Тот, кто охраняет

Следующие дни пролетели незаметно. Один сливался в другой, как вода, капающая из сломанного крана — медленно, но непрерывно. Дэйн Уайльд уже не считал время. В больнице не было ни утра, ни вечера — только сменяющийся свет из окон и приглушённый писк приборов, будто шёпот на фоне глухого молчания.

Он не мог позволить себе останавливаться. Не сейчас. Его дни были наполнены внешней активностью: звонки, короткие визиты, охрана, редкие встречи с отцом — всё было под контролем. Но внутри него царил хаос. И чем дольше он находился рядом с Элаем, тем больше чувствовал: что-то ускользает. Время. Привычная реальность. Сам он.

Ежедневные походы в палату стали ритуалом. Он приходил в одно и то же время, приносил кофе, даже если не собирался пить его. Садился рядом. Иногда просто молчал, иногда говорил. Слова были простыми, порой глупыми. Он рассказывал, как прошёл день, как кто-то из их людей провалил сделку, как снова пришлось "разруливать". Иногда — вспоминал детство.

— Помнишь, как ты однажды сунул мне под подушку дохлую мышь? — тихо проговорил он, глядя на неподвижное лицо Элая. — Я орал, как идиот... А ты тогда неделю молчал, чтобы я не узнал, что это был ты. Но я всё равно понял. Ты же всегда смеялся глазами.

Эти разговоры казались бессмысленными. Но он продолжал. Иначе — сойти с ума.

Он пытался быть сильным. Упрямо держал лицо, даже перед самим собой. Не позволял себе сломаться. Потому что он — Дэйн Уайльд, сын Вальтера Уайльда, наследник семьи, мужчина, который должен держать в кулаке всё и вся. Но в этом белом коридоре, между капельницами и кардиомониторами, он был просто братом. Человеком, который теряет того, кого не успел полюбить правильно.

И это убивало его.

Он понимал, что отдалялся от Элая с самого детства. Не потому, что хотел. Потому что не знал, как быть рядом. Элай был слишком... настоящий. Слишком чувствительный. Он знал, когда Дэйн врёт, когда боится, когда злится не на то, что говорит. Он считывал его как открытую книгу. Это бесило и пугало. Поэтому Дэйн строил стены. Толстые, холодные, надёжные.

Но теперь всё, что осталось от этих стен — это пустота. И кома.

Иногда, в редкие минуты сна, ему снился Элай. Не в палате — живой. Настоящий. Как тогда, когда им было по пятнадцать, и они вместе сидели на крыше старого дома у реки. Элай смеялся. Он держал в руке бинокль, через который пытался разглядеть лайнер на другом конце речки, а в другой — стаканчик с кофе, из которого выплёскивалось содержимое прямо на бетон.

— Ты не умеешь наслаждаться моментом, Дэйн, — говорил он тогда. — Всё время хочешь бежать. А иногда надо просто сесть и подышать.

— Дышать я тоже не умею, — ответил тогда Дэйн, и оба рассмеялись.

Просыпаясь, он чувствовал, как к горлу подступает тошнота. И не от воспоминаний — от того, как больно понимать: это осталось в прошлом.

Однажды, вернувшись из больничного кафе, он застал в палате странную тишину. Не ту, привычную. А какую-то... острую. Приборы работали, но словно бы иначе. Он подошёл ближе, вглядываясь в монитор. Пульс. Дыхание. Всё в норме. Но всё же что-то было не так.

Он сел и положил руку на холодную кисть Элая.

— Ты знаешь, мне кажется, ты что-то чувствуешь, — прошептал он. — Иногда, когда я говорю, у тебя будто меняется дыхание... Или я просто схожу с ума.

Он засмеялся, но смех вышел горьким, сорвался в тишину.

— Может, это и правда безумие — говорить с тобой вот так. Но, чёрт возьми, Элай... Я не знаю, кому ещё могу всё это сказать.

Дэйн не знал, что за стенами палаты уже начали двигаться тени. Что среди них приближается тот, кто не носит белых халатов. Тот, кто не молится за выздоровление.

Он не знал, что в тот вечер больница станет ареной между жизнью и смертью — буквально.

Но он чувствовал.

Он всегда чувствовал опасность, даже если не мог объяснить её словами.

И в тот вечер он задержался в палате дольше обычного, будто что-то внутри умоляло: не уходи сейчас.

Витторио Риццоли не любил больницы. Слишком много в них было фальши. Казалось, будто вся эта стерильная белизна была выстроена, чтобы скрыть вонь гниения, страха и боли. Здесь не спасали, здесь откладывали неизбежное. Всё, что могли сделать врачи — продлить агонию. И если уж умирать, то не здесь. Он бы предпочёл что-то более... достойное.

