32 глава. Звезды одиноки
– Прощай, – пропела малиновка снегу, любуясь им в последний раз. – Мне было холодно, и ты укрыл меня. И проник в мое сердце.
Многие думают, что смерть – это невыносимая боль, внезапное падение в бесконечную пустоту, роковое событие, превращающее все в ничто.
Люди не знают, как они ошибаются.
Смерть – не то, не другое и не третье. Это умиротворение, полное бесчувствие, отсутствие всяких мыслей.
Я никогда не задумывалась о том, что значит – перестать существовать. Но если я чему-то и научилась, так это тому, что от смерти нельзя уйти просто так, без мзды. Один раз я уже соприкоснулась с ней, когда мне было всего пять лет. Она меня отпустила, но взамен забрала маму и папу.
Я снова была там, на противоположной стороне от жизни. И я не ждала от смерти пощады, потому что я отказывалась платить ей за это такую цену.
Резкий звук – единственное, что я могла уловить. Медленно, из ниоткуда выплыло и кое-что еще: неприятный запах антисептика.
Когда обонятельное ощущение усилилось, я начала чувствовать контуры своего тела.
Я лежала. Меня будто чем-то придавило, и я не могла пошевелиться. Но чем именно, непонятно. Потом я почувствовала покалывание в кончике пальца. Попыталась открыть глаза, но веки казались неподъемно тяжелыми. После нескольких попыток мне все же удалось разлепить глаза, чтобы сразу их зажмурить, потому что свет больно резанул по зрачкам.
Сколько-то времени у меня ушло на то, чтобы привыкнуть к освещению и наконец увидеть, что вокруг меня все белого цвета.
Я остановила взгляд на своей забинтованной руке, лежащей поверх белого одеяла. На кончике указательного пальца была прищепка, которая пульсировала в такт моему сердцу.
Запах дезинфицирующего средства стал настолько сильным, что меня затошнило. Я почувствовала слабость и головокружение. Снова попробовала пошевелиться, но тщетно.
Что происходило?
И тут я заметила человека, сидящего в кресле у стены. Я смотрела на него сквозь ресницы и, узнав, не сразу нашла в себе силы разомкнуть губы.
– Норман, – вырвался у меня хриплый шепот.
Норман вздрогнул и вскочил на ноги, расплескав пластиковую чашку с кофе. Он бросился к моей кровати, спотыкаясь о собственные ноги, и уставился на меня с таким волнением, что даже побагровел. В следующий момент он обернулся и прокричал:
– Медсестра! Позовите врача! Она пришла в себя! Она очнулась! Анна! Анна, иди скорее сюда, Ника проснулась!
Послышались торопливые шаги. В одно мгновение в палату – теперь-то мне было понятно, что я лежала не где-нибудь, а на больничной койке – вошла медсестра, а потом на пороге показалась фигура женщины. Она привалилась к дверному косяку и закрыла лицо руками, словно сдерживая плач. Потом Анна открыла свое заплаканное лицо и робко позвала:
– Ника!
Она обошла медсестру и Нормана и, уперев руки в мою койку, наклонилась и пристально посмотрела мне в лицо испуганными, лихорадочно блестящими глазами.
– Слава тебе, господи! Спасибо... – Она дрожащими ладонями обхватила мою голову, и слезы вновь полились по ее раскрасневшемуся лицу.
В этот момент я подумала, что никогда еще не видела, чтобы у моей прекрасной Анны было такое некрасивое, искаженное отчаянием лицо.
– Моя дорогая девочка... – Анна гладила меня по щекам. – С тобой все будет хорошо...
– Мэм, доктор уже идет, – деловым тоном сказала медсестра, приподнимая мою подушку, а потом обратилась ко мне: – Ника, ты меня слышишь? Ты меня видишь?
Я медленно кивнула, пока она проверяла капельницу и мои показатели на экране.
– Тише, тише, дорогая, – прошептала Анна, когда я попыталась пошевелить левой рукой.
Тут я поняла, что мне больно, к тому же от этого движения у меня ужасно заболело в груди, а еще было как-то неудобно и тесно. Я скосила глаза вниз и увидела, что моя рука забинтована до плеча.
– Нет, Ника, лучше не трогай их, – попросила Анна, когда я попыталась потереть глаза, которые ужасно горели. – У тебя капилляры лопнули, поэтому глаза пока красные. А как твоя грудь? Больно дышать? О, вот и доктор Робертсон!
К кровати подошел высокий седой мужчина с коротко стриженной бородой.
– Она давно пришла в себя?
– Несколько минут назад, – ответила медсестра, – сердцебиение регулярное.
– Давление?
– Норма – систолическое и диастолическое.
Я ничего не понимала. Впрочем, голова у меня сейчас вообще плохо работала.
– Привет, Ника, – сказал мужчина густым ровным голосом. – Меня зовут Лэнс Робертсон, я врач больницы Сент-Мэри-О'Вэлли, где ты сейчас находишься, и еще я заведующий этим отделением. Сейчас проверю, как ты реагируешь на раздражители. Ты можешь почувствовать головокружение и тошноту, но это совершенно нормально. Ни о чем не волнуйся, ладно?
Спинка кровати начала опускаться, и вскоре я почувствовала, что моя голова стала очень тяжелой. От мучительного головокружения, казалось, перекрутились кишки, желудок сжался, и я наклонилась набок, чтобы не стошнило на постель, но из моего опустевшего тела ничего не вышло, кроме натужного жгучего кашля, от которого заслезились глаза. Анна бросилась на помощь, убирая волосы с моего лица. Свободной рукой я схватилась за одеяло, чувствуя новый позыв к рвоте.
– Все в порядке, это нормальная реакция, – успокоил доктор, придерживая меня за плечи. – Не нужно бояться. Теперь другое задание: ты можешь повернуться, не двигая ногой?
Я была слишком ошеломлена, чтобы понять, что именно он просит меня сделать. Только теперь, услышав слово «нога», я обратила внимание на странное ощущение в левой ноге, как будто она сильно распухла. От этих мыслей меня отвлек доктор, который аккуратно взял меня за подбородок и повернул мою голову к себе.
– Теперь следи за моим указательным пальцем.
