Глава 5
Повозка мерно покачивалась, позвякивая в такт металлической сцепке. Колёса с хрустом перекатывались по гравийной дороге, оставляя за собой лёгкую пыль, которая клубилась в воздухе, ложась дымкой на придорожные травы. Запах был сухим, острым — щекотал ноздри и будто шептал: лето ещё держится.
Аделин сидела, поджав ноги, укрытая коричневым пальто. Волосы сбились, прядь волос прилипла к щеке. Она не убирала её. Солнце пробивалось сквозь кроны, дробясь на золотые блики — то гладило лицо, то слепило глаза. Временами она поднимала взгляд: холмы в дымке, редкие домики, коровы у пастбища... Всё это пахло воспоминаниями. Детством. Свободой, которую уже не вернуть.
Мужчина, сидевший впереди, был молчалив. Изредка он хмыкал, щёлкал языком, подгоняя лошадь. И это молчание — не холодное, не враждебное — было ей нужно. Как тишина в церкви. Как глоток воды, если долго бежал.
Вдруг, среди шелеста листвы, послышался голос. Женский. Протяжный. Он будто плыл сквозь деревья — неясный, зыбкий, почти сонный.
— "Дееевке в ночь, выбирали жениха-а-а..." — пелось где-то слева, будто прямо из леса.
Аделин повернула голову, глядя на кучера. Его губы были сомкнуты. Мужчина будто почувствовал её взгляд, хмыкнул:
— Местные цыгане. Кочуют и поют, — коротко сказал он, не оборачиваясь.
Песня продолжалась. Голос становился чуть ближе, чуть настойчивей, будто тень, скользящая по спине.
— "Другой — улыбчивый смельчак... Душа его — идёт во мрак..."
Аделин прислушалась, но голос затих.
Лес сгустился. Ветви сомкнулись над дорогой, и солнце исчезло. Стало прохладно, воздух потяжелел, пахнуло мокрой хвоей и железом. Лошадь всхрапнула. Повозка чуть замедлилась.
Она закуталась плотнее. Глубже вдохнула, будто вдыхая силу из этой тишины. Перед глазами всплыло лицо Гейба — его неуверенная улыбка, рука, тянущаяся к ней за столиком в пекарне. В груди защемило.
«Ты хотя бы пыталась...» — будто сказал кто-то внутри. Она сжала зубы.
Повозка резко повернула. Лес расступился. На пригорке стояла старая мельница с перекошенной крышей. Мост через ручей — узкий, деревянный, шаткий — скрипел под весом телеги.
Вода под ним блестела, как расплавленное серебро.
Аделин выпрямилась. Солнце снова выглянуло — теперь оно било прямо в глаза, не давая разглядеть, что впереди.
«Поместье Мортенов...» — догадалось она.
Перед ними раскинулся простор — широкий, дикорастущий, с волнующимися на ветру травами. Дорога, хоть и шла накатанно, всё ещё оставалась некошеной, местами её заливало зеленью, колосьями, полевыми цветами, чьи названия никто уже не вспоминал. Воздух стал свежее — в нём пахло медом, деревом и чем-то почти детским.
Аделин вытянула шею, всматриваясь в горизонт, где виднелось большое каменное здание — поместье. Она повернулась к кучеру:
— Это тоже всё земля Мортенов?
Мужчина кивнул, не глядя.
— Да. Всё до самого леса.
Аделин огляделась. Свет играл на высокой траве, ветер трепал листья, и всё казалось странно мирным.
—Такие просторы, — сказала она вдруг.
Мужчина не ответил сразу. Он замедлил шаг лошади, прищурился.
— Здесь стоит дуб. Один. Уже много лет. А вон там, — он кивнул на небольшую возвышенность, — недавно поставили мельницу. В честь открытия новой шахты. Праздник был. Весь дом собрался — и работники, и семья. Жгли костры, играла музыка... Мистер Мортон устроил пикник прямо под открытым небом. Столы на улице, дети бегали... Всё было как... — он замолчал, на лице на миг появилась тёплая улыбка, почти неуместная на его суровых чертах. — ...как дома, понимаете?
Аделин кивнула. В горле стало тесно — то ли от зависти, то ли от чего-то другого. Но она почувствовала это: у Мортонов был дух семьи, и он не пропал. Ещё держится.
— Вы его уважаете, да? — тихо спросила она.
Мужчина улыбнулся шире:
— Это даже больше, чем уважение. Он знает всех нас по именам. И если кто захочет — может подойти, пожать руку. Без страха. Он не как... — он махнул в сторону, будто прочь от недавней памяти. — Не как тот богач, что довёз вас.
