14
Услышав звонок в дверь — первый за долгое время, — я удивился, но тут же решил, что Марк просто захотел проведать своего друга, который «в последние недели буквально отбился от реальной жизни».
Хотя пришедшим оказался и не Марк, чуть позже я выяснил, что без него всё же не обошлось.
— Эмили?
Она стояла у порога, по старой привычке оперевшись на одну ногу. Из маленького окошка в подъезде выглядывало внезапно появившееся сегодня солнце, заставляя Эмили чуть щурить левый глаз. Её худощавое тело с выступающими костяшками на бёдрах обтягивало тёмно-фиолетовое платье от дорогого дизайнера, которое я подарил ей давным-давно на Рождество. Или, может быть, это была годовщина свадьбы — прошло так много лет, что вряд ли удастся вспомнить.
Странно, что Эмили не выкинула платье на помойку вместе с обручальным кольцом.
— Привет. — В жалкой попытке улыбнуться она дёрнула краем губ, а затем нахмурилась как от головной боли.
— Что-то случилось?
Конечно, что-то случилось. Иначе Эмили ни за что бы не пришла в эту квартиру — у приятельских отношений после развода тоже есть свои особенные границы.
— Можно зайти?
Я ненадолго заколебался: дома был ужасный беспорядок. Да и сам я пребывал в не очень-то приглядном состоянии — так в представлении большинства людей выглядят безумцы, одержимые эвристической идеей: круги под красными глазами, отросшие волосы, щетина и заношенная до дыр, с пятнами от неизвестно чего одежда, которая не менялась несколько дней подряд.
Но сказать ей прийти позже было бы как минимум странно, поэтому я отступил, прислонившись спиной к двери и давая пройти.
Первым делом я должен был подумать о чём-то вроде: «Интересно, как она себя поведёт, оказавшись в этих стенах?» Но мысль эта пришла несколько позже, уже тогда, когда Эмили в нерешительности застыла, пройдя пару метров по тёмному коридору.
Я затормозил за её спиной. Она не шевелилась.
Подаренное платье было с небольшим вырезом на спине и обнажало молочно-белую кожу с торчащими лопатками. Оно обтягивало тело Эмили не так сильно, как подумалось первоначально — я заметил это, когда взгляд непрошено прошёлся дальше, вниз.
Отец и раньше говорил, что с таким телосложением Эмили вряд ли сможет благополучно породить достойное потомство. Сейчас дела обстояли хуже.
— Почему так темно? — спросила она, не двигаясь с места.
— Мигрень.
Приступ, правда, был позавчера.
— Так никуда и не делась?
— К сожалению.
Я уже хотел было что-либо сказать, чтобы её растормошить, но тут Эмили всё же двинулась вперёд, причём вполне уверенным шагом.
Она зашла на кухню так, словно это было самое обычное наше утро до развода. Я следовал за ней так, словно виновен во всех бедах человечества.
В раковине возвышалась гора немытой посуды, а на поверхности плиты блестели жирные пятна. Эмили оглядела беспорядок ничего не выражающим взглядом и молча села за стол. Лишь после того, как запустила руку в густые волосы и, не отнимая её от головы, опёрлась локтем о деревянную поверхность, спросила:
— Ты уволил Делайлу?
— Просто дал ей небольшой отпуск.
Я сел напротив.
— Может, кофе?
— Нет, спасибо. Выпила по дороге. — Смерив меня оценивающим взглядом, Эмили добавила: — Выглядишь не очень.
— Слышу от тебя это слишком часто.
— Констатирую очевидное. — Недолгая пауза, а потом, как и всегда, лепечущая правда, которая не в силах надолго засиживаться внутри неё: — Это Марк сказал приехать. Только он просил ничего тебе не говорить. Наверное, хочет, чтобы ты думал, будто он не единственный, кто о тебе заботится.
Удивительный факт: когда мы учились в колледже, я очень ценил эту особенность характера Эмили — ничего не держать в себе. Такая черта казалась мне чем-то невероятным и невообразимым. Просто то, что от неё не оставалось загадок, и было её самой главной загадкой. Я знал, что всегда смогу ей доверять, поскольку, даже если бы захотела, она не смогла бы сокрыть ровным счётом ничего.