Он посветил в один глаз, я выдержала. Когда посветил в другой, я зажмурилась от сильного жжения. Доктор Робертсон сказал, что мы попробуем еще раз, и я стоически терпела, пока он что-то высматривал в моем воспаленном глазу. Выключив свет, он склонился надо мной и спросил:
– Ника, сколько тебе лет?
– Семнадцать.
– Когда у тебя день рождения?
– Шестнадцатого апреля.
Доктор пробежал глазами по планшетке с моими данными, затем снова посмотрел на меня.
– А эта прекрасная дама, – показал он на Анну, – можешь сказать, кто она?
– Это... Анна. Она моя мама... то есть... моя будущая приемная мама, – пробормотала я, и Анна улыбнулась.
Она откинула мои волосы назад и снова погладила по щекам, словно я была самой хрупкой и драгоценной вещью в мире.
– Замечательно, – сказал доктор, – серьезных травм нет. В общем и целом девочка в порядке, – провозгласил он, и все присутствующие в палате облегченно выдохнули.
– А что со мной случилось? – наконец спросила я.
Ответ на этот вопрос я и сама, наверное, знала, потому что мое тело было похоже на какой-то полуразбитый механизм, чьи внутренние детальки слетели со своих мест во время землетрясения и теперь беспорядочно болтались внутри корпуса. Слезы подступали к горлу, пока я рылась в памяти в поисках ответа.
Я поймала взгляд Анны и прочитала в нем страдальческую муку.
– Мост, Ника, – подсказала она мне. – Защитная сетка оборвалась, и ты... упала... в реку... – с трудом произнесла она. – Вас кто-то увидел, сразу вызвали скорую. Нам позвонили из больницы...
– У тебя сломаны два ребра, – вмешался доктор, – и вывихнуто плечо. Мы его вправили, но тебе придется носить бандаж как минимум три недели. Еще у тебя вывихнута лодыжка, – добавил он. – Если представить, через что ты прошла, то можно смело сказать, что ты практически цела и невредима. – Доктор помолчал. – Не думаю, что ты понимаешь, как тебе повезло, – добавил он серьезным тоном, но я больше его не слушала.
От страшного предчувствия у меня перехватило дыхание.
– Этот парень тоже был там с тобой, – сказала Анна. – Лайонел. Ты помнишь? Он еще здесь, в больнице. Это он поднял тревогу. Полиция задавала ему вопросы, но они хотели бы знать...
– Где он?
Анна подскочила от моего крика. Пульс бился в моем горле так сильно, что я почти задыхалась. Увидев меня в таком состоянии, Анна прижала ладони к своим щекам.
– Он в комнате ожидания, которая прямо у входа...
– Анна, – умоляла я, дрожа, – где он?
– Я же говорю, он здесь...
– Где Ригель?
При этом вопросе все посмотрели на меня. В глазах Анны я увидела боль, которую никогда не смогу выразить словами. Норман сжал ее руку.
Спустя какое-то мгновение, которое показалось бесконечно долгим, он взялся за занавеску рядом с моей кроватью... и потянул ее в сторону: на койке неподвижно лежал человек. Палата закружилась у меня перед глазами, и я схватилась за поручни кровати, чтобы не упасть. Это был Ригель.
Он лежал, чуть повернув голову. По всему лицу расползлись кровоподтеки, из-под бинтов на голове торчали пряди черных волос. Плечи и грудь стянуты повязкой, а из его ноздрей тянулись две трубки. Но больше всего меня поразило, как он медленно дышал.
Нет!
От приступа тошноты у меня снова сжалось горло, по костям побежал холод.
– Я хотел бы сказать, что ему повезло так же, как и тебе, – прошептал доктор. – Но, к сожалению, это не так. У него два сломанных и три треснувших ребра. Ключица сломана в нескольких местах, легкая травма подвздошной кости таза. Но... проблема в голове. Из-за травмы головы он потерял большое количество крови. Мы считаем...
Доктор замолчал, когда медсестра окликнула его от двери. Он извинился и ненадолго вышел, но я даже на него не смотрела. Опустошенная, я не отрывала взгляд от Ригеля.
Он защитил меня своим телом!
– Анна и Норман, – позвал доктор Робертсон, держа в руке какие-то бумаги. – Можно вас на минутку?
– Что случилось? – спросила Анна.
Он многозначительно посмотрел на нее, и она... она, кажется, сразу поняла. В одно мгновение глаза, которые я так любила, наполнились отчаянием.
– Пришло одобрение от Социальной службы, – сказал доктор Робертсон.
– Нет, – покачала головой Анна, отстраняясь от Нормана. – Пожалуйста, нет.
– Ну, как вы знаете, это частная больница, а он...
– Пожалуйста! – умоляла Анна со слезами на глазах, сжимая платье, – не переводите его отсюда, пожалуйста! Ваша больница лучшая в городе. Вы не можете его выписать! Пожалуйста!
– Извините, – сокрушенно ответил доктор, – это не зависит от меня. Насколько мы понимаем, вы и ваш муж больше не являетесь законными опекунами мальчика.
Моему мозгу понадобилось время, чтобы переработать услышанное. Что он сказал?
– Я за все заплачу! – Анна лихорадочно мотала головой. – Мы оплатим госпитализацию, лечение, все, что ему понадобится. Не отдавайте его в другую больницу!
– Анна, – прошептала я.
Она схватила доктора за полу халата.
– Умоляю вас...
– Анна, что он сказал?
Она дрожала. Через несколько мгновений, словно смирившись с поражением, Анна медленно опустила голову. Затем повернулась ко мне. Когда я увидела ее потухшие глаза, пропасть внутри меня сделалась еще шире.
– Это была его просьба, – сказала Анна глухим голосом, – он так захотел. Ригель был непреклонен. На прошлой неделе он попросил нас с Норманом остановить процесс его усыновления.
Анна сглотнула слезы, медленно покачала головой.
– Мы занимались этим последние дни. Он... он не хотел больше у нас оставаться.
Из мира как будто выкачали весь воздух. Пустота в сердце поглотила все чувства.
Что Анна говорила? Это не могло быть правдой. «На прошлой неделе мы...»
От страшной догадки стало тесно в раненой груди. Ригель попросил их об этом после того, как мы были вместе?
«Так ты никогда не будешь счастлива».
Нет! Нет, он тогда меня понял, я же ему все объяснила. Нет, тогда мы разрушили разделяющие нас стены и впервые заглянули друг в друга, и он понял, он меня понял...
