На Юг

Что такое в своей сущности искренность и беспрекословность самых важных чувств в жизни человека? Может, это та любовь, когда родители отдают всё, вплоть до собственной кожи, и подобно мужчине из анекдота, который когда-то читал газету.

Читает мужчина газету и видит, что люди плохо живут, болеют и умирают, голодают и бедствуют. «Что же делать?» — подумал он и отдал все свои миллионы долларов в золоте и ресурсах на благотворительность. Потом читает и видит, что людям не стало лучше, они всё так же бедствуют и умирают. И подумал, что нужно ему отдать почку, чтобы успокоилась душа, и будет знать он мир.

Пришёл, лёг на операционный стол и отдал почку 9-летней девочке под признание и благодарность её матери, и сидит в палате после выписки, читает бесплатную газету: «Всем плохо, люди голодают». Загрустил мужчина и вернулся к врачу и говорит ему: «Я отдам свою плоть, органы и всё, что есть, ради людей». И забрали у мужчины всё, что было: и глазные яблоки, и руки, и ноги, и кожу с печенью... Но никому не стало лучше, люди всё так же жили несчастливо.

Так можно ли, отдавая всё своим любимым детям, партнёрам, обрести счастье в этом мирском мире? Пожалуй, нет. Ни вам, ни им не станет от этого лучше, вы просто потеряете ногу, а доброта ваша не будет вознаграждена.

Та притча из Библии про блудного сына является лишь сказкой, ложью, которая не станет ясностью. Да, вы, конечно же, можете вернуться в родное гнездо после потерь, и вам там помогут, вас там утешат и накормят, но вы не сделаете их счастливыми, и вас счастливым никто не сделает.

Так при чём тут чувственность и способность отдавать свои накопления и чувства в руки людей, любимых вами? Думаете, это стоит того? Или, может, вы даже не пробовали такую проекцию своей жизни? В моём бедном и грязном мире некоторые люди чувствуют крайнюю степень собственной удовлетворённости от того, что дают людям то, чего им не хватает, по взглядам первых, и получают от этого такой кайф, связанный с наркотическим опьянением.

Освальд делал всё ради Милы, он не был таким счастливым уже множество лет. Он был из дарителей, тот, кто много чего накопил, и не только денег на правительственной работе, но и нравственного ресурса. Он, поистине, по-джентльменски, наподобие тогдашних денди, ухаживал за Милой. Не Винфрид с Оделией, конечно, но их более адская прогрессия. И сегодня я хочу вам поведать их маленькую историю большой любви. Закройте, пожалуйста, глазки и смотрите... слушайте... всем слушать! Занавес упал, и вот... Вот же он, правительственный квартал, где живёт Освальд. Давайте покажем вид сверху, представим, что мы птицы, и мы можем с птичьего полёта обозревать эти прекрасные виды домов и людей, всего живого и величественно красивого, что можем наблюдать. Там за стенами живёт он, сенатор, недавно к нему вновь переехала Мила. События в их жизни всё более налаживаются, они открещиваются от расследования по Потрошителю Яммера и счастливо живут. Лишь Оделия и пара следователей бегут по поискам наглеца, убивавшего жителей. Нет... что вы, Герр сенатор, это, конечно же, тоже заботит в равной степени сложности духа, но убийства пошли на спад, а старые убийства ему не хочется шерстить, тем более что он политик. Может быть, он сам так думал, и он всё больше и больше влюблялся в Милу.

Знаете, когда у вас определённо большая причина жить и любить, вам всё меньше хочется адреналина и риска в жизни, хочется поставить всё на паузу и плыть на крейсерской скорости в Бостон на каникулы, хочется цветов и шампанского из Франции, хочется на пляж в Ницце, а не всё это мерзкое и смиренно-убиенное. Тем более, что будет, когда они найдут Потрошителя? Пожмут ему руку? Он же убийца, а это работа настоящих профессионалов — ловить таких, как он, вот Конрад и Винфрид с Оделией уже не справились.

Так, в ожидании хороших дней, под счастливым одеялом продолжались их дни. Они вместе просыпались. И утро Освальда начиналось с Милы, и ночи ею заканчивались, вся его жизнь теперь — только Мила.

Что же нужно среднестатистическому лучшему человеку современного или тогдашнего мира для обретения счастья? Может, домик получше с видом на прекрасный берег Средиземного моря, или... стоп, а может, парочка красивых детей, которые осуществят все мечты, которые не удалось и вы просто не успели из-за сильной занятости осуществить именно вам? Или, может, затащить какую-то красивую пышногрудую блондинку для счастья в постель? Но когда пройдёт ваш час, что же вы дальше будете делать? Опять клясться перед Богом, чтобы тот простил, дал немного времени, ведь у меня такие чистые намерения... прям как у Фауста. Аааа... тотальный фарс, вы врёте! Вы врёте родителям, подружкам на одну ночь, друзьям, которым клянетесь в верности, вы врёте Богу, но хуже всего то, что вы — самое ничтожное произведение картинного мира — врёте сами себе, не осознавая всю глупость дофаминовой ямы и обычной дрочиловки, куда вы сегодня попали.

