ЦУГЦВАНГ

13 июня, суббота

Пошло все к черту!

14 июня, воскресенье

Как только мне пришло оповещение, что на мой счет переведена большая сумма, я сразу это записал, ибо ситуация была весьма серьезной. Кто мог это подстроить и что могло со мной случиться — это те вопросы, что рождаются при виде этой суммы. Отметил, чтобы если что, то точка отсчета была ясна.

Потом я позвонил Джерри. Была ночь, он мог спать, я своим звонком мог разбудить всю семью, но я не на шутку испугался. Какого черта мне кто‐то кидает деньги? Что мне с этим делать? На удивление голос Джерри не был сонным. Я рассказал, что произошло, и он предложил мне к нему приехать. Сильно не обдумывая ситуацию, я бросил самое необходимое в машину и направился к нему. Он ждал меня у подъезда. Подошел и сел на пассажирское сидение. Я уже хотел накидывать варианты, решать этот ребус, но безучастное лицо Джерри поубавило мой пыл. Он сказал:

— Поехали.

— Куда?

— Поехали, — повторил и пристегнулся.

С полчаса мы колесили по ночному городу в полнейшей тишине. Потом Джерри велел повернуть и выехать из города. Следующие два часа лишь показывал дорогу и не отвечал на мои вопросы. Горизонт начал светлеть, когда мы свернули с дороги и ухабами спустились к озеру. Джерри так же спокойно вышел из машины, прошел к воде. Потрогал ее, умылся и встал напротив меня в десяти метрах. Жестами попросил выйти из машины.

У него глаза были стеклянные. Холодные. В них отражался утренний туман. Джерри не реагировал на меня, намеренно оставляя между нами расстояние. От звенящей тишины закладывало в ушах и засосало под ложечной.

— Это я перевел тебе эти деньги.

— Что?

— Это все деньги, что у меня есть.

— Какого черта?

— Я все объясню, только не двигайся.

Он долго смотрел на меня. Пристально. Я облокотился на капот автомобиля и скрестил руки на груди.

— Ты был прав, — сказал Джерри после очередной паузы, — абсолютно во всем ты оказался прав, брат. В этом мире нет места для нас. Мы либо играем роль марионеток, либо становимся хламом, который стоит выбросить. Но отчего‐то считаем, что кому‐то есть до нас дело.

— Что происходит?

— Я во всем признался. Аннушка не смогла смириться.

Я был готов переспросить, но знал, что не ослышался. Все внутренности сорвались и упали вниз.

— Брат, слушая тебя, я узнавал себя во всем, чтобы мы не обсуждали. В твоих мыслях я видел собственное отражение. Это подтвердило то, что двенадцать лет назад я не зря тебя выбрал и наше взаимопонимание не просто так... Не хочу валить все на судьбу... Понял лишь одно. Что твои предрассудки имеют место не только у тебя в голове. — Он переступал с ноги на ногу, не сводя с меня пристального взгляда. — Много лет назад я, как и ты, жил одной лишь работой, все женщины были на одно лицо и служили антистрессом. Никто из них меня не интересовал. Был как пират, что вечно рассекает волны и имеет в каждой бухте по ундине. Как только вырвался из того проклятого города, обрел свободу, казалось, что теперь весь мир в моей власти, я могу сам решать, что делать дальше со своей жизнью. Но в один момент я подумал, что когда‐нибудь настанет тот день — а он настанет, — когда потеряю свою сноровку, физическая сила угаснет. И тогда я захочу перебраться на работу, которой люди иногда посвящают всю свою жизнь. Буду вставать в шесть утра, целовать жену, пить утренний крепкий кофе, идти на работу, чтобы провести там законные девять часов, а потом домой, чтобы успеть к ужину. Буду делать с детьми домашнее задание, спрашивать, кем они хотят стать, когда вырастут. И я поймал себя на мысли, что смотрю на женщин через призму этого будущего. Теперь я искал ту, что примет меня. Без упреков, без скандалов, что будет на моей стороне, даже когда весь мир закидывает меня камнями. А взамен я сделаю эту женщину самой счастливой. И вот я встретил Аннушку. Тысячу раз слышал прения по поводу любви с первого взгляда, ранее вообще не воспринимал существование чего‐либо подобного. Веришь или нет, но с Аннушкой произошло все именно так. Как только увидел ее, понял, что это моя женщина. Чтобы ее добиться потребовались годы, которые стоили ее любви. Она родила мне прекрасного ангела. Моя жизнь обрела смысл. Я понял, что оберегать кого‐то, знать, что есть люди, для которых охота стать опорой, оградить от всего дурного, чувствовать их тепло — есть настоящее счастье, которому нет достойного определения. Аннушка спокойно мирилась с частыми переездами, оружием, что хранилось дома, моей весьма опасной работой, долгим отсутствием, когда я уезжал на дело. После нашего с тобой разговора, я посчитал, что она действительно сможет принять меня настоящего, избавив от той лжи, которой я окутал наши отношения, надеясь так что‐то сохранить. Все это ерунда. Если ложь и способна успокоить одного, то заставляет страдать другого. Я признался Аннушке в том, что я киллер, что зарабатываю наемным убийством. Сказал, что так же подрабатываю, выполняя другие поручения. Я вскрыл карты. Но она не успела рассмотреть все. Она ушла. Забрала дочь и ушла. Сказала, что так и не смогла принять факт, что человек, которого она любила, является убийцей. Ей нереально простить мне ложь и грехи. Она ушла. Сказала, что не хочет меня видеть больше никогда. Она боится меня. И боится за дочь. Я отослал ей все деньги на воспитание доченьки и на ее жизнь, но Аннушка все вернула, сказав, что не хочет жить на деньги, которые стоили кому‐то жизни. Она оставила и машину, и квартиру. Ушла. В записке, что я нашел в пустой квартире, написала, что до сих пор любит меня, ненавидит себя за это, но жить со мной не сможет, она не сдаст меня и сохранит мою тайну, только чтобы я больше не появлялся в ее жизни. Но я люблю ее. Не могу без нее существовать. Она ушла, и я остался один. Прошла неделя, а кажется, что пролетели годы, и я уже старик. Ты был прав, даже самая любящая женщина никогда не сможет смириться с нашей правдой. Мы убийцы. Подобных нам садят в тюрьму на пожизненный срок, над нами издеваются жандармы, все жаждут посадить нас на электрический стул, расчленить, повесить, обезглавить. Все думают, что именно такая кара нам кажется ужасной. Какие же они глупые. Ужаснее смертного приговора может быть жизнь среди подобных мне. Ужаснее этого — сойти с ума на воле. Все думают, что мы чудовища, лишенный чувств, эмоций, морали, чести, но никто не думает, что лишь малая часть из нас — если таковая есть — пошла по этой тропе добровольно. Мы люди, такие же, как и все, со своими плюсами и минусами, ошибками и опытом, взлетами и падениями, у каждого из нас есть своя история. И пишем мы ее сами, опираясь на интуицию, руководствуясь и разумом, и чувственным порывом. И я на гране. Чувствую, как разлагаюсь заживо. Я жду встречи с демоном, что бросит меня в бурлящий котел и подвергнет пыткам, чтобы я испытал на себе все, что когда‐либо творил на земле.

