Запретный репортаж

«Слово - это оружие. Особенно когда ты женщина с блокнотом в мире, где стреляют без предупреждения»

Анна сидела на краю грузовика, касаясь босыми ногами пыли. Блокнот лежал у неё на коленях. Почти пустой.
Ручка царапала бумагу, но слова давались с трудом — как будто внутри всё выжгло недавнее пережитое.

Сзади — гул моторов, крики, щёлканье затворов автоматов. Вперемешку с утренними шутками, в которых слышалась усталость.

Она подняла взгляд.
Он — Румянцев — стоял у карты, рука в перчатке, взгляд резкий, губы напряжены.
Отдавал приказы, спокойно, хладнокровно.Но каждый его взгляд — время от времени — возвращался к ней.
И она ловила эти взгляды, как глотки воздуха.

— Что ты пишешь? — спросил он, подойдя ближе. Его тень упала на блокнот.

— Правду, — ответила она тихо. — Пока есть время.

Он присел рядом. В его руке был магазин с патронами, он небрежно крутил его, словно считал не снаряды, а время.

— Если вдруг меня не станет — ты опубликуешь всё?

Она повернулась к нему.
— Если тебя не станет, меня тоже не будет. Даже если я физически останусь. Так что лучше живи. Без пафоса. Просто живи.

Он выдохнул. Медленно.
Потом резко встал. Подошёл к ящику с оружием.
Бросил ей бронежилет.
— Надень. Сейчас поедешь с нами. Там не фронт, но близко.

— Я — гражданская.

— Ты моя, — быстро сказал он. — А значит, не останешься без защиты.

Он сказал это слишком громко. И кто-то, один из бойцов, насмешливо бросил: — Прессу теперь в броню? Что, особая?

Румянцев повернулся, не моргая.
— У кого ещё есть вопросы — на дежурство. Вне очереди.

Все замолчали.
Он снова посмотрел на неё.

— Ты сильная, Анна. Слишком. Но иногда сила — это не слово. Это выбор не лезть в огонь. Даже ради истины.

Она застегнула жилет.
Сжала блокнот крепче.

— А иногда — наоборот. В огне и рождается правда.

Он усмехнулся.
— Значит, пошли. Правда и патроны — в одной машине.

По дороге она писала. Между ямами, пылью, чужими голосами.
Писала о них. О нём. О страхе. О поцелуе, который был громче выстрела.
Писала, потому что чувствовала: всё может закончиться внезапно.
И если хотя бы одно слово уцелеет — значит, это было не зря.

Он ехал рядом. Смотрел вперёд.
Но его рука — сжала её на секунду, крепко. Без слов. Без глаз.
Как будто говорил: «Я рядом. Даже если мир сгорит».

Колонна въехала в село под утро. Воздух был тяжёлым — как будто сам знал, что здесь давно не было мира.
Разбитые крыши. Гулкий лай. Запах гари. Люди — с глазами, в которых больше не было вопросов.
И где-то на окраине — шорох: то ли ветер, то ли тени, то ли смерть шевельнулась в зарослях.

Анна вышла из машины, сжимая в руках камеру и блокнот.
Румянцев — рядом. Плечом к плечу.

— Ты оставайся позади, — тихо сказал он, оглядываясь по сторонам. — И не вздумай геройствовать.

Она кивнула. Но внутри у неё всё дрожало. Не от страха. От понимания: это уже не репортаж. Это — реальность без дублей.

Первый выстрел прозвучал неожиданно. Резкий, короткий.
Не в них — но рядом.
Потом второй. Крики.

— Засада! Справа! — закричал один из бойцов.

Румянцев метнулся к ребятам, отдавая команды. Всё — резко, чётко.
Анна осталась с медиком — молодым парнем, двадцатилетним, по имени Тим.
Он дрожал. Но держал сумку с препаратами так, будто это был последний шанс для всех.

— Назад! — крикнул он ей. — Вас могут заметить!

Но она шагнула вперёд.
Потому что увидела, как одного из бойцов несут раненым.
Потому что сердце тревожно билось.
Потому что Румянцева нигде не было видно.

Где он? Цел ли?

Снаряд взорвался где-то слева — воронка, пыль, крик.
Анна пригнулась. Потом — рывок вперёд.
Она бежала туда, откуда доносился последний крик.

