Глава 16
Зимний Петербург мягкой поступью укутала ночь. Джулия сидела у окна, завернувшись в теплый халат, и курила, поглядывая на редкие экипажи, проезжающие по улице.
Позади был длинный суматошный день, и разговор с Николаем, и долгое возвращение в город, а потом — званый прием у Волконских, и сплетни, и вальс, и уставшие ноги…
— Кто она? — тихо спросила она у собственного лица, отражающегося в темном окне. — Может быть, ты знаешь? Кто она?
Отражение не знало. С ними, отражениями, всегда так: они знают только то, что знают их хозяева. И ничего больше.
В дверь тихо постучали. Джулия молча сидела и ждала. Она смотрела, как проникает в комнату узкая полоска света, как становится шире и шире, и вот уже в этой полоске — носок дамской туфли, а следом — подол платья, и узко затянутый корсет, и темные кудри, собранные в пышную вечернюю прическу.
Таня прикрыла дверь, подошла и встала за спиной у Джулии, положив руки ей на плечи.
Помолчали. Джулия смотрела в окно и ощущала холодные пальцы, гладящие ее сквозь халат.
— Это ты? — тихо спросила она, когда пальцы проникли под ткань и коснулись кожи. — Это — ты?
Если бы она рассмеялась, Джулия бы ухватила ее за шиворот и просто выбросила бы за дверь. Но смеха не было. Был тихий шепот, теплым воздухом коснувшийся мочки уха:
— Ответь сама. Я ведь сказала однажды: я буду такой, какой ты захочешь меня видеть.
Джулия вздохнула и почувствовала, как Таня прижимается к ней сзади. Ощутила запах ее волос на своей щеке.
— Что означает «М.»? — спросила она настойчиво.
— Не знаю, — шепот стал еще тише, стал едва различимым. — Ты скажи.
Джулия подняла голову и обернулась, поймав в темноте горящий огнем Танин взгляд. Помедлила мгновение и сказала:
— «М.» означает «Мятежная»?
— Глупая, — улыбнулась Таня, касаясь носом ее щеки. — «М.» означает «Моя».
Их губы встретились, и Джулия позволила себе погрузиться в поцелуй полностью. Она целовала ее так отчаянно, так остро, словно это происходило впервые после долгой-долгой разлуки. И — кто знает? — возможно, именно так оно и было.
— Знаешь, — сказала Таня, когда целоваться уже стало невозможно, и нужно было либо что-то делать дальше, либо просто остановиться. — Еще никто и никогда не смел поступать со мной так, как поступила сегодня ты.
Она обошла Джулию и села к ней на колени, прижавшись твердым боком корсета. Одной рукой обвила за шею, другой забралась в вырез халата и погладила грудь.
— У тебя здесь все так пышно… — прошептала она ласково. — Знаешь, я ведь еще никогда не была с женщиной. Ты первая, кого я по-настоящему захотела.
Ее пальцы ласкали кожу, ладонь скользила по возбужденному, острому, и Джулия закрыла глаза, утыкаясь губами в ее плечо.
— Кто ты? — борясь с подступающими к горлу слезами, спросила она. — Ответь, умоляю тебя. Это — ты?
— Ты хочешь, чтобы стало легко? — услышала она тихое. — Но легко не бывает, правда? Всегда есть то, в чем ты будешь сомневаться.
— Знаю. Но в этом я должна быть уверена.
Она не стала шевелиться, не стала отстраняться. Отстранилась Таня. Вздохнула и, сделав несколько шагов, присела на край кровати. Джулия молча сглатывала соленые слезы, бегущие по щекам.
— Я ведь могла бы и солгать, верно? — спросила Таня. — И ты не сумела бы распознать мою ложь.
«Верно. Но если ты — она, ты не станешь лгать. Потому что, какой бы ты ни была, какой бы ни оказывалась в каждой из жизней, ты никогда мне не лгала. Никогда».
— Есть ли у меня шанс уговорить тебя отступиться? — спросила Джулия. — Могу ли я дать тебе что-то, что позволит уговорить тебя отстать от Николая?
Она услышала в темноте короткий смешок.
— Нет. Теперь — нет.
— Теперь?
И поняла: Николай рассказал ей. Рассказал про дурацкую ошибку с именем. И, кем бы она ни была, теперь она не отступится.
