейцар, скучавший под навесом, завидев их, бросился к автомобилю и поспешил раскрыть над Корнелием огромный чёрный зонт, но тот лишь отмахнулся и шагнул под ливень. Холодные капли мгновенно впились в лицо и волосы, просочились за воротник рубашки, но этот секундный поцелуй холода оказался даже приятным — это заземлило и напомнило, что он всё ещё здесь.

В зале ресторана было многолюдно и даже несколько шумно, но звуки звона бокалов, тихого смеха и негромких разговоров скрадывались, утопали в ковровых дорожках и бархатных портьерах. Мягкий свет хрустальных люстр разбивался о бесчисленные грани и рассыпался по залу тысячами золотых брызг, играя на столовых приборах и винных бокалах. Метрдотель, услужливо что-то бормоча, проводил их к заранее забронированному столику у окна, в стороне от основного зала, в уютной нише, скрытой от посторонних любопытных глаз. На столе уже горела свеча в высоком подсвечнике, и пламя её лениво колыхалось, отбрасывая на белую скатерть пляшущие тени.

— Желаете что-нибудь в качестве аперитива? — официант, немолодой мужчина с безупречной выправкой и заученной улыбкой, деликатно наклонился, вручая тяжелое меню в кожаных обложках.

— Я за рулём, — коротко отказался Костя, даже не взглянув на винную карту. — А ты?..

— Нет, спасибо. Воды без газа, будьте любезны.

Официант кивнул и бесшумно удалился.

Костя откинулся на спинку массивного кресла и в упор посмотрел на друга. С их последней встречи на его собственном юбилее прошло всего несколько недель, но он не мог не отметить произошедшие с Корнелием пугающие изменения. Дело было не в худобе — он всегда был скорее жилистым, чем полным, — и не в бледности — петербургское солнце редко баловало загаром. Под глазами залегли глубокие тени, которые не была способна скрыть даже обманчивая мягкость ресторанного освещения. Острые скулы, всегда бывшие предметом его гордости, теперь, казалось, вот-вот прорвут тонкую, почти прозрачную кожу. Но самое страшное — взгляд. Потухший, ушедший куда-то внутрь себя, взгляд человека, который стоит на краю и долго, неотрывно смотрит в бездну, ожидая, что она начнёт смотреть на него.

— Ты уверен, что встречаться со мной безопасно? — голос Корнелия звучал тихо, почти растворяясь в далеком гуле ресторана. Он несколько раз задавал этот вопрос про себя, и теперь наконец нашёл в себе силы повторить его вслух.

— В смысле? Ты о чём? — Костя нахмурился, отрываясь от меню.

— Я со дня на день рискую стать фигурантом громкого уголовного дела.

— Ну, буду тебе передачки таскать, куда деваться.

Корнелий покачал головой, отворачиваясь к окну. Свет свечи скользнул по его профилю, на мгновение очертив золотым контуром прямой нос, тонкие губы, линию подбородка. И всё равно — черт возьми, всё равно! — он был прекрасен. Несмотря на эту бледность, на тени под глазами, на эту эту новую, пронзительную хрупкость — а может, даже благодаря ей... В эту минуту он был похож на персонажа с картины эпохи Возрождения — измученного святого или падшего ангела.

— Мне повестку прислали, — произнёс он, всё также не поворачивая головы. Слово упало в тишину между ними, как камень в глубокое озеро.

— Куда?

— В военкомат, блядь, — Корнелий криво усмехнулся, и это была первая тень его прежнего «я» за весь вечер. — К следователю, Кость. Допрашивать будут.

— Тебе нужен адвокат? — Костя мгновенно стал серьезным и собранным.

— Не знаю. Я уже вообще ничего не знаю и не понимаю.

События последних недель, которые до этого момента казались дурным сюрреалистичным сном вдруг пронеслись в голове с пугающей ясностью, как в ускоренной перемотке.

Сначала была проверка. Прокуроры в одинаковых синих кителях и с одинаковыми серыми лицами появились на пороге учреждения в один из вторников и на несколько дней оккупировали конференц-зал. Люди в форме почти не задавали вопросов, не кричали и не топали ногами, но, ей-богу, лучше бы они делали всё вышеперечисленное. Вместо этого прокуроры тихонько сидели, уткнувшись в скоросшиватели, излучая зловещие флюиды. Корнелий, уполномоченный шефом на взаимодействие с правоохранительными органами, периодически приносил в конференц-зал дополнительную документацию и давал пояснения. Он был абсолютно уверен в том, что делает, как и в том, что проверка не выявит ни единого расхождения в отчетных документах. Все маленькие шалости, хитроумные схемы, «мёртвые души» и «оптимизированные» бюджеты — всё было надёжно спрятано или погребено в бюрократическом вихре, концов не сыщешь. А на самый крайний случай... Что ж, он был твердо убеждён, что их прикрывают надёжные люди сверху.