На моих глазах он прослезился. Впервые за все время, что я его знал.

— Брат, не повторяй моих ошибок, не рассказывай правду людям. Если сможешь жить во лжи — живи. Она оберегает тебя. Ибо правда обожжет и тебя. Лучше так. Попробуй полюбить. И полюбить взаимно. Это истинная радость в жизни. Ты достоин любви. Отбрось свои предрассудки. Понять тебя никто никогда не сможет полностью, ибо сам себя ты еще не постиг. Сомневаясь в своих чувствах, мотивах, желаниях, ты не можешь требовать от другого уверенности и преданности. Начти ценить то, что есть, пока не стало слишком поздно.

Он сменил позу на более устойчивую, расставив шире ноги, поднял подбородок.

— Брат, помоги мне. Не смей отказывать в просьбе. Сделай то, что умеешь лучше всего. Беспристрастно. Глаза в глаза.

Я не шевельнулся. Он продолжал:

— Похорони меня здесь. Тут очень красиво. Мне нравится. И не говори ничего Аннушке, пускай она думает, что я послушал ее и уехал.

Мы долго стояли в молчании. Уже солнце поднялось над горизонтом.

Я попытался его прочитать, надеясь на грамм сомнения в глазах, хотел заметить нотку презрения ко мне, но от него веяло решительностью, и все лицо выражало мольбу. Я взял «глок». Ни один его мускул не дрогнул при виде направленного против него дула пистолета.

— Если есть шанс, брат, на новую жизнь, то начни ее как можно скорее. Надеюсь, это будет твой последний заказ.

— Прощальной записки не будет? — впервые за все это время я подал голос.

В ответ Джерри покачал головой.

— А прощальное слово?

— Помнишь письмо, что принесли в палату, когда ты вышел из комы? Это я его написал.

Мое сердце пропустило удар, а пистолет выпустил пулю.

Я был один на берегу озера, никто не слышал моих рыданий.

Не оправился и за три часа.

Собрав все силы, я достал из багажника лопату и принялся копать могилу. Небо затянула серая дымка, у горизонта гуляли темные тучи, я не видел солнца и не знал, сколько потратил времени. Обошел озеро вдоль берега, нашел большой камень и нес его на себе два километра обратно. Водрузил его на рыхлую землю.

Уже по темноте возвращался домой.

Зашел в квартиру и осел в коридоре. Не могу вспомнить, о чем думал в этот момент, когда сидел на полу, тер глаза, боль раздирала горло. Так прошла, видимо, вся ночь, потому что около восьми — успел посмотреть на экран смартфона — вздрогнул от звонка в дверь.

Я поднялся. Был в грязных кроссовках, джинсах, толстовке, заляпанных грязью и кровью. Лицо бледное, серые синяки под глазами. Опять звонок в дверь, долгий и протяжный. Я открыл.

В квартиру ворвался Егор, захлопнул дверь и с порога зарядил мне в висок. Я отшатнулся в сторону гостиной. Он ткнул меня в грудь:

— Урод, ты что с Тасей сделал!

Я метнул взгляд в сторону кабинета, где стоял сейф, но в эту же секунду получил удар в челюсть. На языке почувствовал металлический привкус.

— Ты значит с ней трахался, а меня держал за полного идиота! Мерзавец!

Он сшиб меня с ног.

— Ублюдок! Скотина!

Удар ногой в живот.

— Сукин ты сын! Еще друга из себя строил!

Он сел на меня сверху и нанес два удара по лицу.

— Развлекался с Тасей, а мне говорил, что она тебе не интересна, давал мне свои дурацкие советы! А сам драл ее у меня за спиной!

— У меня с ней ничего нет, — выплюнул я, пытаясь сбросить с себя Егора.

— Ты ее бросил! Она тебе надоела, и ты ее бросил! Вышвырнул, как ненужную вещь! Ублюдок!

Освободившись от хватки Егора, я попытался встать, но все тело пронзила боль — он бросил в меня стул.

— Ты меня индюком выставил! Тупым дружком, у которого можно увести девушку!

— Я никого не уводил.

— Иди ты к черту!

Мы боролись на полу на кухне, я чувствовал, как жжет и щиплет кожу лица, сочится теплая кровь. У меня не было сил сопротивляться.

— Меня держать за придурка! Да как ты только посмел! Урод!

Я заметил, что он ищет нож на разделочном столе, сделал рывок, и Егор упал, ударившись головой о кафельный пол. Он почти сразу поднялся, ударил меня в пах, толкнул на пол. Я не имел сил открыть глаза. Терпел удары, грязные слова, пронизывающую боль. Слышал, что Егор запыхался, сделал пару шагов от меня. А потом безумная боль парализовала меня на какое‐то время — Егор со всей силы пару раз ударил меня металлическим стулом. Захлопнулась дверь.

Подняться я смог далеко не сразу, а когда это произошло, то чувствовал мышцы и каждую кость в своем теле. Ныло все, что хотелось выть самому. Но если поддаться воспоминаниям, то боль ничего не значила. На душе скреблись кошки, намереваясь отодрать ее от меня. Я похоронил друга. Сначала убил, а потом зарыл его в землю.

Все эти дни я не спал. Если и удавалось уснуть, то мгновенно просыпался от кошмаров, что въелись в память и не давали покоя. Не смел моргать, ибо этот ужас будто бы отпечатался на внутренней стороне век и преследовал меня всюду. Круглые сутки горел свет — темнота парализовала, тишина сводила с ума.

