13
Утро началось с того, что Джон отвёз Роуз в больницу, а сразу после того, как за ними захлопнулась входная дверь, Хелен поднялась наверх — всё же я прислушивалась, — постучалась ко мне в комнату и зашла, не дожидаясь ответа.
— Почему не выходишь, Мелани? — спросила после недолгого молчания.
— Не хочу.
Я даже на неё не взглянула. А она и не смутилась.
— Так и будешь тут сидеть и читать? Роуз сильно больна.
— Знаю.
Ненадолго поколебавшись, Хелен медленным шагом прошла к кровати и села рядом со мной, но я в её сторону так и не взглянула.
— Ты злишься на неё, я понимаю. Но сейчас она в тебе нуждается. Даже капли сострадания не испытываешь?
Не поднимая головы, я оторвала взгляд от книги и сосредоточилась на коленках Хелен. Она нервно теребила подол бежевой юбки и то и дело дёргала ногами.
— Чего ты так распереживалась из-за неё?
— Мел, ты правда меня пугаешь... Я пытаюсь понять, пытаешься ли ты вести себя так специально или тебе действительно наплевать.
Я наконец взглянула на неё. Захлопнула книгу и выпрямила спину. Глаза Хелен выражали шок и удивление. Или даже ужас, не знаю. Тогда впервые мне стало её жаль. Я больше на неё не злюсь, даже если она снова включит правильную и заранее подготовленную улыбку. Вот такое вот странное сочетание теперь — уважение и жалость.
Хелен и не подозревает, что происходит, и в её образцовом мире родители всегда любят детей. И наоборот.
— Она меня ненавидит и считает ошибкой природы. — Я говорила как можно спокойнее, чтобы привести Хелен в чувство и чтобы она наконец-то увидела. — Ты помнишь моего папу? Хотя вряд ли ты его помнишь...
— Мел, мы не про это говорим.
— Если ты хотя бы немного уважаешь моего папу, то хватит защищать Роуз.
Она смотрела на меня уже ошарашенно. Наверняка ничего не поняла, но так даже лучше. Если будет знать всю правду, то никогда больше не захочет приезжать в этот дом.
~~~
Это было обычное совпадение.
Позвонил Пол, и я обрадовалась, услышав его приглушённый голос. Даже ладони, хватающие трубку, вспотели.
Совпадение в том, что в эту самую минуту — мы с Полом успели перекинуться только парочкой будничных фраз — вернулись домой Роуз и Джон. Оба были бледные и уставшие, когда зашли в гостиную и увидели меня, цепляющуюся за телефон, как за ценную вещь.
Они застыли, выражая немой вопрос, — ждали, пока скажу, кто звонит.
Я вглядывалась в бледные лица и понимала, до чего же сильно их ненавижу и презираю. Вроде бы всё те же Джон и Роуз, которые совсем недавно смотрели по телеку тупые передачи, запирали меня и не выпускали из дома. Тот же Джон, который сказал как-то, что кровь не вода. Та же Роуз, которая один раз, в порыве злобы, проговорилась и призналась в том, что жалеет о моём существовании. Это были те же люди, которые утром вышли из дома. Поэтому не знаю, с чего вдруг я стала ненавидеть их ещё сильнее, чем обычно. Помню только, что подумала: если скажу, что это Пол, нам не дадут нормально говорить — Джон тут же попросит передать трубку ему. И получится, что даже Пола — который к тому же не настоящий Пол, а всего лишь голос Пола, приглушённый шипением междугородней связи, — и того они могут забрать как ни в чём не бывало.
Скорее всего, поступи я тогда иначе, сейчас бы так сильно не болела левая рука и область в районе почек, а ещё глаз бы открывался полностью. Но, как бы глупо и парадоксально ни звучало, даже у нынешней ситуации есть плюсы: Хелен увидела, в каком аду я живу, и теперь вряд ли заикнётся о том, в чём состоит долг добропорядочной дочери. Может быть, она даже расскажет тёте и дяде, и те заберут меня с собой.
А произошло вот что: итак, они зашли, увидели, что я говорю по телефону, и стоят — ждут. Ну, а я улыбнулась и громко-громко сказала Полу:
— Почему ты так долго не звонил, Пол?
— Учёбы по горло. Как у тебя дела? Папа и Роуз в порядке?
— Да, они дома, только что вернулись с прогулки. Роуз цветёт и пахнет.
— Правда? Ну и отлично. Честно говоря, я переживал за неё...
— Я тоже по тебе скучаю. Особенно по ночам. Когда ты приедешь?
Потом всё ненадолго застыло: моих милых родителей пришибло, а Пол замолчал. И только через несколько секунд, когда Роуз уже повалилась в обморок, он грубо, но тихо произнёс:
— Они там, да? Скажи, что это неправда.
— Я тоже тебя люблю, Пол. Не переживай, они уже наверху.
Повесив трубку, я обошла вмиг обмякшую маму и Джона, который тащил её к дивану, и хотела без происшествий добраться до своей комнаты (я была уверена, что раз уж Роуз снова стало плохо, то на меня не обратят никакого внимания, хотя бы на какое-то время уж точно), но тут же почувствовала, что кто-то тянет назад за волосы. От неожиданности я чертыхнулась, и хватка усилилась, как будто и гнев тоже усилился, став единственным, что существует во всём мире.
Потом Джон меня избил.
Роуз лежала на диване без сознания, и всё то время, что он пинал, пинал и пинал, я смотрела на мамину руку. Пальцы у неё в точности такие же, как и у меня, только вот морщины небольшие имеются и ногти обгрызены до крови.
Я плакала уже не так много, как в прошлый раз, и без конца надеялась, что позади этого дивана, присев на корточки, прячется Хелен, и она подглядывает, и ужасается, и скоро меня спасёт.
Хелен там, естественно, не было, но эта картина так ярко стоит перед глазами, что я уверена — она всё же стала свидетельницей произошедшего.
Я могу описать, как становилось всё больнее и больнее, как все мысли переносились к тому месту, куда попадал удар, и как он мычал от злости, почти как животное, дьявол, безумец или всё это вместе, и как показалось, что сейчас хлынет густая кровь и придётся потом отмывать и без того пыльный ковёр.
Я правда могу описать, если постараюсь, но не хочу.
В этом дневнике, на самом деле, больше красивых и прекрасных моментов, чем всего остального.
Тут задумчивый Пол, много музыки, четвёрка друзей, принявших меня, и ухмыляющийся Холден, а ещё описание того далёкого дня, когда море было особенно красивым: я тогда думала, что если перечитаю позже запись, то вернусь в этот незабываемый день, и всё то же самое оживёт и станет вновь реальным.
Записи показывают, что всё существует на самом деле, и что мне не приснилось, и что когда-то даже Джон за меня переживал, пускай и по-своему.
Я правда могу описать, как было больно, но этой боли было так много, во всём теле и даже на лице, что слов ни за что не хватит, а если всё же постараюсь их подобрать и правильно использовать, то больше ничего хорошего не останется и захочется, чтобы исчезло и море, и тот красивый день, и ковёр с каплями крови, и моя сумасшедшая мать, у которой пальцы почти такие же, как у меня, теперь ещё и с той разницей, что у неё они целые и невредимые, и Джон, который похож на потрескавшуюся пополам статую. И, наконец, я.
Захочется, чтобы ничего вообще, кроме пустоты, не осталось. Огромной, тихой и бесконечной.