Аделин хмыкнула:
— Вы видели его машину? Богач бы на ней не поехал.
Мужчина хмыкнул в ответ:
— Пусть тебя не обманывает обёртка. Я, как человек рабочий, скажу: по осанке, по рукам, по взгляду — он аристократ. Настоящий. В крови. Ему не надо золота — оно на лице у него.
Повозка начала подниматься на пригорок.
— А зачем мельница? — спросила Аделин, глядя на стройную деревянную конструкцию, стоящую чуть в стороне от дороги. Лопасти едва вращались, ловя ветер.
Кучер пожал плечами, слегка усмехнулся:
— Для красоты.
— Не рабочая?
— Никто тут муку не молет. Она... просто стоит. Как память. Мортены, говорят, когда-то были простыми земледельцами. С мельницей как будто почтение земле осталось. А ещё в честь новой шахты поставили — чтобы напоминала, что наверху всё ещё дует ветер.
Аделин смотрела, как свет играет на лопастях. Они вращались медленно, почти лениво, как старый граммофон.
Колёса повозки затихли на гравии, когда они въехали на круговую площадку перед поместьем. Каменная арка встречала гостей сдержанным величием, как старый слуга. Над аркой виднелись зубцы крыши, балконы, окна — будто лицо, смотрящее сверху вниз.
Дом был угрюм, но ухожен. Ни роскоши, ни бедности — только следы времени и памяти. На углу стены рос плющ, цепляясь за камень, будто кто-то шептал на ушко фасаду. Слева, под каштаном, был выложен камнем круг для экипажей. С правой стороны — выгоревшая скамья и брошенный мяч.
Повозка остановилась. Лошадь всхрапнула. Аделин подтянула пальто и спрыгнула вниз — ноги слегка дрожали, земля под ногами казалась непривычно твёрдой. Она обернулась к мужчине и коротко кивнула:
— Спасибо.
Тот хмыкнул и, слезая с повозки, подхватил что-то крупное.
— Кстати говоря о муке... — протянул он с полуулыбкой и протянул ей тяжёлый мешок. — Раз уж добралась, занеси на кухню. Скажи, что от Жоана.
Аделин обхватила мешок обеими руками — тот был не столько тяжёл, сколько неуклюж. Запах муки ударил в нос — свежий, но пыльный.
Ступени под её ногами были широкими, слегка стёртыми по краям. Камень хранил в себе остаточное тепло, но в воздухе уже чувствовалась прохлада — та, что приходит ближе к вечеру, когда день начинает сдавать позиции. Аделин поднялась на верхнюю площадку и вдруг ощутила: кто-то смотрит
Она подняла голову.
На втором этаже, в высоком узком окне, за кружевной занавеской, мелькнул силуэт. Мужчина. Лицо видно лишь на миг: густые небрежные волосы, борода, усталые глаза. Он не моргнул, просто смотрел — коротко, пристально — и скрылся, будто растворился в стене.
«Чёрт... Это и есть Микаэль Мортон?» — мелькнуло у неё.
Она сделала шаг к двери, но та открылась сама.
На пороге стояла женщина. Лет... пятьдесят? Морщины не скрывали возраста, но всё в ней — осанка, платье, ногти, тонкий аромат дорогого табака — говорило: ухоженность не имеет возраста. Она лениво докуривала сигарету с фильтром, держа её в пальцах, будто бокал на светском приёме.
— Эмма, да? — спросила она, осматривая девушку с низу вверх.
Аделин опустила взгляд и, неуклюже приподняв мешок с мукой, попыталась поклониться. Элегантно не вышло.
Женщина глянула себе за плечо и фыркнула.
— Кому ты кланяешься? Герцогов тут нет, — бросила она. И, выдохнув дым в сторону, аккуратно положила ладонь Аделин на плечо, подтолкнув внутрь.
Дом встретил прохладой. Каменные стены, приглушённый свет, запах древесины и масла — всё было крепким, сдержанным, как люди, что тут жили.
— Твоя сестра ввела тебя в курс дела? — спросила женщина, почти не оборачиваясь.
Аделин открыла рот, но не успела ответить.
— Ох, Лиза... — вздохнула хозяйка, — так славно и долго работала. Как будто была создана под нашу семью. — Она снова остановилась и посмотрела на Аделин. На этот раз с неожиданной мягкостью. — Не пойми неправильно. Это не значит, что ты будешь хуже. Просто... сложно отпускать от себя людей.