17 июня, среда

Не буду громко заявлять, что фортуна на моей стороне, однако сложно отрицать явные вещи. Я сдал первый экзамен.

Уже как неделю сижу на успокоительных. Они помогают весьма неплохо. В понедельник с утра начал готовиться: открыл билеты, читал лекции, повторял конспекты, что я составил по ходу чтения научных работ. Признаюсь, очень помогло освежить все в памяти, и кое‐что расставить на свои места. Особенно все то, что касалось семиотики карточной игры в «Пиковой даме». Всего было двадцать четыре вопроса и без зазрения совести могу сказать, что готов я был ко всем. Да, были билеты, которые я знал поверхностно, ответ мой основывался бы на лекциях и моих собственных догадок и наблюдений. Есть преподаватели, которые ценят мнение студента, слушают его, анализируют и дают право на существование его интерпретации текста. Ну это лишь в том случае, если я уж не совсем несу чушь.

Однако есть и такой способ сдать экзамен. Нести полнейшую ахинею с умным и уверенным лицом, иногда вплетать в свой ответ термины и определения, которые ты хотя бы хоть раз слышал. Это тоже зависит от преподавателя. Если ты знаешь его тактику и видишь, что при ответе он смотрит в телефон, рисует кружочки на листе или делает еще что‐то, не концентрируется на студенте, то такой финт может и пройти. Так я сдал в прошлом семестре старославянский. Это был скучный предмет с нудными лекциями из чего я вынес, что в старославянском языке было двойственное число, пять склонений и звательный падеж. Именно то, что при ответе мне не пригодилось. В общем, уже не раз вспоминал и упоминал, сдачу старославянского, что помимо мучительного формулирования нелогичных и малосвязанные между сбой предложений, мне пришлось с той же чересчур умной физиономией доказывать, что я прав. Действительно странно, что мне зачли ответ.

Собственно, что касается моего сегодняшнего экзамена. Приехал к самому началу. Встретил старосту и забрал у нее зачетную книжку. Спасибо все же огромное Вике, что она носилась всю неделю с моей зачеткой и проставляла зачеты. Есть и моя заслуга в том, что за время семестра заработал автоматы, однако некоторые преподаватели принципиально хотят видеть студента в лицо. Так что огромное спасибо Вике, что она улаживала эти моменты. А то я смутно представлял, что было, если бы я так и не явился ни на один зачет.

Забрал зачетку и вошел в аудиторию один из первых. Со мной были Вика, Маша, Юля и Наташа. Пошел отвечать вторым. Хоть мне и повезло с билетом — один из вопросов касался творчества Лермонтова, — но все равно добивал ответ до идеала. Получил пять и довольный пошел домой.

На парковке меня перехватила Маша, оценила новую машину и отметила мой нездоровый цвет лица. Я не пожелал вдаваться в подробности, она и не настаивала.

Дома закинулся тремя таблетками и сел за дневник. Что еще могу отметить — выровнялся почерк.

Главное — загрузить мозг. Так легче отключаться от самобичевания.

Сейчас поем и с новыми силами засяду за подготовку к следующему экзамену — психология. Он будет через неделю, двадцать третьего числа. Всего сорок восемь вопросов, и большая часть была дана на самостоятельное освоение. Что я, естественно, не делал, в отличие от других дисциплин. Поэтому надеюсь, что мне этого времени хватит для подготовки и изучения хотя бы половины. А там уже буду надеяться на везение, случайность и фортуну.

23 июня, вторник

Психологию сдал очень быстро. Нас запустили всей группой в одну аудиторию, каждый взял билет, лист бумаги и отправился на свое место. Что касаемо вопросов, то один я знал отлично, а второй пришлось списать. Самое обидное, что формулировка вопроса была не ясна, а когда нашел ответ, стал переписывать на чистовик, то понял, что мог бы догадаться и сам, если бы не так узко воспринимал вопрос. Принимали ответ письменно в чем есть несравнимый плюс. Я написал все доходчиво, почерк позволил писать все еще и разборчиво. Сдал. Дождался, когда прочтут мою работу, оценят, мельком взглянут на успеваемость во время всего семестра и поставят — «отлично».

Когда только приехал в университет, то застал нескольких человек, мы обсудили оставшиеся экзамены, перемыли кости преподавателям и поделились планами на лето. Егора и Таси не было. Они пришли позже. Вместе. И сели за одну парту. Значит Тася приняла его. А он должно быть рад. Рад, что съездил мне по лицу. Интересно, он ей об этом рассказал?

И если да, то предстал в глазах Таси героем? Что она ответила на его гордое «я отомстил за тебя этому ублюдку»? Или она не знает? Но ее взгляд выражает глубокое сочувствие. Я понимал, что ничего хорошего не сделал для нее, а лишь разжег в ней то неистовое тепло, а потом окатил холодной водой. Но в глазах не сверкала ненависть, наоборот, в них отражалась печаль. Ее сложно описать, подобрать необходимые эпитеты, этот взгляд легко узнать, его даже можно почувствовать.

Но Егор на меня не смотрел. У него вечно дергался нос, словно его раздражает здесь запах, однако я понимал, что причиной являлся я. Он так демонстративно показывал, что я ему неприятен и если бы какая‐либо другая ситуация была, то он с удовольствием опять набросился бы на меня с кулаками. Мне в общем‐то все равно, но вот это самое публичное выступление меня раздражало. Просто сжал зубы и решил не выяснять отношения.

Больше всего интересует, откуда он столько силы воли взял, что без страха пошел колотить друга. За дело. Да, я это заслужил. Но я ведь его друг. В этот момент заныла спина — до сих пор не прошел синяк от стула.

29 июня, понедельник

Четыре часа до экзамена, я еще не ложился.

Днем сидел и готовился к предстоящему экзамену. В общем‐то волноваться не было смысла, там проверяют именно практику, с ней у меня никаких проблем нет, а теорию более‐менее знал. В это время мне позвонила Маша и предложила прогуляться. А ведь я совсем забыл, что сегодня день города. Решил, что пройтись было бы весьма неплохой идеей, тем более, что немного устал от четырех стен. Я согласился.

