Над судьбой

    До утра они просидели в разных углах комнаты, не разговаривая и стараясь не смотреть друг на друга. После того, как Джулия категорически отказалась уходить, Таня сделала еще несколько безуспешных попыток ее уговорить, а дальше как будто сдалась — забилась в угол, обняла себя за плечи — тихая и несчастная. 
      Невозможно было представить: вот они, вдвоем, здесь, далеко от всех. И в то же время никогда Джулия не ощущала себя настолько чужой, настолько ненужной. Сначала Таня сказала, что не любит, теперь и вовсе велела убираться к чертовой матери. И все это — лишь затем, чтобы в нужный момент не сдать назад, не пойти на поводу у чувств. 
      — Ты понимаешь, что если решение не будет единогласным, мир погибнет? — спросила Джулия, когда в доме начало светлеть и проснувшийся щенок заскулил, привлекая к себе внимание. 
      — Погибнет или переродится? — уточнила Таня, не шевелясь. 
      — Я не знаю. Возможно, и то и другое вместе. 
      Щенок сполз с дивана, неловко плюхнулся на пол и принялся лаять. Таня подскочила, ухватила его за руки и понесла — наверное, на улицу. Джулии ничего не оставалось, кроме как последовать за ней. 
      Они вышли во двор и пока щенок бегал в пожухлой летней траве, взвизгивая от счастья, Таня неотрывно следила за ним, а Джулия следила за Таней. 
      — Послушай, Ларина, — сказала она неожиданно для самой себя. — Ты сейчас примерно в той же ситуации, в которой были мы с Сашкой и Машей. Тебе дают сделать выбор, но ты не знаешь, что может за этим выбором последовать. Но разве то, что мы трое, узнав о последствиях, не хотим никакого апокалипсиса… Разве этого недостаточно для того, чтобы принять решение? 
      — Для меня недостаточно. 
      — Почему? Объясни! 
      — Да потому что тебе легко говорить, — вспыхнула Таня. — Потому что после этой чертовой точки, в которой мы должны собраться, ты вернешься домой, в свой мир. Вернешься к ней. 
      Джулия закатила глаза. 
      — Я вернусь к тебе! 
      — Это тебе так кажется. Я не знаю, как ты умудряешься складывать это все у себя в голове: меня, и ее, и всех остальных, но для меня все это — совершенно разные люди, и они уж точно не я!
      Дьявол. Джулии хотелось кричать, ругаться, топать ногами. 
      — Ларина, ты бредишь, — сквозь зубы прошипела она. — Не знаю, что ты там себе вообразила, но Дух нельзя разбить на ошметки! Он — один. Тела разные, а он — всегда один! 
      — Да? Правда? — Таня тяжело задышала, а потом ее ладони засветились вдруг, источая ярко-белый, молочный цвет. — Давай проверим, а, Джули? Един он, этот дух, или нет. Давай проверим?
      Она не успела ничего сделать: свет вырвался на свободу, закрутил ее от головы до пят, а потом исчез, словно и не было. 
      Джулия с трудом разомкнула глаза: в них будто горсть песка бросили. Она не понимала, что произошло. Только что они с Таней стояли во дворе, под ногами бегал и поскуливал щенок, и Таня, кажется, кричала что-то… 
      А теперь вокруг были стены, поблизости играла музыка, и она, Джулия, совершенно точно была одна. 
      — Ларина… Какого черта ты наделала?
      Музыка прекратилась. Джулия сквозь туман добрела до стены, уперлась руками и попыталась открыть глаза шире. 
      Не вышло. Боль не проходила, и разглядеть что-либо не получалось. Зато остальные чувства обострились и Джулия вдруг с ужасом поняла: что-то не так. 
      В панике она принялась ощупывать собственное тело. Голова: волосы стали короче, гораздо короче, катастрофически короче! На шее какой-то то ли медальон, то ли подвеска. Плечи, руки, живот… 
      — Да твою ж мать! 
      Судя по ощущениям, она по-прежнему была женщиной, но какой-то странной: очень худой, с болезненно торчащими ребрами, с короткой стрижкой, и — мама дорогая! — поперечными морщинами на лбу. 
      — Ларина, черт бы тебя побрал! Куда ты меня отправила?
      Вместо ответа рядом снова заиграла музыка. Джулия на ощупь двинулась на звук, нашарила что-то металлическое, и вдруг поняла. 
      Телефон. Это был телефон. Не утка, не чертов УТ, а самый настоящий мобильный — с металлическим корпусом и мелодией на звонке. 
      На сей раз глаза пусть с болью, но разомкнулись. И прежде, чем музыка перестала вырываться из динамиков, Джулия успела прочесть на экране: «Адам». 
      Адам? Но это ведь значит… 
      — Ларина, черт бы тебя побрал со всеми потрохами! 
      Вне себя от злости, Джулия провела пальцем по экрану телефона, повторяя последний вызов. Один гудок, два, три… 
      — Юля! 