Удивительное заключается в том, что с годами именно эту самую черту я стал ненавидеть больше всего на свете. Должно быть, время порядком меня изменило, а Эмили — Эмили осталась всё той же беззаботной Эмили, такой же, как и в тот день, когда без стыда говорила о чувствах с блестящими от молодости глазами.
Но теперь впервые, глядя на неё — осунувшуюся и хотя и говорящую всё точно так же напрямик, но уже как-то не так, иначе и без того непонятного блеска, суть которого с точностью описать не получится даже у самого лучшего из поэтов, — впервые я задумался о том, что беззаботность Эмили ушла очень и очень давно. Осознание появилось даже не когда она захотела завести детей, а в этот самый момент — стоило просто внимательно оглядеть приопущенные, как под тяжестью, веки, пересохшие губы и невероятно худые руки. Но самое главное — глаза, выражающие вселенскую усталость.
— Алекс? Ты вообще меня слушаешь? — недовольно спросила Эмили, не дождавшись моей реакции на разоблачение Марка.
— Когда ты в последний раз брала отпуск, Эм?
На смену недовольству пришла озадаченность.
— Давно не брала. А что, так заметно? — Озадаченность ушла тоже быстро, и она затараторила: — Надо было и мне писательством заняться, чтобы разгружаться от всего, а не выслушивать проблемы других людей. Ужасно утомляет... Но если б я писала, то это было бы о чём-то хорошем. О путешествиях там, не знаю... Но однозначно не такие же кошмарные темы, как у тебя! Я имею в виду, где тут разгружаться, если писать о самоубийцах и наркоманах? Тем более зная, что этот человек действительно существовал... Тебя это не пугает? Хотя да, понимаю, ты скажешь, что пугает не больше, чем писанина об убийцах, слетевших с катушек. Но, согласись, их ты хотя бы выдумывал в голове, а тут — реальный человек. И не просто человек! Она же нечто. Помнишь, даже когда мы были студентами, сколько людей сходили с ума из-за этой группы? Но что самое удивительное — даже сейчас... И все они — пристально следят за тобой. Если бы писал кто-то неизвестный, обошлось бы без такого ажиотажа. Но ты, Алекс, слишком сейчас популярен — и ты это знаешь. Но популярность твоя может быть недолгой, ты же понимаешь и это тоже, да? Особенно если оступиться. А оступиться здесь — легче простого...
Она говорила и говорила, не умолкая. Я её слушал лишь урывками, сосредоточенно следя за тем, как неохотно шевелятся губы, и вглядывался в потухшие глаза. Не знай я Эмили достаточно хорошо, подумал бы, что бездумная бравада — такая же, как и всегда. Но я знал её лучше, чем кто бы то ни было, и в этот самый момент, как почему-то подумалось, я знал её даже лучше, чем когда-либо. Именно поэтому мне и удалось понять, что речь она если и не репетировала, то хотя бы примерным образом проигрывала в голове, и за речью этой кроется нечто большее, чем можно было бы предположить на основании поверхностного суждения.
— Ты можешь не верить, но я беспокоюсь, Алекс. Ты даже не скорбишь по отцу. Знаю, он был тем ещё козлом, но ведь он был твоим отцом. У вас наверняка были и хорошие моменты, разве нет?.. Марк говорит, что ты просто в себе держишь, но я же вижу, что ни черта ты в себе не держишь. Ты просто с катушек слетел из-за этой Мелани! И я прекрасно понимаю. Правда, Алекс. Но и ты должен понимать, что Мелани — не Сара. И даже музыка, о которой ты так рвался писать, в случае с этой книжкой будет не той музыкой, о которой ты всегда...
— Эм, хватит. Я прошу тебя, хватит.
Она вовсе не случайно переступила черту, как делала раньше. Она намеренно вела разговор в это русло с самого начала.
Эмили смерила меня оценивающим взглядом и скрестила руки на груди.
— Ты хоть знаешь, какое сегодня число?
— Да знаю я, какое число. Ты и Марк склонны к преувеличению.
