Черный квартал

19 сентября, 2010

Я миновала западную часть Лондона и выехала на шоссе А40 еще до того, как минутная стрелка отмерила ранние шесть утра. Мысли о прошлом, закованные до этого дня в клетку, больше не собирались оставаться на месте — они подгоняли и ожидаемо скреблись о костяные стенки. Вращались по кругу, жидкие и скользкие. Я больше не могла удерживать их неподвижными, и потому меньше чем через час с начала своего ежегодного автотура каждое болезненное воспоминание давно прошедших лет уже всплывало на поверхность невыспавшегося сознания, оглаживая кожу вместе с первыми рассветными лучами.

Я не боялась этого чувства. Привыкла или даже по-настоящему ждала. Предвкушала момент, когда календарь перевернется на определенную двузначную дату, и стены окончательно рухнут: сначала оставив после себя на внутренностях пыльный налет многолетней скорби, а позже — и облегчение. Я привыкла, что собственный день рождения уже давно перестал быть праздником, взамен этому приобретя темную окраску своеобразного дня поминовения. Девятнадцатое сентября стало запускать отсчет двадцати четырех часов, в которых я могла полностью погрязнуть в паутине собственных чувств.

Психотерапевт из Мунго с трудновыговариваемой фамилией, что был назначен всем участникам войны в качестве обязательного и порой надоедливо-раздражающего времяпрепровождения, на первых же сеансах сказал мне, что я все еще там: под завалами Хогвартса, в бесконечных погонях по Запретному лесу, на полях кровавых сражений, в подвалах Мэнора и в маленьких холодных штаб-квартирах Ордена Феникса, что могут быть в любой момент рассекречены. Я все еще там, где многие были живы. Римус, Фред, Сириус, Тонкс, Луна... Помню, как осознание подобного больно ударило под дых, а зрение мгновенно подвело, размыв перед слезящимися глазами диплом факультета клинической психологии, плотно прибитый к стене.

Доктор, который просил обращаться к нему Реджинальд, хотя выглядел как самый настоящий Реджи, часто и печально улыбался, а главное, все продолжал и продолжал объяснять простую, по его словам, истину о том, что я, к сожалению, как и большинство его подопечных, закрываюсь от нового и посвящаю свое будущее разговорам о прошлом, даже до конца не осознавая этого.

Я тогда разозлилась. Сильно. Так, что ноги затряслись, больно стукаясь коленями друг о друга. Вскочила с мягкой кушетки раньше положенного времени, хлопнула дверью и выкурила полпачки сигарет еще до возвращения в шумное общежитие. В тот момент я уже поступила на первый год обучения в Академию авроров и совершенно точно не считала свою жизнь застывшей, а себя — необратимо травмированной. Я сохранила в ней столько боли, сколько считала нужным для прогресса личности, и дорожила каждой каплей этого острого чувства как фамильной ценностью.

С тех пор многое изменилось, но забывать все еще кажется нечестным. Неправильным и невозможным.

Я хочу все это помнить.

На последнем контрольном добровольно-принудительной терапии мы, так и не придя к единому мнению, договорились, во-первых, не злоупотреблять магловским снотворным и аналогичными зельями, а во-вторых, в меру присутствующих в теле сил постараться свести мысли о тяжелом прошлом к минимуму: сначала к паре разбросанных по медленно текущему году недель, а после — к единственному дню для облегчения общего уровня стресса. Подобное мне подходило. Я, решив не спорить, приняла своеобразную диету, где в красной зоне ограничений оказалось уродливое прошлое, что должно было по-хорошему называться «счастливые школьные годы». Но это лишь в абсолютном утопическом идеале. В реальности стоило мне оглянуться и снять заслоны даже на один единственный чертов день — и как будто прошедших трехсот шестидесяти четырех под запретом не было и в помине. Она вновь у меня за спиной — война, выигранная слишком дорогой ценой.