      — Адам! Какого дьявола происходит? Что я здесь делаю? Что произошло? 
      Вместо привычного низкого голоса в динамике прорезался совсем другой: высокий, напористый, женский. 
      — Жу-жу, немедленно прыгай в машину и приезжай сюда. 
      — Элиа? А ты какого хрена здесь? И что происходит?
      Из телефона послышалось замысловатое ругательство, смысл которого сводился к тому, что если Джулия немедленно не приедет, то мир перевернется с ног на голову, люди будут уничтожены, и на землю падут всевозможные небесные кары. 
      После такого заявления ничего не оставалось, кроме как сунуть телефон в карман брюк, нашарить на столе ключи и выскочить сначала в подъезд, а затем и на улицу. 
      «По крайней мере, я в Москве, — успокаивала себя Джулия, усевшись за руль собственной машины и чуть не разрыдавшись от умиления. — И Москва еще не лежит в руинах. Уже хорошо». 
      До бара она доехала за рекордные пятнадцать минут. По пути несколько раз призывала Хаос, и он послушно приходил, и направлял, и подсказывал — как старый друг, которого слишком долго не было рядом, но который от этого не перестал быть родным и близким. 
      Сердце в груди билось как чокнутое: слишком тревожным было происходящее, слишком страшно было думать о том, что сейчас с Таней. 
      «Не знаю, как тебе это удалось, — мрачно думала Джулия, паркуясь прямо рядом с баром, — не знаю, во что ты превратилась и где взяла силы, но когда вернусь обратно, я достану брючный ремень и до синяков отхожу твою бессовестную задницу». 
      Дверь в бар была приоткрыта, и Джулия вбежала внутрь, на ходу успев посмотреть вниз. Ковра не было. Никакого черт-бы-его-разорвал-ковра! 
      — Юля! 
      Адам первым поймал ее в свои руки, стиснул так, что на секунду стало невозможно дышать, и выпустил. Следующей была Элиа, которая, по счастью, обниматься не полезла. А затем Джулия увидела Сашу и Мэрилин. 
      — Так, — выдохнула она, обессиленно падая в кресло. — Рассказывайте. И быстро. 
      Саша с Мэрилин стояли в стороне, и визуально были совсем не похожи на тех, кого Джулия видела буквально несколько дней назад. Это слегка успокаивало: получалось, Таня отправила сюда только ее? Никого больше?
      — В общем, так, — Элиа бросила Джулии пачку сигарет, и та с благодарностью ее приняла. — Я не знаю, во что превратилась твоя Темная и как ей все это удалось, но сейчас, Жу-Жу, ты в самом настоящем две тысячи шестнадцатом году, а в псевдочетырнадцатом, который ты покинула три дня назад, ничего не понимающая библиотекарша Юлия Ванг заперта в бане на садовом участке в Ленинградской области. 
      До сих пор Джулия считала, что выражение «отвисла челюсть» — метафора. Теперь она поняла, что это не так. 
      — Ч… Чего? — заикаясь, переспросила она. — К… Кто заперт в бане?
      Вместо ответа Элиа снова выругалась, и на помощь пришел Адам. 
      — Юль, нам надо срочно исправить эту идиотскую ситуацию. Я тоже не понимаю, как это произошло, но это хуже, чем все, что происходило до этого! Ты должна вернуться, и как можно скорее. 
      Джулия затравленным зверем посмотрела на каждого по очереди: на встревоженного Адама, на злую донельзя Элию, на равнодушную Мэрилин и какого-то чересчур сердитого Сашу. 
      — А вы что здесь делаете? — спросила она. — Адам, зачем они здесь?
      — Зачем? — вместо Адама снова заговорил Саша. — Я скажу тебе, зачем! 
      — Сашка, не смей! 
      — Не сметь? С чего бы вдруг? — он навис над Джулией, пышущий ядом и гневом. —  Ты понятия не имеешь, что происходило здесь после окончания битвы! Думаешь, мы дебилы и не поняли, что ты что-то сотворила со временем? Пусть мы не духи Хаоса, но силы-то у нас есть! 
      Джулия похолодела. 
      — О чем ты? — прошептала она. 
      — О том! — крикнул Саша ей в лицо. — Где-то полгода мы еще держались — делали вид, что все в порядке, что ничего не происходит. Потом стало ясно, что притворяться дальше невозможно. Машка снова пошла на эту блядскую битву, чтобы набрать энергии и выяснить, какого хрена все кажется ненастоящим. 
      И снова выражение «отвисла челюсть» перестало быть метафорой. А Саша продолжил: 
      — Энергию она набрала, и мы все поняли. Ты влезла в наши жизни. Ты все изменила. Все стало… Неправильно. Но когда мы попытались вернуться назад, ни хрена не вышло. 