И вдруг — он. Саша. На земле. Рядом — двое. Один ранен, второй погиб.

Он прижимал руку к боку. Сквозь форму проступала кровь.
Но взгляд был всё таким же живым.
— Назад! — выдохнул он. — Анна, чёрт возьми, что ты здесь делаешь?!

— Я ищу тебя! — крикнула она. — И не ори на меня, Румянцев!

Он рассмеялся. Смешно, глухо.
— Упрямая...

Она опустилась рядом, достала из жилета бинт, руки у неё дрожали.
— Я умею. Меня учил один фельдшер. Помнишь, в лагере?

— Помню, — прошептал он. — Помню всё, чёрт тебя возьми.

— Тогда не умирай.

Она перевязывала, как могла. Губы шептали что-то, чего она сама не слышала.
То ли молитву. То ли проклятие.
То ли признание.

Потом подъехали свои. Вывезли. Быстро, шумно.
Саша в машине скорой помощи. Её — оттащили в сторону.

Рука всё ещё сжимала кулак. В кулаке — листок из блокнота, исписанный в спешке.
На нём — всё, что она не успела сказать.

Если он не очнётся, она опубликует.
Если он не откроет глаза, она поедет обратно.
Но если он выживет...

...если выживет, она больше не уедет без него. Никогда.

Палата была полупустой, но запах — едкий, больничный, густой. Слабый свет падал из окна, за которым цвело размытое утро.

Анна сидела рядом с его койкой. Ноги поджаты, блокнот лежал рядом, закрытый. Она не писала уже сутки. Все слова застряли в горле, там, где обычно рождалась правда.

Румянцев спал. Глубоко. Лицо осунулось, но даже во сне в нём было что-то сильное. Как будто его тело помнило, что значит быть бойцом — даже без сознания.

Она наблюдала.
Час за часом.
Считала вдохи.
Молилась не тому, кто в небе, а тому, кто в нём.

— Ты обещал не умирать, помнишь? — прошептала она.

Он пошевелился ещё через час.
Сначала — пальцы.
Потом — веки.
И когда он открыл глаза, в них была боль.Но ещё — узнавание.

— ...Анна?

Она выдохнула. Резко. Рука сжалась в кулак.

— Не пугай меня так больше. Никогда.

Он попытался улыбнуться. Получилось криво.

— Ты... осталась?

— Где же ещё мне быть?

Молчание. Только капельница, только её дыхание.

— Ты не должна была. Это не твоё место.

— Моё место — там, где ты.

Он закрыл глаза.
На мгновение.
Когда он снова их открыл, в них было что-то другое. Без формы. Без защиты.

— Мне страшно, — глухо сказал он. — Не от боли. От того, что я почти... отпустил всё. А потом — подумал о тебе. И понял, что не хочу умирать. Не пока не скажу...

Он запнулся.
Она придвинулась ближе.
Пальцы легли на его руку.Осторожно.

— Скажи.

Он посмотрел на неё.
Прямо. До дна.

— Я никогда не умел быть с кем-то. Но с тобой это впервые не кажется слабостью. Ты — моя тишина. После всей этой какофонии. Не уходи.

Она провела пальцами по его щеке.
— Я не уйду. Но, Саша... Это уже не просто история. Это — жизнь. И она будет рвать. Понимаешь?

— Пусть рвёт, — прошептал он. — Только будь.

В дверь тихо постучали. Вошёл врач.
Анна встала. Уступила ему место.

Но перед тем, как выйти, она наклонилась и прошептала:— Я вернусь через час. Успей соскучиться.

Он закрыл глаза.
Уголок его губ приподнялся.
Незаметно.

Он выжил.
Потому что она осталась.

Анна

Ты лежишь на больничной койке, и впервые я вижу тебя по-настоящему — не как легенду, не как командира, не как сильного мужчину, а как... просто тебя. Уязвимого. Ранимого. Живого.

И всё во мне сжимается от ужаса: ведь я почти потеряла тебя. Один неверный шаг — и всё, чего мы не успели, рассыпалось бы прахом.