Ригель не мог этого сделать – бросить семью, снова стать сиротой... Ригель знал, что мальчики, отправленные обратно, не остаются в Склепе. Их считают проблемными и отправляют в другие учреждения. И в ближайшие годы я не узнала бы, куда его перевели, это конфиденциальная информация. Может, я бы вообще никогда его не нашла.
Почему? Почему ты мне ничего не сказал?
– Мистер и миссис Миллиган, благодарю вас за доверие к нашему учреждению, – сказал доктор Робертсон, – однако... должен быть с вами честен. Состояние Ригеля критическое. У него серьезная черепно-мозговая травма, и мальчик близок к тому, что называется комой третьей степени, то есть глубокой комой. А сейчас... – Он замялся, подбирая слова. – Ожидать, что наступит регресс, пока не приходится. Возможно, если бы он был здоровым молодым человеком, клиническая картина внушала бы оптимизм, но на фоне его основного заболевания...
– Заболевания? – прохрипела я еле слышно. – Какого заболевания?
Глаза Анны расширились, она повернулась ко мне и... ничего не ответила. Она молчала, потупив глаза, а доктор смотрел на меня так строго, как будто я спросила про диагноз совершенно постороннего мне человека.
– Ригель страдает от редкого заболевания, – наконец сказал доктор Робертсон. – Это нейропатическое расстройство, которое проявляется в приступах мучительной боли чаще всего в висках и глазах из-за компрессии тройничного нерва. Он родился с этим, но со временем как-то научился жить с болью... К сожалению, вылечить такое заболевание трудно, но болеутоляющие препараты облегчают состояние и с годами могут даже способствовать снижению количества приступов.
Секундная стрелка бежала на запястье у доктора, отмеряя ход времени, а меня не было. Меня там больше не было, в этой палате. Я была за пределами реальности.
Душа замкнулась, онемела, мои глаза медленно скользили по Анне. Она как будто распалась на части, взорвалась под моим взглядом.
– Прости, Ника! – Анна снова заплакала. – Мне очень жаль. Он... он не хотел, чтобы кто-нибудь узнал о его боли и заставил нас с Норманом пообещать ему, что об этом никто не узнает. В первый же день, как вы к нам переехали, заставил поклясться. Мы узнали от миссис Фридж, а Ригель не хотел, чтобы еще кто-нибудь, кроме нас, был в курсе. – Всхлипывая, Анна закрыла лицо руками. – Я не могла сказать ему «нет»... Я не могла... Прости...
Нет! Меня сотрясал оглушительный рев. Все это неправда, мне снится кошмар.
– Когда ты нашла Ригеля на полу в ту ночь, я до смерти испугалась. Подумала, что у него случился приступ и он потерял сознание.
Нет!
– Я рассказала психологу о его проблеме из лучших побуждений, чтобы он это учитывал. Наверное, в разговоре он упомянул болезнь, и Ригель плохо отреагировал.
– Нет, – прохрипела я.
Казалось, у меня в голове шторм, я вообще перестала что-либо понимать.
Это неправда. Если он болен, я об этом знала бы. Мы с Ригелем выросли вместе, на глазах друг у друга. Это неправда...
И тут ко мне подкралось непрошеное воспоминание: Ригель сидит на кровати, смотрит на меня непроницаемым взглядом и говорит: «Во мне что-то сломалось, и это уже никогда не починить».
Мир распался и снова сложился за одно мгновение, все детали встали на свои места, сложились в правду.
Периодические головные боли. Смятение Анны, когда у него была температура. Их сообщническое молчание, неразрешимая загадка для меня.
Ригель в свой день рождения, вечером, в своей комнате, схватившийся за волосы, с расширенными зрачками.
Ригель сжимает кулаки, щурит глаза и пятится от меня.
Ригель в коридоре, его рык раненого зверя за спиной: «Хочешь меня исправить?»
Я пыталась сопротивляться этому нашествию воспоминаний, но они цеплялись одно за другое и затуманивали зрение. Наконец в памяти возникла последняя деталь новой картины мира.
Маленький Ригель за пианино в Склепе. Кураторша, как и всегда, протягивает ему белый леденец.
Она давала ему не леденцы. Это были таблетки.
У меня перехватило горло. Я едва могла слышать доктора, который продолжал говорить.
– Когда такие травмы случаются у человека с хрупкой психикой, его мозг стремится защитить систему. Бессознательное состояние, в которое он впадает, в большинстве случаев переходит в... необратимую кому.
– Нет, – выдохнула я.
Меня трясло, и все повернулись в мою сторону.
Он спрыгнул с моста ради меня. Хотел спасти меня. Ради меня.
– Ника...
– Нет!
В приступе тошноты я наклонилась вперед, горло обжег желудочный сок, разъедая то, что осталось от моего тела. Кто-то подошел, чтобы придержать меня, но я оттолкнула его.
Боль накрыла меня черным колпаком, и я потеряла последнюю ниточку, связывающую меня с реальностью.
– Нет! – истошно крикнула я и свесилась с кровати, пытаясь дотянуться до Ригеля. Я не верила, что это конец.
«Мы должны были быть вместе. Вместе!» – кричала моя душа, корчась от боли.
Я слышала голоса – видимо, меня пытались успокоить, но потрясение было настолько сильным, что я ослепла и оглохла.
– Ника!
– Нет!
Я оттолкнула руки Нормана и резко сдернула с себя одеяло. В уши прорвались крики и протестующие возгласы, сломанные ребра заныли. Меня пытались удержать, но я извивалась что было сил, и теперь уже мои крики бились о стены палаты.
Кровать дернулась с металлическим лязгом. Я извивалась, брыкалась, толкалась, царапала воздух. Когда я вскинула руку, из нее вырвалась игла-катетер. Чьи-то руки схватили меня за запястья, пытаясь удержать – и превратились в кожаные ремни в темном подвале. На меня снова навалились ужас и тоска.
– Нет!
Я выгнула спину, хватаясь за кого-то рядом.
– Нет! Нет! Нет!
Вдруг я почувствовала укол в предплечье и щелкнула зубами так сильно, что во рту появился привкус крови.
Страх и ужас притупились, реальность как будто ускользала от меня. И в наступившей темноте мне виделось только черное беззвездное небо и волчьи глаза, которые уже никогда не откроются.