Он сидел на заднем сиденье автомобиля, отделанный чёрной кожей салон отражал его лицо в окнах, где город плавал тенями вечерних фонарей. Мягкий гул двигателя, ровное дыхание. Он выглядел спокойным — безмятежным. Только пальцы медленно вращали кольцо на мизинце — старинное, с резьбой, фамильная вещь.

— Через пять минут будем, синьор, — голос водителя прервал его размышления.

Риццоли медленно кивнул, не отрывая взгляда от окна.

— Сколько охраны у Соливана в больнице?

— Двое у главного входа. Ещё один у лестницы, и один возле палаты.

— Как мило. — Уголки его губ чуть дрогнули, словно от воспоминания о чем-то забавном. — Всё для мёртвого тела, которое ещё не знает, что оно мёртвое.

Он откинулся назад и прикрыл глаза. Не было нужды волноваться. Он давно научился не волноваться. Убийства — это не эмоция. Это функция. Хирургическая процедура. Иногда — акт милосердия. Иногда — политический ход. Но чаще всего — просто необходимость.

С Элаем всё было сложно. Этот парень давно мешал. Не напрямую. Он не был бойцом, не был политиком, не имел влияния в делах. Но у него была память. И совесть. А такие — самые опасные.

Однажды Элай пришёл к нему. Тогда Риццоли ещё не был тем, кем стал. И Элай сказал: "Я знаю, что ты сделал."

Он ничего не доказал. Но в голосе не было сомнений. Это был голос человека, который видит дальше.

Теперь он лежал в коме.

«Но даже в таком состоянии ты всё ещё мешаешь», — подумал Риццоли, выходя из машины.

Вечерний воздух был прохладен. Весенний ветер тянул за лацканы пальто. Больница возвышалась, как безликая глыба, освещённая мягкими огнями ламп. Внутри были дежурные медсёстры, уставшие врачи, сонные пациенты. Он шагал к входу, не торопясь. Как человек, у которого нет ничего, кроме времени.

Он прошёл мимо охраны, как призрак. Даже не пришлось представляться. Его лицо не вызывало подозрений — в нём было слишком много уверенности. И слишком мало жизни.

На ресепшене дежурила девушка с бледным лицом и кругами под глазами. Волосы собраны в небрежный хвост, взгляд — усталый, но всё ещё живой. Она подняла глаза, когда он подошёл.

— Чем могу помочь?

— Элай Соливан. Мне нужно знать, где его палата, — голос был ровным, спокойным.

— Вы родственник?

Он чуть склонил голову, будто задумался.

— Можно и так сказать. Я... старый друг семьи.

Ложь далась ему легко. Он даже не запнулся. Медсестра колебалась — ей не нравился его взгляд. Слишком прямой. Слишком холодный. Но страх перед авторитетом в пиджаке всё ещё жил в этих стенах. Поэтому она лишь кивнула и пробежала глазами по базе данных.

— Третий этаж. Палата 312.

— Благодарю.

Он улыбнулся. И пошёл.

Лифт поднимался медленно. Механическое жужжание. Он смотрел на своё отражение в дверях: ровные черты лица, почти без возраста. Серые глаза. Выдержка. Витторио Риццоли. Тот, кто пережил всех. И кого не мог остановить никто.

Он вышел в пустой коридор. Белый, как кость. Тихий, как смерть.

Палата 312. Он не торопился. Каждый шаг был выверен. Каждое движение — будто повторение старой мелодии. Он знал, что делать. Не впервые. Не в последний раз.

Он вошёл в палату — и на мгновение остановился.

Холодный свет падал на лицо Элая. Безжизненное, белое. Глаза закрыты. Грудь поднималась и опускалась под ритм аппарата. Писк монитора был почти музыкальным.

Риццоли подошёл ближе. Встал у изголовья. Склонясь, он прошептал:

— Спишь, Соливан?

Голос его был мягким. Почти заботливым.

— Я всегда знал, что ты будешь помехой. Слишком много видишь. Слишком много помнишь. А теперь... ты ничто. Абсолютно бесполезен.

Он провёл пальцем по панели аппарата. Медленно, с интересом. Его взгляд был равнодушным, как у врача на вскрытии.

— Иронично, правда? Люди, которые хотят жить, умирают. А ты... жив, но уже не здесь.

Он нажал кнопку.

Щёлк.

Прибор издал короткий, едва уловимый звуковой сигнал. Механизм дыхания остановился. Воздух больше не поступал.

Риццоли отступил. Складывая руки за спиной, он наблюдал. Монитор медленно начал показывать спад. Ритм менялся. Паузы между вздохами становились длиннее. Он почти наслаждался этим.

Но тут...

Дверь распахнулась.

