1. Толстовка
Pov Alisa Lebedeva
2025 год
Июнь
23:12
Дым стелется между нами сизым экраном, почти живой, пульсирующий в такт мертвому ритму демки, которая уже три часа крутится на повторе. Он не рассеивается, а зависает в воздухе, как будто и сам боится нарушить эту тишину, что давно перестала быть неловкой и превратилась во что-то привычное.
В студии Melon Music слишком жарко. Кондиционер гудит где-то в потолке, но звук его — просто ещё один слой в этом миксе из шумов: шипение вишнёвой электронной сигареты, щелчки курсора по дорожкам в Ableton, мой голос, застрявший в припеве, как заевшая пластинка.
«Людям идёт любить — это прекрасно...»
За окном давно выключили город. Вернее, он просто растворился, оставив после себя только тёмные окна небоскрёбов и редкие огни машин, ползущих по ночным магистралям. Мы остались одни — точнее, нас оставили. Ребята ушли, бросив: «Доделывайте, но не затягивайте». Саунд-инженер исчез следом, не выдержав моих бесконечных дублей.
Гриша молчит. Он всегда молчит, когда устаёт. Просто сидит, сгорбившись над ноутбуком, его пальцы изредка шевелятся, подкручивая reverb на моём вокале. Я вижу, как его рука тянется к моей электронной сигарете — вишнёвой, которую я только что крутила в пальцах, оставляя на корпусе следы помады. Он затягивается, и дым выдыхает медленно, будто боится, что слова вырвутся вместе с ним.
— Опять твой бычок догорает в пепельнице, — говорю я, стягивая наушники.
Он не отвечает. Просто щелкает пробел, и мой голос снова начинает петь.
«Людям идёт любить...»
Ирония. Два разбитых человека пишут песню о любви.
Я вдыхаю. В лёгких — вишня, никотин и эта странная, приторная усталость, которая остаётся после слишком долгих сессий. Когда уже не понимаешь, нравится ли тебе песня, или ты просто запомнила её, как зубришь перед экзаменом стихотворение, которое никогда не хотела учить.
Гриша наконец поворачивается ко мне. Его глаза — не глаза, а два экрана, в которых отражаются те же самые дорожки, те же самые волны вокала, те же самые пики, которые надо подрезать.
— Ещё раз, Алис, — говорит он.
И я понимаю: мы не выйдем отсюда, пока не добьёмся идеала.
Мы сдались. Спустя пять минут.
Не насовсем, конечно. Просто Ableton уже плывёт перед глазами, а мой голос в наушниках начинает звучать как что-то чужое, далёкое — будто его вообще не я записывала. Гриша щёлкнул пробел, и внезапная тишина оглушила сильнее, чем этот проклятый припев.
— Перерыв, — сказал он, и это прозвучало как приговор.
Я выдохнула с облегчением, сразу же выхватывая у Гриши электронку и падая на диван в углу студии. Гриша лишь закатил глаза, но ничего не сказал — просто встал, потянулся так, что хрустнули позвонки, и направился к мини-холодильнику.
Через секунду в мою сторону полетел холодный Red Bull, пойманный на лету. Я открыла банку одним движением, и сладкая химическая бодрость ударила в виски с первой же глотки.
— Ты стала чаще использовать эту дрянь, — Ляхов кивнул на электронку в моих руках, сам доставая вторую банку.
И чёрт, он прав. Я всегда была против курения. Никогда не пробовала — даже обычные сигареты. Считала это глупым, ненужным, вредным. А потом... потом как-то вечером Влад протянул мне свою электронку со словами: «Попробуй, это просто пар, ничего страшного».
И я попробовала. А после нашего расставания это стало плохой привычкой.
— Ну и что? — я затянулась глубже, выпуская клубы вишнёвого дыма в потолок. — Все равно, умрем в конце.
Гриша фыркнул, плюхнулся рядом и выхватил у меня устройство. Его пальцы обхватили корпус там, где ещё остались следы моей помады.
— Ты же знаешь, что это дерьмо, да? — он сделал затяжку, не отрывая от меня взгляда.
— Знаю. — Соглашаюсь я.
— И что Влад — мудак. — Продолжает Гриша.
— Особенно знаю, — смеюсь я.
Он усмехнулся, и на секунду в его глазах мелькнуло что-то похожее на заботу. Потом он потянулся к ноутбуку, который даже на перерыве не выключался, и ткнул в трек.
— Ладно, хватит ныть. Давай допиливать этот припев, — говорит он.