Мы встретились в центре. Проспект был перекрыт, по нему гуляли сотни людей; стояла сцена, на ней исполняли номера ансамбли, играла громко музыка; много семей шло со своими детьми, папы на шее везли малышей, те улыбались, размахивая воздушными шариками. Я купил нам с Машей по мороженому, и пошли гулять. Разговаривали обо всем и не о чем. Непринужденно. А главное — никаких вопросов.

Без четверти одиннадцать обещали салют, смотреть его лучше с набережной, поэтому, перекусив в кафе, мы направились туда. Никогда бы не подумал, что в городе столько народа! Помимо огромного количества людей в центре, парках, торговых центрах — по любому кто‐то еще работает сегодня или по неким причинам сидит дома, или еще где‐то проводит время — необъятная толпа еле разместилась на набережной, столько же свешивалось с моста, казалось, что еще мгновение и кто‐то сорвется в реку.

Мы нашли удачное место, откуда можно любоваться салютом. Я увидел Тасю. Она такая же грустная. Рядом Егор. Смеется, пытается взять ее за руку, приобнять. А она не реагирует. Они остановились впереди нас в метрах двадцати, ничего не заметили. И хорошо. Было бы неприятно, если бы они обратили внимание на меня с Машей. Как минимум, Егор бы сразу расправил крылья, стал бы вливать в уши Тасе все самое отвратное, что смог бы придумать на мой счет. Да и без него бы проблем хватило. Я стою с другой девушкой, что первое может прийти в голову? Конечно. Именно то, что я променял Тасю на Машу, бросил одну, потому что мне наскучило и захотелось чего‐то нового с другой. Что я последний урод, который играет чувствами, эгоистичная тварь, что мыслит весьма примитивно и узколобо. Никто не подумает по‐другому потому, что это неинтересно. Из реальной ситуации нельзя соткать сплетни, строить грязные и пошлые предположения. Это всего на всего случайная действительность.

Раздались залпы. Темное небо озарилось золотом. По ушам била музыка и в такт взрывались краски на небе. Загрохотало танго и салют в его страстном темпе запестрил над водой. Кажется, выстрел отзывался в грудной клетке, клокотало все, душа впервые за последние дни подавала хоть какие‐то признаки жизни. Я был очарован ослепительным сиянием, которое продолжалось около получаса. Все визжали, свистели, кричали «ура!», смеялись.

После салюта гомон перекрывал уже тихую музыку, что всегда играла на городской набережной.

Машинально посмотрел в сторону Егора и Таси, чтобы убедиться, что они не ушли, однако надеялся, что ей наскучило и она ушла, оставив Егора в одиночестве. Или она ушла, а он поплелся за ней, пропустив тем самым салют. Нет. Они не ушли. Стояли все там же и о чем‐то говорили. Надеюсь, не обсуждали мня. Он решил ее поцеловать. Во мне все закипело, я ощущал, как бурлила кровь в жилах, появилось дикое желание вцепиться ему в глотку. Меня остановило холодное прикосновение Маши, после которого она тихо сказала: «Не стоит». Да. Действительно, не стоит. Она тоже видела сцену, за которой наблюдал я, и так же заметила, как Тася отстранилась, не разрешив дотронуться до себя Егору. Внутри я ликовал. Хотя с чего? Что девушка до сих пор страдает из‐за меня и не дает шанс новым отношениям? Я кретин.

Смотрел на нее и понимал, что сгораю от желания броситься к ней, обнять, сильно прижать к себе и не отпускать. Меня до нервных тиков раздражал Егор в ее компании. С какого момента я стал его ненавидеть? Ведь это я должен находиться в его немилости.

Через минуту они направились в сторону метро. Не держась за руки. Просто рядом. Мы шли следом, но через какое‐то расстояние разминулись: они спустились в подземный переход, а я пошел провожать Машу. Она пыталась разбавить наше молчание, что выходило неудачно, наши разговоры выглядели натянутыми. Кротчайшие секунды молчания, и я погружался в собственный омут рефлексии.

— Я скучаю по Мише.

Трельбицкий. Черт. Я был не готов к удару, но мне дали под дых.

— Мы с ним были так близки, часто играли вместе, виделись на семейных праздниках. На всех праздниках. Он был двоюродным братом, а относился ко мне, как к родной младшей сестренке. Всегда старался уберечь меня, дать дельный совет. Мне его не хватает.

Я молчал. Очень глупо и предательски молчал.

— Как все нелепо случилось. Почему он? Кому пришла идея убить его? — ее голос дрожал. — В чем он были виноват? С кем он что не поделил, чтобы кто‐то посмел с ним так расквитаться? Кому от этого легче стало? Дорогой, мне так плохо.

Она уткнулась мне в грудь и крепко обняла. Плакала. Так больно и душеразрывающе, что я чуть не терял сознание.

Мразь! Убийца! Садист! Обманщик!

Она сейчас страдает из‐за меня. Плачет потому, что я ей причинил эту боль. Неописуемую и неповторимую боль. Нет ничего хуже, чем потерять родного человека. Раз и навсегда. Ты его больше никогда не увидишь. Не услышишь. Не почувствуешь его тепло. Не вдохнешь его аромат. Этого человека больше нет. И никогда не будет. Будто бы его и не существовало никогда на самом деле. А все твои воспоминания — это всего лишь нелепые фантазии. Выдумка. Не более. И какого страдать, выть волком от сжигающей боли, прячась в объятьях того самого убийцы?! Искать спасения там, где всегда таится смерть. Она прячется за углом, ждет команды, когда ей дадут разрешение поиграться на воле.

Я хотел ее успокоить, но не знал как. Я больше не должен лгать. Но и правда никому не приносит счастья.

Она прижалась еще сильнее.

Перед глазами стоял образ Трельбицкого. А ведь никогда еще такого не было. Угрызения совести? Я не страдал этим. Сколько имен выведено в Списке, но никто из них не смел портить мою жизнь повторным появлением. Или я просто не страдал этим? Мне было настолько все равно на чужие жизни, что я не мучился угрызением совести? Не думал о искалеченных судьбах. Не думал о боли, которую причинил другим. А ведь я это сам прошел, я знаю, какого терять родных, какого видеть их опустошенные тела, понимая, что это уже безликая холодная кукла, которая раньше могла тебя целовать, шептать нежные слова, смеяться. Раньше. А теперь все. Рок, судьба, чья‐то прихоть — и от вчера ничего не осталось. Сейчас ты видишь неживое подобие чего‐то родного. А завтра ты будешь довольствоваться лишь воспоминаниями. А они стираются. Медленно, но стираются. Ты уже смутно помнишь черты лица, какие‐то детали, хотя раньше подмечал их слету. Раньше.

