Запретный репортаж

«Он смотрит на меня так, будто знал, как я дышу. Хотя мы едва перекинулись парой слов»

Жара здесь была не просто в воздухе — она жила в костях.
Город выжженной памяти, где асфальт под ногами плавился, а дома смотрели пустыми глазницами окон.
Юг. Зона конфликта. Официально — зона повышенного риска. Неофициально — кромка ада, где пыль пахнет кровью, а тишина — предательством.

Анна Морозова сжимала в руках фотоаппарат, перекинутый через плечо, и старалась не вытирать пот со лба — не из-за гордости, а чтобы не размазать пыль по лицу. Её джинсы были серыми от песка, рубашка пропиталась жарой.

— Журналистка? — раздался рядом грубый, отрывистый голос.

Она подняла глаза. Перед ней стоял мужчина — высокий, в форме спецназа, с нашивкой, слегка потускневшей от солнца и песка. Шлем снят, в руке — автомат, но опущен. В глазах — настороженность. И то странное спокойствие, которое бывает у тех, кто слишком много повидал.

— Да, Анна Морозова. Агентство «Восток Медиа». У меня аккредитация. — Она показала пропуск.
Он не смотрел на бумагу — он смотрел на неё. Слишком пристально. Но не как мужчина. Как командир, оценивающий потенциальную угрозу.

— Здесь вам нечего делать. Мы не экскурсии водим.

— А я не за экскурсиями. Я снимаю — то, что происходит на самом деле.

— И кто вас сюда пустил? — Голос стал холоднее.

— Командование. Есть приказ. Я с вашей группой — до конца патрулирования.

Она выдержала его взгляд. Упрямо. Не в позе героини - в позе человека, у которого тоже на сердце лежит камень. Она привыкла, что её недооценивают. Особенно такие,
как этот.

Он молча протянул руку. - Капитан Румянцев.

— Анна. — Она пожала ему руку. Его ладонь была тёплой, но кожа — шершавой, как наждак. От него пахло оружейным маслом, потом и чем-то едва уловимым — сухой дорожной пылью.

— Держитесь ближе к транспорту. Вопросы только по делу. Не отдавайте приказов — это моя работа. Ясно?

— Как стекло, капитан, — ответила она с лёгкой усмешкой. Он не улыбнулся.

Колонна готовилась к выезду. Машины — броневики цвета выжженного металла, с каждой минутой поднималась пыль.
Местные мальчишки бегали неподалёку, босые, с брызжущими арабскими словами на губах и любопытством в глазах. Один — особенно смуглый — бросил взгляд на Анну. Она улыбнулась ему и подняла камеру. Он убежал.

— Лучше спрячьте камеру, — Румянцев подошёл ближе. — Не все здесь любят, когда их снимают.

— Я не снимаю лица без разрешения. Только страх, если его видно.

Он молчал.

— Вы всегда такой разговорчивый? — спросила она.

— Нет. Только с теми, кто может умереть рядом.

Она слегка вздрогнула. Он не сказал это угрожающе. Он сказал это как факт.
Как диагноз.

Через десять минут они уже ехали по полуразрушенной улице. За окнами — горы мусора, граффити, следы от мин. Камера в её руках дышала, как живое существо. Анна снимала быстро: старика, сидящего на ступеньках с пустым взглядом; женщину, несущую канистру с водой, как младенца. Песок проникал в салон, скрипел на зубах, в ушах стояла вибрация.

— Впервые в горячей точке? — всё-таки спросил он, не глядя на меня.

— Нет. Я была в Сирии. В Нагорном Карабахе. В Афганистане.

Пыльная дорога.
Солнце — такое же, как здесь.
Но вместо формы — мальчик.Маленький.
И мать, которая держала его за руку.
И мина, которая взорвалась на шаг впереди.

Анна помнит, как их отбросило в сторону. Как мальчик плакал — беззвучно. Потому что крик застрял в его теле. Мать лежала рядом. Без лица.

Тогда она сделала один кадр.
Один.
И этот кадр печатали все агентства мира.

Но не помог мальчику.
Не вернул мать.

С тех пор я снимаю не лица. Я снимаю вину. Свою. Мира. Человеческую.

— Тогда знаете, как не подставляться.

— Я несу ответственность за себя, капитан. Не за ваш взвод.

Он слегка повернул голову. Впервые в его глазах мелькнуло что-то вроде уважения.

— Здесь никто не отвечает за себя. Только за всех. Или погибнешь.

Они долго ехали молча.

И только когда они остановились у здания школы, где, по данным, скрывались боевики, Анна прошептала себе под нос:

— Вот и началась история.

