Творец слез

Тот, кто познал тьму, движется вперед в поисках света.

Я никогда не была сильной. «Ты похожа на бабочку, – говорила мама. – Ты дух неба». Она назвала меня Никой, потому что любила бабочек больше всего на свете.

Я всегда об этом помнила, даже когда мамина улыбка стерлась из памяти и у меня о ней осталось только одно воспоминание – нежность.

Я любила небо за то, что оно было белыми облаками на прозрачной мантии. Любила, потому что даже после шторма оно оставалось ясным и, когда все рушилось, казалось нетронутым.

«Ты похожа на бабочку», – говорила мама. Впервые я хотела, чтобы это было не так.

Я помнила это лицо, как тело помнит рану. Оно как пятно, которое никогда не сотрется из моих воспоминаний. Слишком глубоко въелось, не ототрешь.

Я помнила это лицо, потому что пыталась его полюбить, как будто оно обещало дать мне второй шанс на счастье. Оно стало моим самым большим разочарованием.

Я любила небо, и она это знала. Так же как знала, что Аделина ненавидит громкие звуки, а Питер боится темноты.

Она всегда оказывалась тут как тут, чтобы столкнуть нас в бездну отчаяния. В ее присутствии даже старшие дети превращались в беспомощных младенцев. В ее руках мы были куклами, набитыми не ватой, а страхами, и она нащупывала ниточки и распускала наши швы, рвала нас на части. Наказывала за плохое поведение, потому что плохие дети должны искупать свою вину.

Я никогда не знала, в чем моя вина. Я была слишком маленькой, чтобы осознать происходящее, но помнила все наказания, словно они вытатуированы в моей памяти.

Когда кого-нибудь наказывали, остальные занимались тем, что зашивали свои дырки и мечтали только об одном: больше не трещать по швам.

Но я не хотела становиться куклой, нет, я хотела быть небом с прозрачной мантией и белыми облаками, потому что ему нет дела, сколько птиц или самолетов разрежет его невесомую ткань, сколько громов и молний потревожит его спокойствие, небо оставалось неизменным и никогда не разлеталось на кусочки.

Я мечтала быть свободной.

Но когда ее взгляд останавливался на мне, я чувствовала, что состою из фарфора и ткани. Она тащила меня за тряпичную руку по узкой лестнице к двери подвала, бросала вниз, в темную пропасть. Кровать без матраса, и всю ночь ремни на запястьях.

Мои кошмары навсегда облеклись в пол и стены этой комнаты. Но она... она была моим самым страшным кошмаром.

Я буду умницей, говорила я себе, когда она проходила мимо. Мои ноги слишком коротки, чтобы я могла смотреть ей в лицо, но я никогда не забуду звука ее шагов, которые навевали ужас на всех.

– Я буду умницей, – шептала я, заламывая руки и желая стать незаметной, как трещинка в штукатурке.

Изо всех сил я старалась быть послушной и не давать ей поводов наказывать меня, но во мне жили бабочка и нежность, доставшиеся от мамы. Я выхаживала раненых ящериц и воробьев, пачкала руки в цветочной пыльце и земле, а она ненавидела несовершенства так же, как и слабости.

«Перестань носить эти лейкопластыри как маленькая бродяжка!»

«В них моя свобода, – хотела бы я ей ответить, – в них все цвета, которые у меня есть». Но она уже тащила меня в подвал. Я не хотела туда спускаться, не хотела там ночевать. Не хотела, чтобы железная сетка кровати царапала лопатки, я мечтала о небе и жизни снаружи, мечтала о ком-то, кто возьмет меня за ладошку, а не за запястье.

И, может, я все-таки дождусь такого человека. Вдруг у него будут голубые глаза и мягкие руки, слишком мягкие, чтобы поставить мне синяк, и тогда моя история окажется не о кукле, а о чем-то другом. Будет сказкой – с рисунками, виньетками и счастливым концом, о котором я никогда не переставала мечтать.

