***
В тот день Аё совершил непростительную ошибку. Наведался на стройку нового участка метро и там обнаружил, что рабочие убрали в три узеньких трубы подземную речушку из тех, в которых монстру с крокодильей головой так здорово валяться и булькать, высовывая из воды один только кончик носа.
Пытаясь как-то справиться с разочарованием, Аё попугал парочку рабочих, стянул лицо у старшего инженера, польстившись на чудесные сомьи усы последнего, после чего повторно напугал всё тех же рабочих — уже не рогами и крокодильей мордой, а явлением начальствам, — и с грустью констатировав, что начальства современные рабочие бояться больше монстров...
Ничего не помогало. Раздражение пухло в груди, как набухают по весне шишки будущих рогов. И так же тянуло, зудело и болело.
Аё три часа отмокал в Неглинке, пытаясь убедить себя, что она куда лучше безымянной речушки с окраины Москвы — тут и глина пожиже, и ржавчины побольше, и аромат аммиака... Ну да, не батюшкин Нил, конечно, но для одного скромного метрошного монстра — в самый раз!.. Но только понапрасну измаялся.
Не помогла и домашняя генеральная уборка с большой стиркой любимых клетчатых рубашек, последнюю из которых Аё глиной как раз и заляпал. Только хуже стало — рубашка не отстиралась, любимое блюдце Аё случайно разбил, после чего уже специально расколотил и комплектную к ней чашку, а пылесосить бросил ровно на середине коридора.
К вечеру Аё так извёлся, что все обязательные ритуалы вроде чая с ромашкой и сонат Моцарта вылетели у него из головы. Закутался в плед, свернулся клубком, уткнувшись мордой в специальную обнимательную подушку, порыдал немного крокодиловыми слезами (неприятно, но полезно!), и закрыл глаза.
Думал, не заснёт, но отрубился, как миленький, всего разок прокляв всех современных строителей метрополитена («Чтоб у вас стройка никаких проверок с первого раза не проходила!»).
...Проснулся опять с криком и отчаянной надеждой, что успел, не досмотрел сон до конца, а значит — вроде как и не видел.
Вроде как и не сбудется.
На часах около полуночи, обнимательная подушка на полу... а перед глазами всё стоит залитое кровью лицо.
— Нет-нет-нет, — бормочет Аё, вскакивая. Торопливо натягивает джинсы и ещё сырую рубашку, замирает на секунду, потом вешает на шею крепко закупоренный глиняный сосудик на кожаном шнурке — наследство тётки, но не той двоюродной, о которой не любит говорить, а другой, матушкиной сводной сестры.
Сегодня никакого мохито на крыше. Не до него.
— Давай ты просто спишь дома в кровати, а? — просит Аё того, кто ему приснился. — Пожалуйста! И никуда завтра не пойдёшь. И ни за что, ни за что меня не вызовешь!
Но чутьё метрошного монстра не даёт обмануться и ведёт по пустынным в этот час переходам до нужной станции.
Никита здесь — сидит на перилах моста над путями. За два минувших года ещё вытянулся, обзавёлся усами в три волосинки и шрамом под губой. Штаны всё такие же камуфляжные и безразмерные, а вот кепки, раздражавшей Аё в тот раз, больше нет. Вместо неё выбритые виски, колечко в ухе и ещё один шрам, ожоговая каракатица чуть ниже виска.
А третий — на запястье.
Аё очень не хотел бы знать, как Никита их получил, но от прабабкиного ясновидения никуда не деться.
— О, ты всё-таки пришёл, — кивает Никита даже без удивления. — Хотя я как вошёл, так сразу же и выскочил, из соседней двери.
— Это не считается, — поспешно говорит Аё, но уверенности в своих словах не чувствует. — Ты меня не звал, я бы почувствовал.
— Но ведь ты пришёл?
А взгляд у Никиты пьяный и затравленный.
Не должно быть у шестнадцатилетних парней такого взгляда, не должно, не должно...
— Я... — Аё вздыхает и не договаривает. Чутьё истинного монстра умоляет валить отсюда, и поскорее.
Но Аё не может.
Потому что Никита его всё-таки вызвал?
— Зачем? — наконец спрашивает монстр.
— А скажи... Когда ты навсегда лицо отнимаешь... что случается с человеком?
— Ничего хорошего, — сердито бормочет Аё. — Я же всё-таки монстр, а не фея-крёстная.