— Получается, у меня остается только два варианта? — спросила Джулия, вытирая лицо. — Либо помочь тебе, либо не мешать?
— Верно. Но, хочу заметить, мадемуазель Друцкая… — Таня легла на кровать, раскинув в стороны руки. — Со мной куда приятнее дружить, чем враждовать.
Что ж, все было сказано предельно ясно. «Ставки сделаны, ставок больше нет».
И что предпочесть? Завязать свою игру, зная, что играть придется с завязанными глазами, в то время как у противника глаза будут открыты? Или рискнуть и притащить сюда Таню из нового четырнадцатого в надежде, что она сумеет все исправить?
«Кого ты выберешь на этот раз? Себя или ее?»
Ах, если бы знать точно…
— Что ты там говорила о дворцовом перевороте? — спросила Джулия. — Кого ты хочешь усадить на российский трон?
***
— Юлий ушел, — быстро сказала Таня в утку. — Поднимайся.
Ухватилась за спинку стула и, осторожно переставляя сломанную ногу, поковыляла к входной двери, открывать. Пока дошла, пока открыла, — Наташа уже стояла на пороге и улыбалась опухшими губами.
— Мы с тобой как жертвы атомной войны, — сказала она, протискиваясь мимо стула и обнимая Таню за плечи. — Красотки, каких поискать.
И действительно — обе выглядели как многократно наказанные непокорные жены: с опухшими лицами, укрытыми следами недавних побоев.
С Наташиной помощью Таня добралась до кухни и упала на диван. Нога болела просто невыносимо: похоже, Юлий, уронив ее, что-то там растревожил.
— Хочешь есть? — спросила Наташа, закатывая рукава клетчатой рубашки и открывая холодильник. — Давай что-нибудь приготовлю.
Она принялась доставать продукты: сыр, куриные кусочки, давленный картофель.
— Что ты собираешься из этого сделать? — засмеялась Таня, оглядев весь набор. — Это же вместе не сочетается.
— Ничего, как-нибудь управлюсь.
Сковорода с тяжелым стуком была поставлена на плиту, куриные кусочки порезаны на еще более мелкие, смешаны с подсолнечным маслом и брошены жариться. Наташа с сомнением понюхала кастрюльку с картофелем и убрала ее обратно в холодильник.
— Как прошла ночь? — спросила, убавляя огонь под сковородой и прищуриваясь на Таню. — Тяжко?
— Да нет, как обычно.
Она немного кривила душой, но не рассказывать же Наташе о том, как Юлий пришел вечером в их постель, и зажал рукой ее саднящие губы, и тяжело навалился сверху.
— Сдается мне, Татьяна, что ты немного меня обманываешь, — усмехнулась Наташа. — После триумфального возвращения блудной жены домой ночь точно обычной не могла быть.
Таня пожала плечами. Для нее сексуальная жизнь с мужем с самого начала состояла из ночей получше и ночей похуже. Вчерашняя была похуже, только и всего.
— С чего это ты об этом заговорила? — спросила она, привычно избегая упоминания слова «секс». — Мы, кажется, раньше это не обсуждали.
— А это в продолжение нашего разговора про твою влюбленность в мадам из Москвы. Смотри, что я нашла вчера.
Курица на сковородке шипела и плевалась маслом, но Таня (наверное, впервые в жизни) не вскочила и не побежала накрывать ее крышкой. Она с интересом смотрела на журнал в Наташиных руках: старый, наверное, еще сороковых годов.
Наташа перелистнула журнал и показала Тане разворот.
«О господи».
— Это называется «трибадизм», — сообщила Наташа. — Это когда две женщины…
— Я поняла.
Щеки, шея, лоб — все горело огнем и, Таня подозревала, было ярко-малиновым. Она не могла оторвать глаз от картинки, на которой одна женщина лежала на другой, и бедра их были тесно сплетены, и видно было даже…
«О господи».
— А это — как-то иначе называется, я не смогла разобрать слово, но смысл в том, что одна женщина при помощи языка трогает другую в…
— Наташа!
Таня замотала головой, пытаясь утихомирить отчаянно бьющееся в груди сердце. Хуже всего было то, что по телу от вида этих картинок разлилось какое-то пьянящее тепло: как будто она выпила разом всю месячную дозу алкоголя или приняла горячую ванну.
— Убери это немедленно! Это отвратительно!
