ГЛАВА 13. Часть 2
🌟 ПОЖАЛУЙСТА, ПОСТАВЬТЕ ГОЛОС ЭТОЙ ЧАСТИ!🙏🏻🥹 Спасибо! ☺️❤️
Тело отца отдали только через пару дней — после заключения судмедэксперта. Могли и дольше провозиться — помог Берсеньев, тот самый Павел Иванованович, старый друг отца, которому Вера в день убийства и звонила.
Вера про него знала только, что носил он генеральские погоны, что сама она называла его дядей Пашей, потому что с детства знала, и что служил он в ведомстве на высоком чине, каком — толком не запоминала никогда. И ещё знала, что номер его — и рабочий, и личный, домашний — был записан на первой странице пухлой телефонной книжки: на всякий случай. Кто бы знал, что случай окажется таким.
От того, что кто-то вообще допустил даже мысль, даже малейшее подозрение в её сторону, Веру как ушатом ледяной воды окатило. Тогда, сидя напротив допытывающегося следователя, она именно в нём увидела главного врага для себя, потому что тот был чужаком; но позже, лёжа в собственной постели и уперевшись безразличными глазами в белый потолок, вспомнила прикованный к себе взгляд Пчёлкина, пропитанный гадким — нет, не подозрением, а каким-то пониманием. Стремительным шевелением мысли.
Пчёлкин слова следователя анализировал и находил, кажется, убедительными.
Пчёлкин допускал возможность, что Вера могла стать убийцей собственного отца.
Могла.
Эта возможность, которую Пчёлкин допускал, была у неё с точки зрения Климова. И Пчёлкин — так думала Вера, вспоминая его заметавшийся в размышлениях взгляд — не подозревал, он подозрения отводил. От себя. Климов ему просто удачную мысль вовремя подбросил.
У Пчёлкина, по большому счёту, алиби тоже не было: Вера не знала, где он находился ночью, пока она сама лежала в ванной. Они не видели друг друга, и каждый, будучи уверенным в своей невиновности — или желая убедить в ней окружающих, — этот аргумент мог использовать против другого. Вера — против Пчёлкина; но и Пчёлкин, чего она боялась, мог рассказать об этом следователю. Разница заключалась лишь в том, что Вера ночью оказалась дома, нашла труп отца, и каждое её действие — звонок в дверь, невольно брошенный взгляд за часы — следователь за минуту умудрился поставить ей в вину, извратить намерения, придумать злой умысел там, где его не было и быть не могло.
Это, в конце концов, был её отец.
И если этот аргумент что-то значил для самой Веры — нет, не что-то, он значил всё, всё оправдывал, — то никто другой не воспринимал его серьёзно. Даже адвокат, которого Пчёлкин притащил к ней в дом, с которым заставил разговаривать, во внимание эти её слова не принял — только отмахнулся небрежно и продолжил задавать идиотские вопросы. Вера на них отвечала так же, как и следователю — потому что адвокат то же самое и спрашивал; снова описывала подробности той страшной ночи, и голос её звучал так бесстрастно, точно не с ней это всё произошло.
С кем-то другим. В трансе собственных воспоминаний, которые, не выходя все эти дни из комнаты, прокручивала в голове, ей виделось, что за самой собой она наблюдает со стороны. Смотрит чужими глазами на Пчёлкина, прижимающего до боли похожую на Верину тщедушную фигурку к тумбе в тёмной прихожей нового дома, пахнувшей химозным лимоном. На нагое дрожащее тело в корыте ванны, сияющей белоснежным фаянсом; на ковыляющий нетвёрдой поступью по мёрзлой земле силуэт в измятом шёлковом платье и воняющем табаком мужском пиджаке. На перекошенное от ужаса женское лицо с собственными — но на самом деле не её, конечно, — чертами лица.
Не с ней это всё произошло. С кем-то другим.
Вера говорила — и адвокату, и следователю — только правду. Ей было достаточно, что в эту правду верит она сама, хоть и чувствовала в собеседниках семена подозрительных сомнений.
Да, Вера говорила только правду — за исключением одного-единственного вопроса, отвечая на который, она не врала, нет, но утаивала истину. Часть истины.
Утаивала от себя, прятала глубоко-глубоко, комкала и заталкивала пугающий ответ на самое дно души, чтобы самой в конечном итоге даже забыть, что там похоронено.