Сейчас я помню лишь глаза матери. Забыл ее голос. Помню, что читала на французском. Но как? Не помню. Но глаза... Она так на меня смотрела в тот день. Последний день своей жизни. Последние минуты. Две отчаянные минуты, которая она вырвала у смерти.

Так почему я забыл все это? Почему не перекладываю свою боль на других. Разве только я мог разрывать себе горло от той горечи, которая переполняла меня. Рвать сердце себе, проклинать себя за то, что именно я впустил в дом смерть. Я виноват. Я ее убил.

Я и его убил. Трельбицкого. Я бездушный кукловод, который так же бездушно расправляется со всеми марионетками.

Ей же так больно. Она сжимает меня в объятьях и прячет лицо в груди, пытаясь зарыться глубже, спрятаться от всего. А где? В чьих руках?

Расставшись с ней, я пошел обратно на набережную; за час народ буквально растворился. Я спустился к реке, сел на каменном берегу и слушал, как небольшие волны, подгоняемые ветром, бьются о сваи моста; смотрел, как неровный круг луны и огни левого берега отражаются в водной глади.

К трем часам я замерз. Сжался, наивно полагая согреться, и пошел пешком домой.

Уже три часа до экзамена.

30 июня, вторник

Сейчас половина первого ночи. Только проснулся. Кажется, я заболел.

В университет приехал рано, до экзамена еще сорок минут оставалось. Чувствовал себя развалиной. Не мог взять себя в руки. Поэтому, когда появилась возможность зайти в аудиторию, сразу же ею воспользовался. Как минимум из того соображения, что там я сидел с билетом, готовился, сконцентрировавшись на чем‐то одном. Весьма важном для меня. Сдал — получил пятерку. Поехал домой.

Как это удивительно, думал я, что в своем состоянии умудряюсь сдавать экзамены на «отлично». Все благодаря тому, что учебная обстановка, окружающие люди вытаскивают меня наружу и заставляют переключиться на насущные проблемы. А дома в одиночестве и тишине схожу с ума. Прям чувствую это. Все время вспоминаю Джерри, наши последние минуты и мое убийство. Прокручиваю все это в голове, прикидывая варианты, как все могло бы случиться иначе. И понимаю, что любое другое стечение обстоятельств привело бы к сегодняшней ночи и моим мыслям, ибо все закончилось бы так, как оно и закончилось. Джерри все знал заранее, он просчитал все до мелочей, он бы решил свою проблему другим путем. Однако ему было важно мое участие, тем самым он раскрыл глаза на многие вещи. Но меня гложет совсем другое. Джерри наглядно показал, что он прав. Меня выдрессировали как щенка, который не может жить без привычки и своей игрушки. Ощущение пистолета действует на меня лучше любого антистресса, звук выстрела вселяет уверенность и спокойствие. Сколько раз пытался прекратить игру с чужими жизнями, но это пагубная привычка — легко начать и невозможно бросить. Я возвел дуло пистолета против человека, который называл меня «братом». Разве после такого можно говорить, что я хороший человек? Это была бы очередная ложь. Я не ищу себе оправданий. Просто он прав. Дьявольски прав.

Мы совершенно не те люди, что должны гнаться за человеческим счастьем. У нас есть другая миссия, которую когда‐то сами на себя возложили. Нам нет места здесь, среди мирских страстей. Наша потребность быть понятыми и любимыми лишь сбой в настройках робота. Когда машина дает сбой, она подлежит ремонту, а после нет гарантии, что она повторно не сломается. Так и мы. Поддавшись чувству раз, в будущем нас ожидают сантименты и сострадания. Все это ненужные функции киллера.

И сейчас, когда спал, я проснулся от того, что мне приснился Джерри. Он взывал меня к разуму, чтобы я наконец снял свои розовый очки и заметил очевидное. Что он имел в виду, я не понял. Проснулся на этом моменте. Ибо одна часть меня до сих пор не хочет мириться с чертовой действительностью. Я потерял единственного человека, кому мог доверять и с которым мог делиться переживаниями. Судьба не случайно дала нам шанс встретиться, мы должны были оба что‐то понять, от чего отчаянно отмахивались все это время. Я лишился любимой девушки прежде, чем совершил роковую ошибку и после того, как на вкус попробовал взаимные чувства. Я остался без друга, поняв, что не все люди, что добры ко мне и пытаются понять, есть честные и порядочные добряки, среди них завалялась пара‐тройка лицемеров. И не мне судить. Конечно. Однако я был со всеми откровенно честен, говорил, что не имею желания заводить друзей и общаться. Я отвергал всяческое знакомство, но были люди, что жаждали моего внимания. Теперь они страдают. Или нет. Быть может я для них тоже лишь случайный попутчик до первой остановки. Так даже лучше. Может быть.

А интересно, кто‐нибудь будет страдать и скучать, если я вдруг исчезну?

Кстати, сегодня же я чуть не столкнулся с Тасей.

Она налетела на мою машину, когда я выезжал с парковки у университета. Стояла и ждала момента, когда бы я вышел. Но я сидел. Она жестами показывала, что мне нужно выйти из автомобиля, а ей со мной поговорить. Я покачал головой. Она с силой ударила капот. Потом еще и еще. С такой яростью избивала машину, что на ее глазах выступили слезы. Я сигналил ей, а она продолжала колотить капот. Мне пришлось сдать назад и объехать ее. В зеркало заднего вида заметил, что следом она пробежала несколько метров.

О чем ей со мной говорить? С чего такая злость? Или это была досада...

2 июля, четверг

Действительно заболел. И весьма сильно. Дерет горло, слезятся глаза, температура тридцать девять, озноб и головные боли. Не могу сидеть и заниматься, моментально начинает кружиться голова, одолевает дикая слабость, что валит на кровать. А впереди экзамен, к которому я совершенно не готов. Как же это все не вовремя.

Ночью пришла идея: а не уехать ли мне после окончания сессии в свой родной город, в отцовский загородный дом?