— Да? — Наташа невозмутимо перелистнула журнал. — А по-моему, занятно. Во всяком случае, это отвечает на твой вопрос «как это возможно технически».
Курица на сковороде, похоже, уже начала гореть. Наташа наконец-то это заметила, бросила журнал и рванулась спасать обед. Таня же долго смотрела на разворот, оставшийся открытым, и вдруг, зажмурившись, ногой затолкала журнал под диван.
Она не знала, зачем это делает, и боялась задуматься об этом, нога как будто двигалась сама, не подчиняясь приказам сошедшей с ума головы.
К моменту, когда спасение курицы завершилось полным поражением, журнал уже был забыт. Наташа, извиняясь, сделала бутерброды, согрела чай и помогла Тане переместиться за кухонный стол.
— Ты когда-нибудь испытывала… — Таня замялась, но спросить хотелось так сильно, что она нашла в себе силы продолжить. — Ну, его… Сама знаешь…
— Оргазм? — Наташа засмеялась, рассматривая пунцовые Танины щеки (их цвет можно было разглядеть даже в отражении на блестящем боку чайника). — Да, однажды. А ты?
Таня пожала плечами. Иногда ей казалось, что да, иногда, что нет. В хорошие ночи, когда Юлий был не слишком груб и не требовал от нее вещей, от которых в животе скручивались в клубок отвратительные змеи, она как будто даже получала какое-то удовольствие от его прикосновений.
Впрочем, с обычными прикосновениями проблем не было. А вот с ТЕМИ прикосновениями…
— А расскажи, как это? — попросила она. — Как ты понимаешь, что это — он?
Наташа поставила на стол чашку с недопитым чаем и внимательно посмотрела на Таню.
— Если ты испытаешь его, то не ошибешься. Сомнений не будет, правда. Ты поймешь, что это он.
— Как я пойму, если даже не знаю, что это такое?
— Поймешь. Уж поверь мне.
В Таниных глазах вдруг мелькнули картинки. Она не хотела этого, она не звала их, но две женщины с разворота журнала как будто сами пришли, и разделись, и сплелись телами, и одной из них была…
«О господи».
— Может быть, мне нужно обратиться к доктору? — спросила Таня с отчаянием. — Я слышала, что это можно вылечить.
— Что вылечить, Тань? Влечение к другой женщине? Ты знаешь, что делают с людьми в этих трудовых лагерях? Поверь, ты не захочешь туда попасть.
Вспышка догадки поразила Танино сердце. Она в ужасе уставилась на Наташу, забыв про зажатый в кулаке бутерброд.
— Ты что… Ты…
Наташа непонимающе посмотрела на нее и вдруг засмеялась.
— Нет. Я — нет. Предпочитаю мужчин, но о трудовых лагерях наслышана очень хорошо. Тань, там из людей делают обезьянок на поводках, которые только и могут, что выполнять указы хозяина.
«А чем это отличается от моей жизни? — подумала Таня. — Я и так та самая обезьянка, которая выполняет указы, и больше ничего».
— Господи, мы так серьезно все это обсуждаем, — сказала она вслух. — Что даже страшно делается. Я ведь замужем, Наташ, и Юлий — единственный человек, которого я любила, и…
— И ты давным-давно перестала его любить.
Таня вдохнула побольше воздуха, чтобы возмутиться, и… Выдохнула.
Не то чтобы Наташа была права, но в ее словах определенно была доля истины. Теперь, когда в Тане произошли эти странные изменения, когда ее вдруг перестала устраивать привычная жизнь, когда ей рассказали, что эта жизнь может быть совсем другой… Теперь многое казалось иначе. И любовь к мужу перестала быть незыблемой и точной.
— Вчера ночью он заставил меня целовать его в… — зажмурившись, выпалила Таня. — И не просто целовать, он запихивал его мне в рот, и я задыхалась, и кашляла, но ему было наплевать. Я знаю, что настоящая советская женщина должна делать все, чтобы удовлетворить своего мужчину, но это было… Это было…
— Даже хуже, чем обычно?
— Да.
Это было хуже, потому что потом, когда он врывался в нее, причиняя острую, почти невыносимую боль, она вспоминала ласковые руки, гладящие ее спину. И палец, касающийся разбитой губы. И ладонь, лежащую на сгибе локтя.