Видимо, ошибался. Или люди «сверху» сменились.

Прокуроры с серыми лицами, изучив всё, что им было необходимо, вежливо откланялись, обронив на прощание дежурную фразу: «Если будут вопросы, мы обязательно позвоним».

Они не позвонили. Вместо этого пару дней спустя шеф приехал на работу в компании двух молчаливых парней в черных масках, худенькой девочки в погонах с двумя звездами и еще одного мужика лет сорока, в потертой кожаной куртке и с толстой папкой под мышкой. Мужчина в куртке прошёл в кабинет Корнелия без приглашения и, продемонстрировав постановление о производстве обыска и корочку с гербом ведомства, о котором не принято говорить вслух, представился старшим оперуполномоченным отдела по борьбе с экономической преступностью и противодействию коррупции. Он почти ласково сообщил Корнелию, что сейчас в кабинетах шефа и первого зама, а также в помещении бухгалтерии будут производиться следственные действия, а шеф и Наталья Петровна завтра и послезавтра на работу не выйдут, поскольку следующие сорок восемь часов проведут в ожидании избрания меры пресечения. Да и, если честно, скорее всего, в ближайшие два месяца их можно не ждать, потому что с вероятностью 99% процентов они уедут в СИЗО дожидаться окончания расследования, и если он, Корнелий Вольфович, не хочет отправиться вслед за ними, ему стоит добровольно выдать всё, что заинтересует следствие. Корнелий был умным мальчиком и на лету схватывал намёки, а потому распорядился, чтобы Марго отдала господам ключи от всех кабинетов, а также от сейфов руководства.

— Пока вызывают свидетелем, — Корнелий потёр виски, будто пытаясь стереть из памяти лицо старшего оперуполномоченного. — В понедельник к десяти, кажется. Всё перерыли, прикинь? Компы изъяли, бумаги тонн десять вывезли...

— На тебя что нашли? — голос Кости звучал строго.

— Да хер знает. Мне вообще кажется, что и не искали... Потому что если бы нашли, я бы сейчас вместе со своим начальством в СИЗО куковал. Но... Но кто знает, что будет дальше.

Официант вернулся с бутылкой воды и двумя высокими стаканами, и Корнелий притих, снова отвернувшись к окну. Мужчина ловко наполнил их, принял заказ и вновь бесшумно удалился.

— Значит, так, — Костя подался вперед, глядя перед собой строго и уверенно. — Завтра утром скинешь мне повестку и все данные по следователю. Я поговорю с отцом, у него наверняка есть кто-то по экономическим преступлениям. На допрос ты один не пойдешь, только с адвокатом. Понял меня?

Корнелий кивнул. Правила приличия требовали сказать хотя бы «спасибо», но простые слова почему-то совсем не шли на язык. Костя и так всё знал. Он протянул руку через стол и накрыл своей широкой, тёплой ладонью холодные, дрожащие пальцы Корнелия.

— Прорвёмся, — тихо сказал он. — Слышишь? Прорвёмся.

Корнелий улыбнулся краешком губ и благодарно сжал его пальцы в ответ. Это был Костя Громов, которого он всю жизнь знал.

На этот вечер они погрузились в тёплую волну общих воспоминаний, обсуждая школьные годы, общих знакомых, смешные и нелепые случаи из их совместного прошлого. Напряжение отступило. На пару часов они снова стали теми же пацанами, что и пятнадцать лет назад, и не было ни уголовных дел, ни разбитых сердец, ни непроглядного питерского дождя. Была только их дружба, прочная, как гранитная набережная за окном.

— Ты бросил курить, — сказал Костя, заметно смягчившись. В лучших традициях манер его отца, это был не вопрос, а констатация факта. За всё время, что сегодня они провели вместе, Корнелий ни разу не достал пачку. Тот пожал плечами, нехотя признавая его правоту.

— Стараюсь. Решил, что пора прекращать губить себя хоть в этом.

— Что-то изменилось? — Громов смотрел внимательно, пытаясь уловить то, что скрывалось за красивым фасадом громких слов. — Что ещё, помимо новой должности, господин директор проклятой ГБУ?

— Исполняющий обязанности директора, если можно.

— Да брось. У тебя что, кто-то появился?

Корнелий на мгновение замешкался. Потёр мочку уха, собираясь с мыслями и подбирая слова, которые не выдали бы его с головой. Он не готов был рассказывать Косте правду. Не про Стаса. Нет, определённо нет. Это было слишком... свежее, слишком больное. И слишком постыдное.

— Там... — он неопределенно махнул рукой. — Ничего серьезного. Автобусная влюбленность.