Она кивнула, будто подтверждая само себе, а потом лицо снова стало собранным, как маска.
— Рэджи! — резко крикнула она, даже не подняв голоса — но в нём было что-то, от чего дрогнул воздух.
Тишина.
— Рэээджи, чёрт тебя дери...!
Из боковой арки вынырнул мужчина — полноватый, с аккуратными усами, в белой поварской форме. Он вытирал руки о полотенце и выглядел так, будто его прервали на важном этапе чего-то пахнущего розмарином и луком.
— Забери уже этот мешок из рук девушки, — велела женщина, не оборачиваясь.
— Да-да, госпожа, — засуетился Рэджи и поспешно подхватил мешок.
Аделин выпрямилась, чувствуя, как плечи разом налились болью от перенапряжения. И только сейчас поняла: в доме пахнет не только деревом и табаком. Где-то из глубины кухни доносился запах свежего хлеба.
— Спасибо, — тихо сказала Аделин, освобождая руки.
Она отряхнула платье, разгладила складку у бедра и выпрямилась. Женщина на пороге — с сигаретой и проницательными глазами — наблюдала это молча, как генерал, оценивающий нового рекрута.
Да. Лиза ввела её в курс дела.
Это было пару недель назад.
Кристофер прислал её на «курсы». Так он это называл. На деле — короткий, сжатый до предела курс сестринского дела: перевязки, санитария, укладки бинтов, обезболивающие — и ровно столько, чтобы не стать медсестрой, но показаться ею.
А потом — кройка и шитьё. Она сидела над машинкой, слушала щелканье иглы и не знала, смеяться ей или злиться. Иногда казалось, он издевается — но учёба всё же приносила странное удовольствие. Ведь когда-то для неё всё это было недосягаемым.
Отель. Слово звучало громко, но в реальности — это был захудалый дом, с запахом влажного картона и перегара. На входе пахло потом, в коридоре — хлоркой. В комнате — одна койка и два стула.
— Ты здесь не останешься, — сказал Кристофер, когда привёз её.
Теперь она понимала, почему.
На стуле уже сидела женщина. Ей было около сорока. Худощавая. Волосы — тугим узлом. Руки — сложены в замок на коленях. Она почти не шевелилась. Только повернула голову, когда вошла Аделин.
— Как раз и Дели вернулась. Вовремя, — сказал Кристофер и, жуя зубочистку, прошёлся по комнате. На нём — светло-серый пиджак с идеально выглаженными лацканами, тёмная рубашка с расстёгнутой верхней пуговицей, дорогие перчатки, перекинутые через запястье. В пальцах — лёгкая небрежность. В осанке — точность до миллиметра.
Он нагнулся к уху Аделин и почти прошептал:
— Сейчас эта женщина... её зовут Лиза... — он обнял её за плечи и подвёл к стулу, — прочитает тебе лекцию. Что ты будешь делать в доме Мортенов. Подробно. С чувством.
Лиза не поднимала глаз. Только сильнее сжала руки.
Прошло несколько минут. Тишина звенела. Кристофер медленно выпрямился, его рука на плече Аделин слегка напряглась. Затем он наклонился к Лизе:
— Госпожа. Я не люблю ждать.
Лицо женщины оставалось неподвижным. Даже веки не дрогнули.
Кристофер вдруг сменил тон. Словно шутил:
— А знаете, кто ещё не любит ждать?
Он кивнул в сторону. И только теперь Аделин заметила мужчину в углу комнаты. Высокий, с чёрными кудрями, он стоял, облокотившись на стену — почти сливаясь с полумраком. Только глаза отражали свет — как у хищника.
— Мой друг Филипп, — сказал Кристофер с улыбкой. — Он может поехать домой. После тяжёлого дня. А может...
Он присел рядом с Лизой на корточки, уложил свою ладонь поверх её рук.
— Мортоны, как я знаю, оплатили школу твоему сыну. Ведь почти двадцать лет ты была рядом. Твой мальчик — долгожданный. Поздний.
Кристофер повернул голову в сторону Аделин. Его голос остался спокойным, но в каждом слове сквозило лезвие:
— Как ты думаешь, Лиза... поможет ли эта школа твоему сыну... убежать от машины Филиппа?Ноги семилетнего мальчика. Против... Bugatti Type 57.
Только сейчас Лиза подняла взгляд.
Повисла ещё одна пауза — чуть длиннее, чем стоило бы. Но в ней не было страха. Скорее... достоинства.