Держи ручку... — скажу я. — Держи эту чертову ручку, ведь как только ты её отпустишь, тебе станет хуже. Ты упадешь, и страх не высоты, нет, не высоты будет омрачать твоё падение. Все уже и так знали, что из тебя ничего хорошего не выйдет.

Ты осознаешь, что был всё это время счастлив, лишь тогда, когда тебя ткнут, как котёнка, этим лицом. Когда Харон потянет тебя в лодку, чтобы переплыть Стикс, тогда ты поймешь, что был всё время счастлив, что нашёл себя уже давно, но пути обратно уже нет.

Так о чём это я... ах да.

Освальд и Мила кружились в радужном вальсе, через несколько месяцев хотели играть свадьбу, а пока вдоволь веселились, посещали торжественные концерты, костюмные вечеринки, ходили на пляж у Ляйна летом и весной, по ресторанам у набережной, и проводили свою жизнь в счастливом угаре, в самой положительной форме этого слова.

— Пойдём сегодня в «Ребрышки от Людвина», — спросила Мила своего сенатора.

— Да, конечно, — ответил он.

— А что мне лучше одеть? Это чёрное платье с вырезом на спине и шляпу со страусиным пером или тот классический костюм под юбку цвета тиффани? — спросила она.

— Ох, я даже и не знаю. Давай то чёрное платье, будешь самой красивой, а я под него одену свой коричневый смокинг и накину белый пиджак.

— Да... тогда к 17:00 жду тебя у выхода на прогулку, — сказала Мила.

— Хорошо, — радостно ответил он и пошёл одевать свой пиджак и заново лакировать туфли.

Подойдя к зеркалу, Освальд долго думал: «Может, сегодня сделать ей предложение? Надо выбрать кольцо с бриллиантом побольше, она заслуживает всего мира, а что я ей могу дать? А может, вернуться и сказать, что мы едем в турне по восточному побережью Штатов, взять отгул на месяцок, тем более я же начальник».

Под эти радостные и крайне серьёзные мысли Освальд сбривал остатки щетины с шеи...

Тут на заднем плане в зеркале нарисовался Француз.

— Ай, порезался из-за тебя! Мог бы и постучать в дом, а не как всегда через форточку забираться. Тем более тебе почти всегда тут рады, — сказал Освальд.

— Да, обязательно, может, ещё здороваться начнём? — спросил Француз.

— Давай ближе к сути, — ответил Освальд, вытирая кровь с шеи белыми полотенцами с недовольным лицом.

— Ну, помнишь то дело по Потрошителю...

— Ничего не хочу слышать, оно для меня, для тебя и тем более для Милы закрыто. Поиграли в сыщиков и хватит. Пусть с этим разбирается комиссар, ему за это деньги дают. А наша детективная история привела только к смерти Винфрида и тому, что Конрад просто напросто пропал. Мне даже стыдно встретиться с Оделией... всё это похоже на какую-то чертовщину, — сказал Освальд, продолжая брить другую сторону шеи, а ту, что порезал, придерживая полотенцем.

— Нет же, глупенький ты мой, а тебе не кажется, что именно ты и можешь решить эту проблему? У тебя ведь так хорошо получалось, помнишь, как у Седана? Остановить зло за всё хорошее и против всего плохого.

— Нет... я хочу обычной жизни, не мешай мне, пожалуйста, готовиться к вечеру.

— Пффф...

— Кто тут был, Освальд? — спросила, проходя мимо коридора, Мила.

— Да так, старый товарищ по войне...

— Оу, он так быстро пропал. Я вроде слышала голос, а теперь ты тут один. Почему же нас не познакомил?

— Знаешь, солнце, он даже для меня по характеру своеобразный, а я повидал многое в жизни, разных мудаков по масти и без неё.

— Ты думаешь, я в Англии с цветом общества ходила в университет? Там тоже много черни и плохих тусклых людей, этих магнатов, папенькиных сынков владельцев угольных шахт. Вряд ли этот ветеран войны хуже них.

— Повторюсь, солнце, у него свои причуды, и они не для тебя, — сказал Освальд, завершив диалог.

Время близилось к пяти вечера. Они потихоньку собирались, на улице уже близился закат. Они обули свои красивые туфли и пошагали к ресторану. Закатное солнце красным алым и просто красивым цветом просвечивало пиджак Освальда и давало прекрасный акцент на спину Милы. Это была по-настоящему звёздная парочка, многие жители района оглядывались и смотрели.

— Повезло тебе, мужик, хорошую цацу ухватил, — сказал один пьяный доходяга.

Освальд не подал виду, чтобы не смущать Милу.

Освальд и Мила подходили к ресторану «Ребрышки от Людвина», в довольно новом и практичном здании, построенном пару десятков лет назад. Там светили витровые самодельные лампы ещё на китовом жире, от чего добавлялось аппетита к ребрышкам от дяди Людвина. На столах вдоль помещения расположились картёжники, играющие в техасский холдем.