Врач — молодой, уставший, с папкой в руках — вошёл, не глядя на пациента. Он что-то бормотал про анализы. А потом...

Он замер.

— Простите, но посещения в это время...

Он поднял глаза. Увидел мужчину в тёмном костюме. И странную тишину в палате.

Риццоли успел. Его палец вновь нажал на кнопку. Воздух пошёл. Монитор запищал. Как и прежде.

— О, доктор. Вы как раз вовремя. Я хотел только на минуту. Старый друг... — он мягко улыбнулся.

Доктор нахмурился. Папка в его руках дрогнула.

— Вам лучше уйти. Медперсонал должен провести осмотр.

— Конечно. — Риццоли чуть поклонился. — Я уже ухожу.

Он прошёл мимо врача. Не торопясь. Почти танцуя.

За его спиной Элай снова дышал. Но кто знает, как долго это продлится.

Это было не поражение.

Это было предупреждение.

Он ещё вернётся.

Дэйн пришёл в больницу рано утром, как обычно. Он пил кофе по дороге, но едва ли ощущал вкус. Горечь напитка почти сливалась с тем, что поселилось внутри него последние дни — раздражающая, липкая тревога, не отпускающая ни на минуту.

Коридоры были как всегда безмолвны. Его ботинки гулко стучали по плитке, отражаясь эхом от стен. Он знал каждый поворот, каждую трещину на стене — будто эта больница давно стала его домом.

Но стоило ему подойти к палате, как он понял: что-то случилось.

У двери стоял врач — не дежурный, которого он знал, а другой. Лицо напряжено, движения сдержанны. Медсестра рядом — та же самая, с ресепшена, — смотрела в пол, сжав руки перед собой.

— Что происходит? — спросил Дэйн, и голос его прозвучал резче, чем он хотел.

Врач обернулся, пытаясь сохранить спокойствие:

— Мистер Уайльд, этой ночью в палате был посторонний. Мы пока не знаем, как он прошёл, но один из сотрудников его видел. Камеры на третьем этаже временно не работали — похоже, это было спланировано.

Дэйн медленно вдохнул. Он чувствовал, как внутри загорается знакомое пламя — не паника, не страх. Гнев.

— Что значит "посторонний"? Кто-то пытался добраться до Элая? — Он шагнул ближе, голос понизился, стал ледяным. — Вы что, шутите?

— Нет, сэр. Но, к счастью, вмешался врач, — тот, кто зашёл в палату. — Он не узнал мужчину, но описал его. Высокий, тёмные волосы, дорогой костюм. Вёл себя спокойно. Назвался "другом семьи".

«Друг семьи».

У Дэйна перед глазами мгновенно всплывает лицо.

Витторио Риццоли.

Старый шакал, который никогда не двигался без причины. Он был слишком важной фигурой, чтобы лично приходить в больницы. И если пришёл сам — это не просто визит. Это предупреждение. Или приговор.

— Элай был подключён к аппаратам? — спросил Дэйн, с трудом сдерживая себя.

— Да, но... по показаниям, были кратковременные перебои в подаче кислорода. Аппарат был отключён на несколько секунд, затем снова включён. Всё восстановилось быстро, без критических последствий. Мы проверим логи, но... — врач замолчал, не находя слов.

Дэйн прошёл мимо них, распахнув дверь палаты.

Он не знал, что ожидал увидеть. Следы? Пустоту? Кровь? Нет.

Всё было как всегда. Белый свет, бледное лицо Элая, писк прибора. Но теперь в этой тишине было другое дыхание. Чужое. Как будто палата помнила, что здесь была смерть — рядом, на расстоянии нажатия кнопки.

Он медленно подошёл к кровати, сел. Взял Элая за руку. Молчал.

Минуту. Две.

А потом сказал, едва слышно:

— Он был здесь. Я знаю.

Глаза Элая были закрыты. Но Дэйн говорил с ним, как с живым.

— Он пытался тебя убить. Думаешь, я не понимаю? Он пришёл не просто так. Он хотел закончить то, что начал когда-то. Ты его знал. И он знал, что ты знаешь слишком много.

Он сжал его руку крепче. Казалось, что пальцы чуть дрогнули, но, возможно, это была лишь иллюзия.

— Я клянусь, Элай... — голос стал тише, но напряжённей. — Если он ещё раз появится — я его сам похороню.

Через час в больнице появился охранник с новой группой людей. По личному распоряжению Дэйна Уайльда, третий этаж был перекрыт. Камеры восстановлены. Доступ — только по личным пропускам. Двоим врачам пришлось пройти проверку, трое сотрудников были временно отстранены.

— Вы устроили военное положение? — спросил кто-то из медиков.

— Нет, — ответил Дэйн, не оборачиваясь. — Я защищаю своего брата.