По собственному желанию я больше никогда не возвращалась в кабинет, где предлагают рассказать о том, как прошел их год, месяц или последний час. Служебные медкомиссии не в счет: там всех больше интересовало, не употребляю ли я запрещенные химические вещества, но никогда не имело значения, сколько важных и умерших приходит ко мне во снах. Жизнь порой состоит из отвратительных контрастов.

Но не сегодня.

Сегодня пустая воскресная трасса трещит перед глазами свободой: встречаются лишь редкие машины на противоположной полосе, что возвращаются в Лондон, а не едут прочь из него. Можно вполне себе успеть досчитать до ста, прежде чем встретить редкого попутчика, и именно поэтому я без страха отвлекаюсь на мессенджер, в котором для столь раннего часа скопилось неприлично много новых и в разной степени праздничных сообщений. Ни одно из них пока не хочется удостаивать должным вниманием, но все же пролистав размашистым движением чаты вниз, я открываю один из последних, на сто процентов связанный с работой, а не личной жизнью.

Томас Эббот:

Доброе утро, Гермиона.

Уже видела статью?

Вопрос вызывает жжение в груди. Я крепче сжимаю руль и ниже опускаю стекла на окнах в надежде вытянуть это чувство из-под ребер. Распущенные волосы треплет ветер, пока низкий, полный обреченности стон едва не срывается с моих губ. В последний момент вместо этого я коротко выдыхаю сквозь зубы и откидываю ненужный мне гаджет на пассажирское сиденье, что уже хранит свежий выпуск «Пророка» с лицом гребаного Драко Малфоя во всю первую полосу и громким заголовком: «На самом ли деле все средства хороши? Новым консультантом Аврората стал сам Драко Малфой».

Конечно же, я видела. Но как бы хотела «не».

Существование прессы и этой назойливой Шейлы Баркли во множество раз усложняет мою и без того нелегкую работу старшего аврора. Из-за громкой статьи, что не пропустит даже ленивый, в лучшем случае к понедельнику, а в худшем — к вечеру уже сегодняшнего дня, у Министерства соберется толпа митингующих.

Свобода слова зачастую сопряжена с громким и публичным выражением не самых приятных чувств. Уверена, добрая половина Волшебной Британии и в частности Лондона не разделяет восторга по поводу освобождения бывшего пожирателя смерти. И слава Мерлину, из статьи этой отливающей желтым газетенки они не узнают о тонкостях условий, на которых на самом деле вышел Малфой. Подобная информация породила бы еще больший и совершенно не своевременный скандал.

Тем не менее от пикетов с кричащими рукописными лозунгами нам точно не скрыться. Я поняла это еще в пятницу, увидев Шейлу у Кроус-Хилл. Знала, что она напишет чертову разгромную статью с самым пафосным заголовком из возможных, но все же надеялась, что журналистка дождется понедельника и даст мне хотя бы одни спокойные выходные. Только один чертов день в году. Разве это так много?

На столь безрадостной ноте я выжимаю педаль в пол и уже через каких-то десять минут сворачиваю с шоссе к знакомой с детства деревушке.

Левкнор. Это слово пахнет теплом и вызывает в памяти ряды крошечных, выкрашенных в белый, домиков, раскачивающихся на ветру чугунных вывесок, что кое-где заржавели от туманной сырости, и всего одну главную улицу, чья дорога выложена темным округлым камнем. Население едва ли достигает шестисот человек и имеет абсолютно все в единственном экземпляре: одну общественную школу, одну католическую церковь, одно выдающееся историческое событие времен Первой мировой и один единственный паб под названием «Кожаная бутылка», что до обеда работает как закусочная, а после захода солнца — как традиционная старо-английская таверна.

Я бы никогда не узнала об этом месте, если бы однажды папина машина не сломалась на отрезке пути, пролегающим между Биконсфилд и Хай-Уикомбом. Мне исполнялось семь: тогда солнце светило ярче, клубничное мороженое стоило дешевле, а я была до безобразия счастлива и очень воодушевлена идеей увидеть Оксфорд собственными глазами. В то время я еще не получила письмо из Хогвартса, не знала наверняка о магии и, как самая обычная девочка, родившаяся в семье добропорядочных стоматологов, мечтала о поступлении в престижнейший университет мира. Амбиции, кажется, плескались во мне с самого рождения.