Он двигался, и раздвигал ее ноги шире и шире, пока она не начала кричать от боли, а она вспоминала зелень прищуренных глаз. Он заставлял ее вставать на колени, и бил по бедрам, и натягивал ее на себя, раздирая изнутри на части, а она думала о голосе, напевающем: «И если тебе вдруг наскучит твой ласковый свет».
Наверное, основная проблема была в том, что свет перестал быть ласковым? Или это была очередная ложь, за которой Таня прятала еще более ужасную правду.
— Я просто не понимаю, Наташ, — вырвалось у нее, и остановить слова уже было невозможно. — Я не понимаю, почему мужчина может делать все это, а женщина не может ничего? Почему я не могу пойти работать, если мой муж не хочет этого? Почему я должна во всем и всегда подчиняться ему, а он даже не может выслушать, зачем я хочу поехать в Москву…
— В Москву?
Таня ойкнула и зажала рот ладонями.
— Так вот с чего все началось? Ты хотела отпроситься у него и поехать к ней?
Наташа вместе со стулом пересела поближе и обняла Таню за плечи.
— Дурочка, — зашептала она, гладя ее по голове и успокаивающе целуя макушку. — Ну какая же ты дурочка. И ты будешь отрицать, что влюбилась? Странно, что он вообще тебя не прибил, после такой-то просьбы.
— Я знаю, что это глупо, — прошептала Таня, уткнувшись в Наташину шею. Ее тело била мелкая дрожь, сердце тарахтело в груди. — Знаю, что это было глупо, но я вдруг представила, что больше никогда не увижу ее. Что больше никогда ее не услышу. Никогда не смогу ее коснуться. И я… попросила.
Она отодвинулась, заглядывая в Наташины глаза.
— А он даже не стал меня слушать! Он не захотел попробовать понять, почему это для меня так важно. И не потому, что я собиралась уехать от него… к ней… Нет, не поэтому! А потому что ему плевать, Наташ. И всегда было плевать.
Она задыхалась, слова вырывались из горла короткими всхлипами.
— Всегда, всегда имел значение только он и его семья. Я старалась угодить ему, его маме, отцу, сестрам. Я старалась подчиняться, я бросила пение, бросила своих друзей, бросила все, что было мне дорого. Я стала одеваться так, чтобы ему нравилось, стала готовить то, что он любит, я ходила в эти дурацкие женские кружки, и улыбалась нужным людям, и никогда не спорила, никогда! Но разве я не заслужила пятнадцатью годами, чтобы меня хотя бы немного услышали? Хотя бы спросили «А почему тебе так важна эта поездка»? Разве я не заслужила?
Наташа вздохнула и снова обняла ее, крепко обхватив руками. Сквозь слезы Таня слышала ее приглушенный голос:
— Дорогая моя, ты же знаешь, в какой стране мы живем. Здесь все построено мужчинами и все принадлежит им. Ты выходишь замуж — и отдаешь свою жизнь мужу, и никак иначе. И, конечно, ты заслужила. Господи, ты заслужила не только это, ты заслужила гораздо, гораздо больше. Но он никогда не сможет этого понять.
— И как мне быть? — прорыдала Таня в ее плечо. — Что же мне теперь делать, Наташ? Я не могу уйти от него, потому что меня поймают и приведут обратно. Я не могу остаться, потому что я просто не вынесу этого еще на пятнадцать лет. Что остается?
— Не знаю, Тань. Правда — не знаю. Разве что изменить эту чертову реальность?
Реальность. Точно.
Слезы высохли мгновенно, будто их и не было. Таня отодвинулась и глотнула холодного чая.
— Я говорила с Лилит вчера, — торопливо сказала она. — Не то чтобы она много мне рассказала, но из ее рассказа стало ясно, что тот мир — гораздо свободнее, чем наш. Но для того, чтобы вернуть его обратно, я должна буду отправиться в прошлое и что-то там изменить.
— В прошлое? — удивилась Наташа. — Каким это образом?
— Понятия не имею. Но, знаешь, я почему-то ей поверила. Поверила в то, что она действительно это сможет, уж не знаю как, но сможет. А сегодня я поняла, что готова попробовать. Что бы она ни предложила — это точно будет лучше, чем моя дурацкая жизнь здесь.
Через час Таня проводила Наташу, доковыляла обратно до дивана и, подумав, вытащила из-под него журнал. И как только она раскрыла его, разложив на коленях, утка пропищала пришедшим сообщением:
«Приятного просмотра, милая. Твой Натан».