И почему-то именно это вызвало у Аделин лёгкое чувство уважения.
Насколько же она им предана?
Голос Лизы прозвучал наконец — тихий, чуть охрипший, но ровный
— Утро начинается с того, что мисс Каролина даёт инструкции перед завтраком. Если инструкций нет, делаем то же, что вчера. Или по наитию. Главное — чтобы в доме было чисто, спокойно. Уютно.
Она подняла глаза. Взгляд был усталый, но прямой. — Просто чтобы всем было... комфортно.
Кристофер довольно кивнул. Он шагнул в сторону, подошёл к Филиппу и что-то коротко шепнул ему на ухо. Тот молча кивнул и вышел, не оборачиваясь.
— Хорошего отдыха, Филлип, — усмехнулся Кристофер ему вслед.
Потом взглянул на Аделин. Улыбка на его лице была беззаботной — почти театральной, как будто сцена была окончена, и актёры могли разойтись.
Лиза говорила медленно, монотонно, будто боялась, что если собьётся, то потеряет равновесие. Несколько раз в голосе проскальзывала горькая усмешка — не крик, не жалоба, а просто едва заметная складка в словах, когда она упоминала обитателей дома.
Аделин слушала и кивала, будто запоминала, хотя разум её плавал, отказываясь всё это принимать по-настоящему. Она до сих пор не понимала, какую цель преследует Кристофер.
Когда Кристофер, наконец, вышел в коридор, комната наполнилась паузой — и тишиной, в которой дыхание Лизы стало слышно. Она продвинулась ближе. Дрожащие пальцы легли на запястье Аделин. Её голос был совсем другим — неучёный, живой, больной:
— У него есть сын.
Пауза.
— Ему всего четыре. Всего четыре года. Он ещё жизни не видел. Прошу тебя... Он ничего плохого никому не сделал. Ничего.
Аделин не сразу поняла, о чём она. Но дыхание оборвалось само, как будто её в ту же секунду опрокинули в ледяную воду. Что-то в голосе Лизы — не паника, нет. Именно мольба. Прямая, страшная своей простотой.
Дверь в коридоре распахнулась. Кристофер подошёл к Лизе и предложил ей руку — аккуратно, как на балу.
— Прошу, мисс Филимон. Я отвезу вас домой.
Он слегка наклонился, заглядывая ей в лицо. Голос был почти ласковым:
— Всё будет как раньше. Просто с небольшими поправками.
И они ушли.
Она каждый день искала Кристоферу оправдания:
Он наказывает её за побег. Логично.
Он помогает Джозефу — но требует взамен. Компромисс.
Он втягивает её в месть против другого преступника. Ничего нового в этом мире.
Она повторяла это, как заклинание. Ей было легче так — прятать глаза, делить реальность на «можно потерпеть» и «надо пережить».
Но ребёнок — это была черта. Не серая, не расплывчатая, а чёткая. Страшная своей очевидностью.
Она не была святой.
Она знала, как выглядят сделки.
Но участвовать в истории, где может пострадать маленький человек... нет. Только не это.
Даже виселица не стоила такой цены.
Дети никогда не вызывали в ней нежности.
Скорее — недоумение.
Они были где-то на обочине её мира — чужие, лишённые значимости.
Но жизнь ребёнка — это не вопрос симпатии. Это аксиома.
Я не позволю.
— Там есть ребёнок? — спросила она, когда он привёз её в приличный отель. Тот самый, где пахло лавандой в холле и работал старенький лифт с зеркалами в бронзовых рамках.
Кристофер чуть заметно усмехнулся.
— Да, Аделин. Эти люди, представь себе плодятся.
Он снял перчатки, положил их на прикроватный столик. Но она не услышала в его голосе шутки. Она подошла ближе — неожиданно близко. Даже для неё.
Рука сама легла на его запястье.
— Ты не тронешь ребёнка? — спросила тихо. Почти выдохом.
Он моргнул. Кажется, удивился.
— Мне нет дела до детей.
Она хотела ему поверить.
Но — не верила.
Следующие дни Аделин будто выключили.
Она не пошла на занятия, не ела, не открывала дверь на стук Филиппа. Просто сидела в углу, в тени шкафа, вцепившись в колени.
Когда он пришёл, она не встала. Не поздоровалась.
Когда он сказал её имя — она ударила чашку об пол. Потом тарелку. Потом швырнула графин в стену.
— Делай со мной что хочешь! — кричала она. — Я ненавижу Джозефа! И тебя тоже ненавижу!