В день, когда мы выехали на скоростное шоссе, последовав в западном направлении, мне было до дрожи приятно осознавать, что альма-матер великих умов и знаний находится так близко и так далеко от маленькой меня одновременно: примерно в двух часах неторопливой езды и долгих грядущих годах школы с сопутствующими дополнительными занятиями. Восторг. Тогда я испытывала его каждую секунду с момента пробуждения, но вот только до пункта назначения, увы, мы в тот день так и не доехали: через час пути машина заглохла посреди трассы с жалобным хрипом. Папа прикусил губу, чтобы грязно не выругаться в присутствии губчатого детского сознания, а мама, мягко улыбнувшись и согрев своей ладонью его плечо, сказала, что пришло время размять ноги и выпить кофе. Так мы, пройдя пешком через поле, полное воздушных овец, и оказались в «Бутылке».

Название казалось таким же странным, какими, скорее всего, мы в то утро показались местным: двое взрослых, один из которых перемазан машинным маслом, привезли семилетнего ребенка в паб за чертой Лондона в его день рождения. Безумие и полное несоответствие шкале нормальности — вот какое оценочное суждение приходит на ум обычным людям в подобных ситуациях. К счастью, нас не прогнали. Нас приняли, обогрели и усадили за маленький исцарапанный столик у умиротворяюще потрескивающего камина. Все оказалось куда лучше, чем на первый взгляд. Помимо пяти видов разливного пива в пабе дефис закусочной нашелся кофе и довольно обширное меню с завтраками разной величины, а официантка дефис бармен дефис управляющая по имени Дейзи быстро предложила помощь своего двоюродного кузена в ремонте авто. И пока мы с мамой резали сочащиеся жиром сосиски и макали хлеб в растекающиеся яичные желтки, папа с новым знакомым Стивом Омели уже отбуксировали нашу машину в мастерскую. Чуть позже Дейзи принесла мне слегка помятый, но оттого не менее вкусный яблочный пирог с румяной корочкой и розовой свечкой посередине. Для принцессы. Для папиного любимого зайчика. Песня «С днем рождения тебя», подхваченная звонкими родительскими голосами, в тот день звучала как никогда по-особенному.

Мы остались в Левкноре на ночь: второй этаж «Бутылки» по счастливой случайности обладал парочкой уютных номеров без каких-либо изысков. Только необходимое и слишком резко пахнущее стиральным порошком. Химическая свежесть лугов забилась в поры и утром, не смывшись даже горячим душем, отправилась с нами в Оксфорд.

Ту самую первую поездку я могу вспомнить и расписать по минутам до сих пор. Впрочем, как и все последующие: девятнадцатого сентября каждого года родители брали обязательный выходной, и мы еще до рассвета выдвигались в путь. Вплоть до самого поступления в Хогвартс мы приезжали в англосаксонскую деревушку на день моего рождения и ели самые вкусные завтраки с добросердечными и простыми людьми, что всегда хранили порцию обезжиренных сливок для маминого кофе и маленькую разноцветную свечку для меня. Пять ежегодных праздников подряд сплотили не на шутку и сделали нас почти родней. Я помнила, что Дейзи порой безмерно любопытна, ее кузен не всегда приятно пахнет, а Хэнк, молодой повар с кухни, никогда не бывает доволен.

Когда я впервые вернулась туда после войны и вновь вошла в помещение за свободно гуляющей на петлях дверью, предварительно собрав все свое мужество воедино, постаревшая Дейзи узнала меня практически сразу. Несмотря на все изменения. Несмотря на то, что я больше не была угловатым подростком с горящими карими глазами. После дежурного приветствия женщина, чьи губы теперь обрамлялись парой глубоких морщин, смотрела на меня в упор добрые шестьдесят секунд, а затем, радостно хлопнув в ладоши, крикнула на кухню стандартный заказ из прошлого и протянула руки вперед для крепких объятий. Для меня.