      — Адам! — Джулия в ужасе покосилась на него, надеясь на покачивание головой или какой-нибудь обнадеживающий знак. Но он лишь вздохнул. 
      — Таня вышла замуж за Далецкого, — продолжил орать Саша. — Она стала ручной игрушкой Бантеевой, ясно тебе? Отрабатывает контракт, и выглядит так, будто каждый вечер прикладывается к бутылке. Не удивлюсь, если так оно и есть. 
      — А вы? — беззвучно, одними губами, спросила Джулия. — Ты и Маша?
      — Расстались. Невозможно любить одержимую, а она стала одержимой. Одержимой идеей снова собрать энергию и вернуть тебя обратно. Тебя — ту, которой ты была до битвы. Тебя — судя по всему, настоящую. 
      Джулия поняла, что еще немного, и она потеряет сознание. Услышанное не укладывалось в голове. Получается, все было зря? Получается, и здесь из ее поступка не вышло ничего хорошего?
      — Хватит, — услышала она голос Элии, и ухватилась за него остатками сознания. — На претензии нет времени. Надо вернуть тебя обратно. 
      Саша последний раз посмотрел на нее — с таким отвращением, что захотелось немедленно умыться — и отошел в сторону. Подальше. 
      — Адам, что сейчас творится там? — спросила Элиа, пока Джулия судорожно прикуривала сигарету. 
      — Ничего хорошего, — ответил он. — Тебя, Берни и Беатрис ищет вся советская милиция, ваши фотографии в каждой газете, на каждом стенде. 
      — А Темная? 
      Джулия вскинулась, услышав этот вопрос. Да. Это то, что она хотела знать сильнее всего. Что с Таней? 
      Адам помедлил секунду, и эта секунда показалась вечностью. 
      — Она сторожит твое запертое в сарае тело, — наконец сказал он. — Мне кажется, она сама не поняла, как умудрилась отправить тебя сюда, и теперь испытывает некоторое чувство вины. 
      — Некоторое, — фыркнул Саша, но Элиа его перебила: 
      — Значит, так, господа хорошие. Вы, — она посмотрела сначала на Мэрилин, потом на Сашу, — отправляетесь собирать энергию. На телевидении, на радио, вообще где угодно. А ты, — глянула на Джулию, — едешь в Питер искать местное воплощение своей Темной. 
      — Что?! — Саша и Джулия вскрикнули одновременно. И одновременно же продолжили: — Да ты спятила! 
      Элиа изобразила пальцами неприличный жест. 
      — Если Темная отправила тебя сюда, то она же должна вернуть обратно. Адам? 
      — Согласен. 
      — Постойте, — снова вмешался Саша. — То есть мы с Мэри должны собрать энергию, которая отправит Юлю обратно… — он поискал слово, — в другой мир. Когда это произойдет, что будет с нами?
      Адам и Элиа переглянулись. 
      — С нами будет все то же самое, — это было первое, что произнесла Мэрилин за все время, и Джулия наконец осмелилась посмотреть на нее. — Ты что, не понимаешь, Саш? Это течение времени не изменить. Что бы они ни собирались сделать в другом мире, на нашу жизнь это никак не повлияет. 
      Саша несколько секунд молчал, переваривая услышанное. А затем лицо его исказилось в гримасе. 
      — Вот как? То есть ты, — он презрительно глянул на Джулию, — заварила всю эту кашу, а теперь спокойно отправишься в другой мир? А мы останемся здесь? Вот, значит, как? 
      — Прекрати, — попросила Мэрилин. — Не Юля виновата в том, что с нами случилось. Мы сами сделали все для того, чтобы испортить свою жизнь. Мы с тобой. Не она. 
      — Да черта с два! Если бы она не лезла в узлы, если бы она не меняла нити…
      — Достаточно. 
      Джулия с силой ударила ладонью по столу, а затем поднялась на ноги. Никогда еще она не чувствовала себя настолько наполненной, и никогда еще она не чувствовала себя настолько яростной и злой. 
      — Мне надоело, — сквозь зубы процедила она, глядя прямо в Сашины глаза. — Хочешь винить меня во всех грехах — твое дело. Но я больше не стану это слушать. Если ты до сих пор считаешь, что мои поступки настолько влияют на твою жизнь, то мне тебя просто жаль. 
      — Наконец-то, — пробормотала Элиа, но Джулия бросила взгляд в ее сторону, и она замолчала на полуслове. 
      — Ларина в Питере? — теперь Джулия обращалась только к Адаму. Только с ним она хотела и могла говорить. 
      — Да. 
      — Ты знаешь, где именно? 
      — Да. 
      — Покажи мне. 
      Она прикрыла глаза, призвала Хаос, и, поймав отправленную Адамом нить, раскрутила ее — от начала до самого конца. И когда нить практически закончилась, когда стены истлели, а лица стало невозможно различать, ей послышалось эхом: «На твоем месте я бы не рассчитывал на многое. Все изменилось, Юля. Слишком изменилось». 