— Нет, я и Марк не склонны к преувеличению. Ты новости читал?
— Смотря какие, — уклончиво отозвался я.
— Самые обычные. — Она прищурилась и легонько кивнула, как будто согласившись с какими-то непостижимыми простому смертному умозаключениями. — Не читал. Если бы читал, выглядел бы ещё дерьмовее.
От её слов я невольно поморщился.
— Хорошо. Я пару дней ничего не читал и не смотрел телевизор. Довольна?
— Пол Монтгомери умер.
Это было произнесено даже не сокрушённо. Скорее обреченно — из-за того, что она наконец сказала то, ради чего пришла. И самое ненормальное — что первое, о чём я подумал, глядя на её неспокойное выражение лица: это ещё не всё, есть ещё что-то более значимое, о чём ты хочешь сказать, ну же, говори.
Где-то далеко, в каких-то совершенно отдалённых участках мозга пронеслась ещё одна идиотская мысль: «Бедная Мелани, она даже и не подозревает...» Эти участки мозга всё ещё были рядом с дневником.
— Когда? От чего? — спросил я после затянувшегося молчания.
— Позавчера от инфаркта, сердце не выдержало. Если бы он не был один, возможно, его удалось бы спасти.
По коже прошёлся холодок, и кровь как будто застыла в жилах. Не по себе стало и от самой мысли о такой кончине, и от того, сколько смертей меня окружает.
— Это так странно и почему-то всегда волнительно — то, что однажды всему приходит конец, — в оцепенении проговорил я, пожалев о том уже через пару секунд.
Эмили не ответила. Отвела взгляд и сделала вид, что внезапно заинтересовалась лучами солнца, просачивающимися сквозь белую занавеску в пространство. Мелкие пылинки вращались в светлых участках, как загипнотизированные: бесцельно, беспричинно, гонимые лишь законами физики. Когда-нибудь и они распадутся на более мелкие частицы.
Несколько секунд, и затем Эмили, не глядя и почти неуловимым голосом, проговорила:
— Он написал тебе на почту, которая указана на твоём сайте. Зачем её вообще давать людям, если никогда не читаешь?
Удивлённый, я подался чуть вперёд, вглядываясь в знакомый профиль. Она даже не моргала. Мне удалось разглядеть хорошо знакомую маленькую родинку на виске, совсем рядом с блестящими волосами, переливающимися при свете дня.
— Пол? Откуда ты знаешь?
— Марк подумал, что ты его убьёшь, вот и послал меня. Странно, разве нет? Знаю, что он считает меня стервой. Да и к тому же ты не способен злиться. Может быть, он от тебя устал? По крайней мере от такого тебя. Он сказал, чтобы я пришла лично, заодно и проверила, как ты тут. Главное, говорит, не говори, что я просил его проведать...
— Эмили, какое письмо? Скажи нормально.
Она развернулась ко мне лицом. Лишённые света, зрачки резко расширились, вернувшись в обычное состояние: я не мог оторваться от золотистых крапинок в зелёных глазах, хотя и старался об этом не думать.
— Где-то месяц назад Пол Монтгомери позвонил на рабочий телефон Марка и сказал, что написал тебе письмо на адрес электронной почты, который на сайте. Сказал, что ты, видимо, не читаешь эти письма, вот и попросил Марка тебе передать, чтобы ты обязательно зашёл и прочитал. Ну, Марк и не передал, как ты понимаешь... Мне он сказал, причина в том, что поездка в Лейстер и без того не принесла тебе ничего хорошего — сам разбирайся, что это значит.
Пока слушал, представлял себе Марка, разговаривающего с Полом. Марка, решившего, что после того, как я получил дневник, всё пошло наперекосяк. Моего литературного агента, заботившегося о последствиях одностороннего отказа от исполнения контракта и размерах неустойки.
Это было похоже на правду.
— Ты пришла из-за его проснувшейся совести? Тебе правда не стоило слушать Марка. Можно было просто позвонить. Я, конечно, немного засиделся дома, но всё не так уж и плохо — не нужно навещать.