Освальд остановился у входа и оглядел зал, наблюдая за игроками. Один из них, мужчина с бородой и татуировкой змеи на правой руке, привлёк его внимание своим умелым обращением с картами. Освальд, с улыбкой посмотрев на Милу, шепнул ей на ухо:

— Пойду попробую удачу. Ты не против? — спросил он у Милы.

Мила улыбнулась в ответ и кивнула, направляясь к бару заказать что-нибудь прохладительное, чтобы отвлечься от пустоты бытия заведения. Освальд, уверенно шагая, подошёл к столу, где сидел картёжный игрок.

— Приветствую, можно присесть? — спросил он, доставая из кармана пачку банкнот и раскладывая их на столе.

— Конечно, — ответил мужчина, приветственно кивнув. — Меня зовут Николай, а вас? — спросил мужчина.

— Освальд, — представился он, усаживаясь на стул и беря карты в руки.

Игра началась. Освальд был опытным игроком и знал, что главное — не только карты, но и умение читать соперников. Он внимательно наблюдал за Николаем, изучая его манеру игры.

Первые несколько раздач прошли в обмене незначительными ставками, игроки присматривались друг к другу. В одной из раздач, когда на столе уже лежали флоп, терн и ривер, Николай сделал крупную ставку. Освальд задумался, пытаясь понять, блефует ли соперник.

— У вас, наверное, стрит, — предположил Освальд, всматриваясь в глаза Николая.

— Может быть, — таинственно ответил Николай, не выдавая своих эмоций.

Освальд решил рискнуть и ответил на ставку, подняв её ещё больше. Николай улыбнулся и вскрыл свои карты. У него был фулл-хаус, и это принесло ему победу в раздаче.

— Хорошая игра, — признал Освальд, протягивая руку для пожатия. — Я давно не встречал таких сильных соперников.

Игра продолжилась, и Освальду выпали две шестёрки. На столе на терне была ещё шестёрка, у него была тройка, почти гарантировавшая ему победу. У Николая, судя по его неприглядному виду, было две пары десяток и валета на карте.

— 40 000, — сказал Освальд, поставив весь свой банк.

— 500 000, — ответил Николай.

— Но у меня нет таких денег.

— Тебе нужно ровно столько, чтобы меня вскрыть, — ответил он. — Можешь занять у меня 500 000, чтобы попытать удачу и победить на ривере, или уходи отсюда и оставь мне свою даму.

— Хорошо... я готов, я уверен в своей победе, — ответил Освальд, и они скрепили договор своим рукопожатием.

— Ривер, пожалуйста.

Крупье выкинул шестерку на стол.

У Николая были два валета и три десятки... опять фул-хаус.

Освальд артистично помрачнел от везения Николая, что аж завело его в умопомрачительную ошибку ухмылки. Он на ломаном русском сказал: «Ну всё, приехал немец».

Освальд открыл каре из четырёх шестерок.

— Видимо, вы только что оплатили содержание детского дома на ближайшие пять лет. Спасибо вам, — ответил Освальд.

— Да... как... это невозможно.

— Везение. Спасибо вам за игру, — сказал Освальд и пошёл к Миле с выигранным чеком на 1 000 000.

Николай же был в осадке, но не из-за проигрыша в такую большую сумму, а в принципе из-за того, что он проиграл. К нему подошла его женщина и сказала:

— Нам пора уходить, курьер приехал. Нам пора к Вильгельму.

— Хорошо, любовь моя, — ответил он. И они ушли из заведения навсегда.

Мила кушала вкусные свиные ребра от дяди и общалась с ним.

— Людвин, дядь, а как вы готовите эти ребра? Можно мне рецепт, чтобы я дома радовала своего Освальда?

— Это семейный секрет, — ответил он.

— Нууу, пожалуйста, — начала подмигивать Мила Людвину.

— Ну, могу вам дать рецепт тёщи по говядине. Он мне не так дорог, как этот, так что давайте на нём и остановимся.

— А вы умеете отпускать с хорошим настроением, — улыбнулась Мила.

Подошёл Освальд с чеком на миллион.

— Кажется, ты выиграл, — заметила Мила.

— Да... мне повезло.

— То есть ты поставил меня на риск и мог меня потерять? — спросила она.

— Нет, конечно. Крупье — это внук Людвина. Вот, кстати, твоя доля, — протянул большую пачку Людвину Освальд.

— Я уж то испугалась, что ты оставишь меня этому свиноподобному русскому деревенщине.

— Он какой-то слишком богатый. Сам себя завел в ловушку на миллион и ни чуть не повёл бровью, когда проиграл. Людвин, кто этот Николай? — спросил Освальд.

— Оу... если бы я сам знал. Но охраны у него было много, так что давай увеличь немного толщину моей пачки, чтобы я тоже мог что-то пожертвовать для детского дома, — ответил дядя.

— Ладно, разве это не чуждо, кем являлся этот милостивый господин, если его появление сегодня вечером сулило нам большую выгоду? — сказала Мила.

По прошествии вечера было много интересных и не очень диалогов. Освальд и Мила развлекались как могли: пили игристое вино, закусывали жаркое, слушали шутки Людвина.