Почему вы ушли в дом к отцу в ночь после собственной свадьбы? Потому что хотела взять вещи. Потому что в новом доме не во что было переодеться, кроме осточертевшего платья. Не было даже пижамы. Не было маски для сна — а Вера всегда спит в пижаме и маске и не может по-другому.
В ту ночь она обнаружила своего отца мёртвым в собственном кабинете, обнаружила с дырой промеж лба, и под этим воспоминанием, впечатавшимся калёным железом в подкорку, спрятать можно было что угодно — какое угодно другое воспоминание. Разве может быть что-то хуже?
Нет, больше ничего плохого с ней не произошло. С этим ничто не шло в сравнение.
А если бы и было что-то ещё, то Вера, кажется, разошлась бы сейчас по швам, треснула и надломилась. Не выдержала бы.
Так что Вера просто вернулась за одеждой. Просто хотела переодеться. Это было правдой, и это должно было снять с неё любые подозрения.
Однако снять с неё подозрения, на самом деле, должно было и ещё одно обстоятельство, вскрывшееся несколькими часами позднее после того, как дом покинули сотрудники органов: исчез Макс. Испарился. Не выходил на связь.
Он отвёз отца домой, он был в доме, он был в его кабинете. И исчез.
Вера бы, может, и не заметила его пропажи, не узнала бы, что у Макса, кажется, была возможность застрелить отца, если б не подслушала разговор Пчёлкина с охранником, дежурившим в ту ночь и пропустившим через ворота саму Веру.
Замерев возле дверей своей комнаты в опустевшем доме, когда уехали, обыскав все комнаты, кроме её спальни, милиционеры, Вера слышала, как об исчезновении Макса Пчёлкину доносил охранник. А тот, в свою очередь, спросил, знает ли об этом следователь, и, получив отрицательный ответ — следователю о Максе не сказала и Таня, которую проинструктировал охранник, — велел им обоим и дальше хранить молчание.
Пчёлкин не хотел, чтобы следствию стало известно, что в ту ночь Макс был в кабинете отца.
Пчёлкин не хотел, чтобы следствию стало известно, что отца застрелил именно Макс.
Надёжный и верный человек, служивший у них уже бог знает сколько лет, которому отец доверял безопасность её, Веры, собственной дочери. Человек, которого отец пустил бы в кабинет, человек, который всегда носил при себе оружие и легко мог направить его на Профессора. Человек, который внезапно исчез.
Отца, Вера была уверена, застрелил именно он. Не Пчёлкин, который и мог бы уйти из дома, пока она, запершись, сидела в ванной; но не стал бы, конечно, выполнять грязную работу собственными руками, не стал бы светиться сам. Уж тут-то она Пчёлкина изучила достаточно хорошо.
Пчёлкин не стал бы светиться сам, он бы нанял человека, которому Профессор доверял, а потом спрятал бы все концы в воду и позаботился о том, чтобы этот человек исчез.
Зачем бы ему иначе пускать следователя по ложному следу, не указывать на явного — даже Вере очевидного — подозреваемого, прекрасно понимая, что подозрения теперь упадут — уже упали — на неё?
И что теперь с ней, Верой, может стать, если Пчёлкин приложит все усилия, чтобы подозрения эти в отношении неё только усилились?
Единственного человека, который мог бы в этой ситуации её спасти, должны были на днях хоронить. Предусмотрел ли он подобный вариант в их с Пчёлкиным сделке? Если бы убили Веру, то Пчёлкину, по его же собственным словам, самому светили бы неприятности с законом; но что, если это Веру бы... посадили? Она бы не умерла, не исчезла, она осталась бы жива, но не мешалась бы Пчёлкину под ногами — что тогда?
Главный вопрос, на который при таком раскладе надо было бы найти ответ: зачем это нужно Пчёлкину? Просто избавиться от неё, чтобы самому сохранять полную свободу действий? Может быть, проучить? Отыграться?
Или, быть может, между отцом и Пчёлкиным возникли разногласия, и Пчёлкин, едва став законным Вериным мужем, избавился от мешавшего Профессора?
Но стал бы тогда отец в последнюю их встречу просить Веру позволить Пчёлкину защитить её, если имел что-то против него? Нет, отец, кажется, не видел в Пчёлкине врага — совсем наоборот: ирония состояла в том, что отец видел в нём для Веры единственную остававшуюся защиту.
Вот только Вера теперь понимала, что ждать от него сто́ит чего угодно, кроме защиты. И неоткуда теперь ей этой защиты ждать, у неё только она сама, едва по швам не трещавшая, и осталась.