      А через мгновение в ноздри ударил запах хвои и яблок, а под ногами вместо чистых полов оказалась земля. 

***

      — Ты… Что ты здесь делаешь? 
      В горле пересохло так, что невозможно было выдавить ни слова. Джулия просто стояла и смотрела на вытаращившую глаза Таню, на сидящего у ее ног пса, на многочисленные сумки и пакеты, лежащие у крыльца. 
      Она изменилась. Дьявол, какой же другой она выглядела здесь, в нормальном течении времени. Постаревшей, усталой, изможденной. И — чужой. Совершенно, абсолютно, полностью чужой. 
      — Здравствуй, Ларина. 
      — Привет, Ванг, — показалось, или в ее голосе прозвучала насмешка? 
      Джулия сделала глубокий вдох и шагнула ближе. Таня не отступила, а лишь продолжила удивленно ее разглядывать. 
      — Переезжаешь? 
      Таня подняла брови. 
      — Серьезно? — спросила она, и это прозвучало почти весело. — Ты явилась сюда без приглашения, чтобы поинтересоваться, переезжаю ли я? 
      «Я бы на твоем месте не рассчитывал на многое. Все очень изменилось, Юля. Слишком изменилось». 
      Джулия движением ресниц прогнала морок. 
      — Нужно поговорить, — сказала она с усилием. — Тебе не понравится то, что я расскажу, но особого выбора у нас нет. 
      — У нас? — вот теперь она точно насмехалась. — Ванг, ты обалдела? Нет никаких «нас», и говорить нам с тобой не о чем. 
      Джулия посмотрела на нее сквозь вихрь Хаоса. 
      Обижена. Раздражена. Устала. Обижена? На что? 
      — Подожди, — поняла вдруг она. — Ты что… Обиделась, что я не отвечала на твои звонки после битвы? 
      Таня дернула плечом, и стало ясно: да. Именно на это. 
      От абсурдности происходящего хотелось то ли смеяться, то ли плакать. 
      — Ларина, — добавив усилия в голос сказала Джулия. — Просто выслушай меня, ладно? Я бы не пришла к тебе просто так. Мне нужна помощь. 
      — Я похожа на справочное бюро? — эти слова напомнили что-то неуловимое. — Или на бюро добрых услуг? 
      — Нет, — вырвалось у Джулии. — Уже нет. 
      Она увидела не сразу, или просто не хотела принимать, но сейчас было очевидно: в Татьяне Лариной не было ни крупицы света. Если в самом начале, когда они впервые встретились, свет в ней был замазан тонким налетом тьмы, то теперь никакого света просто не было. 
      — Что они с тобой сделали? — прошипела Джулия. — Что эти люди с тобой сделали?
      Ответом ей был удивленный взгляд. 
      — Ванг, ты спятила? Какие люди? Что со мной сделали? Я ничего не понимаю. 
      Черт. Трижды черт. Сто сорок восемь раз черт. 
      Для того, чтобы она помогла, придется все ей рассказать. Все — с самого начала. Но беда в том, что она не поверит ни в единое слово, так? А если заставить ее поверить, то получится ровно то же, что выходило до этого: насилие, облаченное в легкий флер желания добра. 
      — Тань, — Джулия решилась в одно мгновение. — Ты что-то чувствовала ко мне в самом начале? Когда мы только познакомились?
      Взгляд из удивленного стал растерянным. Таня прикусила губу и вдруг сделала жест рукой, прогоняя собаку. А потом — Джулия едва поверила своим глазам — села на крыльцо, подтянув на коленях черные джинсы. 
      И что бы это значило? Готова говорить? Готова слушать?
      — Опомнилась? — усмехнувшись, спросила Таня. — Подождала, значит, пока я выйду замуж, устрою свою жизнь, а теперь явилась с вопросом, чувствовала ли я что-то? Очень своевременно, Ванг. 
      И по тому, с какой горечью, с такой тоской она это сказала, стало ясно: чувствовала. Конечно же, чувствовала, и хорошо помнит об этих чувствах. 
      — Я пришла не для того, чтобы забрать тебя себе, — сказала Джулия, сделав шаг вперед и остановившись перед Таней. — И не для того, чтобы обсуждать, почему ничего не было. Я пришла, чтобы рассказать тебе правду. И попросить о помощи. 
      — Правду? — Таня смотрела на нее снизу вверх, и с этого ракурса отчетливо было видно, как сильно изменилось ее лицо. — А нужна она мне, эта твоя правда? 
      — Скорее всего — нет. Не нужна. 
      — Почему тогда я должна тебя слушать? 
      Джулия моргнула, а после одним движением села рядом с Таней — так, чтобы не касаться ее, так, чтобы даже мысли не возникло коснуться. 
      — Ты не должна, — сказала она, глядя на собственные колени. — Но я прошу тебя выслушать. От того, захочешь ли ты помочь, будет зависеть очень многое. Почти все. 