Кровать залязгала металлическими пружинами. И темнота сомкнулась передо мной, как занавес. Ремни на запястьях скрипели, когда я извивалась, брыкалась, лихорадочно царапала их ногтями. Глаза горели от слез, а тело изгибалось, требуя хоть чуточку ее внимания. «Я буду умницей!» Ногти ломались об жесткие ремни. «Я буду умницей! Буду умницей, я исправлюсь, клянусь!» Она вышла за дверь, и темнота поглотила каморку. Осталась только полоска света на противоположной стене, но потом и она пропала в черноте, в эхе моих криков.

Я знала, что никогда никому не должна об этом рассказывать. Никто из нас не должен этого делать, но случались моменты, когда свет проникал даже сквозь стены Склепа, случались моменты, когда молчание казалось еще худшим наказанием.

«Знаешь, что будет, если ты кому-нибудь об этом расскажешь?» – ее голос скрипел, как гвоздь по стеклу. – «Сказать тебе?» – спрашивала она, вцепившись в мой локоть. И я опускала голову, потому что не выдерживала взгляда ее глаз, в которых мне виделись пропасти и темные комнаты.

«Хочешь знать, что бывает с непослушными детьми?» Она сжимала локоть сильнее, и я чувствовала, как мое сердце падает вниз, слышала, как шаркают наши ноги по лестнице, как скрипят ремни под моими ногтями. Плотно сжав губы, я качала головой и одними глазами говорила ей, что буду умницей, такой, какой она хочет меня видеть.

«Санникрик Хоум» стоял на окраине города, который о нас даже не помнил. Мы были ничем в глазах мира, и мы были ничем в ее глазах.

Она, которая должна быть добрее, терпеливее и сердечнее матери, казалось, изо всех сил старалась стать полной ее противоположностью. Никто не знал о ее злодействах и не видел на нас следов от побоев.

Подвалу я предпочла бы оплеуху. Ремням на запястьях я предпочла бы тумак. Я предпочла бы синяк той железной клетке, потому что я мечтала быть свободной, а синяки не попадают внутрь, они остаются снаружи и не мешают летать.

Я мечтала о лучшей жизни и видела свет даже там, где его нет. Искала в глазах других то, чего никогда не находила в ней, и про себя шептала мольбы, которые наши гости не могли услышать: «Выбери меня, умоляю, выбери меня! Посмотри на меня и выбери меня, на этот раз выбери меня».

Но меня никто никогда не выбирал. Меня никогда не замечали. Я была невидима для всех. Хотела бы я стать такой и для нее тоже.

– Что я тебе говорила, а?

Заплаканная, я смотрела на ее туфли, не в силах поднять голову.

– Отвечай, – шипела она, – что я тебе говорила?

Дрожащими руками я прижимала ящерицу к груди и чувствовала себя ничтожной с моими короткими детскими ножками и косолапыми ступнями.

– Они хотели сделать ей больно... – Мой тоненький голосок всегда был слишком слаб, чтобы кого-то в чем-то убедить. – Они хотели...

Сильный рывок помешал договорить. Я попыталась удержать ящерицу, но бесполезно: она грубо выхватила ее из моих ладошек.

– Нет!

Громкий хлопок пощечины, горячей, обжигающей, как укус осы.

– Помнишь, что ты мне рассказала?

В сумерках той бури глаза Аделины были единственным проблеском серого-голубого моря.

– То, что сказала тебе твоя мама, помнишь?

Я кивнула, и Аделина взяла меня за руку. Я чувствовала ее взгляд на своих измученных ногтях, которые искрошились о кожу ремней.

– Я знаю, как сделать так, чтобы все прошло!

Я подняла на нее воспаленные глаза, и Аделина одарила меня теплой улыбкой. А потом перецеловала кончики всех моих пальцев.

– Ну вот, – сказала она, наклоняясь надо мной, – теперь не будут болеть.

Хотя на самом деле она знала, что они никогда не переставали болеть. Мы все это знали, потому что у всех были свои порванные швы, и кровоточили они одинаково.

Аделина прижала меня к себе, и растянутые рукава ее свитера накрыли меня, как плед. На душе стало очень тепло, как если бы на меня попала последняя капля солнца в мире.