Эмили впервые после развода пришла в этот дом, и первопричиной тому стала некогда существующая и некогда переставшая существовать Мелани Хелл. Не героиня «Смерти в Сансаре», переживавшая о таких глупостях, как сокрытие татуировок от консервативной общественности. Теперь Мелани — это вполне реальный человек, управляющий моей жизнью.
Она снова пробралась в будущее, подобно лучу света, магнетизирующему пылинки, и всё это лишь благодаря простейшему облачению сознания в форму — слова, написанные на бумаге. И самое главное свойство этих слов в том, что — даже с учётом подросткового приукрашивания, а порой, возможно, умалчивания некоторых неугодных фактов — в совокупности они образовывали правду, пускай и бессознательную.
— Я всё же решила прийти. На Марка мне плевать, это не из-за него. — В зелёных глазах Эмили невесомо застыла несвойственная ей проницательность. По крайней мере раньше мне казалось, что она ей несвойственна, но, может быть, я был просто ослеплён? Не ярким полуденным солнцем, а чем-то иным и искусственным: когда кажется, что видишь всё, но, в сущности, видишь лишь имитацию, навязываемую самому себе. — На похоронах мне показалось, что ты слишком одинок. И то, как именно скончался Пол Монтгомери — от этого не по себе, ведь так?
Перед тем, как уйти, Эмили заварила нам обоим кофе.
Мы пили его в тишине.
Здравствуйте, мистер Шоу.
Надеюсь, прочитаете.
Тут, в общем-то, есть что-то романтичное, согласитесь? В этом письме.
Вы не подумайте, романтичное — то есть нестандартное для нашего времени. Почти как викторианская почта. Только вот раньше для того, чтобы исправить неприглядные словечки, приходилось тратить много бумаги. Мне же теперь достаточно корпеть часами у монитора, удаляя те или иные части простым нажатием. Параллельно приходится придумывать, как бы выставить себя в лучшем свете перед вами — незнакомцем.
Чтобы вы понимали, предыдущий абзац, как и этот, и несколько последующих, я написал уже в самом конце, скоро нажму на ужасное «отправить». Так вот, скажите, ради бога: как, чёрт возьми, вы посвятили всю свою жизнь столь выматывающему и в то же время бесполезному занятию, как писательство, которое — я теперь отчасти это выяснил — незаслуженно отнимает слишком уж много сил? Когда писал, чтобы получить степень, писал фактами, желая произвести впечатление лишь на профессора. Но ведь если рассудить, то первоцелью являлось вовсе не одобрение профессора, а открытие нового — почитайте мою диссертацию на досуге, или хотя бы просто о том, что о ней пишут; она действительно многое дала научному миру, и говорит сейчас во мне вовсе не тщеславие, это опять же факты. Но вы, эта горстка магических людей искусства, затерявшихся в современном мире, обращаетесь к незнакомцам, пытаясь донести до них что-то, выдаваемое вашим сознанием за правду. (Почти как я сейчас.) Портите своё здоровье, гробите силы, чтобы быть услышанными, чтобы поделиться сокровенным, и есть что-то ещё, какой-то детский эгоизм, пожалуй, но я не уверен в последнем, поэтому не буду утверждать. Но имеется и то, в чём я уверен: в этом бесполезном занятии, обрамлённом какими-то якобы философскими мыслями, такие, как вы, часто ищут утешение в наркотиках и прочей дряни, полагая, что они дают вам превосходство над нами, простыми смертными, которые затерялись в обыденной человеческой жизни. Те из вас, что ступили на тот же путь, что и Мелани, на самом же деле — вот вам очередной факт — всего лишь жалкие заложники ещё одной машины рынка. Кристофер Холден говорил мне об озарении, которое снисходит, когда человек под кайфом. Я же видел просто-напросто их засыхающие тела — мёртвые клетки, преждевременно уничтоженные собственными руками.
Что касается вас, мистер Шоу, то вы лишь современный отголосок тех странных людей. Если вам угодна метафора: не бумага, а электронное письмо.
Простите старика за трёп. Я одинок — буду откровенен с вами. Когда был моложе, отец говорил, что в старости обязательно убоюсь смерти. Смеяться ему в лицо я не смел, но про себя я всё же забавлялся его наивности.