Ты открыл глаза — и сразу спросил обо мне. Не о себе, не о ранении, не о бое — обо мне. Ты знал, что я останусь. Почему ты так уверен? Почему ты говоришь это таким голосом, будто знаешь меня лучше, чем я сама?

А может... ты действительно знаешь.

Я держу тебя за руку и чувствую: мы уже не просто люди, встретившиеся на краю войны. Мы — две правды, обретённые в хаосе. Ты — мой крепкий фундамент в мире, где всё рушится. А я — твой свет во тьме.

Но как долго этот свет может гореть?

Ты просишь меня остаться. А я уже осталась. Даже если сердце отомстит мне за это.

Румянцев (Саша)

Когда я очнулся, первой мыслью была не боль. Не тревога. Даже не воспоминание о том, как это случилось. Первой мыслью было — где она.

Я слышал её голос сквозь сон. Она говорила со мной, когда я был в пустоте. И это держало меня. Знаешь, Анна... ты вытащила меня не руками — словами. Присутствием. Тем, что не испугалась.

Ты сидишь рядом, и в твоих глазах тревога. Но под ней — нежность, которой я не заслужил. Я привык быть бронёй, а не кожей. Я не умею открываться. Меня учили стрелять, а не любить.

Но сейчас, когда ты держишь меня за руку... я чувствую, как внутри что-то ломается — в хорошем смысле. Ломается мой страх. Моя привычка жить одному. Моя убеждённость, что быть близким — значит быть уязвимым.

Ты — боль и спасение. Ты как пуля, которая попала не в плоть, а в душу. Но не убила. Очистила.

Я сказал: «Останься». И это, чёрт возьми, было самое искреннее, что я когда-либо произносил.

Если ты уйдёшь, я снова стану камнем. Но если ты останешься... может быть, впервые в жизни я стану человеком.

Госпиталь спал. Где-то в коридоре щёлкнул выключатель. Тихо играло радио — то ли специально, то ли случайно, но в эфире звучала старая русская мелодия, от которой першило в горле.

Анна тихо открыла дверь. В руках у неё были термос и стеклянная банка с консервированными персиками.
Румянцев оторвал взгляд от окна. На нём уже была чистая рубашка. Обычная. Гражданская. Непривычно было видеть его без формы, без ремня, без тяжести.

— Ты что, решила подкупить меня сахаром? — устало улыбнулся он.

— А вдруг ты диабетик — вот и проверим, — ответила она, ставя всё на прикроватную тумбочку. — Чай с чабрецом. Прямо как у бабушки. И персики — потому что ты упрямый и кислый.

— Значит, хочешь подсластить?

— Нет. Я хочу напомнить, что ты жив. И пока ты жив, ты должен пить чай, а не делать вид, что тебя не убивали три дня назад.

Он усмехнулся. Взял кружку.
Анна села на край кровати, поджав ноги, как дома.

— Расскажи что-нибудь, — попросил он. — Не про войну. Не про статьи. Просто что-нибудь, где не стреляют.

Она задумалась.
— Хочешь странное?

— Удиви меня.

— Когда я была маленькой, я верила, что в каждой чашке чая спрятана история. И если её не выпить, она исчезнет. Навсегда.

Он посмотрел на неё. Долго.

— А если выпьешь — она становится твоей?

— Да, — кивнула. — Навсегда твоей.

Он сделал глоток. — Тогда я хочу, чтобы этот чай - стал моей историей. Историей - где ты рядом. Где нет войны. Где ты смеешься, морщило нос от персиков, а я впервые не боюсь завтрашнего дня.

Анна опустила глаза.
— Саша... я не умею жить медленно. Внутри меня всегда спешка, рваный ритм.
— Но с тобой всё замирает.
— Это страшно. И... сладко.

Он положил ладонь поверх её.
— Я всю жизнь жил в ожидании выстрела.
— А с тобой — в ожидании тишины.
— Дай мне ещё немного этого.

Они сидели в полумраке.
Пили чай.
Ели персики.
И мир словно стёрся.Осталась только комната.И двое.
Два сердца, впервые не на передовой.
А просто — в моменте.
Словно он — единственное, что стоит сохранить.

Их настоящее было маленьким. Но в нём было всё: смысл, нежность, боль, надежда.
А впереди — то, чего они ещё не знали.
Но пока горела лампа — они были.