Я вздохнула, допила энергетик до дна и встала. Курение — вредно. Влад — мудак. Музыка — это всё, что у нас осталось. И мы будем доделывать эту чёртову песню, даже если она убьёт нас.
04:10
Четыре часа утра.
Город за окном ещё спит, но в студии Melon Music наконец-то тишина. Не та тяжёлая, давящая тишина, что висела между нами последние шесть часов, а лёгкая, почти невесомая. Мы сделали это.
Трек готов. Гриша откинулся на спинку дивана, закрыв глаза. Его ноутбук, наконец, выключен, а на столе перед нами — пустые банки Red Bull, смятая пачка жвачки, переполненная пепельница Гриши и моя верная вишнёвая электронка, почти разряженная.
— Ну что, хит? — я толкаю его ногой.
Он приоткрывает один глаз: — Хит.
Мы оба знаем, что это враньё. Никто не знает, станет ли песня хитом. Может, её прослушают сто человек, может — миллион. Но сейчас, в четыре утра, когда за окном ещё темно, а мы — единственные, кто слышал её целиком, она кажется гениальной.
Я достаю телефон, чтобы сфоткать экран с готовым проектом, а так же вид нашего столика.
— Выкладываешь в сторис? — Гриша зевает.
— Ага, — говорю я, отмечая его на сторис.
Он кивает, потягивается, и его футболка задирается, открывая татуировки на ребре — лицо Федука, Сова и дыня, как на лого лейбла, а также новая тату с лого YSL.
Гриша лениво тянется за телефоном, проверяя уведомление.
— Ну ты и... — начинает он, но его перебивает звук моего булькающего смеха. Я уже катаюсь по дивану, потому что в сторис случайно попало его лицо — сонное, с отпечатками от наушников на щеке и слипшимися от усталости глазами.
Тишина снова стала тягучей, но теперь — сладкой. Мы сидим на диване, как два выброшенных на берег кита, ноги на столе, моя голова на его плече. В динамиках тихо потрескивает финальный микс — мы выключили мониторы, но забыли отключить колонки.
Я кручу в пальцах свою электронку — привычное движение, почти автоматическое. Ногтем стучу по пластиковому корпусу, как будто это поможет выговориться.
— Гриш? — спрашиваю тихо, не поднимая головы.
— М-м? — его голос глухой, будто из подушки. Он лежит за моей спиной, ладонью рисует невидимые круги у меня на пояснице.
— Почему вы с Крис... ну. Разошлись? — Я прикусываю губу.
Я чувствую, как напрягаются его мышцы под моей щекой. Он не двигается, но тело его говорит раньше слов — как будто в нём всё сжимается, встает на якорь.
— Узнала, — говорит он наконец. Слишком ровно. Слишком спокойно. Так говорят, когда уже давно всё внутри сгорело.
Я поднимаю голову, чтобы увидеть его глаза. В них нет ни злости, ни вины. Только усталость. Такая глубокая, как будто он её носит годами.
— Про... — начинаю я, но не заканчиваю. Потому что уже знаю.
— Про нас, Алис, — говорит он, и имя звучит как выстрел. — Про тот вечер после концерта на хате.
Мы поклялись забыть. Никогда не говорить. Ни себе, ни друг другу. Его руки на моей талии, мои — у него на затылке. Вкус текилы на губах. Кристина тогда была его девушкой.
Мы поклялись забыть.
— Блядь... — выдыхаю я, будто из меня вытянули воздух.
— Да, — отвечает он. И в этом «да» всё: признание, вина, сожаление и какая-то странная, обречённая нежность.
Я снова опускаю голову ему на грудь, но теперь между нами что-то появилось — как трещина под кожей. Не скандал. Не раскаяние. Только молчаливая, вязкая правда, которую больше не получится не знать.
Я закрываю глаза.
— Ты же знаешь, что это был пиздец, да? — спрашиваю я.
— Особенно знаю, — он пародирует мой голос, но без смеха. — Ты ведь не изменяла, вы с Владом даже не мутили, намека еще не было на отношения между вами.
Гриша замолкает. Его пальцы замирают у меня на пояснице, будто он только сейчас осознал, куда завел этот разговор. В студии снова тишина, но теперь она густая, обжигающая, как дым после глубокой затяжки.
Я чувствую, как его сердце бьется под моей щекой — учащенно, неровно. Мое собственное — где-то в горле, мешает дышать.
— Алис... — начинает он, но я перебиваю, резко садясь и отодвигаясь.
Мои пальцы дрожат, когда я хватаю электронку, делаю затяжку — слишком глубокую, так что горло дерет от вишневого пара. Гриша не останавливает. Он сидит, ссутулившись, локти на коленях, и смотрит в пол. Его лицо в полумраке студии кажется чужим.