– У нее шок. Это нормально. У многих пациентов случаются срывы, такое бывает. Понимаю, вы очень обеспокоены тем, что сейчас произошло, но теперь можно не волноваться. Ей просто нужно отдохнуть.
– Вы ее не знаете... – Голос Анны дрожал. – Вы не знаете мою дочь. Если бы вы знали Нику, то не говорили бы, что это нормально. – Затем, всхлипнув, добавила: – Я никогда не видела ее такой.
Их голоса исчезли в далеких вселенных. Я погрузилась в густой искусственный сон, и время куда-то исчезло вместе со мной.
Не знаю, в котором часу я очнулась. Голова гудела, как трансформаторная будка, свет резал глаза. Первое, что я заметила, разлепив опухшие веки, – золотой блеск. Но сиял не солнечный луч и не лампа – волосы.
– Эй, – прошептала Аделина, когда я наконец сфокусировала на ней взгляд.
Она держала меня за руку, и по щекам у нее текли слезы. Аделина заплела волосы в косу, как всегда делала, когда мы жили в Склепе. Ее тугая коса в отличие от моей сияла, отражая естественный или искусственный свет, даже в тех серых стенах.
– Как... как ты себя чувствуешь?
Ее лицо выдавало боль и беспокойство за меня, но она, как и в детстве в Склепе, умела так улыбнуться, что на душе у меня становилось очень спокойно.
– Может, хочешь пить?
Я чувствовала во рту горький привкус желчи, но промолчала и даже не пошевелилась. Аделина поджала губы, затем мягко высвободила свою руку из моей.
– Хотя бы один глоток...
Она потянулась к тумбочке рядом с моей койкой, чтобы взять стакан с водой. Проследив за ее рукой, я заметила второй стакан, в котором стоял одуванчик. Я собирала такие в детстве, во дворе приюта, дула на них и мечтала о том, как однажды попаду в добрую сказку.
Она об этом знала... Одуванчик принесла она.
Аделина приподняла спинку кровати, чтобы мне было удобнее пить, и поднесла стакан к губам. Я сделала пару глотков. Было заметно, что ей тяжело видеть меня такой беспомощной. Она поправила одеяло, и ее взгляд упал на мою руку, где виднелся красный след, оставленный катетером. Ее глаза наполнились слезами.
– Они хотели привязать твои руки, – прошептала она, – чтобы ты больше ими не махала и не навредила себе... Я упросила их этого не делать. Анна тоже была против.
Аделина подняла лицо, выплескивая боль вместе со слезами.
– Его не переведут.
Она хрипло разрыдалась и обняла меня. Впервые в жизни я отвечала на человеческую любовь молчанием, лежа неподвижно, как кукла.
– Я тоже не знала, – сказала Аделина, крепче сжимая меня за плечи, – я не знала о болезни... Поверь!
Я позволяла ее слезам литься, позволяла ей дрожать, прижиматься ко мне и обнимать, как она всегда позволяла мне. И когда Аделина упала на мою измученную грудь, я подумала, что боль, которую мы обе чувствовали, не была одинаковой.
Не знаю, сколько прошло времени, прежде чем Аделина наконец отпустила меня. Она выпрямилась на стуле и сидела, опустив голову, словно, несмотря на боль, собиралась с силами, чтобы попытаться снова стать мне опорой.
– Ника, есть одна вещь, которую я никогда тебе не говорила.
Она произнесла эти слова так печально, что я повернула голову и посмотрела на нее. Аделина достала что-то из кармана, затем дрожащими пальцами положила это мне на одеяло. Скомканный полароидный снимок. Мою фотографию, сделанную Билли, которую я так и не нашла, поэтому была уверена, что потеряла ее.
– Это нашли в его бумажнике, – пробормотала Аделина, – во внутреннем карманчике. Он всегда хранил ее при себе.
Мир окончательно рухнул.
И я почувствовала, как мне открывается так долго скрываемая правда. Правда, сотканная из тайных взглядов, невысказанных слов и спрятанных в глубине души чувств.
Правда, которую я никогда не видела, но которую его сердце хранило в тишине каждый божий день.
– Ника, это была не я, – услышала я голос из распадающегося мира, – в Склепе, когда Маргарет запирала тебя в подвале, не я держала тебя за руку.
И когда мои губы задрожали от подступающих слез, когда от боли в груди перехватило дыхание и все во мне запылало, я наконец поняла то, чего никогда не могла понять – я поняла все его слова и поступки.
И чувствуя, как правда о Ригеле наполняет меня, я ощущала, как она становится частью меня и сливается с моей душой.
– Все это время, всю свою жизнь он... он тебя...
* * *
Он всегда знал, что с ним что-то не так. Он родился с этим знанием. Чувствовал это, сколько себя помнил.
Именно так Ригель объяснял себе, почему его бросили: он не такой, как все. Чтобы понять это, ему не нужно видеть ни выражения лица кураторши, ни ее предостерегающего покачивания головой, когда какая-то семейная пара изъявляла желание его усыновить. Ригель наблюдал за посетителями из сада и замечал в их глазах жалость, о которой никогда не просил.
– Ничего серьезного?
Человек, который светил ему лампой в глаз, ничего не ответил. Он наклонял в разные стороны детское личико Ригеля, и тот видел перед собой вспыхивающие искры.
– Откуда, вы сказали, он упал?
– С лестницы, – ответила Маргарет, – он как будто даже ее не заметил.
– Всему виной болезнь. – Доктор прищурился, внимательно рассматривая его. – Когда боль очень сильная, зрачки расширяются, что приводит к дезориентации в пространстве и своего рода галлюцинации.
Ригель мало что понимал из этих слов, но от любопытства голову не поднимал. Доктор словно прощупывал его глазами, и в его взгляде читался неутешительный вердикт.
– Я думаю, его следует показать детскому психологу. У мальчика редкое заболевание, которое к тому же усугубляется его травмой...
– Травмой? – спросила Маргарет. – Какой травмой?
Доктор посмотрел на нее с недоумением.
– Миссис Стокер, у мальчика явный синдром покинутости.
– Это невозможно! – рявкнула она голосом, от которого дети в Склепе обычно бросались в плач. – Вы не знаете, что говорите.
– Вы же сами сказали, что его подбросили.
– Да, но ему была всего неделя от роду. Младенец не может помнить, что с ним произошло!