Сейчас я не то чтобы боюсь смерти. Просто я одинок. В моём возрасте это угнетает больше, чем угнетало бы, будь я молод. Странное чувство, и оно и вправду немного похоже на страх. Есть много чего, о чём хотелось бы поговорить, но сказать — некому. Думаю, первым писателем был кто-то очень одинокий. То был (позвольте ещё немного романтики) любитель, как сейчас я, а не тот, о ком скажут историки.
Ну что ж, мысли эти навеяло увядающее сознание. Ими не с кем было поделиться, и я свалил их на вас. Нажимаю «отправить». Дальнейшее из написанного — то самое, над чем я корпел часами. Там факты. В этот раз из жизни. Последняя просьба давно загубленного где-то внутри романтика: не судите меня слишком строго.
*
Знаю, что вы человек неглупый. Наверняка, когда я отдал вам дневник при нашей встрече, вы задались двумя вопросами: откуда он у меня и почему я вручил его первому встречному.
В ответе на первый вопрос фигурирует уже знакомая вам Хелен Уинтер, и тут всё предельно просто: она нашла дневник в вещах Мелани, в доме на побережье Кей. Тут же встаёт ещё один вопрос: почему же Хелен, с которой я никогда особо не ладил, отдала мне дневник своей дорогой кузины?
С Хелен я не ладил, да. Но, сказать по правде, человек она хороший. В конце концов, виновником нашего разлада была не она, а я.
Итак, по доброте душевной Хелен приехала ко мне. Было это лет восемь назад. Она ведь знала, что все эти годы я считал себя главной причиной, побудившей Мелани свести счёты с жизнью. Знала — вот и вручила мне дневник. Сказала, что после прочтения злилась на меня уже из-за кое-чего другого и не решалась отдать сразу. Правда, из-за таких же доводов она должна была злиться и на себя тоже, после того как ознакомилась со всеми записями. Ведь не только я игнорировал очевидные проблемы Мелани.
Не знаю, прочитали ли вы его целиком или только лишь отрывками. Если не открывали конец (что всё-таки представляется маловероятным, но тем не менее), то можете проверить прямо сейчас: Мелани не держала зла из-за того, что произошло между нами незадолго до её самоубийства. Я же долгие годы думал примерно так: если и не основная часть вины, то огромная доля лежит на мне и только на мне.
Жил так годами. Первое время было тяжело, но потом свыкся — хотя бы не корил себя ежечасно.
Хелен наверняка думала, что дневник мне поможет. Но на самом деле он сделал только хуже. Прочитав его, я понял, что мы все виноваты в том, что случилось, но виноваты на более глубинном уровне.
Я догадывался, что отец поднимал на неё руку, но не думал, что происходящее было настолько серьёзно. Мелани часто переводила всё в шутку, и мы не воспринимали всерьез то, что происходит, хотя всё было достаточно очевидным.
Она сама взялась за таблетки. Потом — за шприц. Даже жизни, как я всегда думал, она лишилась самостоятельно. Но проблема в том, что перечисленное произошло с нашего молчаливого согласия.
Когда вы появились на пороге моего дома, я притворился беззаботным и позволил себе, как маленькую шалость, разыграть спектакль. В итоге отдал вам дневник так, как будто он ничего не значит. На самом деле всё, конечно же, не так. Я вручил незнакомцу самую ценную вещь, которая имелась в моём распоряжении, так же, как делала это Мелани, когда писала музыку и делилась ею с миром. Отдавая дневник писателю бестселлеров, я был уверен, что тот его опубликует.
Там написано очень много такого, что нормальный человек, окажись он на моём месте, ни за что бы не захотел обнародовать. Но искренность Мелани много лет назад изменила мир. Может быть, и сейчас удастся? К тому же я хочу освободить совесть. Своего рода исповедь, если хотите. Но только не подумайте, я не уверовал под старость лет. Просто захотелось немного правды в этом ужасном водовороте лжи. А так, как ложь, не утомляет больше ничего на свете.