А вот сейчас вылетит птичка, вот оттуда, где же эта чертова птичка, забвения и развития сюжета? О, бог мой, где же драма, превосходящая ожидания?

Освальд и Мила после пары выпитых бутылок вина коллективно решили отведать сегодняшний симфонический оркестр и оперу «Зигфрид» трудолюбивого авторства герра Вагнера в имперской ложе драматического оперного театра на улице Монпансэ. Как-то даже по-французски звучит.

Им в последний момент удалось выцепить пару хороших билетов на ложу, и то только с помощью влияния Освальда на общественность и курирующего директора этой оперы. Дальнее знакомство наконец-то помогло, и Освальд смог получить так желаемые жёлтые билеты императорского толка.

Площадь у театра была полна представителями разного толка меньшинств. Разные доходяги пытались получить лишнюю марку за разную мелочь, такие как сладкая вата и другие воздушные покупки, предлагавшиеся в тот вечер у театра.

На боковом входе наливали крафтовые вина и давали попробовать сырные вырезки в пять раз дороже. И много величия лишенств, которые только могли вообразить себе человеческие разумы для продажи. Маркетинг и его инициативные инструменты появились именно из нищеты, из человеческого желания обогатиться самыми простыми способами, и это переросло в науку.

К Освальду и Миле подошёл миловидный пьяный мужчина с графином спиртосодержащего напитка высокой процентной составляющей. Освальд поклонился в сторону и потянул туда же руку миловидной Милы, чтобы уклониться от сказочных диалогов с этим джентльменом.

— Извольте, герр и фрау, извольте, можно минутку вашего внимания? — насыщенно вызвался перед ними этот пьяный господин в лохмотьях.

— Нет, — кратко ответил Освальд.

— Подожди же, милый, давай его выслушаем, — сказала Мила.

Глазки-то загорелись у господина, и пальцы сжались на ногах от этих слов. Ботинки его давно приняли форму ступней, а подошва совсем отпала. Вся кожа господина была повязана марлей, и местами из-под лохмотьев выступали разные рваные ранки, которые будто светились от темноты, пропуская свет. Кожа его была похожа на пожеванную шкурку от курицы и вызывала странное ощущение неприязни, от которого хотелось просто уйти. Но Мила была не из робкого, как говорится, десятка.

— Осмелюсь к вам, герр и фрау, обратиться с разговором приличного толка. Винцент, такая фамилия моя. Осмелюсь узнать, что вы служитель люда народного?

— Да, я сенатор.

— Оу, да-да-да, я вас где-то видел в газетной печати. Помощь бездомным и также дело... как оно, а, точно, дело о Потрошителе Яммера. Как оно движется? Мы все боимся, милостивый герр сенатор.

Освальд покачал головой и взял кусочек сыра с блюда проходящей официантки. Рассасывая сырный кусок, он спросил:

— Что вам нужно, герр Винцинт?

— Так я и знал, так я и думал, милостивый...

Господин начал заикаться и топтаться на месте в собственном диалоге. Он словно боялся что-то сказать, что-то спросить и узнать. Он не был таким похабным и наглым бомжем, как другие изрядно просящие и не работающие. Его руки были украшены мозолями, а куртка накрыта слоем опилок. «Наверное, он работает на складе», — подумала Мила.

— Извините, простите, герр сенатор, бедность — это не порок... — сказал он, заикаясь и перебирая пальцы от волнения.

— Знаю я, что и пьянство с наркотической зависимостью не является добродетелью мира людского... Но нищета души человеческой является истинным бичом сегодняшнего мира. Вот... вам не приходилось просить человека о помощи, изначально зная, что человек не протянет эту руку помощи? Ведь зачем ему определять вам руку помощи, выделять деньги и время на вас, если он знает, что вы ему ничего никогда не сможете дать?

— Случалось такое, но всегда человек может рассчитывать на помощь. Ведь у него есть какая-никакая семья и друзья. Финансовая подушка присутствует у каждого, просто не каждый о ней догадывается, — ответил Освальд.

— Да, надобно, чтобы всякому человеку можно было куда-то пойти, укрыть ноги от дождя и отрезвиться от пьянства и пороков. Когда сын мой, родной, был на войне потерян, 30 лет назад, не было так... про философию... не так, герр... ну ничего, ничего.

— Вы потеряли сына на Франко-прусской войне? — спросил Освальд.

— Да, его тело мне не вернули. Я не знаю... я не знаю, где он, оттого и помощь, помощь мне не нужна. Только лишь маркой помогите на пару бокалов спиртного, да я пойду дальше горевать по своей утрате неопределимой.

— Так, может, он жив? В какой дивизии он служил? — спросил Освальд, намереваясь раскусить старого подлеца, ведь часто кто после войн, даже спустя десятилетия, хотел омрачить потери немцев и нажиться на героизме людей к ним не причастных.

— Он... он был...

Тут мимо этой чудотворной компании прошла другая компания из трёх более пьяных компаньонов.

— Шнапса! — кричал один из них.