Филиппа послала — грубо. Без эвфемизмов.
Со стола слетели бумаги, книги, вазы, как листья — и осыпались на пол.
Кристофер долго молчал, а потом резко схватил её за шиворот и подтянул к себе. Его рука поднялась — и зависла в воздухе. Пальцы дрогнули.
Она смотрела прямо в его глаза. Без страха. Совсем.
— Делай что хочешь. Ребёнку навредить я не позволю.
Он выдохнул. Медленно. Закрыл глаза.
Провёл руками по лицу, как будто стирал что-то.
— Пошли, — сказал только.
Он вывел её из отеля. Молча. И всю дорогу она шла, будто вела себя к расстрелу. Она думала, где будет эта стена. Представляла пистолет. Вспоминала чердак церкви и засахаренную сливу. И лицо отца — странно расплывчатое, без черт. Он читал проповедь, а она думала о солнечном свете между досками.
Они остановились у её старой квартиры. Балкон с железной решёткой — тот самый, с которого она смотрела на площадь. На нём сейчас Лиза развешивала бельё.
Аделин смотрела в окно машины.
— Зачем мы здесь?
Кристофер не ответил. Он отбивал пальцами ровный ритм по рулю. Секунда. Другая. Третья. Пока она не задремала. Он ткнул её в плечо, и она резко проснулась.
— Смотри.
Мальчик с портфелем шёл по тротуару, перебирая шагами, как будто музыка играла в голове. Лиза вышла ему навстречу. Обняла. Забрала портфель. Прижала к себе и, улыбаясь, провела его в дом.
— Она просто живёт, — сказал Кристофер. — Под моим наблюдением.
Она жива. И он тоже.
Аделин не отрывала взгляда от этой сцены.
Всё внутри было напряжено, как струна.
— Это... что-то меняет? — спросила она. Голос был ровный, но тихий.
Он повернулся к ней.
— Мне было бы проще убить её, — произнёс спокойно. — Тогда бы я точно знал, что она не пойдёт к Мортенам.
Но она жива. И сын её жив.
Он помолчал.
Потом спросил:
— За кого ты меня принимаешь, Дели?
Она не ответила.
Потому что не знала.
Когда они вернулись в номер, Аделин не разулась, не сняла накидку. Просто села на край кровати, как на карниз, и уставилась на него исподлобья. Молча.
В её взгляде не было истерики. Только усталость. Кристофер выдохнул сквозь зубы. Тихо, почти как стон. Налил себе воды из графина — горло качнулось, ключица обозначилась под воротом рубашки. Он хрипло усмехнулся, сделал глоток и, не оглядываясь, поставил стакан на стол.
Руки его легли на край стола, ладони упёрлись крепко — и ткань белой рубашки натянулась на плечах, подчёркивая линии под кожей, как у зверя, готового либо напасть, либо рухнуть.
— Я стараюсь быть тебе другом, — сказал он. — Но ты всё время тянешь из меня верёвки.
Голос был ровный, но будто натянутый, как струна перед срывом.
Аделин не ответила сразу. Она провела рукой по покрывалу и только потом — мягко, без давления:
— Расскажи мне. Я хочу понять.
— Нет. - Кристофер медленно выпрямился. Развернулся. — Ты хочешь не понять, Дели.
Он подошёл ближе, остановился в полуметре.
— Ты хочешь убедиться, что не участвуешь ни в чём, от чего потом твоя совесть начнёт тебя жрать.
Он прищурился. — Это не про понимание. Это про твой будущий сон. Спокойный или нет.
В комнате стояла тишина. С улицы доносился лай далёкой собаки и чирканье каблуков по мостовой.
Аделин не сводила с него глаз. Она не спорила.
Потому что да.
Он угадал.
Кристофер поставил ногу на стул, достал из внутреннего кармана сигареты. Щёлкнул зажигалкой — короткое пламя, отражённое в его зрачках, мигнуло и исчезло. Он глубоко затянулся.
Комната наполнилась плотным запахом табака — сухого, с примесью бересты и гвоздики. Сигареты были не дешёвые.
— Ну, — выдохнул он, глядя в дым, — я сам выбрал себе партнёра. Что уж теперь возмущаться.
Аделин чуть вскинула брови.
— Так мы партнёры?
Он выпустил кольцо дыма. Оно поплыло вверх, дрожащее, распадающееся. Он смотрел на неё из-под полуопущенных век.
Но на этот раз — по-настоящему.