— Мы оба знаем, что это было ошибкой, — говорит он наконец.
— Ошибкой? — Я фыркаю, выпуская дым. — Гриш, мы сломали твои отношения. И все потому, что... — Потому что что? Потому что после концерта было слишком много текилы? Потому что мы оба были уставшие, одинокие, и его руки на моей талии в тот вечер казались единственным якорем в этом безумном мире? — Потому что мы идиоты, — заканчиваю я тихо.
Гриша поднимает на меня глаза. В них нет злости, нет даже сожаления. Только усталая правда: — Да.
Я закусываю губу, чувствуя, как под кожей нарастает что-то горячее, неудержимое.
— И что теперь? — Спрашиваю я. Он пожимает плечами, но это не безразличие — скорее, бессилие.
— Ничего. Мы сделали выбор. Я потерял Крис, все кончено. И теперь мы сидим здесь, в четыре утра, с песней о любви, которую сами уже не верим, — говорит Ляхов. Я хочу засмеяться, но вместо этого вдруг чувствую, как по щеке скатывается предательская слеза. Быстро смахиваю ее, но Гриша уже заметил. — Блядь... — шепчет он и тянется ко мне.
Я не отстраняюсь. Его пальцы осторожно касаются моего лица. Мы так близко, что я чувствую его дыхание — сладкое от энергетика, с горьковатым оттенком никотина. Его губы находят мои — медленно, будто давая время оттолкнуть.
Но я не отталкиваю. Это не страсть. Не желание. Это что-то глубже — отчаяние, боль, понимание, что мы уже давно падаем в эту пропасть. То, что мы каждый раз, когда на грани, запрещает нам оставаться наедине.
Гриша целует меня так, будто пытается забыть все — Крис, Влада, эту проклятую песню, бесконечные ночи в студии. Его губы грубоватые, обветренные, но в них есть какая-то отчаянная нежность, словно он боится, что я рассыплюсь у него в руках.
Я вцепляюсь в его футболку, чувствуя под тканью жар его кожи. Он глухо стонет, когда мои пальцы скользят под материал, касаясь жестких линий татуировок на его ребрах.
— Ты уверена? — он отрывается на секунду, его дыхание горячее и прерывистое.
Я не отвечаю. Вместо этого прикусываю его нижнюю губу, чувствуя, как он вздрагивает. Его руки тут же сжимают мои бедра, впиваясь пальцами в кожу сквозь тонкую ткань шорт.
Мы падаем на диван, и он прижимается всем весом, но я не даю ему взять верх — перекатываюсь, оказываясь сверху, и срываю с него футболку. В полумраке студии его тело кажется еще более рельефным. Я целую его там, где кожа особенно чувствительна — под ухом, вдоль ключицы, — и слышу, как его дыхание сбивается.
— Алис... — он хрипло произносит мое имя, его руки скользят под моей майкой, обжигающе горячие.
Я приподнимаюсь, позволяя ему стянуть ткань, и вот мы уже обнажены по пояс, его ладони скользят по моей спине, впиваются в бедра. Он садится, прижимая меня к себе, и я чувствую, как сильно он хочет меня.
— Мы точно обречены, — шепчу я, целуя его снова, уже без осторожности.
Его губы сползают по моей шее, оставляя влажный след, который тут же холодеет на ночном воздухе студии. Я запрокидываю голову, чувствуя, как его зубы слегка задевают ключицу — осторожно, но с обещанием оставить след. Мои пальцы запутываются в его волосах, тянут сильнее, чем нужно, но он только глубже вжимается в меня, отвечая тем же.
Кондиционер все еще гудит где-то над головой, но его звук тонет в нашем учащенном дыхании. Его ладони согревают меня, скользя по ребрам, останавливаясь на груди. Его большой палец проводит по соску, и я резко вдыхаю, ощущая, как все тело моментально откликается.
— Тише, — шепчу я, хотя в студии кроме нас никого. Но он понимает — замедляет движения, делает их более плавными, исследующими. Его пальцы теперь скользят по животу, задерживаются на резинке моих шорт, играют с кнопкой. Я приподнимаю бедра, давая ему понять, что можно, и вот ткань соскальзывает, оставляя меня почти обнаженной перед ним.
Гриша задерживает взгляд на моем теле, и в его глазах читается не просто желание, а что-то более сложное — признание, благодарность, даже извинение. Но слова нам больше не нужны. Я тяну его к себе, чувствуя, как его тело прижимается ко мне во всей своей полноте. Его кожа горячая, слегка липкая от пота, и когда он входит в меня, мы оба замираем на секунду — слишком много эмоций, слишком много воспоминаний в этом соединении.