Официантка набрала как можно больше закусок на противень, чтобы смочь унести закуску для тех господ. Бутылка шнапса полетела к ним на крыльях.

— Так, герр, вот его фото. Он был в дивизии полковника Петра Лоунферца, 5-й полк, 8-я рота, — сказал пьяный господин, перетирая кожу на пальцах.

Освальд услышал это и взял Милу за руку. Та заметила сильное сжатие руки своим милым.

— Нам пора. Мне жаль вашего сына, — ответил Освальд.

Они быстро, почти бегом, забежали в театр, ведь вход был совсем рядом. И, расположившись в ложе, уже далеко от мрачного измученного и пьяного старика, они ощутили покой, который чувствовался в воздухе. Но напряжённые глаза Освальда начали у Милы вызывать вопросы.

— Так кто это был?

— Я его не знал.

— По твоей реакции не скажешь.

— Он очень похож на одного человека.

— Откуда тогда? С войны?

— Я не знаю, как тебе сказать...

— Милый, ну я же тебя приму любым, какой ты есть.

— Там был наш капеллан, капитан именно нашего батальона. Он героично погиб в первый день битвы при Седане.

— А как это было?

Освальд намотал голову холодным слегка промоченным платком и разложился в стуле, выдерживая паузу.

— Его убили французы. Он нёс протестантский крест, у него не было оружия, а они его убили, — ответил Освальд.

Звук тысячи скрипок и движением рук дирижёра перебил мысли Освальда и диалог с Милой.

Началось прекрасное и вдохновляющее представление о жизни Зигфрида, одной из опер Вагнера. Она была написана по культурно сложившимся древнегерманским эпосам, по легендам про жизнь и любовь богов и так навязчиво пытающихся их копировать людей. Освальд взял хорошую ложу с широким обзором на сцену и симфонический оркестр по бокам.

— Сегодня дирижирует герр Флатэнбаум, замечательный человек и действительно виртуоз своего мастерства, — сказал Освальд.

— Он так забавно поднимает руки...

— Да, так его понимают. Он поднатаскал и выучил великое множество этих скрипачей и других музыкантов, кропотливо собирая их по всей Европе. Вот видишь скрипача, шестой по счету слева, он из Ливерпуля и долгое время выступал при британском королевском дворе. Может быть, ты даже с ним имела роман в Лондоне, — усмехнулся Освальд.

— Сомнительно, но планета маленькая и круглая, так что всё возможно, — ответила Мила.

— Всё, тише, кровь моя, я хочу послушать этот удивительной доброты ритм, — сказал Освальд, сам начавший диалог и сам его закрывший как ненужный гештальт в данный момент его вселенной.

Первый акт. Выходит забавный старичок, весь измазанный.

Сцена в пещере Миме, кузница. Миме работает над мечом Нотунг.

— Почему этот металл так упрям? Как я ни стараюсь, он не поддаётся! — раздражённо сказал Миме.

Зигфрид входит, держа в руках мёртвого медведя.

— Смотри, Миме! Я привёл тебе друга для компании! — смеясь сказал Зигфрид.

— Опять ты со своими шалостями, Зигфрид! Лучше помоги мне с мечом, тогда и развлечения найдутся!

Зигфрид берёт меч и, несмотря на все усилия, меч ломается.

— Этот меч такой же бесполезный, как и все твои рассказы. Найду я способ выковать настоящий меч!

Зигфрид уходит в лес.

— О, если бы я мог сам выковать Нотунг! Только он может спасти меня!

Толпа смотрела в два копеечных глаза и просто восхищалась игрой этих замечательных актёров. Акт подошёл к концу, и, как всегда, был небольшой перерыв. Освальд подкурил сигарету.

Мила смотрела вниз на актёра, который играл Зигфрида, и спросила:

— А кто этот актёр?

— Это... вроде Самуэль Шмидт. Вечерами он тут подрабатывает, искусно завлекая толпу своим брутально-грязным видом и игрой по сценарию Вагнера, а днём между репетициями он проповедует красную чуму на улицах.

— И его пока не арестовали за это?

— А зачем? У комиссара много других забот... Только, пожалуйста, давай не будем вспоминать о Потрошителе, уже надоел этот диалог, — сказал Освальд.

— Какой разносторонний, странно выглядящий человек.

— А я тут уже подумал, что мне стоит переживать по этому поводу, — ответил Освальд, обнимая Милу за талию, протиснув руку между деревянным стулом с мягкой спинкой и осиной талией Милы.

— Нет, пока я на него не заглядывалась.

Перерыв закончился. Освальд подкурил вторую сигарету, симфонический оркестр сменил мотив на более угрожающий. И вот он, герой современного архетипа героизма — Зигфрид. Он мчится, он мчится убивать дракона Фавнира. По пути его сопровождает пение тысячи птиц, что отражается на звучании симфонического оркестра. И они, Освальд и Мила, как снова в детстве, там, где щебечут птицы, там, где счастье и там, где улыбка.