      Она не лгала, она физически не смогла бы сейчас лгать, и, похоже, Таня поняла это. 
      — Ты собираешься говорить или показывать? — глухо спросила она. 
      Джулия вздохнула. 
      — Показывать. Боюсь, что на разговоры у нас больше не осталось времени. 
      Помолчали. Таня разглядывала собственные ботинки, Джулия смотрела вдаль — на ветки деревьев, среди которых виднелись всполохи синего неба. 
      Здесь, в этом старом доме, не случилось так много всего. Здесь они не разговаривали впервые как двое равных друг другу, здесь Таня не варила отвратительный кофе, и поленья не брызгались искрами в печи, и два обнаженных, покрытых потом тела никогда не сливались в одно целое. 
      Ничего этого не было, и уже не могло быть, но прямо сейчас, в эту секунду, сидя по полуразвалившемся деревянном крыльце, Джулия понимала: только это, пожалуй, и было настоящим в ее жизни. Все остальное было… другим. Нарисованным, выдуманным, построенным из крови и боли. А вот это было настоящим. То, чего никогда не было. 
      Кшесинская, Алексеева, Геббельс, Эдуард Второй, и многие, многие другие, — были. А Тани Лариной, растерянной, измотанной, замученной собственной жизнью, но умеющей отдавать себя миру без остатка, — не было. 
      И в этом заключалась такая ужасная, такая отвратительно-горькая несправедливость, словно в один миг стал ясен неверный выбор, сделанный когда-то, словно в один миг на голову рухнуло простое и ясное, но от этого не менее жгучее понимание: «Этого не было, потому что я не дала этому случиться». 
      Верно, не дала. Прячась за объяснениями, прячась за желанием блага, прячась за всем, что только могла придумать, она одним движением пальцев перечеркнула все, что могло было быть, и уничтожила это. 
      — Я люблю тебя, — тихо и обреченно сказала Джулия, не глядя на сидящую рядом Таню. — Прежде чем я покажу, ты должна знать. Я люблю тебя, Ларина. Всегда, в любой жизни, в любом времени, в любом пространстве. Я любила и люблю только тебя. 
      Небо потемнело, из рук вырвались вихри Хаоса, а земля перед крыльцом покрылась коркой льда. 
      — К Двенадцати я взываю, — прошептала Джулия, творя пальцами знаки, — один отец, одна мать, одна вершина всего сущего. Покажи ей. Покажи ей все, потому что я не могу этого сделать. 
      И потянулись минуты, в которые, казалось бы, не происходило ровным счетом ничего. Джулия по-прежнему сидела на крыльце, и Таня по-прежнему сидела рядом, вот только воздух стал каким-то острым, разреженным, и доносилась откуда-то издали какофония звуков, и кожа холодела касаниями бездны, и в горле застыл колючий ком, мешающий дышать. 
      Она не знала, что сейчас видит Таня, и не знала, что она чувствует, и — пожалуй, впервые в жизни — не хотела этого знать. 
      Ирония происходящего разрывала на части, ведь всего днем ранее, в псевдо-четырнадцатом году, другая Татьяна Ларина сделала с ней, с Джулией, практически то же самое: заставила за несколько минут заново прожить все свои жизни, вспомнить каждую боль и каждую радость, каждое удивление и каждое разочарование. Вспомнить все до последней капли и пережить это снова. 
      И когда минуты закончились, когда Таня — настоящая Таня — пошевелилась рядом, только тогда Джулия смогла наконец заставить себя на нее посмотреть. 
      Ярко-зеленые глаза блестели от слез, вокруг губ залегли тяжелые складки, и все прожитые годы отразились сейчас на Танином лице. Джулия вглядывалась в него, но не могла разобрать: злится? Ненавидит? Разочарована? В ярости? 
      — Что? — с усилием выдохнула она и удивилась, как хрипло прозвучал ее собственный голос. — Что, Ларина? 
      — Джули… — чуть слышно прошептала Таня, будто не веря тому, что произносит. — Боже мой, Джули… 
      Она качнулась как-то странно: вперед и вбок, и если бы Джулия не подхватила, то наверное упала бы на землю, рухнула бы со старого крыльца, но руки действовали быстрее разума: они обхватили податливое тело, неловко сжали, и через мгновение кожу на горле обожгло дыханием, а в ноздри снова ворвался запах перезрелых яблок и палой листвы. 
      И стало плевать, что так нельзя, стало плевать, что совершенно немыслимо и невозможно вот так обнимать светлую (темную?) ведьму, только что узнавшую невообразимую правду. Стало плевать на время, и на то, что нужно спешить, и на то, что где-то далеко, в другом мире, решается судьба мира этого. Жить ему или умереть? Продолжить существовать или навсегда раствориться в потоке вариантов? 
      Прямо сейчас это не имело никакого значения. 