***
Мсье Кнефф пригласил ее на спиритический сеанс в дом княжны Оболенской, и она ответила вежливым отказом. Ей нужно было хорошенько подумать над тем, что рассказала в их последнюю встречу Таня.
Оказалось, что дворцовый переворот она задумала как крайнее средство, но рассматривала его вполне всерьез, ибо усадить на трон российский задумала не кого-нибудь, а младшего брата Николая, Великого князя Михаила Александровича.
Самое забавное заключалось в том, что это вполне могло сработать. Насколько Джулия помнила Михаила, он всегда был сильнее брата, хоть и тоже был склонен поддаваться чужому влиянию. Однако честь была для него на первом месте — честь офицера, честь мужчины, честь мужа.
Кто знает, возможно, он стал бы лучшим государем для России. Но сместить Николая?
Таня сказала, что, в случае необходимости, на их стороне выступят многие влиятельные лица государства Российского, а поддержка Преображенского и Смоленского полков поможет усадить Михаила на трон без лишнего кровопролития.
«История повторяется, да? — спросила тогда Джулия. — Преображенский полк принимал участие во всех дворцовых переворотах. Я бы на месте государя расформировала его к чертовой матери».
Получалось, что куда ни кинь — всюду клин. Таню не отговорить, уже завтра она отправится в Царское Село, чтобы представить Николаю Распутина. А если это не сработает — начнет готовить переворот. И самое ужасное то, что она, Джулия, фактически пообещала помочь ей в этом.
Она кликнула горничную и велела одеваться. Голова болела, словно разбухая от тяжелых мыслей, и нужно было проветриться, прежде чем принимать какие-либо решения.
Агата принесла ей теплые шерстяные панталоны, завязала корсет, помогла надеть платье. Пропуская ленты корсета снизу, она случайно коснулась пальцами лобка Джулии, и это прикосновение вызвало вдруг неожиданную вспышку: бедра сами собой подались навстречу.
«Хватит вести себя, как гимназистка в период полового созревания, — выругала себя Джулия. — Тебе предлагали, сама отказалась. Не жалуйся теперь».
Да, но представить себе плотскую любовь с Таней, не будучи уверенной в том, что это — действительно Таня? Невозможно, немыслимо. Сделать это — значило бы предать то единственно важное, что осталось в душе у Джулии после всех этих волнений, смены времен и перемены реальностей.
Хотела ли она ее? Господи, ну конечно хотела. Но поступиться вечностью ради удовлетворения плотских желаний? На это она не была готова.
«Ах, если бы знать точно…»
Затянув на ногах Джулии шнурки сапог, Агата поклонилась и вынула из кармана фартука записку.
— Это привезли перед тем, как вы кликнули меня, мадемуазель, — сказала она. — Велели передать лично в руки.
Джулия взяла записку и махнула: иди. Лист бумаги, конечно же, источал запах гортензий. И от него, от этого запаха, предательские бедра снова свело судорогой.
«Гимназистка в период полового созревания», — напомнила себе Джулия, раскрывая записку. Но это не слишком помогло.
«Милая моя, ужасно хочется увидеть тебя снова, хоть и понимаю, что это преждевременно. Я испугана тем потоком чувств, что ты вызываешь во мне и моем грешном теле. Покинув тебя прошлой ночью, я провела время до утра в мыслях о том, как все могло бы быть между нами, и, поверь, от пожара, полыхающего внутри меня, могла бы сгореть половина Петербурга. Сегодня весь день репетирую, и это дается с трудом. Завтра я буду у тебя в два пополудни. Григорий прибудет в три. У нас будет час на то, чтобы я еще один раз попыталась уговорить тебя.
p.s. Твоя кожа пахнет медом, знаешь ли ты об этом?
Твоя М.»
Джулия аккуратно свернула записку и спрятала ее в складках платья. Коснулась ладонями щек: горели. Вот уж точно, гимназистка…
Вышла из квартиры и, опираясь рукой на ладонь лакея, села в экипаж.
— Куда, мадемуазель? — спросил кучер.
— На Фонтанку, — ответила Джулия. — К Аничкову мосту.
Ехали долго: вьюга, закрутившая Петербург, мешала движению и создавала многочисленные заторы. Джулия мерно покачивалась в такт экипажу, вслушивалась в скрип колес и напряженно думала.