5 июля, воскресенье

Но угаси сей чудный пламень,

Всесожигающий костер,

Преобрати мне сердце в камень,

Останови голодный взор...

7 июля, вторник

Сходить с ума — это как будто умирать. Чем ближе твой час, тем спокойнее относишься к смерти. Ты принимаешь этот процесс как некую данность, как что‐то неизбежное. Но, а пока ты молод, то боишься смерти. Боишься, что все закончится внезапно, и не успеешь завершить свои дела, исполнить заветную мечту, попросить прощение у родителей, поблагодарить их за все или не успеешь признаться в чувствах самому дорогому для тебя человеку. Ведь мы проживаем каждый день, спокойно засыпаем, будучи уверены, что завтра настанет утро снова. Но нет. Вдруг я завтра не проснусь? Вдруг сегодняшний вечер — это последнее мгновение моей жизни. Вдруг одно из последних действий окажется моя запись? Именно эта. Да и останутся ли вообще воспоминания?

Ведь люди лишь на смертном одре понимают, что пришло время искупить свою вину, покаяться. Они жадно хватают ртом воздух, лежат в постели, хрипят и подзывают к себе родных. Признаются супругам в изменах, что страдали из‐за этого всю жизнь, так как не могли признаться. Прощают детям их шалости и благословляют, признаются в любви. Все понимают, что перед смертью нет смысла держать маску. Нас наградили последней минутой, чтобы вы наконец‐то сказали самые важные слова, сердце через силу бьется лишь для последнего слова. Занавес уже опускается. Пора все скинуть.

И я боюсь не успеть сказать это последнее слово. Важное, наверно. Для меня оно, да, важное.

Никто мне не запрещает произнести его сейчас. Позвонить этому человеку, поздороваться, набрать в грудь побольше воздуха и признаться в чувствах. А может и без приветствия. Сразу после гудков глубоко вдохнуть и сказать. Да, главное — больше воздуха.

Сколько не представлял, как я признаюсь ей во всем, я все время либо глубоко вдыхал, либо выдерживал торжественную паузу. Хотя почему торжественную, скорее трусливую. Да, трусливую паузу. Потому что легче соврать о своих чувствах, нежели, признаться.

Проще сказать «ты мне нравишься» девушке в баре, от которой тебе нужно лишь минутное удовольствие, чем эту же фразу произнести той, которая действительно нравится. Нет. Я не смог. И никто не может. Я до сих пор не понимаю, отчего сложно сказать правду? Зато ложь — нет.

Мы общаемся ложью. Весь наш мир — это лживая реальность, сотканная из безнравственности и аморальности, наполненная циниками и эгоистами. Ложь — это следствие страха. Даже животного страха.

Люди, что напоказ выставляют свою смелость, мнимую защищенность от всего и ото всех, на самом деле такие же жалкие крысы, бегущие с корабля. Просто они почему‐то думают, что способны противостоять природе. А на самом деле, в критической ситуации, они будут бежать впереди всех, спасая свою шкуру. И именно подобные им вспомнят о том, что они всего лишь обычные люди в самый последний момент, и начнут исповедоваться и прощать, когда опасность нависнет над ними.

Поэтому я боюсь. Я такой же. Я трус, который примерил маску вершителя судеб. Будто ничего мне не страшно. Будто все мне по плечу. Но это не так. Я боюсь умереть. Я боюсь сойти с ума.

И если моя теория верна, то я смогу смириться с положением лишь когда буду на шаг от безумия.

9 июля, четверг

Я достаточно долгое время чувствую себя неплохо — успокоительные препараты справляются со своей задачей. Конечно, мое состояние далеко от совершенства — не уверен, что когда‐либо вообще пребывал в совершенном расположении духа, — но все же. Самое ужасное, что я начал размышлять о том, о чем ранее даже не думал. О самоубийстве. И скажу честно, что это далеко не приятные мысли, которые буквально разъедают мозг. Сидел, перебирал варианты и понял, что все они банальные, требующие колоссальной силы духа. Это же ты осознанно делаешь. А если ты такой сильный, то разве не справишься с проблемами? По мне, это замкнутый круг.

Медленно ходил по квартире, упаковывал вещи и рассуждал на тему того, кто пришел бы со мной попрощаться, если бы это произошло. Должны ведь присутствовать родные и близкие люди. Есть ли они у меня? Кто из всех знакомых оплакивал бы меня? Я думаю, что не много. Так как я не водил знакомств на стороне, то в список пришедших занес бы Руслана — он хоть и отмороженный псих, но все человеческое ему не чуждо, — и Вику. С ней мы не были друзьями, однако общение поддерживали, я старался помочь, если мог. Она ведь по совместительству и староста. Так, кто еще? Маша. Ее бы я даже сам хотел видеть, так как в последнее время мог назвать ее подругой. Возможно еще две‐три одногруппницы, которым я нравлюсь. Или нравился. О, еще парень со старшего курса, мы с ним неплохо ладили когда‐то. Да, наверное, и все. Егора бы не желал видеть. Нет. Не хочу. Сомневаюсь, что пришла бы Тася. Если она действительно сейчас с Егором, то тот бы ее и не пустил, а если это лишь слухи, то сама бы не пошла, ибо зачем лишний раз ей вспоминать о моем существовании. Кстати, да, по нашей группе расползался стух, что Тася теперь встречается с Егором. Все девчонки перекрикивают друг друга, возмущаясь, как так она с ним, разве не могла найти посимпатичнее. И так далее. Все на один лад. Им лишь бы кого‐нибудь да обсудить. Маша пересказала мне их споры, в них даже я упоминаюсь как вариант для Тасиного партнера. Правда это было сказано в контексте, что если ей так приспичило найти кого‐то из филологов или из группы, то почему именно Егор, а не Максим. Не знаю, это комплимент в мою сторону или что‐то другое. Рад, что не было сказано: «Почему именно Егор, а не хотя бы Максим». Но все равно, радоваться нечему. Уверен, что родоначальником всех этих слухов является сам Егор. Если это так, то как ему не стыдно, а главное — не противно этим заниматься?! Предал дружбу, избил меня, теперь хочет сблизиться с Тасей любыми путями. Она переживает наш разрыв и в нем может найти утешение. Ну и сколько это продлится? Пока она не оправится и не найдет более достойного. С себя я вины не снимаю, без всяких условностей я еще тот, как сказал бы Джерри, кусок дерьма, однако и ему, Егору, не стоило опускаться до моего уровня. Как только сталкивался с ним взглядами, так и хотелось его пристрелить.