Наверное, было бы проще, если бы паб у подножья Чилтерских холмов закрылся. Нет, не тогда, но теперь. Наверное, было бы проще, если бы сегодня, прямо сейчас, я оказалась на пороге здания с заколоченными окнами и табличкой на заросшем плющом фасаде, информирующей о продаже или аренде. Это бы означало, что в следующем году я не буду делать крюк по шоссе А40, а сразу поеду в графство Девон.

Но все по-прежнему. Также.

Все на своих местах. Я вновь быстро толкаю дверь, чтобы войти внутрь небольшого заведения с низкими потолками, сильно пахнущего хмелем. На протяжении многих лет он без конца проливается здесь на пол. Светлые лагеры, пенящиеся стауты, мягкие эли. В такой ранний час уборка после субботней ночи еще не закончена, и не так давно распахнутые настежь окна не успевают выветрить парящие в воздухе ароматы веселья и сопутствующего ему горького алкоголя.

— С днем рождения, детка, — произносит Дейзи из-за барной стойки с легкой улыбкой, как только я оказываюсь в ее поле зрения. Она мнет в руках вафельное полотенце, которым натирала пузатые бокалы, и им же указывает на свободные места перед собой. — Ты рано. Сядешь за баром?

— Спасибо, — недостаточно приветливо для именинницы отвечаю я, подходя к высокому стулу с затертой клетчатой обивкой. — Бар вполне подойдет.

— Как обычно или...

— Как обычно, — говорю я быстрее, чем она успевает закончить свое предложение.

Дейзи, которой теперь уже далеко не тридцать, замолкает, а после понимающе поджимает губы, на мгновение прикрывает веки в жесте принятия и неторопливо двигается в сторону кухни, громко передавая заказ за шторку.

Удобно усевшись и уперев локти в деревянную столешницу, я пару раз потираю лицо ладонями вверх-вниз, испытывая вместе с никак не отступающей сонливостью чувство горячего стыда перед женщиной, что всегда искренне рада меня видеть. Я бы с огромным удовольствием улыбнулась ей в ответ пошире, говорила бы больше и звучнее как когда-то давно, но язык в такт остальным напряженным мышцам становится тяжелее и застревает будто в вязком крахмале. Так уж вышло, что ежегодный день нашей встречи теперь настолько же тщательно обдает меня холодом, насколько и смазывает теплом. Я буквально на границе миров, а Дейзи — маленький проворный винтик моего большого механизма по воскрешению старых образов.

— Не выспалась? — звучит прямо напротив.

— Как и всегда.

— В этот раз опять без родителей, — не спрашивает, а хрипловато бормочет Дейзи, утверждая, пока темно-коричневая жидкость из стеклянного кофейника переливается тонкой струйкой мне в чашку. — Им сейчас где-то по шестьдесят пять, да? Наверное, уже и не вынести таких долгих поездок. Я вот из Левнкора ни ногой.

— Да, — произношу единственное, что могу выдавить из себя в ответ, и сразу же обнимаю ладонями моментально нагревшуюся от напитка керамику. Подушечки пальцев приятно пощипывает от температуры, а в мыслях отчетливо бьется: шестьдесят один маме исполнилось еще в апреле, папе — шестьдесят три, отпраздновал летом.

Приподняв голову вверх, я облизываю пересохшие губы и стараюсь подарить Дейзи еще одну улыбку. Более живую. Скорее всего, выходит вполне сносно, потому что она, по-доброму усмехнувшись, спешит заняться своими делами, оставляя меня в утренней тишине наедине с собственным неспокойным сознанием.

Не верится, что последний раз мы были тут вместе с родителями двадцать лет назад. Подобный срок является чьей-то целой жизнью. Написанной от начала до конца историей со счастливым или не очень концом.