Встреча, которая ей предстояла, была тем самым влиянием на историю, которого она отчаянно хотела избежать. Она понимала, как высоки ставки, но выбора не было. Иллюзия того, что она сумеет заставить Таню остановиться, таяла на глазах: слишком много решимости было в этой маленькой женщине и слишком много ума — эдакого изворотливого, очень женского ума, который во все времена было по-настоящему трудно превзойти.
Что будет, если она осуществит дворцовый переворот и усадит на трон Михаила? Ясно одно: до взрыва, изменившего историю России, осталось совсем недолго, и ни Михаил, ни кто-либо другой не успеет изменить это иначе, нежели предстояло изменить Николаю. И что тогда? Михаил садится на трон, революция начинается даже раньше, чем должна, царской России приходит конец, и к власти приходят социалисты? Не эти, странные, из нового четырнадцатого, а знакомые: Ленин, Троцкий и вся команда, которая впоследствии еще не раз зальет Россию кровью и слезами.
Выходило то на то. Пусть раньше, ну и что? Зато при таком раскладе гораздо больше шансов, что четырнадцатый год будет куда больше походить на нормальный четырнадцатый, чем нынешний. Но риск, риск…
Впрочем, если не выйдет — она сможет вернуться в прошлое снова и все переделать, верно? Или нет?
Джулия понимала, что это уже слишком. Одно дело брать на себя ответственность за собственную жизнь и жизнь близких, и совсем другое — отвечать за жизни миллионов, миллиардов людей! Она не хотела этого, она не была к этому готова.
Экипаж остановился на мосту, и кучер помог Джулии выбраться наружу. Она махнула рукой, велев ему вернуться через час, и, опершись на ограждение, посмотрела вниз, на замерзшие воды реки Фонтанки.
Когда-то (дьявол, как же давно это было!) они с Таней стояли здесь обнявшись, и Таня шептала ей на ухо ласковые глупости, и коже было тепло, а сердцу — отчаянно жарко. И впереди были бесконечные дни вдвоем, от которых совсем скоро ничего не осталось…
— Мадемуазель Друцкая.
Джулия обернулась и увидела представительного мужчину, одетого в китель с погонами и фуражку. На плечи его был накинут теплый зимний плащ, но даже под ним можно было разглядеть широкие плечи и сильные, похожие на лопаты, руки.
— Князь.
Он поцеловал ее руку, и вместе они отошли в сторону, чтобы не мешать идущим мимо людям. Остановились у одной из скульптур, украшающих мост.
— Как вам это? — спросил Петр Дмитриевич, указывая на выполненную из бронзы композицию юноши, сжимающего узду вздыбленного коня. — Стихия покоряется человеку или человек стихии?
Джулия вздохнула, осматривая скульптуры.
— К сожалению, чаще происходит второе, нежели первое.
Петр Дмитриевич кивнул и разгладил пальцами торчащие в стороны усы. Глаза его под густыми бровями смотрели внимательно и настороженно.
— Итак, мадемуазель Друцкая. Я готов вас выслушать, хотя, не стану скрывать, ваша просьба ввела меня в некоторое недоумение.
— Я благодарна, что вы согласились на эту встречу, князь, — сказала Джулия, беря его под руку и делая приглашающий жест. — Давайте прогуляемся вдоль реки, и я изложу вам суть дела.
Рассказывая, она ненавидела себя так отчаянно и остро, что, казалось, еще чуть-чуть — и начнет скрежетать зубами, стирая их в пыль.
Если он, этот хороший, по-настоящему хороший человек послушает ее и сделает так, как она попросит, то жить ему останется меньше месяца. Если нет — он проживет долгую жизнь и немало пользы принесет России.
«Ну, так как, Юль? — спросила она себя, ежась. — Что перевесит на этот раз?»
— Восьмого января вечером вы отправитесь в Царское Село к государю, — сказала Джулия. — Вы покажете ему петицию рабочих, которую они должны будут представить на шествии следующего дня. Царь немедленно отправится в Зимний дворец и примет петицию. И это вызовет необратимые последствия.
Она замолчала, а Петр Дмитриевич продолжил идти, по-военному чеканя шаги и глядя четко перед собой. Он думал, а Джулия, продолжая отчаянно, яростно ненавидеть себя, сказала:
— Вы должны арестовать Гапона. Вы должны остановить государя. Нельзя допустить, чтобы он совершил этот необдуманный поступок. Вы должны сделать все для того, чтобы он остался в Царском Селе и не выезжал в Петербург той ночью.