Из комнаты она все эти дни — а сколько их, этих дней, было, Вера не знала, потому что все слились в одну длинную, бесконечную полосу — почти не выходила, Таня, всё такая же заплаканная и нервная, только еду ей приносила, оставляя поднос на рабочем столе. Вера на её вопросы о самочувствии отвечала
односложно, разговаривать не хотела, и всё думала — последует ли и Таня приказу Пчёлкина молчать о Максе? Знает ли она, что тем самым подставит Веру — и если знает, неужели на самом деле на это пойдёт?
А может, Таня её тоже подозревает, и потому из неё пропала вся участливая заботливость, с которой та раньше к Вере относилась?
Неужели теперь Вера в собственном доме была окружена одними врагами? Таня, служба безопасности отца... Пчёлкин? Все они готовы были её обвинить? Подставить?
Вера не знала, обретался ли Пчёлкин в доме ночами, но днём он точно появлялся: зашёл одним пасмурным утром к ней в комнату, и Вера, ожидавшая увидеть Таню с неизменным подносом в руках, всполошено подхватилась, когда вместо домработницы на пороге оказался он.
Он молча завис, плечом приникнув к дверному косяку, исподлобья на неё тяжело уставившись и перебирая в голове ему одному понятные мысли. Пожевал губами неопределённо, скосив взгляд в сторону, и тихо произнёс:
— Похороны завтра в десять, — он посмотрел на Веру, прижавшуюся к изголовью кровати, задумчиво и тревожно. Устало прижал ладонь ко лбу, смяв лицо, и обвёл глазами комнату. — Ты здесь сутками сидишь?
Вера, закусив губу и не сводя с него напряжённого взгляда, ничего отвечать не стала, только одеяло натянула ближе к подбородку.
Пчёлкин понятливо кивнул, невесело ухмыльнувшись и сощурившись, не отводя от неё взгляда. Постоял ещё немного, скрестив на груди руки, и оттолкнулся от косяка двери.
— Скажи-ка, — цыкнув языком, он опустил глаза к полу и накрыл губой нижний ряд зубов. — Зачем ты всё-таки тогда ушла?
Вера тяжело сглотнула, опуская веки и сжимая рот в тонкую нить.
— Я хотела взять... — начала раздражённо уже в который раз, но Пчёлкин ей договорить не дал.
— Это я уже слышал, — оборвал он её резко, вцепившись стальным прищуром в её лицо. — Ментам будешь затирать, а мне говори правду.
Вера, поймав его прямой пристальный взгляд, поджала губы нерешительно и опустила глаза на собственные ноги.
То чувство стыда, которое Вера уже было похоронила под терзавшими душу мыслями о смерти отца, в присутствии Пчёлкина снова растеклось внутри склизкой мерзкой жижей, и только сильнее заклокотало, забурлило от его вопроса — или от ответа, который Вера давать не хотела.
Потому что тогда слишком многое придётся объяснить. Рассказать.
Пережить. И всё это разом, скопом, перед человеком, которому меньше всего хотелось довериться.
Губы её судорожно дёрнулись острыми краешками вниз, и она сдавленно произнесла:
— Тогда мне сказать больше нечего, — Вера сползла по изголовью вниз, переворачиваясь на бок, чтобы не видеть Пчёлкина. Или чтобы он не мог видеть её.
Вера услышала, как Пчёлкин стукнул пару раз костяшками пальцев по дереву косяка — как будто в каких-то размышлениях — и закрыл дверь.
Он ушёл, и этой ночью Вера заперла дверь в свою комнату.
Что отец умер — действительно умер — Вера поняла только на похоронах. Не уехал, не исчез, не отправился на лечение заграницу, а умер. Это осознание пришло только в тот момент, когда она увидела чёрный лакированный гроб, а в нём — отдалённо напоминающего отца человека.
Черты его лица заострились, цвет кожи отдавал в какой-то неестественный персиковый оттенок с кукольными пятнами румянца. Дыры́, которую Вера видела собственными глазами, во лбу больше не было — умельцы в ритуальном бюро залатали чем-то, так сказал Пчёлкин.
— Он вообще крещёный был? — спросила его Вера сипло, сжимая в сведённых почти до судороги пальцах маслянистую тросточку церковной свечи, на кончике которой живо подрагивал хрупкий огонёк. По отделанному светлым камнем помещению храма заунывно разливалась молитва.
Пчёлкин, исподлобья уперевшись взглядом в лицо покойника, рассеянно моргнул, Верин вопрос услышав, и чуть повернул в её сторону подбородок.