      — Джули… — сквозь слезы шептала Таня, и каждый ее выдох обжигал кожу невыразимым жаром. — Джули…
      А Джулия все крепче и крепче прижимала ее к себе, и стискивала спину, и пальцами сминала ткань кофты, и силилась что-то сказать, и не могла, никак не могла, потому что слов не было, а чувства, затопившие все внутри, мешали дышать, мешали думать, мешали остановиться хотя бы на секунду и хотя бы что-то сделать правильно. 
      Перед глазами проносилось все, что произошло за прошедший год. И другой мир, и девятьсот четвертый, и балерина, летящая по сцене Мариинки, и царь, стоящий у Зимнего и возвышающийся над народом, и жизнь, утекающая из глаз Распутина, и чертов ковер, который, что бы они ни делали, все равно оставался на полу бара, будто немой укор, будто немое напоминание о том, кто они такие, о том, что им не дано ничего изменить. 
      А еще — грохот выстрелов, разносящийся эхом над сумрачной Петропавловкой, и белое тело, рухнувшее на эшафот, и мертвое, абсолютно мертвое лицо, еще теплое, еще кажущееся теплым, но уже потерянное безвозвратно. 
      — Я помню, — сказала вдруг Таня, отстранившись и до боли вцепившись в плечи Джулии. — Я все помню, Джули. Как так может быть? Как это вообще возможно?
      Сквозь хаос, все еще вихрящийся вокруг, было видно, как меняется ее лицо, как секунда за секундой опадают на землю ошметки тьмы, открывая под собой светлое, невинное, чистое. 
      — Я думала, что, вспомнив, ты захочешь меня убить, — сказала Джулия глухо, а Таня сверкнула глазами и удивленно моргнула: 
      — Убить? За что? За то, что ты пыталась спасти меня?
      Волна нежности была такой острой, что даже причинила боль. Джулия коснулась пальцами Таниной щеки и вытерла слезы. 
      — Как могло все это произойти? — снова спросила Таня. — Как могло все произойти так?
      Ей нечего было ответить. Она могла бы сказать, что пыталась сделать как лучше. Она могла бы сказать, что все пошло наперекосяк и все попытки исправить это коверкали реальность еще сильнее. Она могла бы сказать, что вся пережитая боль и все жертвы были зря. Но это не было бы правдой, а лгать она не хотела. И не могла. 
      — Нам нужно вернуть тебя обратно, — так и не дождавшись ответа, напомнила Таня. — Туда, откуда ты пришла. И как можно скорее. 
      И снова стукнулось что-то в груди, забилось горечью, остро замешанной с нежностью. 
      — Еще немного, — прошептала Джулия, наклонив голову и коснувшись лбом влажного лба Тани. — Еще совсем чуть-чуть. 
      Они замерли, пораженные силой нахлынувшего чувства. Чувства, в котором было так много: и счастья, и горя, и нежности, и предчувствия скорой разлуки. Чувства, от которого некуда было спрятаться и чувства, от которого не хотелось бежать. 
      — Ты не сможешь вернуться? — Таня не сказала этого вслух, но Джулия услышала, поняла и прикрыла глаза от бессильной боли. — Когда мы вернем тебя обратно, ты уже не сможешь вернуться ко мне?
      — Нет. Не смогу. 
      Казалось, время вдруг обрело физическую форму, стало осязаемым, ощутимым. И его, этого времени, с каждым мгновением становилось все меньше и меньше. 
      — Я была балериной, — прошептала вдруг Таня, и Джулия вздрогнула всем телом от этих слов. — Мне кажется, что мое тело помнит все эти движения — ан деор, ревотальд, тур ан лер. Господи… — она засмеялась нервно и хрипло. — Я ведь даже не знаю значения этих слов, но я их помню, Джули. Я их хорошо помню. 
      Она немного подвинулась, и Джулии вдруг показалось, что еще мгновение — и Таня Ларина вскочит на ноги, сделает грациозный пируэт и закружится в стремительном тур шене, срывая шквал аплодисментов у восхищенной публики. 
      — Юлик, — вместо этого Таня отодвинулась еще чуть-чуть. — Он… Свет и тьма, Джули, я же вышла за него замуж! 
      Джулия поморщилась, но ничего не сказала. Еще не хватало начать объяснять, кем именно был Танин муж. И без того открытий на сегодня было предостаточно. 
      — Послушай, — ненавидя себя, сказала она. — Мы… Чем меньше то, что ты узнала, отразится на твоей жизни, тем лучше, понимаешь? Лучше всего было бы вообще забыть, но…
      Танина ладонь легла на ее губы и тело обдало горячечной волной, от которой потемнело в глазах и закружилась голова. 
      — Молчи, — сквозь шум в ушах с трудом разобрала Джулия. — Просто помолчи, ладно?