Взгляд был тёплый. Не лукавый. Не прицельный.Просто — человеческий.
— Он лишил меня отца, — сказал Кристофер. Голос стал тише. — И сестры.
Она поняла, о ком речь.
— Так это... — начала было, вспоминая разговор в машине. Тогда она не уловила всего.
Кристофер сел. Прислонился плечом к спинке кресла. Сигарета тлела между пальцами.
— В один день в мой дом постучали, — начал он. — Я был тогда во Франции. Готовился к поступлению. Второе высшее. Адвокатура. Хотел привести девушку домой. Познакомить с родителями.
Аделин молча слушала. Но на секунду отвлеклась — машинально представила, какая девушка могла бы ему подойти. Высокая? Спокойная? Или такая, как она — только из другого общества?
— Мне позвонила мать, — продолжил он, и голос стал суше. — Я ничего не понял. Только вой. Потом дворецкий. Говорил вроде чётко, но толку не было. Я выехал сразу.
Он замолчал. Сигарета догорала.
— Возле дома стоял гроб, — сказал он наконец. — Хлипкий. Древесный. Будто собранный из забора.
Аделин затаила дыхание.
— А в нём... мой отец. Присланный почтой.
Он поднял на неё глаза. — С простреленной башкой.
Сигарета догорела до фильтра. Он не заметил.В комнате стояла тишина, нарушаемая лишь шумом улицы за окном.
— Я... даже не знаю, что сказать, — прошептала она.
Слова «мне жаль» повисли где-то между губами, но не сорвались. Она приподнялась чуть, будто хотела встать, но остановилась. Не подошла — просто села ближе, на границу света от лампы, чтобы видеть его лицо чётче.
— Его никак не наказали? — спросила она.
Кристофер хмыкнул, без радости. Остаток сигареты с хрустом упал в пепельницу.
Он подошёл к окну, отдёрнул занавеску. Город снаружи дрожал в ржаво-золотых огнях. Где-то внизу кто-то смеялся, лаяла собака.
— Представь, — начал он, — закудалый городишко. Далеко. Война закончилась. Мужчины вернулись домой. Работы нет. Каменные улицы, кирпичная пыль. Подростки с ножами в карманах. Хулиганы. Власть — гнилая, продавшаяся, насквозь. Полиция только на бумаге.
Он поднял руки, как в театре — медленно, почти издевательски. — И вот появляется он.
Кристофер шагнул вглубь комнаты. Его голос стал насыщеннее, но не громче.
— Мужчина, который, как будто по мановению свыше, открывает главный источник дохода этого городка — заброшенные шахты. Не просто открывает. Он сам в них лезет. Сам месит грязь.Мазоли в кровь.
Он остановился, прислонился к стене плечом. Тень легла на его лицо.
— И вот уже к нему тянутся все бездельники, алкаши и работяги.Он — не просто рабочий. Он становится голосом этих людей. Их спиной. Их флагом.
Он чуть наклонился, смотря на Аделин через полуприкрытые веки.
— Он — их профсоюз, их вера, их хозяин. Он строит стену между шахтёрами и всем остальным миром. Особенно — между ними и властью. Коррупционной, ленивой, жирной.
Кристофер отвёл взгляд. Вдохнул носом, будто втянул запах сырой земли.
— Он стал королём этого дерьмового городка. Потому что... таких, как он, — грязных, озлобленных, с пустыми глазами — было больше, чем нас. Нас — тех, кто воспитывался в нормальных семьях. Кто умел есть с ножом и вилкой. Кто верил в правила.
Он выпрямился, снова подошёл к ней.
— Его нельзя наказать по другому, Аделин.
Последние слова прозвучали особенно горестно. Как разочарование в мире, в людях, в самóм понятии справедливости.
Аделин словно щёлкнуло изнутри.
Она резко поднялась. Даже не подумала — просто встала, подошла.
Кто, если не она, знает, что значит власть, которой верят? Лидер, который далёк от святости, но всё же ведёт. Образ отца всплыл, как из пепла: лицо без черт, тело в сутане, руки — вознесённые вверх.
И прихожане, поднимающиеся с мест, хлопающие, внимающие — не богу, а пастырю. Поклон не небесам, а человеку, стоящему у алтаря.
Она сделала шаг — и положила руку на плечо Кристофера. Он не отдёрнулся.Но его тело тут же напряглось — будто струна натянулась между ключицами. Мышцы плеча сжались под её пальцами.
Что то образовалось между ними двумя.Очень тихое. Очень ненадёжное.
Но всё-таки — живое.