— Что?

Корнелий откинулся на спинку кресла, пытаясь казаться расслабленным.

— Ну, знаешь, как... когда едешь в автобусе, — начал он. Костя вскинул брови, — А напротив... ну, кто-то. Непримечательный с виду или, наоборот, потрясающе красивый, неважно. И вот ты всю дорогу, от одной остановки до другой, украдкой рассматриваешь его: как солнце путается в волосах, как изгибаются губы, как дрожат ресницы, когда он смотрит в окно. И ты придумываешь ему имя, профессию — целую жизнь. И ты вдруг влюбляешься... На эти двадцать минут поездки. Думаешь, как бы вы прожили вместе всю жизнь, завели бы кошку, спорили бы из-за цвета обоев в спальне. А потом остановка — твоя или его, не имеет значения. Один выходит, а второй едет дальше. Вы, скорее всего, и не увидитесь больше никогда, а это мимолетное чувство еще долго греет тебя изнутри. Это, знаешь... Безопасная влюбленность, что ли. Ничем не рискуешь, ни на что не претендуешь, просто восхищаешься со стороны и не пускаешь незнакомца в себя, в свою жизнь. Вот так.

Он замолчал, довольный своей метафорой. Она звучала красиво, поэтично и, главное, совершенно невинно. Она скрывала всю грязь, весь ужас того, что произошло на самом деле.

Костя смотрел на него долго, изучающе, почти придирчиво. Он слишком давно его знал.

— Понятно, — кивнул он, решив не вскрывать ломом дверь, куда его откровенно не пускали. — Значит, он вышел на своей остановке.

— Типа того, — подтвердил Корнелий. — Вышел.

— Что ж, бывает.

Лжец.

Жалкий, трусливый лжец.

Слово впилось в голову раскаленным гвоздём.

Не выходил он на своей остановке. Это ты, мудака кусок, вышвырнул его из автобуса на полном ходу.

Что же ты не хочешь рассказать правду? Почему же ты не расскажешь своему лучшему другу, как в очередной раз умудрился всё испортить? Как ты залил грязью единственный источник света, способный пробиться сквозь твою непроглядную тьму?

Корнелий прижал ладонь к холодному стеклу. За окном город плакал неутихающим дождем, и эти слезы были куда честнее его красивой сказочки про автобус. Внутренний голос, его собственный беспощадный прокурор, не унимался. Память снова взорвалась невыносимо яркой, почти обжигающей вспышкой.

Не хочешь рассказать Косте, как каких-то несколько часов назад ты перехватил его в пустом коридоре? Как он улыбался тебе, искренне желая поддержать, как рассказывал всякие глупости, чтобы смыть с лица эту твою тоску? Помнишь свет в его янтарных глазах? Ты, Корнелий. Ты его погасил.

Всё он помнил. Он помнил, как слова застряли в горле, как вместо ответа на очередную глупость он просто шагнул вперёд и прижал несчастного, нежного мальчика к стене. Помнил растерянность в его глазах, мгновенно сменившуюся испугом.

Не хочешь рассказать, как ты чувствовал, как дрожит его тело в твоих руках и как тебе было абсолютно наплевать на его испуг, потому что тебе нужно было только одно — заткнуть чем-нибудь эту чертову зияющую дыру внутри?

О, он чувствовал. Чувствовал, как под его пальцами мелко-мелко бьется пульс на тонкой шее, как напряглись плечи, как мальчишка пытался отстраниться. Но Корнелий был сильнее.

Не хочешь рассказать Косте, что ты не просто его поцеловал?

Нет, это не было поцелуем. Поцелуи бывают нежными, робкими или страстными. А то, что совершил Корнелий, называется вандализмом. Он впился в губы Стаса требовательно, почти зло. Он поглощал его, будто пытаясь выпить всю его чистоту, весь его свет, чтобы хоть на секунду перестать задыхаться в собственном аду. Он целовал этого мальчишку, а в голове билось имя Вадима. Он мстил Вадиму губами невинного человека. Он наказывал себя за свою слабость, используя несчастного парня как орудие пытки.

Пальцы скользили по тонкой ткани его дешевой рубашки. Не поцелуй, а акт отчаяния, эгоистичный и уродливый, как и всё, что он делал с людьми.

Он оторвался от губ Стаса так же внезапно, как и коснулся их. Тот отшатнулся, прижимаясь к стене, глядя на него широко распахнутыми, полными ужаса и непонимания глазами. В них больше не было света.

Корнелий медленно вдохнул и выдохнул. Сердце жгла, разъедала невыносимая боль, смешанная с ненавистью к самому себе. По венам вместо крови бежал расплавленный стыдом и чувством вины свинец.

Автобусная влюбленность, ага. Какая удобная, элегантная ложь.