— Не знаю, — он беглым взглядом окинул её лицо и вернулся глазами к гробу. — Но при такой жизни хочешь не хочешь, а в бога поверишь. Чё ещё остаётся?
Вера ладонью заслонила глаза.
Всё сливалось в какое-то неразборчивое мельтешение ярких пятен перед глазами.
Вот она едет на заднем сидении машины Пчёлкина за чёрным вытянутым хвостом катафалка, в котором везут отца — она его не видит, конечно, но твёрдо знает, что он там. Вот блескучие золотые купола, крестами распятий подпирающие грудившиеся на небе тучи. Вот угрюмые лица, которые тесной толпой Веру окружают и от этого ей самой совсем не хватает воздуха. Вот тягостно-мрачное и постоянное присутствие Пчёлкина рядом — он от неё не отходит ни на шаг. Вот гипнотизирующий маятник ходящего туда-сюда кадила, распускающего клубы белого дыма. Вот саван — белоснежный, как выпавший в это утро первый снег — покрывает тело отца. Вот запах ладана, приятный, но отдающий обречённостью и неизбежным концом. Вот блики свечных огней. Вот отец. Вот она. Вот гроб.
Вот глубокая яма два на полтора в промёрзшей земле.
Вот стук последнего заколоченного гвоздя. Вот горсть земли, брошенная её рукой.
Вот и всё.
Вера так стояла ещё долго — вперившись ничего не отражающим взглядом в разрыхлённую землю на свежей могиле, в угрожающе огромную красно-зелёную груду венков у креста, в фотографию отца под бликующим стеклом, на которой он был моложе лет на пятнадцать, чем тот отец, которого она сама запомнила.
Да, только сейчас Вера поняла: всё, что ей от него осталось, — воспоминание. Страшное воспоминание, запечатлевшееся в сознании в пятом часу утра после её свадьбы.
— Вер, — на локоть опустилась мужская ладонь, и Вера, вздрогнув, обернулась рассеянно на окликнувший её голос Пчёлкина. — Поехали?
Она, вокруг себя оглядевшись, поняла, что на кладбище больше никого не осталось: только она да глотающий табачный дым Пчёлкин. Но это жутковатое кладбищенское одиночество в окружении графитово-чёрных камней с выбитыми датами промежутков чужих жизней ничуть ей сейчас не претило. Люди вокруг — вот они мешали. Говорили, соболезновали, плакали, но иногда втайне чему-то своему усмехались или, быть может, обсуждали что-то бытовое и никак с её, Вериным, горем не связанное. Вот они мешали. Мешали своей жизнью.
— Там... — Пчёлкин снова подал голос, —... на поминки уже все собрались.
Поехали, — он слегка потянул её за локоть к себе, и Вера, слабо кивнув и подушечками ледяных пальцев зажав веки, поддалась — свежая могила отца осталась где-то за спиной.
Вера — в отличие от многих собравшихся в этот день женщин — не плакала.
Ни сегодня, ни накануне, ни во все эти слившиеся в одну тягомотную массу серые дни. Глаза оставались предательски сухими даже тогда, когда выдавить хоть каплю влаги из себя нестерпимо хотелось. Всё внутри сковало какое-то непреодолимое оцепенение, сжало её крепкими силками и не отпускало.
Пчёлкин — кажется, из-за того, что она не билась в конвульсивных рыданиях — косился на неё иногда подозрительно; Вера его вороватые взгляды на себе ловила и только устало прикрывала на мгновение веки — что ей ещё оставалось?
По мрачной иронии ресторан, в зале которого буквой «п» выставили длинные прямоугольные столы, оказался тем же самым, в котором всего несколько дней назад Вера танцевала в белом подвенечном платье: теперь только вокруг все одеты были в чёрное, не было ни цветочных украшений, ни музыки — только свечи горели и тише намного было, ни смеха не слышно, ни громких голосов.
Здесь людей было меньше, чем у могилы, и лица в основном Вере были знакомы. Они говорили что-то об отце по очереди, поднимаясь из-за стола; говорил даже Пчёлкин — Вера не вслушивалась ни в его слова, ни в чьи-нибудь другие; сидела просто, сложив руки перед собой, безучастным взглядом перед собой уставившись. И когда Пчёлкин, закончив, вопросительно на неё взглянул, предлагая и ей произнести речь, она только рассеянно помотала головой, спрятав лицо в пригоршне ладоней. Пчёлкин понятливо кивнул, и тогда поднялся с места Юрий Ростиславович, а за ним — Космос, и кто-то ещё, кто-то ещё, снова кто-то ещё... Пятнами. Всё перед глазами шло какими-то пятнами.