На этот раз невозмутимый доктор посмотрел на нее строго и покачал головой.
– Зато теперь он вполне способен осознать, что с ним тогда произошло. Такие маленькие дети ощущают отсутствие поддержки и защиты и склонны думать, что причина в них. Раз их оставили, значит, они оказались недостаточно хороши. Возможно, он убедил себя, что его бросили из-за...
– Он ничем не болен, – отрезала Маргарет, ее голос звучал жестко и непреклонно. – Я даю ему все, в чем он нуждается. Все!
Ригель не забыл сочувственный взгляд доктора в ту минуту. Точно такой взгляд он встречал потом у разных людей. От чужой жалости он чувствовал себя еще более неправильным.
– Посмотрите на него: он же ходячая катастрофа, – услышал он шепот доктора. – Отрицая проблему, вы ему не поможете.
Приступы всегда проявлялись по-разному. Бывало, просто покалывало в глазах, а иногда боль проходила через несколько дней, чтобы затем с яростью обрушиться на него с утроенной силой. Эти последние приступы он ненавидел больше всего, потому что они не давали ему передышки и надежды на выздоровление.
От невыносимой боли Ригель тер веки, рвал на себе одежду, с силой сжимал что-нибудь в руке, пока эта игрушка или предмет не ломались на мелкие кусочки. Он слышал, как его сердце колотится в горле с ужасным фальшивым звуком, и в страхе, что кто-нибудь может увидеть его, убегал подальше от чужих глаз и прятался в потайных местах. Он убегал, потому что был маленьким, как детеныш животного. Он убегал, потому что там, вдали ото всех, в темноте он мог успокоиться и в конце концов принять себя таким, какой он есть: одиноким.
Одиноким, потому что если он оказался недостаточно хорош для матери, то и в глазах остальных он другим никогда не станет.
Маргарет всегда его находила. Она осторожно вытягивала его за руку, не обращая внимания на испачканные в крови и грязи пальцы. Она напевала ему какие-то песенки о звездах, далеких звездах, которым было очень одиноко, а он старался не смотреть на нее, зная, что недавно она кого-то опять наказала.
День ото дня внутренний разлад в нем усиливался, и в конце концов он уверил себя, что любви не существует, потому что звезды одиноки.
Он с рождения отличался от других детей. Вел себя странно, видел мир по-своему – он смотрел на нее, и когда ветер развевал ее длинные каштановые волосы, он видел блестящие крылья на ее спине, мерцание, которое исчезало уже в следующее мгновение, будто его никогда не существовало.
Врач предупредил его, что из-за сильных болей он может видеть что-то, чего не существует в реальности. Галлюцинации – это то, что Ригель ненавидел в болезни больше всего. Казалось, она насмехалась над ним, потому что каждый раз, когда искры затуманивали зрение, он видел светлую улыбку и серые глаза, которые в жизни никогда не посмотрели бы на него с такой теплотой.
Во время приступов он видел сны наяву – обманчивые видения, и в них была она.
Может, он не чувствовал бы себя таким ущербным, если бы внутри него оставалось хоть что-нибудь не искривленное, не уродливое, а правильное. И чем сильнее становилась эта безжалостная любовь, тем чаще Ригель, как звереныш, рыл пальцами садовую землю.
«Со временем ему станет лучше», – сказал врач.
Дети держались от него на расстоянии, они смотрели на него со страхом, потому что он мог ни с того ни с сего ударить по клавишам фортепиано или начать неистово рвать траву. Они боялись подходить к нему, а он был даже рад.
Он терпеть не мог жалости к себе. Не выносил взглядов, которые швыряли его на свалку мира. Он не нуждался в лишних напоминаниях о том, насколько он отличается от остальных, об этом не давало забыть и собственное чувство вины.
Пожалуй, молчание было самым болезненным его недостатком. Но он не понимал этого до тех пор, пока однажды летним днем не подошел со стаканом к раковине. Ригель встал на цыпочки, протягивая руку, чтобы поставить кружку, но острая боль ослепила его прежде, чем он успел это сделать. Боль шипастым обручем сдавила голову, и он стиснул зубы, все сильнее и сильнее сжимая кружку, пока не почувствовал, как фарфоровые осколки острыми краями впиваются в ладонь. Раковина покрылась каплями крови, а Ригель видел в них красные цветы, собственные пальцы казались ему когтями какого-то животного.
– Кто здесь? – спросил тихий голос.
Он вздрогнул, хотя еще за секунду до этого почувствовал странное жжение в груди. Мелкие шажочки Ники застучали по полу, и в то же мгновение жгучее ощущение превратилось в безумный ужас. Только не она! Только не ее глаза.
Она не должна увидеть в нем раненого и истекающего кровью зверя, каким он и был сейчас. Может, потому, что жалостливая Ника могла найти в нем щель и пробраться через нее к нему внутрь, а оттуда ее уже не выгнать. Или потому, что смотреть ей в глаза – это все равно что заглянуть внутрь себя и увидеть там катастрофу, которой, как известно, он и был.
– Питер, это ты? – прошептала она, и Ригель убежал, прежде чем она успела его разглядеть. Он забился в кусты, ища уединения, но боль вернулась, и он упал на траву. Ригель закрыл глаза, судорожно хватаясь за стебли. Нет другого способа облегчить эту ужасную муку.
«Со временем ему станет лучше», – сказал доктор.
И хотя виски еще пульсировали, Ригелю вдруг захотелось улыбнуться. Но улыбкой горькой и жестокой, причиняющей боль. В ней не было ничего радостного, потому что в глубине души он знал, что если она исходит изнутри, то может быть знаком чего-то искривленного, уродливого и неправильного.
Интересно, думал он, волки так же смеются, с таким же глухим шипением и сквозь сжатые челюсти?
И даже в этой безнадежности Ригель не мог прогнать мысли о ней. Ника вторглась в его тьму, и между гнилью и чернилами образовалось пространство. В этой девочке был свет, природу которого ему никогда не постичь.
Однажды он услышал, как она сказала: «Для каждого из нас есть сказка». Ясные глаза и веснушки, маргаритка в волосах. Ригель держался от нее в стороне, потому что ничто так не пугает темноту, как свет, и в то же время именно свет волнует ее больше всего.