– Не забывай, что сказала мама, – прошептала Аделина, как будто воспоминание о моей маме принадлежало и ей тоже.

«Ты дух неба, – повторяла я себе, – и, как небо, не разобьешься на кусочки».

– Это ты сделала?

Я вздрогнула и застыла от ужаса.

В Склеп забежала бродячая собака, заскочила в ее кабинет и сбросила со стола бумаги.

Ничто так не пугало меня, как ее сердитый вид. А она была в ярости.

– Это ты впустила собаку?

– Нет, – прошептала я тревожным голоском, – нет, клянусь!

Ее глаза сверкали от гнева. Мне стало очень страшно, я часто задышала, сердце гулко забилось.

– Нет, пожалуйста, – захныкала я, пятясь. – Нет!

Ее руки взметнулись в попытке схватить меня, и я побежала к двери, но тут она уцепилась за мою кофту и сильно ударила меня кулаком по спине. От боли у меня потемнело в глазах, и я рухнула на пол.

– Как мне надоели твои грязные проделки! – крикнула она, возвышаясь надо мной.

От боли я не могла дышать, слезы лились ручьем. Я попыталась приподняться на руках, но сразу же закружилась голова. Целы мои почки?

Я свернулась на полу калачиком и молилась только об одном – стать невидимой.

– Вот почему ты никому не нужна, – прошипела она. – Ты непослушная, подлая лгунья. Здесь самое место для таких, как ты!

Я прикусила язык и старалась сдержать слезы, потому что знала, что плач ее бесит.

День за днем она что-то ломала во мне, что-то, что вместо того чтобы расти, навсегда останется маленьким, хрупким, детским, покалеченным. Что-то отчаянное и наивное, благодаря чему я видела бы в людях только хорошее и не замечала их дурные стороны.

Неправда, что дети перестают быть детьми, когда они разочаровываются. У некоторых на глазах рушится весь мир, и они остаются детьми навсегда.

«Выбери меня», – умоляла я про себя, когда к нам приходили гости. «Посмотри на меня. Я умею быть умницей, клянусь, я умею быть хорошей. Я отдам тебе свое сердце, выбери меня, пожалуйста, выбери меня...»

– Что она сделала со своими пальцами? – спросила как-то одна дама. Ее взгляд был прикован к моим изуродованным ногтям.

И на мгновение земной шар перестал крутиться. Сейчас эта женщина приглядится ко мне получше, все поймет, расспросит... Все вокруг тоже замерли, как и я, с широко открытыми глазами и затаив дыхание.

– Да ничего особенного! – Кураторша подошла к нам с улыбкой, от которой стыла кровь. – Когда она играет на улице, то постоянно копается в земле голыми руками. Это любимое ее занятие. Хлебом не корми, только дай ей порыться в грязи, подергать травку, поискать камешки. Правильно я говорю?

Я хотела закричать, рассказать правду, но взглядом она приказала мне молчать. Сердце сжалось в комок. Она целиком и полностью владела мной, и страх наказания заставлял меня послушно кивать. Я боялась, что киваю недостаточно энергично и убедительно, а значит, подвала не миновать.

Так и случилось: в ту ночь кровать снова лязгала от моих ударов ногами, и снова ремни стягивали мои запястья. На меня снова опустилась тьма – в наказание за то, что я привлекла к себе внимание гостей.

«Я буду умницей! Буду умницей! Буду умницей!» – я кричала бы так до хрипоты, если бы не... прикосновение.

Каждый раз дверь тихо открывалась, рисуя полумесяц света, который в следующее мгновение сужался, и в темноте к кровати кто-то подходил. Чьи-то теплые пальцы находили мою руку и нежно ее сжимали, чертя на ней ласковые кружочки, которые я никогда не забуду.

А потом все проходило, моя боль выливалась вместе со слезами. Сердце замедляло удары, успокаивалось, всхлипы переходили в ровное дыхание, и я пыталась разглядеть в темноте руку, которая дарила мне чувство покоя.

Но мне никогда не удавалось ничего увидеть. Была лишь ласка. Только это утешение.