Тем же вечером он сидел в тени, в автомобиле. Молчал. Водитель ждал распоряжений. Вместо них Дэйн медленно достал телефон, открыл контакт с пометкой "Риццоли" и уставился на него.

Никакого звонка. Он не собирался предупреждать.

Он собирался действовать.

Впервые за долгое время он не чувствовал себя потерянным. Не чувствовал страха. Только ясную, ледяную цель.

Никто не посмеет тронуть Элая. Даже смерть.

Штаб-квартира семьи Риццоли выглядела как настоящая крепость: высокий забор, охрана, камеры, тяжёлые дубовые двери. Для посторонних — элитный особняк. Для тех, кто знал — логово волков.

Риццоли был человеком, к которому не приходили без приглашения. Тем более — в его личный кабинет, который пах мёртвыми сигарами и мрамором. Тишина там была священна. Нарушить её — всё равно что плюнуть в лицо богу. Или в морду дьяволу.

Дэйн вошёл без стука. Громко, резко, по-чужому.

Риццоли, сидящий в кожаном кресле, не поднял глаз сразу. Он дописывал что-то в записной книжке, аккуратными, точными буквами.

— У тебя ровно три секунды, чтобы объяснить, какого хера ты вламываешься ко мне, как уличная псина в будку, — бросил он, не поднимая головы.

Дэйн захлопнул за собой дверь. Медленно шагнул вперёд.

— Ты, перешёл черту. Я знаю, что ты сделал. И теперь — слушай внимательно.

Риццоли медленно поднял голову. Его глаза были холодными, как лезвие ножа.

— Повтори-ка. Медленно. Без визга.

— Ты пытался убить Элая, — произнёс Дэйн чётко, с каждым словом будто выдыхая яд. — В больнице. На глазах у Бога. Ты выключил ему кислород. Хотел, чтобы он сдох как пёс под забором. Но не вышло.

Риццоли откинулся на спинку кресла и рассмеялся. Глухо. Без радости.

— Ты, в своём уме? Это теперь твоя игрушка? Что с тобой, Дэйн? Ты влюбился в овощ?

— Заткнись, — процедил Дэйн. Его голос задрожал, но не от страха. От злости. — Я предупреждаю тебя, ублюдок. Один раз. Второго не будет.

Риццоли резко встал. Он подошёл вплотную. Его глаза метали молнии, голос стал низким и опасным:

— Не забывай, кто тебя кормил, щенок. Кто вытаскивал тебя из дерьма, когда ты дрожал под столом от страха. Я тебя сделал. Ты — моя тень. И если ты гавкаешь — ты делаешь это потому, что я тебя не прибил тогда. По глупости.

— Ты не сделал меня. Ты сломал, — прошипел Дэйн. — А Элай был единственный, кто смог собрать по кускам то, что от меня осталось. И ты хотел его убить. Потому что ты, трусливый старый шакал, и тебе страшно, когда кто-то не падает перед тобой на колени.

— Я убиваю тех, кто мешает делу. Он копался в записях. Он говорил с теми, с кем не должен. Он стал проблемой. А проблемы нужно решать. Тебе этого не объясняли в детстве?

Дэйн ударил кулаком по столу.

— Если ты ещё хоть пальцем тронешь его — я сделаю так, что моё имя будет последним, что ты успеешь выдохнуть. Клянусь, Витторио.

Риццоли усмехнулся. Пауза. Потом шагнул ближе. Говорил почти шепотом, но каждый слог был как плевок:

— Ты грозишь мне? Мне? Ты, сынок, обоссышься ещё до того, как мои люди поднимутся с кресел. Я разберу тебя на части так тихо, что даже смерть не поймёт, когда пришла за тобой. Хочешь играть в героя? Ты не Элай, Дэйн. Ты жалкая копия. У тебя кишка тонка. Ты на словах — волк, а на деле — шавка, лающая на того, кто её вырастил.

Дэйн не дрогнул.

— Лучше быть шавкой, чем гнидой, которую все боятся, но никто не уважает. Ты думаешь, ты король, Витторио? Ты просто последний старик в доме, где давно рухнула крыша. Ты прошлое. А я — то, что идёт за тобой.

На лице Риццоли больше не было усмешки. Только ярость.

— Ты только что подписал себе приговор.

— Тогда поторопись с его исполнением, пока не поздно, — прошипел Дэйн. — Потому что, когда я закончу, твоё имя будут вычищать из всех отчётов, как грязное пятно.

Он резко развернулся и вышел, оставив за собой ледяной след.

А Риццоли остался стоять у стола.

Молча.

Глядя в пустоту.

Потом подошёл к телефону. Нажал одну кнопку.

— Активируйте план «Собака». Он перешёл черту. Действуйте немедленно.

И положил трубку.