Ника обняла за плечи маленького хрупкого мальчика. «Вот увидишь, – она улыбнулась глазами, полными слез и надежды, – мы тоже найдем свою».
Глядя на нее, Ригель подумал, что, возможно, найдется и для него какая-нибудь среди забытых книжных страниц. Добрая история, в которой его принимали бы таким, какой он есть, и не стремились исправить.
Наблюдая за Никой издалека, Ригель задавался вопросом, а не может ли эта история быть как-то связана с ней.
– Ты должен ей сказать, – услышал он шепот однажды вечером.
Ригель только что закрыл дверь в подвал, где Нике наконец удалось уснуть. И все же он не обернулся. Он знал, что его засекли. Эти голубые глаза постоянно за ним следили.
Стоявшая у него за спиной Аделина нервно мяла в пальцах краешек серого платья. Спустя мгновение она прошептала:
– Она думает, что это я держу ее за руку.
Ригель опустил глаза и подумал о Нике, которая так любила сказки и отчаянно мечтала жить в одной из них.
– Ну и хорошо, – ответил он, – не разубеждай ее в этом.
– Почему? – Аделина смотрела на него с отчаянием в глазах. – Почему ты не хочешь сказать Нике, что это ты?
Ригель не ответил. В тишине он положил руку на дверь, ту руку, которая только там, во мраке разбитых снов, осмеливалась прикасаться к ней каждой своей клеточкой.
– Потому что не существует сказок, где волк берет девочку за руку.
Он ненавидел смотреть ей в лицо, хотя мучительно любил все ее черточки до единой.
Ригель пытался уничтожить в себе эту любовь: вырывал с корнем каждый новый ее стебелек, вырывать ростки теплых чувств он умел с детства.
Но за одним стебельком вырастал другой, а за ним тотчас появлялся следующий, и Ригель так глубоко спустился вниз по бесконечной винтовой лестнице ее взгляда, что выбраться наружу, казалось, уже невозможно.
Ригель утонул в Нике, и его сердца коснулась надежда. Однако он не хотел надеяться. Это чувство было ему ненавистно. Надеяться означало обманывать себя, думая, что однажды он исцелится или что единственный человек, который любил его, не монстр, который до крови избивал других детей.
Нет. Надежда – вредная штука. Лучше стереть Нику из своих мыслей, оттолкнуть ее, вырвать из себя. Нужно избавиться от чувств к ней, искривленных, уродливых и неправильных, как и он сам.
Однако со временем Ника глубже проникала в его сердце. Шипы его несбывшейся любви, терзавшей душу, с возрастом становились острее. И по мере того как дни превращались в годы, а Ника продолжала улыбаться миру, Ригель все яснее понимал, что в ее мягкости кроется сила, какой, наверное, не обладает никто другой. Неведомая, непостижимая сила.
Ника наверняка осознавала, насколько суров окружающий мир, но каждый день принимала решение любить и быть доброй – без компромиссов, без страха, от всего сердца.
Ригель не позволял себе надеяться. Но он безумно любил Нику, которая воплощала собой надежду.
– Ну как, все вещи собрал? Ничего не забыл?
Ригель отвернулся от женщины, стоявшей в дверях комнаты. Она сказала, что ее зовут Анна, а ее мужа – Норман. Ригель едва помнил, о чем они ему недавно рассказывали: во время разговора он витал в своих мыслях.
Анна скользнула взглядом по пустой кровати, на которой когда-то спал Питер.
– Ну когда будешь готов...
– Она вам сообщила, верно?
Вопросительный взгляд Анны встретился с пронзительным непроницаемым взглядом Ригеля.
– О чем?
– О болезни.
Он заметил, как она напряглась. Анна ошеломленно смотрела на него, возможно, удивляясь, что он говорит о своей проблеме нарочито спокойным тоном.
– Да, миссис Фридж сообщила. Сказала, что приступы со временем почти прекратились, но тем не менее она дала нам список твоих лекарств. – Анна смотрела на Ригеля с теплой добротой, которая его совсем не трогала. – Знаешь, это ничего не меняет.
Ригель знал, что они видели примечание в опекунском документе, а оно как раз многое меняло.
– Для меня и Нормана это...
– У меня есть просьба.
Анна моргнула, удивленная тем, что Ригель ее перебил.
– Просьба?
– Да.
Анна, должно быть, сейчас задавалась вопросом, куда подевался тот вежливый и приветливый юноша, который недавно в гостиной дарил ей очаровательную улыбку. Она слегка наморщила лоб и с некоторой настороженностью произнесла:
– Конечно...
В этот момент Ригель повернулся к окну и сквозь пыльное стекло увидел, как Ника укладывала картонную коробку со своими вещами в багажник их машины.
– И о чем речь?
– Об обещании.
Любой, у кого в груди бьется звериное сердце, со временем легко научается распознавать в людях овец. Про Лайонела Ригель сразу все понял, задолго до того, как тот, полупьяный, пристал к Нике и устроил скандал перед их домом.
Ригель получил садистское удовольствие, когда швырнул Лайонела на землю. Чертовски приятно причинять ему ту же физическую боль, с которой он сам жил почти с рождения. Жалкая ярость Лайонела только сгущала темноту внутри Ригеля.
«Строишь из себя героя, да? – яростно прокричал тогда Лайонел. – Считаешь себя хорошим парнем?»
«Хорошим? – прошептал в ответ Ригель. – Я... хороший?»
Он еле сдержался, чтобы не расхохотаться на всю улицу. Так и подмывало сказать, что волки никого из себя не строят, им это несвойственно, и к тому же в душе у него слишком много черной гнили, чтобы считать себя хорошим.
Если и правда, что для каждого есть своя сказка, то его история – о молчаливом искалеченном мальчике с перепачканными в земле ладошками.
«Решил во мне покопаться? Давай, посмотри мне в глаза, только предупреждаю: ты сразу обделаешься, даже моргнуть не успеешь». Ригель сильнее придавил его руку к земле, и она хрустнула – боль Лайонела доставляла истинное наслаждение. «Нет, я никогда не был хорошим парнем, – прошипел Ригель с сарказмом. – Хочешь увидеть, насколько плохим я могу быть?»
Он с радостью это продемонстрировал бы, если бы не вспомнил, что где-то рядом Ника. Он повернулся, чтобы найти ее в темноте. Она стояла и смотрела на него. И в отражении ее сияющих глаз Ригель снова не смог увидеть себя монстром, каким был.