      Она больше ничего не делала: всего лишь касалась ладонью губ, но этого было достаточно для того, чтобы в один миг вспомнить и запах, и вкус, и капли пота, выступившие на коже, и бухающее тяжелыми ударами сердце, и ощущение невероятной цельности, наполненности, ощущение черт-бы-его-побрал счастья. 
      — Как мне отправить тебя обратно? — тихо спросила Таня, но когда Джулия разомкнула губы, чтобы ответить, ладонь прижалась сильнее, запрещая. — Сюда я отправила тебя неосознанно, просто пожелав этого, правда? Я хотела, чтобы ты убедилась: кроме единого Духа есть еще что-то, еще что-то важное, что-то, что отличает нас друг от друга. Что-то, что делает наши воплощения абсолютно разными. 
      Она прикусила губу, и этот гореть-ему-в-аду жест снова вызвал целый поток воспоминаний. Не сексуальных, нет, или не только сексуальных, — она прикусывала губу, когда думала, тяжело думала, когда должна была решать, а решение было не очевидным. 
      — Я хотела, чтобы ты попала сюда, в этот мир. А теперь… Теперь, видимо, я должна захотеть, чтобы ты вернулась обратно. 
      И снова этот задумчивый, напряженный взгляд. Взгляд, в котором не было ни капли раскаяния или сомнений, взгляд, в котором читалась лишь уверенность — уверенность в том, что нужно поступить правильно. В том, что их собственные желания не имеют никакого значения, в том, что мир и люди, живущие в нем, всегда должны быть на первом месте. 
      Таня судорожно сглотнула, на глазах выступили слезы, и стало ясно: поняла. Окончательно поняла, и увидела решение, и осознала, как тяжело и больно это будет. 
      — Ты сказала, что любишь меня еще до того, как вернула воспоминания. И как бы абсурдно это ни звучало, когда ты это произнесла, я поверила тебе. Я всегда верила тебе, Джули, всегда. 
      — Ларина…
      — Я думала о тебе, — перебила Таня, убирая ладонь от губ Джулии. — Не постоянно, но достаточно часто для того чтобы задаваться вопросом: а что было бы, если бы мы не разошлись в разные стороны после проекта? Что было бы, останься мы в жизни друг друга? 
      Она покачала головой и на мгновение прикрыла глаза, сделавшись похожей на умудренную опытом и разочарованную жизнью женщину, беседующую с молодой и глупой девчонкой. 
      — Думаю, я была влюблена, верно? Возможно, с первого взгляда, а, может, я просто придумала себе тебя, потому что хотела заполнить пустоту, образовавшуюся в сердце с момента нашей самой первой встречи. 
      Слушать все это было невыносимо. Таня как будто пыталась вслух соединить свою реальность с воспоминаниями, а Джулия слышала только: «Это ты сделала. Это был твой выбор, не мой». 
      Она задумалась: сколько еще раз мироздание будет бросать ей это в лицо? Сколько еще раз станет отвешивать оплеухи, напоминая о совершенной ошибке? Сколько раз и каким способом?
      Где-то рядом раздался звонок. Джулия молча смотрела, как Таня тянется к сумке, достает оттуда телефон, нажимает на кнопки. 
      — Привет. Нет, я еще даже собраться не успела и думаю переночевать здесь, — вещей, которые я хотела бы забрать, оказалось больше, чем я думала. 
      Она помолчала, слушая ответ. 
      — Хорошо, приезжай в десять, к этому времени я буду готова. До завтра, Юлик. 
      По сердцу словно ножом провели, оставив идеально ровные разрезы, сочащиеся кровью. «До завтра, Юлик». «До завтра». 
      Таня убрала телефон обратно в сумку и повернулась к Джулии. Она что-то прочитала на загоревшемся краской лице и улыбнулась одними уголками рта. 
      — Ты понимаешь, что делаешь? — спросила Джулия хрипло. 
      — Да. 
      — Ты понимаешь, что после будет только хуже? 
      — Да. 
      — И ты все равно…
      Холодные губы прижались к ее собственным, руки стиснули шею, и ладони легли на затылок, не давая двинуться. В груди полыхнуло что-то разгорающимся жаром, и ноги стали ватными, и вся чувствительность как будто собралась в одной-единственной точке — в той, где невыносимым отчаянием расцветал поцелуй, в той, где язык двигался с губами в один такт, невероятный, ритмичный, лишающий остатков разума и воли. 
      Чтобы не свалиться с крыльца, Джулия вцепилась пальцами в Танины бедра, и задрожала, ощутив под тканью брюк напряженную мягкость мышц. 
      Билось в висках: «Не надо», но непослушное тело отказывалось понимать, отказывалось подчиняться, отказывалось слушаться. 
      Холод и жар, сладкая истома и отчаянная боль, терзающая сердце. Все это сливалось воедино и казалось, что мир вокруг растворяется, исчезает, унося с собой прошлое, будущее, унося все на свете, кроме влажных губ, кроме кончика носа, касающегося щеки, кроме запаха, проникающего под кожу, втекающего в кровь, расплывающегося по мышцам. 
