Запретный репортаж

«Иногда молчание - громче выстрелов»

Здание бывшей школы возвышалось над кварталом, словно память о мире, который сюда больше не вернётся. Полуразрушенные коридоры, щербатые лестницы, оконные проёмы, где когда-то висели шторы, а теперь только ветер разносил пыль.

Анна шла осторожно, стараясь не наступать на обломки. Под ногами хрустел кафель. В голове пульсировал кадр — тот, что она только что сделала. Вспышка выстрела, тень, глаза. Всё слилось в сюрреалистичную картину.

Рядом, чёткой, отточенной походкой, шёл Румянцев. Его профиль — сосредоточенный, почти неподвижный. Каждое движение — точно выверено. Он напоминал оружие: холодное, но в нужный момент — смертельно эффективное.

— Анна, — его голос звучал спокойно, но резко, — держись ближе. Это не прогулка.

— Я в курсе. — Она чуть прибавила шаг, стараясь дышать ровнее.

Позади шёл взвод. Среди бойцов — новые лица. Молодой санитар по прозвищу «Малыш» — белобрысый, с родимым пятном на шее, едва выглядывающим из-под бронежилета. Он шёл неровно, время от времени с любопытством оглядываясь на Анну.

— А вы правда из Москвы? — спросил он.

— Да, — кивнула она.

— Я никогда там не был. Говорят, там люди не смотрят друг другу в глаза. Всё бегом.

Анна улыбнулась краем губ.

— Здесь люди тоже редко смотрят в глаза. По другим причинам.

Малыш хмыкнул, но больше ничего не сказал. Он чувствовал напряжение. Румянцев посмотрел на него, и санитар сразу понял: хватит.

Слева пронеслась тень — один из бойцов, позывной «Грек». Мрачный, с острым профилем, похожим на античную статую, и холодным прищуром. Он никогда не шутил. И никогда не ошибался.

— Движение в спортзале, — бросил он. — Что-то мелькнуло.

Румянцев кивнул.
— По позициям. Анна — за мной. Без обсуждений.

Они двинулись вглубь здания. Стены с выбитыми дверями, тёмные силуэты парт, разбросанные учебники, пропитанные пылью и страхом.

Анна вдруг заметила на полу рисунок: детская рука нарисовала дом. Синий. С деревьями. И солнцем.

Она наклонилась — почти автоматически подняла камеру. Сняла. Слишком быстро. Слишком эмоционально.

— Не отставай, — тихо бросил Румянцев.

Они вошли в спортзал. Солнечный луч пробивался сквозь трещину в потолке, освещая одну из стен. В углу что-то двигалось. Кто-то метнулся — быстро, бесшумно. Секунда. Тень. Потом ещё одна.

Грек поднял автомат.

— Ждать приказа, — скомандовал Румянцев. — Не стрелять вслепую.

— Там ребёнок, — прошептала Анна. — Я видела. Маленький.

— Откуда ты знаешь, кто это? — он резко повернулся к ней.

— Я видела. Руки. Шарф. Это девочка.

Пауза. Он долго смотрел на неё. Потом молча пошёл вперёд.

— Грек, прикрывай. Если ловушка — работаем чётко.

Анна не послушалась. Она шагнула за ним. Сердце билось в горле, пульс — в висках.
Когда они подошли ближе, из тени появилась девочка лет восьми. Смуглая, с огромными глазами, перепачканными щеками и пластиковым мишкой в руках.

Она молча смотрела. Потом подняла руки.

— Чисто, — прошептал Румянцев. — Но это ещё не всё.

И тут — бах.
Грохот с чёрного хода. Хлопок. Резкий, как удар плети.
Анна инстинктивно упала на пол, прижав камеру к груди.

Кто-то крикнул: — Засада! С юга!

Вой поднялся за считаные секунды. Румянцев прикрыл девочку своим телом, а затем быстро передал её Греку:

— Уведи!

Он повернулся к Анне:

— Назад! Беги к лестнице!

— Я не брошу! — крикнула она.

Он посмотрел прямо ей в глаза.
— ТЫ — МОЯ ОТВЕТСТВЕННОСТЬ.
— А КТО — МОЯ? — выкрикнула она в ответ.