Существовало наказание похуже приступов боли. И приговорить его к этой муке могла только она одна.
«Мы оба сломаны с детства, но ты никогда не открываешь мне свое сердце, Ригель, – прошептала как-то Ника, – ни на секунду».
И Ригель снова увидел разбитое стекло, порезы на руках.
Снова увидел сорванную траву и кровь на пальцах. Снова увидел себя, такого замкнутого и одинокого, и содрогнулся при мысли о том, чтобы открыть ей свой катастрофический мир, из которого ему, вечному пленнику, никогда не вырваться. Чувствовать, как она прикасается к его самой темной, злой стороне... Нет, тогда его душа вскричала бы от боли, как живое существо.
И Ригель промолчал. Снова. И ее разочарованный взгляд шипом вонзился в его сердце.
Он хотел бы любить ее. Каждый день чувствовать ее рядом с собой. Вдыхать ее аромат. Но жизнь научила его только царапаться и кусаться. Он никогда не сможет любить нежно, даже само воплощение нежности – Нику.
И увидев, как ее прекрасные глаза наполняются слезами, Ригель понял: если, чтобы спасти ее от него, придется заплатить цену, то это будет стоить ему очень дорого. Он отдаст все, что у него есть, ради этой несбывшейся любви.
Рано или поздно этот момент должен был настать, Ригель знал. Но он был настолько ослеплен надеждой на счастливую любовь, которая спасет его от одиночества, что в конце концов отдался во власть иллюзии.
Он любовался спящей Никой, ее голая спина выглядывала из-под одеяла. Затем Ригель посмотрел на фиолетовый пластырь, который она прилепила ему на грудь, и вдруг понял, что должен сделать.
Осторожно закрыв дверь комнаты, он быстро спустился вниз. Жук-точильщик вонзил челюсти ему в сердце, надеясь остановить, но Ригель отогнал его усилием мысли. Он искал свою сказку и нашел ее в глазах Ники. Он прочитал ее на коже Ники. Уловил ее запахи в аромате Ники. Он навсегда запечатлел ее в своих воспоминаниях об этой ночи.
Внизу на кухне уже горел свет. Хотя было очень рано, Ригель прекрасно знал, кого там застанет.
Анна – в халате, с растрепанными после сна волосами – ставила чайник на плиту, когда заметила его, стоящего в дверях.
– Ригель... – Она приложила руку к груди, застигнутая врасплох. – Привет, как ты себя чувствуешь? Еще очень рано, я как раз собиралась зайти посмотреть, как ты. – Анна взволнованно посмотрела на него. – Тебе лучше?
Ригель не ответил. Он смотрел на Анну глазами, которым уже нечего было скрывать, потому что теперь, когда он отпускал Нику, ему больше не нужно притворяться.
Во взгляде Анны промелькнуло замешательство.
– Ригель?
– Я больше не могу здесь оставаться. – Он выплюнул эти слова, словно они были очень горькие на вкус.
Анна замерла на месте.
– Извини, – удалось ей прошептать через минуту, – что ты сказал?
– Именно это: я больше не могу здесь оставаться, я должен уйти.
Ригель подумал, что ему предстоит тяжелый разговор и болезненный. Его сердце отказывалось расставаться с ней.
– Это... шутка? – Натянутая улыбка Анны превратилась в гримасу. – Игра, о которой я не знаю?
Ригель молча смотрел на нее, потому что знал: его глаза выражают понятную без слов твердую решимость. И Анна не могла не видеть, что он настроен серьезно. С ее лица исчез утренний румянец.
– Ригель, что ты такое говоришь? – Анна была обескуражена. – Все-таки ты меня разыгрываешь. Я не... – Она с надеждой искала в его глазах веселую искорку, которая все поставила бы на свои места, но надежда, натолкнувшись на жесткий взгляд, сменилась растерянностью. – Я думала, что тебе у нас хорошо, ты счастлив. Зачем ты мне это говоришь? Мы что-нибудь не так сделали? Норман и я... – Она сделала паузу, прежде чем прошептать: – Это из-за болезни? Если...
– Болезнь тут ни при чем! – раздраженно перебил Ригель, как всегда, резко отреагировав на чувствительную для него тему. – Это мой выбор.
Анна смотрела на него с болью, и Ригель выдержал ее взгляд.
– Отмени мое усыновление!
– Нет, ты не можешь просить об этом всерьез...
– Я никогда в жизни не был так серьезен. Отмени. Сделай это сегодня.
Анна покачала головой. В ее глазах светилось материнское упрямство, которого он никогда не поймет.
– Думаешь, они по одной моей просьбе остановят процедуру? Без причины? Это серьезное дело. Так просто усыновление не отменить, нужны конкретные причины, и...
Но Ригель перебил ее:
– Примечание.
На лице Анны снова отразилось замешательство.
– Примечание? – переспросила она, но Ригель знал, что она его поняла. Эта несмываемая строчка в договоре об опеке была только его привилегией.
– Тот самый пунктик обо мне, в котором говорится, что, если мои приступы будут нарушать семейное спокойствие и перерастут в эпизоды насилия, процесс усыновления может быть прерван.
– Это ошибочное примечание! – чуть ли не крикнула Анна. – Даже не подумаю на него ссылаться! Эпизоды насилия относятся только к твоей приемной семье, а ты никому из нас за все это время ничего плохого не сделал! Твоя болезнь для нас не проблема, а скорее лишний повод для усыновления!
– Ой, да ладно, – пробурчал он с саркастической улыбкой. – Ты выбрала меня только потому, что я напомнил тебе сына.
У Анны от услышанного округлились глаза.
– Это неправда!
– Так и есть. Ведь ты подумала о сыне, когда увидела меня за пианино? Не отрицай. Изначально вы туда пришли не за мной.
– Ты не...
– Я не Алан, – процедил он сквозь зубы таким холодным тоном, что Анна вздрогнула. – Я им не был и никогда не стану.
Вот опять! Глядя на ошеломленную Анну, Ригель в тысячный раз подумал, что ранить словами и причинять боль у него получается лучше, чем что-либо еще.
Какое-то время Анна молчала, опустив голову, пораженная резкостью его слов. Ригель заметил, что у нее дрожат руки.