Может быть, общественность и не нуждается в этой правде. Но я подумал: кто мы такие, чтобы решать за них? То, что произошло, это не семейные дела, которые должны быть сокрыты от посторонних глаз. Это — простите за громкие слова, мистер Шоу, — самая настоящая трагедия. Нечто подобное, в различных вариациях, происходит почти со всеми. И оно, это молчаливое согласие, всё и губит.
Выше я написал: всегда думал, что Мелани покончила с собой. Ваш писательский взгляд наверняка зацепился за конструкцию, выражающую неоднозначность моего отношения к случившемуся. Раньше я никогда не рассматривал произошедшее под иным углом, но старость и алкоголь навеяли определённые мысли, которые стали слишком уж навязчивыми.
Мелани звонила мне перед смертью. По разговору она не была похожа на человека, который хочет покончить с собой. И есть ещё кое-что — рядом с ней тогда находился Эрик Холден.
После того, как её нашли без признаков жизни в нашем старом доме, я решил, что разговор был обманом. Что она просто не показала того, что у неё на душе, как делала довольно часто. Уже тогда я знал о подобной её особенности, что даёт вам лишний повод меня осудить — осудить даже больше, чем за случай, описанный в самом конце дневника, который я считал основной причиной кончины, но который, как я уже говорил, таковым не оказался.
Сразу после прочтения всех записей я вернулся к началу: тот телефонный разговор мог быть настоящим. Он ещё одно доказательство тому, что Мелани не хотела умирать.
Так может ли статься, что она была убита? На сегодняшний день мой ответ таков: я не знаю. Я размышлял над всей этой ситуацией годами, и я всё ещё не знаю.
Не подумайте, я не был беспечен даже в тот момент, когда не сомневался в суициде как причине смерти. На следующий день, как не стало Мелани, я пытался связаться с Эриком, но в итоге вышел лишь на Кристофера. Тот был ужасно на меня зол. Он знал о том, что недавно случилось между мной и Мелани, и, более того, как следует врезал за то, что смею подозревать его брата. Напоследок Кристофер едва ли не плюнул: «Он был с ней, но потом ушёл. Я могу это подтвердить, ты, тупой выродок». Так и сказал, будьте уверены.
Конечно, есть и другие причины не подозревать Эрика — он всегда был славным малым. И не смейте мыслить в банальном направлении, где убийцей оказывается самый добряк. За Эрика даже я могу в некотором роде ручаться.
Но вдруг кто-то пробрался в дом после того, как он ушёл от Мелани? Я опять не знаю. Не знаю и не могу узнать. Но подобный исход вполне допустим, и это невероятно ужасает.
Написанное ни в коем случае не заставляет вас выяснить правду. Даже косвенно я не надеюсь ни на что, не в пример тому дню, когда отдавал дневник. Говорил же — простая исповедь. Но вы можете думать обо мне как о простом трусе, который не предпринял ничего и свалил всё на бедного писателя, оказавшегося втянутым в водоворот не касающихся его страстей.
Теперь осталось последнее, в чём стоит признаться. И здесь говорю сразу: в ситуации, о которой сейчас пойдёт речь, я действительно был трусом.
Ведь остался последний вопрос, который мог заинтересовать читателя дневника: любил ли я Мелани?
Ответ: очередное «я не знаю».
Я хотел, чтобы у неё всё было хорошо и чтобы она была счастлива. Мне нравилось с ней говорить и поднимать ей настроение, а в некоторые моменты — намеренно портить. Бывали также случаи, когда я ревновал. И будет огромной ложью сказать, что я никогда не думал о сексе с ней, особенно когда она намеренно меня провоцировала.
Но на этом, пожалуй, всё.
Думать о том, чтобы быть с ней, я боялся. Не уверен был, что наши отношения, если они начнутся, продлятся долго: её перепады настроения, почти маниакально-депрессивные, всегда настораживали (признаться, я даже думал о том, что через много лет она станет как Роуз). А создавать проблемы на пустом месте просто-напросто не хотелось. К тому же у меня была Анна.
Вот и вся правда, мистер Шоу.
Делайте с ней что хотите.
И всё-таки я говорю так, потому что и без того знаю, что вы примете верное решение.
Искренне ваш и всё такое прочее,
П. М.