Мгновение. Их реальность зависла.

Потом он схватил её за руку и потащил к выходу. Взрыв раздался совсем рядом. Осколки, словно стая птиц, просвистели над головой.

Они упали за перевёрнутый стол. Он навис над ней, прикрывая от возможного второго выстрела. Его лицо — в сантиметре от её. Дыхание — горячее. Глаза — в её.

— Ты с ума сошла, — прошептал он.

— Да. Наверное. Уже давно, — так же тихо ответила она.

Он отвёл взгляд первым.

Через сорок минут, когда группа вышла из здания и вернулась к броневику, девочка уже спала в руках «Малыша», завернутая в плащ.

Румянцев молчал. Анна сидела напротив, сжимая камеру.

— Вы всё сняли? — спросил кто-то.

— Нет. Не всё. — Она посмотрела в окно. — Главное — внутри. Там не снимешь.

Он услышал.
И вдруг понял: она проникла в его зону. Туда, где никого не было годами.

Ночь наступила быстро. Песок остывал, бетон дышал вчерашним теплом, а небо — невообразимо звёздное — лежало над миром, который всё ещё дышал страхом.

Базовый лагерь расположился в развалинах небольшой деревни, где совсем недавно жили люди. Теперь — только пустые стены, обугленные балки и затихающее эхо.

Костёр потрескивал в центре, отбрасывая длинные тени. Кто-то кипятил воду в жестяной банке. Кто-то курил в стороне, не поднимая глаз. Кто-то тихо напевал себе под нос старую русскую песню — едва слышно, словно боясь спугнуть тишину.

Анна сидела у костра, поджав ноги и закутавшись в армейский бушлат. Камера лежала рядом, выключенная. Впервые за долгое время она не снимала.

Румянцев подошёл молча. Сел рядом. Не напротив — рядом. Чтобы видеть огонь, но не смотреть в глаза. Пока ещё нет.

— Не спишь? — его голос был тише ночи.

— Не умею. Когда так тихо, кажется, что в голове всё начинает говорить громче.

Он кивнул.
— В тишине мы слышим то, от чего прячемся днём.

Молчание.
Трещат поленья. Кто-то вздыхает во сне.

— Тот ребёнок... — Анна вдруг заговорила, не глядя на него. — Она напоминала мне одну девочку из Сирии. Там была похожая ситуация. Только тогда я не успела.
Не спасла.
Не сняла.
— Я до сих пор помню, как её глаза исчезли из поля зрения. Навсегда.

Он ничего не сказал. Только протянул флягу. Она сделала глоток. Горько. Горячо.
Но легче.

— Ты зачем всё это делаешь, Анна?

— Чтобы доказать... — она замялась. — Что даже в аду есть люди.
Живые.
Сильные.
И что они не просто исчезают, если их не снять.

Он вздохнул.

— А я хочу, чтобы они действительно не исчезали.
Пауза.
— Иногда хочется забыть, сколько лиц я уже не вспомню. Знаешь, как это? Вроде помнишь, а имя уходит.
Голос.
Рукописная записка.
И остаётся только пыль.

Она повернулась к нему.

— А себя ты помнишь?

Он медленно, почти незаметно усмехнулся.

— Иногда. Когда вот так... костёр, тишина и ты рядом.

Анна замерла.
В воздухе — не слова. Возможность. Тонкая, хрупкая.

Она тихо спросила:

— И что ты тогда видишь?

Он посмотрел в её глаза. Долго. Прямо.

— Что я жив.

И это чертовски пугает.

Она ничего не ответила. Только положила голову ему на плечо.

И он позволил.
Ночь была тёплой. Пыльной. Звёзды — слишком яркими. А между ними — тишина, в которой они впервые перестали быть чужими.

Утро было затяжным. Песок остыл, небо посерело. В воздухе висело ощущение, что что-то должно случиться. Но пока нет. Пока можно дышать.

Румянцев кивнул Анне — еле заметно. Она поняла.

Они пошли вместе — за деревню, по тропинке, протоптанной сапогами и временем. В стороне от лагеря стояло полуразрушенное здание — что-то вроде библиотеки. Обугленные доски, выбитые окна. Но стены ещё держались.