— А и ладно! — с вызовом в голосе отвечает Никита. — Давай. Хуже уже не будет.
— Ты так уверен? — с тоской спрашивает Аё. В такие моменты он больше всего на свете ненавидит свою природу, доставшуюся в наследство от дикой смеси египетских божков, якутских шаманов, английских призраков, греческих сивилл, балтийских дэйв и ещё один Бог ведает кого.
Монстр.
Чудовище.
Тот, кого можно вызвать несложным обрядом... Дважды — себе на пользу. А на третий раз монстр возьмёт свою плату.
— Ну? — торопит Никита, и Аё видит — парень боится передумать.
— Зачем? — почти беззвучно спрашивает Аё, оттягивая неизбежное.
Но Никита слышит — и рассказывает. Про ту цыганистую девчонку, про сладость и боль бессонных ночей, про неминуемую расплату и внезапные последствия...
— Ви-ика... — стонет он, качнувшись спиной назад, и Аё торопливо ловит его за плечо. Взгляд у Никиты — напрочь потерявшегося ребёнка. — А отец сегодня возвращается, уже вернулся, наверное, и как я ему в глаза посмотрю?! А она не простит того, что я с ней сделал, не простит, Вика, Вика... Мне без неё не жить!
От него пахнет дрянным дешёвым алкоголем и ещё более дешёвыми сигаретами. Он потерян, зол, он боится и цепляется за слова «Мне не жить», как за заклинание, которое решит все его проблемы.
Он всё так же рыж — как пламя. И, кажется, из него-то он и соткан. А кто сказал, что огонь не обжигает сам себя — до боли, до горькой золы?
— Вика, она... Эй, Аё! — спохватывается Никита. — Так что ты ждёшь, а?
— Зачем тебе? — повторяет Аё.
— Чтобы меня не было, — отрывисто и зло бросает Никита.
Аё случайно, рефлекторно ловит его взгляд — но и этого довольно.
— Нет-нет-нет, — бормочет Аё, поспешно моргая, но природа берёт своё.
«Ты всё-таки монстр, Аё, — шепчет она вкрадчиво. — А не фея-крёстная...»
Ниточка за ниточкой тянется чужой взгляд, чужое лицо, чужая жизнь. Огненно-рыжие волосы, шрамы, выбритые виски, заросший пирсинг в брови, отчаянные глаза волчонка.
— Смотри, смотри на меня, это не больно, — врёт Аё, легонько касаясь пальцем лба Никиты, а другой рукой продолжая держать за плечо. — Глупый человеческий мальчишка, который трижды позвал монстра...
Конечно, Аё не его двоюродная бабка, всего человека не спрядёт, но вот уже в руке рыхлый ком нитей — всего и делов, что собрать их в лицо да надеть. На этот раз — ничего вернуть уже нельзя, так что же переживать о случившемся?
Главное — не смотреть на безликого пацана, замершего на перилах. Выпустить его плечо и отвернуться.
«Это всё дурная наследственность, Аё, и никуда от неё не деться».
А потом безликий парень вдруг вслепую сдёргивает его руку со своего плеча. Замирает на мгновенье в шатком равновесии и, качнувшись — падает назад. Аккурат перед показавшимся в туннеле последним поездом.
«Отвернись, — колотится у Аё в основании рогов, как у людей колотилось бы в висках. — Отвернись, не смотри, твоя тонкая душевная организация не должна пострадать... Уйди, исчезни, закрой глаза. А то снова приснится чья-то смерть, и...»
«Всё уже приснилось», — возражает себе Аё.
И, перемахнув через перила, коршуном падает на Никиту, подхватывает его ещё в воздухе — о, потомки египетский божков и английских призраков умеют обращаться со временем и пространством! — и проваливается дальше, сквозь рельсы, сквозь землю, туннели, трубы, всё ниже, ниже, до тех древних пещер, куда ни одному смертному хода нет.
Уложив Никиту — ту безликую оболочку, что от него осталась — на землю, Аё опускается на колени и кладёт свою ладонь ему на лоб... на то место, где должен быть лоб.
Слёзы текут по крокодильей морде, и Аё впервые думает, что ничего они не крокодиловы.
Обычные честные человеческие слёзы. Человеческие...
Аё хватает глиняный сосудик, срывает с шеи — и замирает.
Тёткино наследство, человеческая кровь. Его, Аё, кровь.
Якорь, счастливый амулет, единственное сокровище...