Через оперу Зигфрид не только ищет себя и размышляет о великих подвигах, будто сам Рихард изучал себя как человека и пытался понять сущность естества и что ему подвластно. Как Гёте изучал Фауста и прописывал его с мефистофельскими деяниями, так и у Миме были свои плачевные и предательские мотивы.

Сцена показывает, что все хотят власти, абсолютно все, и безучастных в этом не будет. Всем надо выбрать сторону и сказать «да» или «нет». Ну, а пока что Зигфрид сражается с драконом. Силы не равны, но он своим умом смог превозмочь силу рептилии и перенести действие в третий, заключительный акт этой оперы.

— О чём ты думаешь? — спросила Мила.

Освальд засмотрелся на битву с драконом под возвышенное звучание тяжёлого барабана на сцене и даже не услышал вопроса. Сенатор был в трансе, в сильном трансе.

— Освальд! — ущипнула Мила его за ногу.

— Ай, что? За что ты так?

— О чём ты задумался?

— Мы же на опере. Это для души. Это надо, как бы глупо это ни звучало, чувствовать и пытаться понимать. Разве это не важно? — спросил он.

— Ладно, я не мешаю, дорогой.

Зигфрид узнаёт о планах Миме по его убийству и завладению властью в лице кольца. Он понимает это через птиц, что звучали перед драконом. Миме теперь убит. И Освальд задумался, кто же его может так предать: может, кто-то из политической элиты города, а может, кто-то из друзей... Он подумал, и... знаете, довольно простые вещи наталкивают нас на странные мысли, на какое-то, как нам кажется, пророчество, то, что нам будет дано, и то, что нам предначертано самой судьбой. Он посмотрел на Милу и подумал: «Каковы шансы, что самый любящий человек в жизни меня предаст?» «А есть ли смысл после такого продолжать своё существование и жить в принципе?» — добавилась мысль сразу.

— Наверное, смысла не будет, — сказал Освальд.

— Что? — спросила Мила.

— Да так, политические диалоги в голове, — ответил он и сжал талию Милы, уложив её на своём плече.

Ещё одна маленькая сигаретка и ещё более маленький перекур — начало третьего акта великой оперы.

Чтобы вам, дорогие читатели — девочки и мальчики, абсолютные профаны в мире древнегерманских мифов, было понятно, приведу понятное разъяснение. Зигфрид — это местный Геракл и полубог, и ему в третьей главе суждено поцелуем разбудить Брюнхильду... Да, как в «Спящей красавице» авторства Перро. Да, да и да, не братья Гримм, а француз Перро написал её. У него было у кого брать пример, как с мифов про Зигфрида.

Не отходя от темы, Брюнхильда, проснувшись, осознала, что перед ней стоит именно тот герой из судьбы, которого она так долго ждала и кто ради неё преодолел столь большие трудности и преграды.

Освальд вышел из ложи, оставив Милу на пятнадцать минут одну смотреть финал этой оперы. Сам он спустился за букетом роз к лавочнику на другой стороне улицы. Выбрал и купил самый хороший и красивый букет, обязательно посмотрев на их красные края — не обветшали ли они, не обпали ли и не сгнили ли, и пахнут ли отменным запахом, прикрывавшим запах ганноверских сточных вод.

С хорошими намерениями и расчётом он спустился за цветочками и так же быстро вернулся в ложу.

Оооо, что это? Вы видите? Дамы и господа, фрау и герры, лорды и простолюдины, это же Брюнхильду целует Зигфрид, и она просыпается от тысячелетнего сна. Какой мотив, какая игра! НА БИС! НА БИС! НА БИС! Освальд подходит сзади к Миле и прикасается к её правому плечу еле-еле ладонью, а сам встаёт на колено у левого плеча. Сначала Мила смотрит через правое плечо.

— Освальд? Ты?..

Потом разворачивает голову к левому, а там стоит он, в отличном костюме, с букетом самых лучших роз в мире и с кольцом... с кольцом на пять карат.

— Освальд, ну я...

— Ммм?

— Я согласна, — ответила она и упала к нему на колени, обнимая.

Освальд взял кольцо и одел ей на палец.

— Не слишком ли вычурно? — спросила она.

— Нет, конечно.

Она была рада, улыбалась, всё типичное, что присуще девушке, которой сделали предложение, всё это самое счастливое. Сегодня днём её чуть не проиграли в карты неизвестному русскому, а через несколько часов ей уже сделали предложение, и она ранит руки в кровь от огромного для неё букета роз.

— Зачем так много? Мне бы и одной хватило, Освальд.

— Это всё тебе, — ответил он.

Они поцеловались.

— НА БИС! НА БИС! Горько! — начали кричать в зале.

Самуэль в роли Зигфрида тональным голосом, протирая марлей пыль с лысины, исполнил оперное пение под симфонический оркестр, и фонарник направил весь свет на ложу Освальда и Милы.

— БУДЬТЕ СЧАСТЛИВЫ! — прокричала женщина лет 30 из толпы.

Освальд помахал ей рукой и мило улыбнулся, как обычно это может каждый знающий политик.