Он открыл скрипучую дверь.

— Здесь... никто не ходит, — сказал он. — Даже наши.

Внутри пахло пылью, металлом и чем-то... личным. Не тревогой. Не страхом. А памятью.
На стене — детский рисунок, прибитый гвоздём. Где-то — ржавая кружка, будто только что оставленная.

В углу — деревянный ящик, накрытый тканью. Румянцев присел, снял покрывало и открыл его.

Анна молчала.

Он достал оттуда простую вещь — старую, потрёпанную армейскую флягу. Потом фото — чёрно-белое. Женщина и мальчик. Мальчик — это он сам. Женщина — с такими же глазами, как у него.

— Мама, — просто сказал он.

— Ты хранишь её здесь?

— Не могу держать её в Москве. Там она становится чужой. А здесь... я ближе.

Он сел на пол, прислонившись к стене. Анна села рядом, не касаясь его, но рядом.

— Когда я был на первом задании, я думал, что смогу всё забыть. Научиться не чувствовать. У нас ведь так — чем меньше привязанностей, тем дольше живёшь.

— А получилось?

Он усмехнулся.

— Только хуже. Если не привязываешься, значит, всё равно теряешь. А внутри — пустота.

Он замолчал. Потом вдруг:

— Хочешь кое-что странное?

— Давай.

Он достал из ящика маленькую записную книжку. Потрёпанные страницы пожелтели.
— Это то, что я писал. Раньше. До.

— До чего?

— До того, как перестал писать.
Он передал ей.
Анна открыла первую страницу. Каллиграфический, немного строгий почерк:

«Я хочу научиться прощать. Себя. Людей. И особенно — тех, кто уходит, не оборачиваясь».
Она посмотрела на него.

— Это ты?

Он кивнул.

— Ты всё ещё хочешь?

Он взглянул на неё.
— Я хочу... начать всё сначала.
Пауза.
— С тобой — возможно.

Она прикрыла глаза, вдохнула.

— Это самый красивый страх, который я слышала.

Он не коснулся её. Но его рука легла рядом — не прикасаясь, но близко.
Достаточно близко, чтобы почувствовать тепло.

Они сидели так — двое людей, которые привыкли не открываться. И всё же — открылись.
На один миг.
На одну утреннюю тишину.
На память о том, что сердце может биться не только от адреналина.

Александр

Она держит в руках мою тетрадь. Мою душу, черт возьми.

Сколько лет я не прикасался к этим строчкам. Они пахнут другим временем. Мальчиком, который ещё верил, что можно спасти весь мир, если просто не быть таким, как отец. Если просто не предавать.

И вот она читает это. Не спрашивает, не торопит. Просто смотрит. Не осуждает. Не уходит.
Это хуже пули — когда тебя видят насквозь, и ты не можешь спрятаться.
Она будто слышит то, что я не говорю.

Рядом с ней становится тише в голове.
И страшнее — в груди.
Потому что я не знаю, выживу ли я после неё.

Она — не просто журналистка.
Она фиксирует не смерть.Она фиксирует правду.

А правду я скрывал всю свою жизнь.

Если она останется — я не смогу остаться прежним.
А если уйдёт... не знаю, смогу ли вернуться к себе.

Анна

Он отдал мне свою тетрадь. Он дал мне... себя.

Я держу её в руках, и мне хочется расплакаться, но нельзя. Он рядом. Он бы отвёл взгляд. Он не любит слёз. Наверное, потому что видел слишком много таких слёз, за которыми следовали похороны.

Этот мужчина — не просто форма и оружие. Он — боль, которую никто не лечил. Он — мальчик, который выжил, но не вернулся.
И сейчас он смотрит на меня так, будто я та, кто может принести ему тишину.

Но что, если я не смогу?
Что, если я уйду — и он снова станет пустым?

Я боюсь. Не пуль. Не войны.
Боюсь стать для него светом, который снова погаснет.
Боюсь стать близкой. Потому что рядом с ним я... чувствую. Живу.
А жить — это больно. Опаснее, чем просто наблюдать.

Но я всё равно останусь.
Пока могу. Пока он позволяет.