Всё-таки что-то в ней надломилось, пробежала где-то внутри глубокая трещина, сквозь которую теперь утекали все силы. Вера спину чуть сгорбила, скрещивая перед собой руки на столе и обхватывая ссутуленные плечи ладонями.
Голоса, печальные и торжественные, смолкли, их заменило бряцанье тарелок и столовых приборов; а потом и тихий, вполголоса, но навязчивый гул досужих разговоров. Пчёлкин рядом поднялся, вынимая из кармана пачку сигарет, и кивнул Холмогорову в сторону балкона — того самого, где недавно совсем Вера сама стояла с Космосом в вечерних сумерках.
Холмогоров головой качнул, тоже с места встав, и чуть сжал увесистой ладонью Верино тонкое — сейчас казавшееся ещё тоньше — плечо.
— Ты как? — шепнул он Вере на ухо, склонившись над ней, и Вера слабо кивнула, проводив взглядом их удаляющиеся спины.
Встала сама: хотелось хоть на минуту спрятаться от копошащихся вокруг людей, и небыстрым шагом направилась в сторону туалета. В небольшом помещении за тяжёлой дубовой дверью прислонилась к мраморной стойке раковины, плеснув в измождённое лицо с потухшим взглядом холодной воды, и отвернулась от зеркала: смотреть на себя сейчас было неприятно.
На входе обратно в зал дорогу ей преградил полноватый широкоплечий мужчина с коротким ёжиком седых волос; Вера, оторванная от собственных мыслей, вскинула на него непонимающий взгляд и узнала в обвисающем от старости лице Берсеньева, помогшего ей тогда, в день убийства, приструнить следователя. Внутри колыхнулся лёгкий отголосок чувства благодарности: хоть кто-то ей тогда помог.
— Верочка, — ласково приобнял он её, чуть прислоняя к своим плечам. — Соболезную, моя дорогая.
Вера, не сопротивляясь, прикрыла глаза, лицом прижавшись к мягкой ткани тёмно-серого пиджака, и одними губами выдохнула тихое «спасибо».
— Послушай, если тебе какая-нибудь помощь... — участливо затараторил он, отстраняя Веру от себя на вытянутых руках. — Любая, Верочка. Я всё что в моих силах готов... А в моих силах, — он, склонив вбок голову, добродушно улыбнулся, — очень многое, ты знаешь.
Вера, заправив машинально прядь волос за ухо, закусила пересохшую нижнюю губу и подняла встревоженный взгляд на Павла Ивановича.
— Дядь Паш, — неуверенно начала она и, сбившись, прочистила горло. — У нас следователь был, они... — Вера, шмыгнув носом, прижала сцепленные в замок ладони к животу. — Они, кажется, думают, что это я. Но это бред какой-то,
— Вера устало обернула лицо к окну, возле которого они разговаривали. — Они не ищут настоящего убийцу... — Вер, я ситуацию полностью контролирую. Держу руку на пульсе, — сжав длинными пальцами её плечо, Павел Иванович опустил ладонь Вере на щёку и заставил заглянуть ему в застиранно-голубоватые глаза. — Будь уверена, следствие все версии проверит. Этот следак, Климов, он спец опытный, я сам его к вам направил, когда узнал. Он во всём разберётся, а я прослежу, чтобы попусту не растрачивались.
Вера, кинув взгляд ему за плечо, пересеклась глазами с Пчёлкиным, курившим на балконе в компании Холмогорова и слишком пристально за нею наблюдавшим.
Она сглотнула, поджав в сомнениях губы, и искоса глянула на колышущуюся тюль прозрачно-белой занавески, тихо вздохнув и заломив пальцы.
— Есть кое-что, чего они, мне кажется, не знают, — негромко произнесла она и из-под нахмуренных бровей посмотрела в лицо Павлу Ивановичу. — Я слышала, как охрана докладывала, что пропал Макс, мой охранник, он в тот день привёз отца домой и был... — голос дрогнул, и Вера шумно вздохнула. — Был у него в кабинете. Последним. Но Пчёлкин... — она осеклась, легонько качнув головой в сторону. — Мой муж не хочет, чтобы этот Климов о нём узнал. Он приказал всем молчать. Получается, надо срочно искать Макса, а милиция теряет время.