В моей истории планировался тот самый слезливо-счастливый. Накладывая на маму с папой «Обливиэйт», я не планировала печальное навсегда. Конечно же, мне было известно о рисках, но почему-то в тот момент, когда война еще не успела отобрать все, что могла, я искренне верила в лучшее. В то, что мой случай никогда не будет связан с необратимыми нарушениями памяти самых близких. Но, увы, война заняла больше времени, чем все мы думали. После падения Волан-де-Морта при битве за Хогвартс еще два года Орден противостоял не сдающим позиции пожирателям и нес потерю за потерей. Два года, которые стали решающими для моего сюжета с трагичным финалом, где я просто перестаю существовать как любимая дочь. Родители не вспомнили. Шкатулка захлопнулась за четой Грейнджеров, не оставив ключа. Папа и мама перестали быть моими. Они стали счастливой бездетной парой из Австралии — Венделлом и Моникой Уилкинс.

— Твой пирог, — лязг металлических приборов, поставленных передо мной в вытянутой плетеной корзинке, вырывает из потока воспоминаний. — Петь не буду, так уж и быть.

— И за это я тебе бесконечно благодарна, — легко усмехаюсь, наблюдая, как руки женщины ловко вытягивают из-под барной стойки дежурную зажигалку и, быстро щелкнув искровым колесом, подносят ближе к розовой покосившейся чуть влево свечке.

— Будь счастлива, Гермиона.

Я смотрю на маленький трепещущий огонек всего мгновение, а после набрав побольше воздуха в легкие дую на горячее пламя, не загадывая абсолютно ничего. Счастье — слишком хрупкая и иллюзорная субстанция, чтобы на нее могла повлиять горстка запеченных яблок.

⸻

— Привет, Луни Тюнз, вот и снова я, — говорю тихо, стремительно оседая прямо на землю. Тяжелые полы пальто от этого путаются в зеленой траве, что еще не собирается становиться по-осеннему засушливой и тусклой, а губы расползаются в широкую улыбку от того, как легко слетает с языка милое прозвище подруги.

Игнорируя ноющий дискомфорт в спине от долгого сидения за рулем, я быстро подбираю колени под себя, скрещиваю ноги по-турецки и тянусь пальцами сначала к маленьким фиолетово-голубым цветам, а сразу после прикасаюсь к холодному могильному камню. Прямо к тому месту, где высечено имя и дата смерти.

Луна Лавгуд

февраль 1981 — сентябрь 2000

«она верила в невозможное — и делала его настоящим»

За все эти годы гравировка ничуть не стерлась. Она также отчетливо блестит на солнце, как и образ девятнадцатилетней девчонки с белоснежными волосами в моей голове. Не знаю, как часто тут бывает сейчас Ксенофилиус — ни разу не застаю его здесь в последние годы, но первое время после похорон он настолько не мог справиться с горем, что пропадал на могиле дочери сутками. Вне зависимости от сезона и погоды. Он буквально жил под пасмурным юго-западным небом, заливаясь до краев крепким виски. Никто не удивился, что безумец совершает подобные безумства. Но не каждый и терял своего ребенка в столь раннем возрасте.

Безутешный отец не стал восстанавливать их накрененный по направлению ветра дом после разгрома пожирателями, а несколькими годами позже просто сделал из места на живописном холме своего рода святыню. Алтарь. Теперь вместо руин круглой постройки с окнами-глазами и крышей из серой черепицы тут стоит одинокое резное надгробие, вокруг которого все усыпано не увядающими незабудками. Сам же мистер Лавгуд уже давно уехал подальше от Оттери-Сент-Кэчпоул. Чувство утраты придавило его огромным булыжником, из-под которого вылезти оказалось невозможно в непосредственной близи к травмирующему событию.

Интересно, что порой, когда ты кристально чисто осознаешь, что больше никогда не встретишь человека в своей жизни, ты можешь выбрать, каким его помнить. И если Ксенофилиус зациклился на ужасающем образе последних дней, опознаний и похорон, то я почти с самого начала выбрала помнить Луну как человека, который широко улыбается и часто шепчет странности про мозгошмыгов себе под нос. Выбрала помнить ее до конца верной себе и друзьям, отважной, трепетно-нежной и бесконечно жаждущей нового, а еще понимающей настолько, что порой это причиняло ей вред.