— Мадемуазель Друцкая, — голос князя звучал сурово и властно. — Я согласился на эту встречу, потому что не понаслышке знаю о вашей семье и ваших личных успехах в деле возрождения России, но… Вы отдаете себе отчет в том, что ваши просьбы — это нечто из ряда вон выходящее?
Джулия вздохнула, плотнее сжимая его локоть сквозь сукно кителя.
— Князь, — сказала она медленно. — Я обратилась к вам, потому что на сей момент вы единственный, кто может хотя бы попытаться поступить правильно. Вы не обязаны мне верить, но в свое оправдание могу сказать одно: если царь отправится в Зимний, если он примет петицию, царской России вскоре придет конец.
Что ж, не правда, но и не откровенная ложь. Слабое утешение, но хоть какое-то, верно?
— С чего вы взяли, что государь решит принять петицию Гапона? — спросил Петр Дмитриевич. — Откуда вам это известно?
Она знала, что он спросит об этом, и ответ был готов, но, дьявол, как же она не хотела отвечать.
— Готовится дворцовый переворот. Особа, крайне приближенная к августейшей семье, заручилась поддержкой в высших чинах и попытается усадить на трон Михаила Александровича, брата государя.
Князь остановился, но смотрел по-прежнему перед собой.
— Вы уверены? — быстро спросил он.
— Да.
— Вы можете назвать имя этой особы?
— Нет.
Он качнул головой, будто говоря: «Почему в таком случае я должен вам верить?»
И Джулия сказала, зажмурившись:
— Я назову вам другое имя. Григорий Распутин.
Петр Дмитриевич вздрогнул всем телом и наконец посмотрел на нее, повернувшись. Его стальные глаза стали еще суровее, еще жестче.
— Этот юродивый? Он участвует в заговоре?
— Не просто участвует, а возглавляет его. Я знаю, что он уже несколько недель добивается, чтобы его представили ко двору, и знаю, что завтра это произойдет.
— И кто же согласился его представить?
Это был самый тонкий момент. Нельзя, чтобы в уме князя «особа, приближенная к царской семье» и «особа, представившая Распутина государю» запомнились как одно лицо. Он должен думать, что это разные люди. Иначе ничего не выйдет.
— Я, — сказала Джулия холодно, не отрывая взгляда от стальных глаз. — Его согласилась представить я.
Петр Дмитриевич усмехнулся, отчего его усы шевельнулись, а ноздри широкого носа расширились.
— Вы понимаете, что я могу немедленно приказать арестовать вас? — спросил он.
— Конечно, — согласилась Джулия. — Однако какой в этом смысл? Я полезна, пока вы знаете, что я на вашей стороне и на стороне России. Арестуйте меня — и в царский дом Распутина приведет кто-то другой, и вы ничего не добьетесь.
— Но я не понимаю — зачем? — вырвалось у князя. — Если вы на стороне государя, зачем вам все это?
Джулия с облегчением сказала правду:
— Потому что остановить их я могу, лишь заставив доверять мне. Откажись я помочь — и они найдут кого-то другого. А таким образом я хоть как-то могу влиять на события.
Петр Дмитриевич долго смотрел на нее, после чего взял за руку и вернул ее на сгиб собственного локтя. Развернулся и двинулся обратно к мосту, тяжело чеканя шаги.
— Знаете ли вы, почему двое из коней на этих скульптурах не подкованы? — спросил князь, когда они, храня тяжелое молчание, вернулись к началу своей прогулки.
Джулия покачала головой.
— В прошлом веке на Литейном было немало кузниц, и потому от Адмиралтейства к Литейному, — он показал направление, — лошади идут не подкованными, а в обратном направлении — уже с подковами.
Джулия молчала, ожидая продолжения, но князь как будто не собирался продолжать. Его лицо выражало глубокую, тяжелую задумчивость.
— Вы выбрали свое направление, мадемуазель Друцкая, — наконец сказал он. — И я советую вам придерживаться его до конца. Иначе может оказаться, что, пойдя неверным путем, вы рискуете остаться с неподкованной лошадью, на которой, как известно, далеко не уедешь.
Он поклонился, сильнее натянул на голову фуражку, и пошел по Невскому, ровно, по-военному, держа спину. Джулия осталась стоять.