Берсеньев, цепко всмотревшись в Верино взволнованное лицо, громко втянул воздух мясистыми ноздрями и обернулся — туда, где всё ещё за ними наблюдал Пчёлкин, переговаривающийся о чём-то с Космосом. Вера, опустив подбородок, затравленно взглянула на него, и Павел Иванович, вернувшись к ней глазами, этот её опасливый жест заметил, подозрительно прищурившись.
Он пожевал губами в раздумьях, не выпуская из виду Вериного лица, и втянул щёки, медленно и многозначительно кивнув головой.
— Да, этого мне не докладывали, — протянул он настороженно. Его глаза, сощурившись, превратились в две едва различимые щёлочки. — Макс... Я помню его, он долго у вас служил. Лёня ему сильно доверял, раз к тебе приставил.
Вера закусила до боли внутреннюю сторону щеки и беспомощно уставилась на Павла Ивановича.
— Велю проверить эту версию. Пусть поищут, куда он мог подеваться, — облизнув кончиком языка губы, подвёл он итог. — Вер, — его ладонь накрыла замок её сцепленных пальцев и ободряюще сжала. — Ты не переживай, у нас так заведено просто, порядок такой — всех подозревать, всех проверять. Никто на полном серьёзе не будет тебя обвинять. А Климову я скажу, чтобы он сочувствие хоть проявил, а то мы, ж, знаешь, люди толстокожие, в нашем деле без этого никуда.
Вера, слабо дёрнув уголками губ, сбивчиво покачала головой.
— Спасибо, дядь Паш, — вполголоса выдохнула она. Он, опустив веки, добродушно улыбнулся.
— Не за что, Вер. Лёнька мне... — его лицо подёрнулось в болезненной гримасе, фразу он не закончил и секунду помолчал. — Мы с ним столько прошли. Я ему обязан. Найдём мы эту сволочь. Ты вот что лучше скажи... — Павел
Иванович, резко обернувшись к балкону и мазнув по Пчёлкину напряжённым взглядом, деликатным тоном обратился к Вере: — Муж-то... ты как считаешь, Вер... — посмотрел на Веру проникновенно, крепче сжав руку на её пальцах. — Он не мог?
Вера отвела глаза, украдкой глянув на Пчёлкина, неуверенно сжимая губы в тонкую нить и с тяжёлым вздохом прикрывая глаза.
— Не знаю, — тонким слабым голосом ответила ему, заглядывая в сосредоточенные глаза, и неопределённо пожала плечом. — Не знаю, — повторила как будто себе самой.
— Он тебя не обижает? — задал новый вопрос Берсеньев, чуть склоняя голову, чтобы его лицо оказалось на одном уровне с Вериным. — Мне можешь сказать, я помогу.
Вера прикусила губу, опуская ресницы, и отрицательно мотнула головой — но получилось не очень-то убедительно.
Павел Иванович притянул Веру к себе за плечи, опуская ладонь ей на затылок, и она уткнулась в терпко пахнущую сандалом и табаком грудь. Все вокруг курили, от всех исходи этот едкий, щекочущий ноздри запах, так ей всегда претивший.
— Ничего, мы разберёмся, — похлопав её по спине, полушёпотом уверил Павел Иванович и, отстранившись, кинул взгляд на запястье. — Ты прости, мне уже бежать пора. Служба не спит, — его пальцы сжали плечо, — звони в любое время.
Вера невесело улыбнулась и, проводив его взглядом, обернулась к столу, за который уже усаживался Пчёлкин, всё также пристально за ней следивший. Она, скрестив руки на груди в защитном жесте, заслонила лоб рукой, с силой зажмурившись.
— Верк, — окликнул её приближающийся Космос. — Чего такое? Вера помотала головой, отнимая от лица руку.
— Устала просто, — дёрнула она краешками рта неуверенно.
— Пчёла сказал тебя домой отвезти, если хочешь, — Космос огладил её по плечу ладонью и заглянул в лицо. — Поедешь?
Она отрывисто покивала, с надеждой глядя на Холмогорова, расплывшегося в сочувственной улыбке.
— Пошли тогда, — резюмировал он уверенно. — Тут уже нечего делать.
Вера плелась за ним к машине, морщась от бившего в лицо порывистого ветра. Снег, утром падавший пушистыми хлопьями, теперь таял и превращался в коричневую слякоть, расплывался под ногами гадкой грязной кашей.