      Танины руки оказались вдруг внизу, а через секунду дернулись вверх, подхватив ткань рубашки. Обнаженную кожу спины царапнуло холодом, а шею — жаром приникших к горлу горячих губ. 
      Только мгновение, одно мимолетное мгновение Таня перестала касаться ее, но этого мгновения оказалось достаточно для того, чтобы вернуть обратно власть над собственным телом, и невероятным усилием воли приказать ему: «Не смей». 
      Она дернулась так резко, что все-таки свалилась с крыльца, упав набок и неловко подвернув руку. Перекатилась на спину, вскочила на ноги и, будто затравленный зверь, принялась оглядываться в поисках выброшенной куда-то в сторону рубашки. 
      Таня не пыталась ее остановить: она сидела на крыльце и смотрела, просто смотрела, но от этого взгляда хотелось немедленно скрыться, спрятаться, накрыть хоть чем-то обнаженное до пояса тело, а потом отползти в сторону и тихо сдохнуть, не издав не единого звука. 
      Наконец рубашка нашлась и Джулия натянула ее на себя, одернула с силой, едва не оторвав пуговицы, привычным движением попыталась откинуть за спину волосы, но коснулась ладонью макушки и вспомнила, что здесь, в этом времени, откидывать ничего не нужно, что здесь, в этом мире, достаточно только пригладить топорщащиеся в разные стороны вихры. 
      Ее трясло от головы до пят, и эта дрожь разбегалась по всему телу невыносимой болью. Она знала, что нужно отвернуться, нужно уйти, спрятаться, успокоиться, прийти в себя, но не могла. Сидящая на крыльце Таня застыла перед ней, будто изваяние, и продолжала смотреть. И Джулия не могла заставить себя отвести от нее взгляда. 
      Обе молчали, потому что говорить было нечего: каждая знала, что происходит, каждая знала, почему происходит именно так, и каждая знала, что слова ничего не изменят, в этот вечер от них ничего не зависело, в эти минуты они ни на что не могли повлиять. 
      Все это — и дом, ничуть не изменившийся за прошедшие два года, и Таня, до боли сжимающая собственные пальцы рук, и запах перезрелых яблок, и покосившееся крыльцо, и виднеющаяся справа стена потемневшего дерева бани, — все это было таким реальным, таким правильным, и одновременно с тем — ужасным, немыслимым, воплощением самого страшного ночного кошмара, из которого невозможно проснуться. 
      Да и куда просыпаться? В девятьсот пятый, где прима-балерина Мариинского театра добровольно взошла на плаху, чтобы ценой собственной жизни покаяться и искупить содеянное по неведению зло? 
      Или в две тысячи четырнадцатый, в котором простая хорошая женщина оказалась затянута в безумную череду событий, сломавшую ее жизнь и лишившую ее всякого смысла? 
      Или, может быть, в другой четырнадцатый, где на пороге конца времен уставший и истерзанный Дух Хаоса своими собственными руками разрушил целый мир, а вместе с ним — и жизни четырех человек, трое из которых не заслуживали этого ни на каплю. 
      Она смотрела на Таню, а видела почему-то злые глаза Саши Шепса, и осунувшееся лицо Мэрилин, и потухший взгляд Адама, и даже высушенные временем скулы Элии. Никто из них не был счастлив в том мире, который она сотворила. Никто. Ни один из них. 
      «Я вышла замуж за Юлика», — сказала ей Таня минутами (или часами?) раньше. Но Джулия услышала: «Эти два года были кошмаром, и в этот кошмар погрузила меня ты». 
      И в этот момент, в этот самый момент, стоя перед застывшей в ожидании Таней и дрожа от холода и отчаяния, Джулия поняла, что ничего не сумеет исправить. Даже вернувшись в псевдо-четырнадцатый, даже не став завязывать узел, даже развязав все узлы на свете, она уже ничего не сумеет изменить. 
      Все уже произошло. Она приняла решение, а теперь увидела, чем обернулось это решение для самых дорогих и близких ей людей. И что бы она ни сделала дальше, куда бы ни пошла, она всегда будет знать, что все закончилось именно так. 
      Потому что можно создавать миллионы параллельных реальностей, можно перекручивать пальцами нити судьбы, можно даже уйти на несколько лет в прошлое или в будущее, но однажды увидев, невозможно доказать себе, что этого не было, что этого не существует, что это всего лишь одна из нитей миллиардов вариантов, закрученных в причудливые узоры жизни. 
      Она сделала шаг вперед и протянула руку. Таня приняла ее, крепко обхватив пальцами ладонь. 
      — Я никуда не уйду, — сквозь шум в ушах Джулия едва расслышала собственный голос. — Я здесь, Ларина, и я больше никуда не уйду.