Слишком кратко, слишком мало для такого неописуемо эпического момента жизни, как предложение руки и сердца. Но как показывает жизнь, что в средние века, что в теперешнее время, жизнь с одним человеком «на всю жизнь» — это очень сложное занятие. Слишком многому нужно учиться друг у друга, слишком многому уступать, слишком много слушать и пытаться понять и главное — принять.

Очень долго можно строить отношения, продумывать каждую мелочь и в деталях сгореть, а дьявол именно в деталях, и вы уже совсем не заметите, как ваш цветочек, которому вы хотели посвятить эту жизнь, отдастся другому. И вряд ли этот цветочек будет счастлив, ведь несчастен тот, кто в два взмаха ресниц на глазах готов отринуть годы созидания.

Выходя из ложи в общий коридор для состоявшихся пар, Освальд придержал Миле дверь, и та вышла.

В коридоре стоял Блюхер со своей новой избранницей, кажется, весь её наряд стоит меньше, чем его очки с позолотой.

— Добрый вечер, герр сенатор. Как вы? Как ваша фройляйн сердца? — спросил Блюхер.

— Добрый, добрый, — пожав руку, ответил Освальд.

— Я вот, мне сегодня предложение сделали, — Мила показала кольцо на пальце.

— А я вот забрал столь прекрасную даму сердца от нищенства.

— От нищенства? — переспросил Освальд у Блюхера.

— Да, столь юная красавица была и есть дочь старого баронского рода в полковничьем отечестве и в данный момент никаких средств к существованию не имела. Вот мне и повезло найти мою Кристиночку у разбитого корыта, — сказал Блюхер.

— А так бы вы и пальца её не стоили, — сказала Мила.

— Извольте, сенатор, успокойте свою фройляйн.

— Фрау, фрау, господин Блюхер... я бы вам посоветовал обучиться манерам, или вы забыли?

— Нет, не забыл.

Кристина выглядела хорошо, по-деревенски хорошо. Хоть и одета небогато, но природно красива. Видно было, что она вступила в неравный брак не по нужде, а из-за того, что её мать болела, а брат учится при казарме в имперской гвардейской школе в Берлине.

— Нет, что вы, мне очень повезло быть у такого умного человека, как Блюхер, — сказала Кристина.

— Что ж, фройляйн, я думаю, вы прозреете, когда ваши глаза отмокнут от безнадёжности и вы увидите сплошную трещину души у этого человека, — сказал Освальд.

— Душа? Да что тебе об этом известно? Сам вот женишься второй раз, всю жизнь в правительстве, да что ты ТЫЫЫЫ знаешь о душе, ты же даже в бога не веришь небось?

— Я в тебя не верю, Блюхер, и мне просто жаль её, она подрастёт — поймёт.

— А почему чиновник с одной из самых больших зарплат не может купить своей фройляйн платье получше? И почему та совсем бледна, будто не ест совсем?

— Ну я... денег на это пока не отложено. Тем более нельзя так судить! Попросил бы вас не повторяться в этом тоне! — сказал Блюхер.

— Судить как?

— Ну что же есть, я экономическая ячейка, сорву с себя прекрасные одеяния и вложу в капитал красоты Кристины. Разве это не глупо? Ведь мы оба, что я, что Кристина, станем вдвоём наполовину голые. Так что не смейте, ещё раз повторюсь, не смейте и не провоцируйте меня на экономическое убийство.

— И вы говорите про любовь с этим человеком? — спросила Мила.

— Тут даже уважения нет, хотя мне-то что до ваших отношений, — сказал Освальд.

— А что вы? Вы сами, намуруженные, в хороших одеждах, осуждаете молодую дивицу за её скромный вид. Может быть, ей так больше нравится, чем быть такими павлинами, как вы! — сказал Блюхер.

— Так ты и сам же выглядишь как павлин. Чего ты на это акцент взял? — сказал Освальд.

— И то верно... Ладно... мы уходим. До встречи в сенате, герр Освальд.

Блюхер пошёл в сторону выхода, дверь ему открыла прислуга. Сделав пару шагов, он обернулся и глянул в открытую дверь. Кристина стояла рядом с Освальдом и смотрела в пол.

— Иди сюда, чего ты там встала как столб на площади, — шевеля пальцами в свою сторону, сказал Блюхер. Кристина была для него как декоративная собачка, как гаджет, на который он хотел одеть самый дешёвый чехол и этим гордиться, но не хотел тратить ни копейки.

Кристина оставалась на месте.

— Спасибо вам... но думаю, вечером мне будет дурно от этого диалога, — сказала она.

— Так уходите от него и соберитесь сегодня же, — сказал Освальд.

— Вам проще говорить, как и ему, но у вас есть финансовая подушка, а у меня лишь брат, которому нужно помочь. Вот сейчас, он побольше в меня влюбится и начнёт помогать моей семье, вот сейчас, осталось совсем немного, — сказала она и побежала в своём пыльном платье к Блюхеру.

Тот ещё раз злобненьким маленьким детским взглядом осмотрел Освальда и удалился из лож театра.