— Как себя чувствуешь вообще? — спросил Холмогоров, когда машина выехала на зажатую между двумя стенами голого леса дорожную полосу.
Вера неопределённо пожала плечом, измученно откидывая затылок на мягкую спинку кресла.
Космос, неприятно сморщившись, кинул на неё полный боли взгляд и опустил на её ладонь свободную руку.
— Хер пойми чё творится, — цыкнул он уголком губ, конвульсивно мотнув подбородком в сторону. — Кому ваще упёрлось его убивать? — Холмогоров порывисто стукнул рукой по оплётке руля, и Вера невольно от громкого звука вздрогнула. Он, виновато на неё покосившись, произнёс тише: — Извини. Я в смысле, он же уже...
Холмогоров потёр ладонью затылок и втянул сквозь зубы воздух.
— Ну, не было смысла его это самое... — всё так же сбивчиво попытался пояснить Холмогоров. — Пчёла уже по факту его место занял. Профессор, конечно, не перестал от этого быть Профессором, но все ж уже понимали, что карта бита.
Вера не ответила, только пожала безразлично плечами, взглядом утыкаясь в стекло, подёрнутое белёсой рябью разводов от стекающей мороси.
— Короче, неясно нихуя, — мотнул Космос головой, поджимая губы. — Это ж ты его нашла? — помолчав, спросил он приглушённым от нерешительности голосом.
Вера повернулась к нему лицом, задумчиво уставившись куда-то поверх плеча Холмогорова, и коротко кивнула с тихим вдохом.
— Я нашла, — повторила она хрипло и смяла щёку ладонью, из-под полуопущенных ресниц глядя на Холмогорова безжизненными глазами. — А все думают, что раз я нашла, я и убила, — она горько ухмыльнулась и, перекатившись на затылке, уставилась в лобовое стекло. — Не знаю, Космос, кому это вообще нужно было. Может, тебе у Пчёлкина и спросить?
Холмогоров, сжав руль до побелевших костяшек пальцев, шикнул сквозь зубы, раскачивая головой из стороны в сторону.
— Пчёле тоже как будто лишние проблемы не нужны, — с сомнением протянул он. — Вер, — позвал Холмогоров, оторвавшись от дорожного полотна и устремляя на неё сосредоточенный взгляд. — Что ты видела? Расскажи.
Вера опустила веки, втягивая пропахший табаком воздух салона, и пожала плечом, скрещивая на груди руки.
— Да ничего, — ответила она тихо. — Что свет в кабинете горит, видела. Дверь открыла, а он там в кресле... — она сглотнула. — Сидит. Дыра от пули во лбу.
— Дверь закрыта была? В кабинете всё на своих местах? — не унимался Холмогоров, и Вере захотелось эти его липнущие к коже вопросы — такие же, как у следователя и адвоката — скинуть с себя, оторвать и отбросить.
— Закрыта. Не знаю, на своих или нет, но беспорядка не было, — Вера запустила пальцы в волосы. — Он сидел в кресле, как будто работал, не знаю... Зачем ему посреди ночи нужно было что-то делать? Он после больницы по режиму жил. В ресторане сказал, что устал, почему тогда сразу не лёг?
Холмогоров замолчал. Вглядывался в прозрачную гладь лобового стекла, задумчиво шевеля губами и хмуря широкий лоб.
— Вер, — прервал он, наконец, повисшую тишину, откидываясь на спинку сидения и крепко вцепляясь пальцами на вытянутых руках в руль. — Ты-то там как оказалась вообще посреди ночи?
Вера обернулась к нему лицом, но Холмогоров на неё не смотрел — приклеился глазами в бегущую под ними мокрую полосу серого асфальта и сжал напряжённо челюсти. Она пробежалась по его до предела как будто натянутой фигуре и опустила подбородок, дёрнув губами в кривой ухмылке.
— О чём вы там с Пчёлкиным так задушевно беседовали? — вопросом на вопрос ответила она, голос звучал ровно и даже чуточку насмешливо. — Помирились, что ли?
— О том, что ситуация — полное дерьмо, — слегка стукнув по рулю ладонью, Холмогоров бросил взгляд в боковое зеркало. — И чё ждать, непонятно.
Вера, понятливо помычав, плечом прислонилась к дверце машины.
— А мне кажется, о том, что это я его застрелила, — равнодушно оспорила Вера слова Холмогорова и закусила нижнюю губу в разочарованно-злобном оскале. — Он ведь так тебе сказал, да?