Всё, что ему хотелось сейчас, в эту самую секунду, это исчезнуть. Не умереть — это было бы слишком просто и слишком театрально. Раствориться бы в этой нудной питерской мороси, стать частью безликого городского пейзажа, смешаться с мокрым асфальтом, чтобы никто и никогда больше не смог увидеть, что за фасадом из дорогого костюма, циничного взгляда и фальшивой уверенности скрывается загнанное, измученное животное. Животное, которое разучилось любить и созидать, которое лишь умеет разрушать все, к чему прикасается. И в первую очередь — самого себя.

— Эта твоя история... Она была до или после того, как ты встретился с Вадимом? — внезапно спросил Костя, и вопрос этот прозвучал как выстрел.

Корнелий вздрогнул.

— После, — рефлекторно ответил он и тут же осёкся, коснулся губ кончиками пальцев, будто пытаясь вернуть слова обратно. Он поднял на Костю удивлённый взгляд. — Откуда ты?..

— Ты придурок, — Костя смотрел ему прямо в глаза, холодно, безжалостно, совершенно не стесняясь. В его взгляде смешались злость и какая-то горькая обида. — Просто конченый идиот.

— С Вадимом — всё, — глухо произнес Корнелий, глядя в тарелку.

— Я прошу тебя, просто заткнись.

— Костя, в этот раз точно...

— Хватит, — Громов выставил перед ним ладонь. — Хватит, Корни. Я уже который год слушаю про «последний раз». Каждый раз, когда это происходит, ты клянешься, что это конец, а потом проходит неделя, две, три, и ты снова лезешь в эту петлю. Тебе нравится страдать? Да ради бога, наслаждайся. Можешь обклеить всю квартиру его фотографиями и рыдать в подушку. Мазохизм — тоже хобби. Только мне мозги не еби. Не звони мне в три часа ночи, рыдая в трубку о том, какой он мудак, чтобы потом прибежать к нему по первому щелчку.

— Костя, послушай... Всё... В общем, не совсем так.

— Да плевал я, — в голосе Кости звенел металл. — Вообще неинтересно. Знаешь, что я тебе скажу? Живите в этом паразитирующем симбиозе дальше. Только, ради бога, не портите жизнь другим людям. Ни мне, ни другим несчастным, ни парню этому твоему... из автобуса.

— Костя...

— Закрыли тему, — отчеканил Громов, делая взмах рукой, призывая официанта. — Доедай, допивай, и поехали. Отвезу тебя домой. Бедолага, блядь.

До Петроградской стороны ехали молча. Костя демонстративно громко включил радио, пролетал перекрёстки на красный и вилял из ряда в ряд, обгоняя всех, кто, по его мнению, ехал слишком медленно, и оглушительно сигналя. Корнелий не осуждал. Он смотрел в окно на проносящиеся мимо мокрые фасады и не решался отвлекать водителя ни единым звуком.

Около дома на Каменноостровском «Ауди» затормозила, резко завизжав шинами по мокрому асфальту. Костя даже не заглушил мотор. Пальцы, лежавшие на руле, барабанили в такт музыке.

— Поднимешься? — поинтересовался Корнелий, не надеясь на положительный ответ.

— Да пошёл ты, — откликнулся Громов. Он нажал на кнопку, и пассажирская дверь щёлкнула, открываясь. Корнелий молча вышел под дождь. Дверь за ним захлопнулась, и «Ауди», взревев мотором, сорвалась с места, оставив его одного посреди пустой, мокрой улицы.

Корнелий поднялся в квартиру, не зажигая свет, скинул мокрый пиджак на вешалку в прихожей, прошел на кухню. Несмотря на сезон белых ночей, от заволоченного плотными тучами неба в квартире было сумрачно. Рука нащупала на подоконнике красную пачку, и он облегченно выдохнул.

Он вышел на балкон и глянул вниз. Ночной город лежал внизу, умытый и притихший. Дождь кончился.

Наверное, он закурил не потому, что хотелось, а потому что больше нечего было делать... Язык не слушался, сердце сбилось с ритма, а мысли били током. А ещё потому что иногда человеку нужен ритуал — пусть даже вредный.

Дым вишневого табака смешивался с запахом дождя и ночной летней свежести. Он прикрыл глаза, позволяя никотиновому угару ударить в голову, прочищая мысли, выстраивая хаос в строгий, пугающий порядок.

Последний вдох. Окурок упал с балкона, яркой точкой мелькнув в темноте, прежде чем погаснуть в луже на асфальте. Корнелий остался стоять, облокотившись на красивое чугунное ограждение, опустошенный, но с жуткой, холодной ясностью в голове. Буря внутри наконец улеглась, оставив после себя штиль.

Теперь он точно знал, что должен делать.