Значит — не будет больше мохито на рассвете и ромашкового чая по вечерам? Не будет сонат Моцарта, клетчатых рубашек и тяжести глиняного сосудика за воротом?
Одни только древние законы, чужие лица и чужой страх. Монстры живут подле людей, но одних от других отделяет незримая грань. И лицо станет личиной, чувства игрой, старые привычки потеряют смысл, а новых и не будет вовсе — к чему монстрам привычки, причуды и слабости?
— Ну и что! — говорит Аё сердито. — Нет уж, «мне не жить» — это не выход, Никит. Люди так не поступают. Поверь, со стороны виднее... Так что будешь жить, будешь, как миленький. И разгребать последствия своих поступков. И говорить с людьми. И... просто жить. С мохито, Моцартом и рубашками... ну, то есть, с чем там захочешь.
Сосудик трескается в руках легко и хрупко, словно первый осенний лёд. Кровь стекает по рукам на Никитино лицо — на то место, где оно должно быть.
Вот и сбылось, Аё. Залитый кровью Никита без лица, отчаяние и столь же отчаянная надежда.
Слёзы, земля и кровь смешиваются в колдовское зелье — непроста же человек был некогда создан из праха...
Аё лепит. Осторожно и вдохновенно, как гениальный скульптор-самоучка. Гладит пальцами, тянет, мнёт, являя из небытия — лицо.
Совсем иное, не Никитино. Ведь и кровь, и слёзы — Аё, на одну восьмую самого обычного якутского пацана с совершенно не якутским, разумеется, именем, ибо имя было дано остальным семи восьмым.
...Когда всё кончено, Аё встаёт и поднимает Никиту на руки. Аё рыж и ясноглаз, словно ирландец.
На секунду он замирает, а потом лёгкими шагами поднимается вверх — сквозь толщу земли, сквозь трубы, туннели и рельсы. Вежливо раскланивается с пожилой горгульей в углу станции, кивает мужчине в обличии совы... или сове в обличии мужчины?
Тот провожает Аё понимающим взглядом:
— Одна восьмая?
Аё перехватывает Никиту поудобнее и облизывает порезанный палец.
На монстрах, конечно, всё быстро заживает, но...
Кровь.
Солёная.
Аё никогда не обращал внимания, что у него тоже, как у людей, солёная кровь.
Но ведь глиняные черепки остались там, под землёй, так откуда же... Или всё-таки родную кровь ни в какой сосуд не заключить, не запереть, а тёткин подарок — всего лишь подарок, напоминание, символ и... подсказка тому, кто ещё не понял, но поймёт однажды?
— Одна восьмая? — переспрашивает Аё, но мужчина (или сова?) уже вылетел сквозь потолок станции.
Тогда Аё вновь замирает на мгновенье — и, приняв решение, поднимается следом и в два счёта оказывается на пороге Никитиной квартиры.
Дверь открывает дочерна загорелый — зимой-то! — седой мужчина, в котором Аё сразу узнаёт Никитины черты лица.
— Чуть-чуть у подъезда разминулись, — улыбается мужчина улыбкой десятилетнего Никиты и вешает на крючок песчаного цвета куртку с незнакомыми шевронами. — Ну, здравствуй, сын. А что... — он не договаривает.
Аё крепче перехватывает Никиту и просто говорит:
— У моего друга проблемы. Мы ведь поможем ему... пап?
Свойственная истинным монстрам проницательность и капелька доставшегося от прабабки ясновидения не подсказывают — уверенно говорят: мужчина понял.
Понял больше, чем может осознать. Почувствовал тем шестым, седьмым, восьмым чувством — тем самым, будящим за считанные минуты до обстрела, заставляющим пригнуться за мгновенье до выстрела, — кто на руках Аё.
— Как его звать-то?
— Никита, — говорит Аё.
И вдруг понимает, что скоро всё станет в порядке. Ясновидение ли это или обычная человеческая надежда?
В конце концов, можно позвать из Литвы бабДэйву. Или тётку из Якутска. Или...
Или даже справиться самому. Вернуть лицо, заставить поговорить с Викой, удержать их обоих от смертельной ошибки, помирить с матерью, научить говорить с отцом...
Можно — всё.
Потому что такова уж природа человеческая — делать непростой выбор и за него бороться. И совершать невозможное.
А у Аё, знаете ли, дурная наследственность.
2018
© иллюстрация в шапке by Chiara Bautista