– Ты никогда не был его заменой. Никогда. Мы ценим в тебе тебя самого. Мы полюбили тебя таким, какой ты есть, и все. – Горькая улыбка тронула ее губы, когда она покачала головой. – Хочется верить, что и ты привязался к нам и воспринимаешь нас так же.
Ригель не ответил. Правда заключалась в том, что он знал только два крайних состояния: отчаянную любовь и полное равнодушие, и между ними не существовало других чувств. Исключительное отношение к нему Маргарет слишком часто подталкивало его к отказу от любой зарождающейся в душе спонтанной привязанности.
– Как бы ты ни хотел, я не в силах выполнить твою просьбу. Я не могу допустить, чтобы ты снова там оказался. – Анна подняла лицо, ее глаза блестели лихорадочным блеском. – Как ты можешь хотеть туда вернуться? В то ужасное место? Погоди! – Анна подняла указательный палец, чтобы Ригель ее не перебивал. – Думаешь, я не понимаю, что это за учреждение? Ты в самом деле хочешь обратно в «Санникрик»?
Ригель сжал кулаки. Точильщик нещадно кусал и царапался, и он слышал его отчаянный беззвучный крик.
– Надо найти другое решение. В любом случае мы можем вместе найти выход из этой ситуации, мы можем...
– Я люблю ее.
Признание обожгло Ригелю губы. Он вытащил на свет то, что прятал даже от самого себя. Невыносимый момент...
В ледяной тишине эти слова прозвучали как приговор.
– До безумия, – процедил Ригель сквозь зубы.
Он чувствовал на себе недоверчивый взгляд Анны, и ему не надо было смотреть на нее, чтобы увидеть, как та застыла на месте, с трудом осознавая услышанное. Ригель впился ногтями в ладони и наконец поднял на нее пронзительные глаза.
– Теперь понимаешь? Я никогда не смогу смотреть на нее как на сестру.
Анна оторопело молчала и смотрела на него так, как будто его здесь не было, а перед ней стоял кто-то, кого она видела впервые. Ригель выдержал паузу, чтобы дать ей прийти в себя, потом добавил:
– Это не мое место. К тому же пока я здесь, она не будет по-настоящему счастлива.
Он вспомнил улыбающееся лицо Ники, когда она наклеивала пластырь ему на грудь. И в тот момент Ригель понял, что если у сказки, придуманной для таких, как он, и есть конец, то, кажется, он знал его с самого начала.
«Звезды одиноки, – однажды сказала ему Маргарет, – как и ты. Они светят откуда-то издалека, а некоторые уже погасли. Звезды одиноки, но они никогда не перестают сиять, даже если их не видно».
За прошедшую ночь Ригель все про себя понял. Когда Ника пальчиком нарисовала созвездие у него на груди, когда он наблюдал за тем, как она спит, сам не смыкая глаз ни на мгновение. Теперь он знал, что где-то глубоко в его сердце она всегда будет с ним.
«Ты не одинок. Ты всегда со мной».
Пусть звезды одиноки, но они никогда не перестают светить, даже когда ты их не видишь. И Ригель теперь знал, что он всегда будет сиять для Ники, даже если больше никогда не увидит ее. Ее, которая тоже стала его звездой, ее, самого удивительного человека, которого когда-либо видели его глаза.
Он смотрел бы на нее сквозь просвет в сердце и знал бы, что, где бы Ника ни была, она счастлива, живя в семье – в сказке, о которой она всегда мечтала.
– Ника заслуживает всего самого лучшего...
«Ригель! Не хочешь рассказать мне, что происходит?»
Он никогда не забудет ее глаза. Глаза Ники. Это в них он потерял себя, когда был еще ребенком.
Ригель посмотрел в глаза Творцу Слез и снова понял, что не может их обмануть. «Происходит то, что я тебя отпускаю. Теперь, когда ты целиком и полностью завладела мной, я отпускаю тебя», – ответил бы он ей, если б даже сейчас, в конце истории, не остался верен себе.
Однако он опять сделал то, чего раньше себе не позволял: убрал защиту. В это мгновение он посмотрел на нее глазами своего сердца, и из них, как бушующий речной поток, вырвалась пламенная любовь.
Ника затаила дыхание, а он все смотрел и смотрел ей в лицо, забирая себе на память ее образ, весь до последней черточки.
«Ригель...»
Он не мог предвидеть того, что произошло дальше. Не мог знать, что они никогда не вернутся домой, что эти невысказанные слова останутся в нем как последнее сожаление.
Но он навсегда запомнит крик, застывший в ее глазах. Так же, как не забудет ужас того мгновения или глухой стук сердца, отдающийся в горле.
Строительная сетка прогнулась, и Ника начала падать. Он кинулся к ней. Ее волосы на ветру распахнулись крыльями, и в закатном свете он увидел летящую бабочку, а может, ангела. Еще одна его галлюцинация. Последняя!
Ригель крепко схватил Нику и в стремлении защитить рывком оказался под ней. Сработал инстинкт. Он чувствовал, как в груди лихорадочно извивается точильщик и тянется к Нике, чтобы тоже помочь, смягчить удар о твердую поверхность воды.
И еще до того как все закончилось, Ригель услышал слова, которые вырвались из него, – оправдание всей его жизни: «Я тебя люблю».
Ника дрожала в его руках, как бабочка, слишком надолго зажатая в его пальцах. И когда шепот ее крыльев смолк для него навсегда, Ригель в первый и последний раз в жизни испытал... умиротворение. Невыразимо сладкое облегчение, абсолютное чувство покинутости, с которым он всегда боролся.
Он никогда не будет один. Нет, потому что Ника у него внутри. С ее по-детски лучистыми глазами и нежной улыбкой... Она, как звезда в небе, будет вечно светить в его сердце.
И пока мир вырывал последнюю страницу этой истории без финала, Ригель уткнулся лицом ей в шею и крепко прижался к ней.
Волей и мыслью...
Несказанным словом и вздохом сожаления.
Душой и плотью.
Всем, что готов был отдать ради этой несбывшейся любви.
* * *
Какую половинку сердца выберешь?
Тебе придется жить только с одной половинкой, потому что вторая должна умереть.
Так какую выберешь?
«Тебя», – ответил бы Ригель, закрыв глаза.
Всегда и в любом случае: «Я выбрал бы тебя».