Ну так что, пришла бы со мной попрощаться Тася? Она же хотела со мной о чем‐то поговорить.

Собственно, вот такими дебрями я и вышел на самоубийство. Не от того, что больше нечем занять голову, а от того, что я начинаю понимать их, у каждого же была причина шагнуть в бездну.

Какая‐то часть меня трезво оценивает ситуацию и почему‐то приходит к выводу, что я не хочу осенью возвращаться сюда и учиться. Это скользкая мысль проявила себя на последнем экзамене, а сейчас стала приобретать более четкие границы. Я не имею никакого желания видеть лицо Егора, находиться рядом с Тасей. Помимо своей, я физически чувствую ее боль, которую я же и причинил. Как у нее это выходит, передавать другим свои чувства, я не знаю. К этому добавляется проблема, даже несколько проблем: где я буду жить, чем платить за учебу и как зарабатывать? Очень важные вопросы, на которые я ответ найти не могу. Даже не хочу поднимать тему пагубной привычки.

И что мне дальше делать — я тоже без понятия.

Все очень сложно. Особенно мои сожаления о случившимся. Да! Черт возьми, да! С огромным опозданием, но я сожалею о всем, что случилось в последние полгода. Эти месяцы перевернули мою жизнь вверх тормашками, потрясли и бросили на землю. Я не в состоянии из остатков собрать что‐то похожее на исходное. Точнее, что‐то похожее и получается, но это не то. А отстраивать что‐то заново... у меня нет сил свыкнуться с настоящим и перешагнуть эту черту, о чем может идти речь?! Что‐то отстраивать с нуля. Для этого нужен нехилый мотиватор. Я, увы, не способен сам себя излечить.

В общем, собираю вещи. Потратил день на это. Уже завтра сдаю ключи хозяйке и в путь; пара дней в дороге, и я буду дома. Впервые слово «дом» обретает у меня смысл, связанный с чем‐то родным. Не просто пристанище, крыша над головой, а дом. Аж мурашки по телу. Не могу описать чувство, это что‐то внутри меня. Дом. Кошку отдал Маше, она была не против такого милого создания, да и Янта приняла новую хозяйку. Пришлось сказать, что уезжаю на лето, а кошку оставить не с кем, брать с собой — не вариант. Мое заявление, что я собираюсь уехать навсегда могло повергнуть ее в легкий шок; исходя из этих соображений не стал забирать документы из университета. Шум мне ни к чему. Да и признаюсь, что таким образом оставил себе запасной аэродром. Однако уверен на все девяносто восемь и три десятых процента, что им не воспользуюсь.

Когда разбирал кабинет, то обнаружил, что одного дневника не хватает. Пока было время, все перерыл, что, естественно, ни к чему не привело, да и не имело значения, ибо я точно помнил, где лежат мои дневники, в каком порядке и что этот я не брал и не перечитывал. То есть он должен лежать на своем месте среди собратьев. Но его не оказалось там. Так и не смог припомнить, когда в последний раз я поверял эту полку, чтобы примерно сориентироваться в какие дни он пропал. К сожалению, нет времени его искать. Хорошо, что Список на месте. Но дневник жалко. Во‐первых, как память, а во‐вторых, как личное, что может неплохо меня подставить, если попадет не в те руки. А из тех рук он как раз‐таки исчез. Но насколько я помню, против меня информации там не так много, что меня успокаивает. Занимаюсь психотерапией, ибо впадать в панику устал, так же как глотать таблетки по часам. Надеюсь, что поездка благотворно скажется на мне.

Я перевел все свои средства — двадцать восемь миллионов четыреста семьдесят две тысячи пятьсот двадцать рублей — на счет родителей трехлетнего малыша, которые нуждаются в срочной операции для своего ребенка. Врожденный порок сердца. Надеюсь, мои деньги помогут хотя бы нескольким людям. Спасут хотя бы одну жизнь.

11 июля, суббота

Сейчас половина седьмого. Я остановился у придорожного кафе, чтобы первый раз за сутки проглотить чего‐нибудь съестное. Скоро буду на месте.

Пересмотрел свои записи и понял, что так и не отчитался по поводу закрытой сессии. Как и для всех студентов изначально экзамены казались недостижимой действительностью, а вот я уже все сдал и отдал зачетку в деканат. Последний экзамен я сдавал со слезами на глазах — так и не смог вылечиться. Сбил температуру до тридцати семи, но чувствовал себя ужасно. Тело будто было наполнено мокрой ватой, все время хотелось прилечь, закрыть глаза и вздремнуть. Голос пропал, и при ответе приходилось его надрывать до хрипа, отчего сильнее резало горло. Собственно, мне не повезло с билетом. Ну как не повезло? Из всех я знал лишь два, какова вероятность, что они бы мне попались?! Вероятность была бы выше, если из всех я не знал два и именно они бы мне и попались. Какой черт дернул меня перетянуть билет... Что естественно никак не помогло. Отвечал с натягом. Списать даже не пытался, ибо концентрации не было, чуть что и — да здравствует пересдача. А мне необходимо закрыть сессию сейчас же.

Подошла моя очередь. Отвечал объективно плохо.

— Максим, — обратился ко мне преподаватель, — у вас общие ответы, не хватает конкретики. Может еще посидите и подготовитесь? Нет? Вы уверены? Что ж, могу вам предложить взять еще один билет. Судя по вашей работе на семинарах, вы неплохо справлялись, хотелось бы вам поставить высокую оценку. Не знаю, что случилось с вами сейчас. Возможно, это из‐за вашего самочувствия. Подумайте, может имеет смысл из‐за состояния перенести сдачу экзамена на осень. Вы и поправитесь, и успеете все выучить.

— Нет, только не пересдача.

— Уверены?

Уже тогда я знал, что осенью меня здесь не будет, что хочу закрыть семестр, и неважно как. Лишь бы без долгов. Хочу уехать и исчезнуть.

— А на сколько я сейчас ответил?

— Могу лишь поставить «удовлетворительно», что мне делать этого не хочется. Знаю, что вы способны...

— Поставьте «три», пожалуйста.