Я выбрала помнить, что в ее комнате на чердаке лежит ковер, усыпанный созвездиями, а на стене весит мобиль — переплетение тонких цепочек с пятью подвешенными портретами, что нарисованы чернилами от руки. Гарри, Рон, Джинни, Невил и я. Пять лиц, соединённых между собой блестящей нитью, на которой золотом аккуратно выведено: «друзья — то всё, что нужно».

Я выбралапомнить ее смех, напоминающий тонкий колокольный звон. Выбралапомнить Луну полной жизни и не помнить умершей в плену у пожирателей.

— Как ты тут? — вопрос, брошенный в пространство, отзывается легким покалыванием в области сердца. — Я скучаю. Впрочем, как и всегда. Все еще не верится, что тебя на самом деле нет... И да, я говорю это каждый год, но что я могу поделать, если это все еще правда?

День, когда после обеда Гарри прислали письмо из Аврората, как и первый день в Левкноре с родителями я помню до сих пор. Отличие лишь в том, что второй более смазанный, дерганый, пустой и намного более не счастливый.

Мы только-только выиграли бесконечную войну, мне исполнился двадцать один, в скором времени должны были начаться суды над сторонниками темного лорда, и я чувствовала не то чтобы усталость, а что-то совершенно большее. Какой-то достигнутый в этой категории абсолют. Думала порой: «Может разучилась испытывать другие эмоции помимо изнеможения?».

Однако как только известия о том, что Луну, пропавшую неделю назад, все же нашли в подвалах Мэнора, обрушились на голову и набитый совершенно безвкусным праздничным обедом желудок, я поняла, что это неправда. Вопреки логике, мне так хотелось задать вопрос, живая ли она. Даже несмотря на уже слезящиеся и исполосованные сеткой красных капилляров глаза Гарри напротив, я все еще хотела верить и задать чертов вопрос, невозможность озвучить который ощущался физической болью. Все мои эмоции будто проснулись ото сна, заерзали под кожей и методично начали выжигать изнутри. На спину словно надавили, заставляя поклониться несправедливой судьбе. Меня согнуло и сжало до размеров престарелой женщины. Выпрямиться казалось невозможным без последствий в виде выпадения абсолютно всех внутренностей. Особенно сердца.

Позже в «Пророке» написали, что Лавгуд по оценкам колдомедиков не дожила до официальной победы около двух дней. Всего два чертовых дня отделяло нас от встречи и нового рассказа о существах, которых не видно обычному глазу.

Вот так и наступил мой очередной день рождения. Первый проведенный в штаб квартире Ордена, на который Луна не разбудила меня песней и маленьким кексом с посыпкой из разноцветных палочек, съев который моментально можно было получить в подарок несварение. В тот день я плакала, не издавая ни звука. Сидела на полу у ледяной батареи, смотря в одну точку. Слезы просто текли по моим щекам и падали на вязаный свитер и светлые джинсы, образуя на последних мокрые кляксы размером с пенни.

Я видела, как за годы войны многие плакали точно так же, потому что элементарно больше не было сил на крики и громкие душащие горло истерики. Все чаще соленые дорожки выходили наружу молча и неподвижно. Раньше я почему-то не понимала, как можно делать это настолько тихо. Я постоянно всхлипывала слишком громко. Но в тот день очень хорошо осознала, что ты плачешь именно так, когда устаешь до самого мозга костей. Когда ты уже не человек, а оболочка, наполненная кучей битого стекла, и рядом нет улыбчивой подруги, видящей во всем лишь хорошее. Рядом больше нет и никогда не будет Луны Лавгуд, что заранее соберет счастливые моменты в кармашек джинсового комбинезона с вечно спадающими лямками и достанет их при первой же необходимости.

— Дочке Гарри уже пять, и мы этим летом впервые посмотрели вместе с ней «Луни Тюнз», — почти шепчу я, глядя в постепенно затягивающееся тучами небо. — По телевизору шли серии про Твити. Лили была в восторге, — смешок, замешавшийся с тоскливым выдохом, глухо вылетает через носовые пазухи. — Тебе, кажется, он тоже нравился больше всех.