Космос не ответил, глянув на Веру сквозь зеркало заднего вида и болезненно скривился.
— И ты ему поверил, — подвела она итог бесстрастным голосом, ладонью растирая плечо под шерстяной тканью пальто, почему-то сейчас совсем не гревшего. — Из нас двоих ведь это я тот человек, который без сомнений может кого-нибудь убить. Я, а не твой, — она, на секунду прервавшись, с силой сжала губы и выплюнула сквозь зубы, — Пчёла.
Космос раздражённо повёл подбородком в сторону, тряхнув тёмными вихрами чёлки.
— Вер... — начал он, но Вера его остановила, вскинув ладони:
— Да ничего страшного, — оборвала его решительно. — Всё нормально.
Нет, не нормально, ничего не было сейчас нормально. Даже Космос, на которого она рассчитывала, от которого ждала только безоговорочной поддержки, перед Пчёлкиным её не защитил — не просто не защитил, а принял, кажется, его сторону. Позволил себе усомниться в Вере, и даже не тайно, подспудно, своих мыслей не выдавая, а настолько усомнился, что решился задать практически прямой вопрос ей в лицо. Не боялся, что её это заденет.
Потому что считал, что правда не может её уколоть?
Вряд ли думал, что она бы и правда утвердительно ответила ему на вопрос, но хотел ведь что-то в ней прочитать, проанализировать её реакцию, чтобы решить — кому из них с Пчёлкиным двоих можно верить.
Машина в тягостном молчании, наконец, остановилась, но Космос, шумно втянув воздух сквозь зубы, повернулся к ней всем телом, в своих мыслях что-то Вере сказать колеблясь.
— Вер, я не считаю, что ты могла... — начал он тихо, с толикой вины в сапфировых глазах глядя на неё.
Вера, встретившись с ним прямым взглядом, грустно поморщилась в подобии улыбки. Она устала; устала ждать от всех вокруг подлости, ждать предательства, устала отбиваться от этих подозрений.
— Нет, Кос, если бы не считал, то не спрашивал бы ничего, — она смяла пальцами переносицу и невесело хмыкнула, резко качнув головой в сторону своего окна, за которым виднелась стена глухого забора её дома. — Ну, чтобы тебе легче было, Кос, давай скажу, что я правда не очень-то хороший человек. Знаешь, как я хотела свадьбу эту расстроить? — Вера вперилась в Холмогорова испытывающим взглядом, опустив подбородок и ощущая, как тяжело начинает вздыматься грудь от ставшего вдруг трудным дыхания. — Узнала, что Белова от мужа ушла. Ты же мне сам про них с Пчёлкиным говорил, помнишь, Космос? Вот я и попросила её с ним поговорить. Надеялась, они сойдутся, и Пчёлкин от меня тогда отстанет. А я за тебя замуж выйду, чтобы жизнь себе не портить, — всё тело, будто в лихорадочном ознобе, разбила мелкая противная дрожь, и Вера крепко сжала кулаки, острыми ногтями впиваясь до боли в мягкую кожу ладоней. — А тебе ничего не говорила, потому что знала, что ты тогда на это не согласишься.
Она до невозможности близко поднесла своё лицо к его, вздрогнувшему вдруг будто от удара хлыста — а так ведь оно и было, так ведь она и хотела: хлестнуть его посильнее, до свиста воздуха, чтобы аж алая ссадина на ровной коже осталась, чтобы след долго-долго затягивался.
Так ей осточертело это в себе носить, так надоело чувствовать себя перед ним виноватой — а сейчас он сам стал перед ней виноват; не просто виноват, а почти что перешёл в стан врага — и значит пришло время счёт смерить, поквитаться. И пусть это она сейчас выглядела в его глазах мерзкой и гадкой — какое Вере до того было дело? Она сама себя такой и чувствовала, так что пускай Холмогоров — как там выражался Пчёлкин? — поймёт, с кем имеет дело.
Она резко распахнула дверцу машины, выскакивая на ноябрьскую промозглую стынь, и хлопнула створкой так свирепо, что в ушах будто что-то от громкого звука оборвалось.
Тугой узел между ними Вера разрубила одним лихим движением, чтобы ничего их больше не связывало. И пускай думает, что хочет. Уже подумал самое худшее, что ж теперь терять?
🌟 ПОЖАЛУЙСТА, ПОСТАВЬТЕ ГОЛОС ЭТОЙ ЧАСТИ!🙏🏻🥹 Спасибо! ☺️❤️