Миловидность этого момента могла немного насторожить, ведь Блюхер с его кабинетом мог составить внушительную конкуренцию на предстоящих выборах в сенат и попытаться сместить Освальда. Но он уже не так молод, хотя всё так же амбициозно, как и давно, смотрит на Милу.

Дурачаясь с розами и раскидывая их лепестки по коридору, они убегали, как маленькие дети, которые не хотят возвращаться домой и будут играть вечно. Их глаза светились, и они ждали, что мама позовёт их домой: «Пора кушать, жду тебя, пока не остыло». Возможно, им хотелось это услышать, но этого не будет. Иногда полезно впадать в детство и юность и заново переживать счастливые моменты своей жизни.

— Помнишь, как мы тогда в 1884 году играли у устья реки на пляже? — спросила Мила.

— Когда тебе было 14, а мне немного больше? Сложновато, но можно попробовать вспомнить.

— Тогда ты со своей матушкой отвёз нас на одной лошади на реку, и мы долго играли с тем, что для нас было в новинку — мячом. А потом пошли купаться, тогда было жарко, сейчас лето не такое... оно пропитано холодом, даже на фоне многих лет, проведённых в Британии. А я там много где была — и в Лондоне, и в Ливерпуле на севере. Погода как-то становится холоднее, как жизнь: взрослее, и ты начинаешь понимать какие-то жестокие моменты, которые тебе бы не хотелось осознавать в детстве, — сказала Мила.

— Да, с годами, наверное, так и есть. Я помню свой 1870 год, тогда действительно было жаркое лето во всех смыслах, — ответил Освальд.

— Ну так вот, тогда на пляже мы пошли купаться, и я решила переплыть ту реку, хотя скорее всего знала, что не переплыву, было 50 на 50. Но ты уже переплыл её несколько минут назад и кричал мне с того берега, чтобы я плыла, что я справлюсь. И тогда я анализировала несколько минут, смогу ли. Реально, процентов на 50 я знала, что не смогу, но у меня была надежда, что ты меня вытащишь в случае чего.

— Да, помню, было такое.

— И вот я молодая, но маленькая, плыву, и, проплыв 200 метров, понимаю, что плыть ещё 200, а я уже устала и просто не могу. Руки отказываются, и, переворачиваясь на спину, ловя панику, я просто кричу тебя, Освальд... Ещё бы секунд 40, и меня бы не стало среди этого мира, я бы утонула, а река глубокая в том месте.

— Да, и что? Забудь про это, или ты до сих пор воды боишься?

— Нет же, дурашка, смысл совсем в другом. Если я знала, что не переплыву, то зачем поплыла? Зачем сделала ставку на тебя? Ведь ты мог воспринять мои слова о том, что я зову тебя из центра реки, как детские шалости. Но ты поплыл и вытащил меня, ты справился, но риск был просчитан. И знаешь, почему я тогда поставила на тебя?

— Почему же? — спросил он.

— Я верю в людскую добродетель. Каждому в этой жизни что-то предначертано, а теперь я ещё и в скором времени буду твоей женой.

— Да, судьба многое вершит, но не так, как людские решения. Часто и нечасто они заводят нас в разные ситуации, вот, к примеру, девушка Блюхера.

— Да, мне её даже жаль, — сказала Мила.

Она опустила глаза и уткнулась лбом в нос Освальда, начав его обнимать.

— Люблю тебя, моя маленькая, — сказал Освальд.

— Я тебя тоже. Я верила в тебя тогда и верю сейчас, несмотря на то, кто ты там в политике и какие у тебя дальнейшие амбиции, я буду рядом.

Знаете, мои дорогие, я люблю ум, ценю красоту, но обожаю и не могу понять суть причинности этой действительно собачьей преданности — преданности в глазах, в словах, в делах. Как люди могут настолько довериться, поставить свою жизнь, быть для кого-то факелом, а для кого-то — ведром, чтобы затушить жизнь.

Можно с разных сторон смотреть на теорию исключительности человеческой личности и с разного звена разглядывать и оценивать эгоистичность каждого. Любой человек имеет на это своё право, но чем больше его эгоизм, тем меньше хочется смиренному человеку потакать его желаниям.

Сколько бы добра вы ни определили в мир ближнего вашего с помощью злых или хороших дел, это вам не зачтётся в карму, не восстанет на том свете в копейку и проездной билетик у Олимпа или у врат с Петром в рай, или во что вы там верите — в реинкарнацию, да? Ха-ха-ха...

Мнимость доброты поступка вашего может измеряться только добром. А то, что при добром поступке совершается, разве важно? Ведь зло пойдёт вам, а добро — другим. Жертвенность и чувственность сердец — это единственное, что спасёт этот мир. Когда партнёры в равной степени будут готовы пожертвовать жизнью ради любимого, ведь жизнь — лишь песчинка на просторах вселенной. И тогда после жертвенности вашей истинный свет отворит врата рая на земле, и войн мир будет окончен. И потрошитель выйдет из своего поганого нрава убийств, и наступит век золота и покоя на земле.

Но сколько таких пар сейчас? — возможно и правильно спросите вы. Мне хватит и одной. Мне этого действительно будет достаточно.