Преподаватель замялся, пролистал мою отличную зачетку, поставил «удовлетворительно» и расписался.

Так я закончил второй курс.

Теперь я свободен, на пути к дому отца, где я не был уже около десяти лет.

14 июля, вторник

Больше суток потребовалось, чтобы привести дом в цивильный вид, чтобы он был пригоден для жилья. Везде был толстый слой пыли и грязи, паутины, заляпанные окна, вокруг дома высокая трава. За вторые сутки прибрал двор. Помыл машину из садового шланга. Очень сильно устал, проспал пять часов и выспался. Удивительно. Сейчас сижу на террасе и пишу. Легкий ветерок, теплые лучи солнца, над крышей кружат ласточки, подозреваю, что у них там гнездо. Здесь даже воздух другой. Родной.

Я придумал план, чтобы избежать момента трусости и слабости. За это долгое время я убедился, что у мня нет другого выхода. Сейчас мое положение близко к тому, в котором пребывал Джерри в последнее утро. Я загнанный в угол зверь.

У меня есть с собой несколько веществ. Долго думал и понял, что мышьяк — просто банально; стрихнин — вещь хорошая, но боюсь не успеть сделать все, что запланировал, сколько проработал, так и не научился соизмерять дозу со временем наступления смерти; кураре — почти то же самое, что и стрихнин — боюсь; рицин — почему нет. Яд действует в течении тридцати шести–семидесяти двух часов. Однако ближе к финалу появляются галлюцинации и припадки. До такого состояния не хочу себя доводить. Действует через шесть часов, после появления тошноты и лихорадки можно смело готовиться к финалу. Завтра ночью его выпью, утром напишу прощальную записку, положу ее на стол рядом с дневниками. Да, я думаю выложить стопку своих дневников, возможно еще и Список. Так будет честно. В записке признаться во всем. Оставался вопрос, как покончить с собой. Перебирал возможные варианты; понимаю, что все это бред. Справедливо будет завершить свою историю тем, что я умею делать лучше всего, как сказал Джерри: «Беспристрастно. Глаза в глаза». Уже принес из спальни родителей большое зеркало, поставил тут, в зале, помыл его. Все готово. Рядом стол, куда выложу свои памятные страницы. Правда, они не столько памятные, сколько просто отражают мою жизнь. Они — и есть моя жизнь.

Через пятнадцать минут часы пробьет полночь, и я выпью приготовленную жидкость. Собственного, яд мне нужен только для того, чтобы я не струсил в последний момент. Так или иначе финал близок. Шесть часов. А после начнет действовать яд, несколько часов в мучениях и все. Но я не желаю испытывать на себе это действие, ибо... Это неплохая мотивация, чтобы спустить курок.

Раз, два, три.

Значит до полудня я должен все успеть. Может не спать? Почистить «глок», придумать записку, все равно с первого раза ничего нормального не напишу, придется несколько черновиков истратить прежде, чем я удовлетворюсь. Хотелось бы помыться.

Весьма забавно, что почти две сотни лет назад Лермонтов вложил в мысли героя слова, что с такой точностью находят отражение во мне. Вот, что значит — гений! Вот, что значит — всемирно актуальная классика!

«И, может быть, я завтра умру!.. и не останется на земле ни одного существа, которое бы поняло меня совершенно. Одни почитают меня хуже, другие лучше, чем я в самом деле... Одни скажут: он был добрый малый, другие — мерзавец. И то и другое будет ложно. После этого стоит ли труда жить? а все живешь — из любопытства: ожидаешь чего-то нового... Смешно и досадно!»

Смешно и досадно.

15 июля, среда

Девять часов утра.

Я готов.

Все разложено по своим местам. Действительно, всю ночь потратил на идеальную прощальную записку, вышло три альбомных листа, чуть меньше, чем планировалось.

Во время второй кружки чая пришла идея написать Тасе личное сообщение с извинением и признанием. Наверняка она не увидит записку и не узнает, что я уехал и что с собой сделал. Нет, ни в коем случае мое решение не соотносится с ней, это не из‐за нее, а из‐за меня. Все случилось так лишь потому, что это я.

Я представил ее лицо, ее улыбку, смех, глаза, которые выражают искреннее любопытство и страсть узнать твои тайны, познакомиться с истинным тобой. У нее удивительные глаза. Но какого они цвета? Черт! Я не помню. Зато навсегда запомню взгляд. Он пленял. Чудеснее нет ничего.

Ей я ничего не написал о самоубийстве. Не хочу, чтобы она знала. Мне важно другое, признаться ей в чувствах, которые у меня есть, сказать, что мне было хорошо с ней, что она сделала меня самым счастливым человеком, сказать, что я ее люблю. Хочу, чтобы она это знала. Попросил прощения за свою ложь, за всю боль, что я ей причинил. За все. Она была тем человеком, который смог меня раскусить, понять и принять всех моих демонов. Я влюбился в рай в ее глазах, а она полюбила ад в моей душе.

Отредактировал текст и отправил ей. Прочтет она его позже, ибо еще спит. Надеюсь, что тем самым изменю ее мнение. Я не хочу, чтобы меня ненавидели, я хочу, чтобы меня поняли. А она как никто другой умеет это делать. В этом и проблема. Моя проблема. Я желал, чтобы меня поняли, но не ожидал, что это случится. Я готов был любить, но не думал, что смогу стать любимым.

Прости меня, Тася. Тысячу раз прости.

Начинает кружиться голова и трудно дышать. Это действовать начал яд — рано что‐то — или страх? Скорее второе. Все же это финальный штрих, что должен выглядеть идеально. Еще немного и встречусь со своими родителями. Я скучал. Всегда. Возможно, они будут недовольны, что я пришел так рано и не отработал ту двойку по физике. Они, наверное, надеялись, что я к ним приду гораздо позже. Но думаю, что смогу объяснить им все.

Итак, это последняя моя запись. Теперь я заканчиваю свой дневник и больше вести их не буду. На этом ставлю точку.

Спасибо всем за опыт в моей жизни, за прекрасные мысли, за мое взросление и мою жизнь. Я благодарен каждому и каждого прощаю. У меня была насыщенная жизнь именно благодаря всем вам. Прошу простить меня за все. Я искренне раскаиваюсь во всем.

Моя лебединая песня спета.

Простите.

Спасибо.

Прощайте.