А он, не оборачиваясь, тихо сказал:

— Она уже началась. Просто ты этого ещё не поняла.

Анна старалась идти ровно, не отставая от группы. Броневик остался позади, дорога пересекала часть разрушенного квартала, где, по данным разведки, могли скрываться остатки диверсионной группы.

Жаркий ветер тянулся сквозь уцелевшие оконные проемы, шевеля тряпки, когда-то бывшие занавесками. Над улицей висело безмолвие. Не мир - именно тишина. Та, что заставляет шагать осторожнее. Думать быстрее. Чувствовать - глубже.

Анна настраивала фокус объектива, когда почувствовала взгляд. Не резкий, колючий. Просто внимательный.

Капитан Румянцев стоял чуть поодаль, опираясь на стену бывшего магазина с потускневшей вывеской. Он смотрел на неё, как смотрят на непонятную карту, — с ожиданием и скрытым раздражением.

Она медленно опустила камеру.

— Что? — спокойно.

— Вы не боитесь? — спросил он тихо, без вызова.

— Боюсь. — Она встретила его взгляд. — Только не пуль.

Он не отвёл глаз.
— А чего?

— То, что останется внутри. После. — Она прищурилась от солнца. — Когда я вернусь. Или если не вернусь. То, что не покажет ни одна камера.

Он ничего не сказал. Только снова надел перчатки и крепко затянул их на запястьях, как будто это помогало сдерживать чувства.

Анна вдруг заметила, что пальцы на его правой руке слегка дрожат. Почти незаметно.
И это было самым живым, что она знала о нём.

— Вы давно здесь? — спросила она тише.

— Шестой месяц. До этого — Кавказ, Донбасс, ещё раньше — горячие точки, которых теперь даже нет на карте.
Пауза.
— Я умею забывать. Это важно в нашей работе.
— Я — наоборот.
— Что?
— Снимаю, чтобы помнить. Чтобы никто не смог сказать «этого не было».

Он кивнул, как будто с этим нельзя было поспорить.
И вдруг — совершенно неожиданно — тихо сказал: — Знаете, чем вы рискуете?

— Нет.

— Вы станете частью кадра. Это хуже, чем быть за объективом.

Она ответила, как выстрелила: — А вы не боитесь стать частью моей истории?

Он не улыбнулся. Но в его взгляде что-то дрогнуло.

В этот момент в наушнике зашипела рация: — Группа «Омега», внимание, замечено движение на северной стороне. Возможно, гражданские. Возможно, ловушка.

Румянцев сразу же собрался. Щёлкнул предохранителем. Обернулся к Анне:

— Сиди в тени. Если стрельба — не высовывайся.

Она лишь кивнула и привычным движением поднесла камеру к глазам. Объектив — её оружие.

Он ушёл в пыль. В жару. В опасность.

А она осталась в тени. И впервые подумала не о материале.
А о человеке, который ушёл туда, откуда могут не вернуться.
И который почему-то уже остался в ней.

Монолог Александра. Первая встреча.

Сначала я увидел только глаза.

Светлые. Не холодные — скорее ясные. Как утро, в котором ещё не случилась беда.
А потом — фотоаппарат. И выражение лица: спокойное, но слишком собранное для «просто журналистки».
Я сразу понял: она не из тех, кто хочет увидеть войну. Она из тех, кто хочет понять.
Это опаснее.
Такие не отступают.

Я не люблю, когда в зону конфликта приходят чужие. Мы здесь свои — как одна живая рана, затянутая кожей на нитке.
И если приходит кто-то со стороны — он либо рвёт шов,
либо остаётся здесь навсегда. Даже если уезжает.

Анна.
Маленькая, худенькая, упрямая. С глазами, в которых — не страх, а память.
Смотрит так, будто знает, что я не сплю по ночам.
Говорит спокойно. Не давит, не требует, но и не отступает.
Это настораживает. И... трогает. Не должен этого чувствовать — но чувствую.

Когда она сказала:

«Я снимаю не лица. Я снимаю страх, если он виден» —
я не сказал этого, но понял: она опасна. Для меня.
Не потому, что она слабая. А потому, что она видит.
А я привык быть невидимым. Привык прятать то, что внутри.
Её рука дрожит, когда она нажимает на кнопку.
Но взгляд — нет.
И я уже знаю: она останется.
Знаю, что будет тянуться туда, куда нельзя.
И я... буду идти за ней. Хоть в тень. Хоть в огонь.

Чёрт бы побрал эти глаза.
И голос.
И то, как она стояла в жару, не вытирая пот, потому что знала — этот момент может стать вечностью.

Я не знал, кто она такая.
Но в ту первую минуту —
я понял, что поздно.