Но потом он начинает двигаться, и все мысли улетучиваются. Только ощущения — его руки, цепляющиеся за мои бедра, его дыхание у моего уха, прерывистое и горячее, наши тела, сливающиеся в давно знакомом, но от этого не менее остром ритме. Где-то за спиной тихо играет наш трек, тот самый, над которым мы бились всю ночь, и ирония ситуации заставляет меня фыркнуть.
— Что? — Гриша останавливается, встревоженный.
— Ничего, — я притягиваю его ближе, целую, чувствуя вкус никотина и Red Bull на его губах. — Просто подумала, что хорошо, что мы все-таки дописали эту песню.
Он смеется прямо в мой рот. Мы просто двое людей, которые устали, допели свою песню и теперь находят утешение друг в друге.
Мы теряемся в этом ритме — его бедра движутся в том же темпе, что и бит нашего трека, звучащего из колонок. Я впиваюсь ногтями в его спину, чувствуя под пальцами выпуклости старых шрамов. Гриша отвечает укусом в основание шеи — не больно, но достаточно, чтобы по спине пробежали мурашки.
— Ты... — он прерывается на полуслове, когда я переворачиваю нас, оказываясь сверху. Теперь я контролирую ритм, медленно приподнимаясь, чувствуя, как он напрягается внутри меня, и затем снова опускаясь, глубже, чем прежде. Его пальцы впиваются в мои бедра, но я не останавливаюсь — только наклоняюсь, чтобы поймать его губы в поцелуй, соленый от пота и чего-то еще, что невозможно назвать.
Колонки шипят — трек закончился, и теперь в студии слышны только наши прерывистые вздохи, скрип дивана, влажный звук наших тел. Гриша внезапно садится, не выпуская меня, и я чувствую, как меняется угол — теперь он проникает еще глубже, заставляя меня вскрикнуть.
— Тише, — шепчет он, но сам не может сдержать стон, когда я сжимаюсь вокруг него. — Алис... черт...
Я цепляюсь за его плечи, чувствуя, как нарастает волна — медленно, неумолимо. Он это чувствует и ускоряется, одной рукой поддерживая мою спину, другой находя чувствительное место между моих ног. И тогда я уже не могу сдерживаться — падаю вперед, прижимаюсь лбом к его плечу, и все мое тело содрогается в немом крике.
Гриша не останавливается — его движения становятся резче, отчаяннее, пока Ляхов резко не выходит кончая мне и себе на живот с глухим стоном выдыхая мое имя мне в шею.
Мы застываем в этом моменте — липкие, дрожащие, слишком осознающие тяжесть того, что только что произошло. Его сперма теплой каплей скатывается по моему животу, смешиваясь с потом. Гриша тяжело дышит, его губы прижаты к моей ключице, словно он пытается запечатать в этом поцелуе все невысказанное.
Я осторожно приподнимаюсь, пока он протягивает руку к пачке салфеток на столе, достает несколько и молча вытирает мой живот. Его движения осторожные, почти нежные.
Гриша откидывается на спинку дивана, закрывая глаза. Я закутываюсь в его футболку, которая валялась рядом, вдыхая знакомый запах его одеколона, смешанный теперь с чем-то более интимным. В студии снова тишина — трек окончательно закончился, оставив после себя лишь легкий гул оборудования.
Он тянет меня к своей груди и проводит пальцами по моей спине, лениво, без цели, просто чтобы чувствовать кожу.
— Всё ещё обречены? — спрашиваю я, приподнимая голову.
Он усмехается, не открывая глаз. — Давно.
И это правда. Мы не обманываем себя — мы не влюблены. Мы не строим планов. Мы были и остаемся лучшими друзьями, но иногда черта стирается. И в этом странном пространстве между музыкой, ночными сменами и пустыми энергетиками мы — две точки, которые сходятся снова и снова, просто потому что могут.
Я перекатываюсь на спину, тянется за электронкой. Разряжена. Чёрт.
— Дай свою, — бурчу.
Гриша лениво тычется рукой в сторону стола, нащупывает свою, протягивает мне. Я затягиваюсь — ментол, резкий, холодный. Не как моя вишня. Но сойдёт.
Я делаю ещё одну затяжку, но ментоловый пар уже не греет — только холодит горло. В студии душно, но мне вдруг резко хочется на воздух, под холодное небо, в тишину, где нет этого гула оборудования и липкого послевкусия нашей близости.
— Всё, я поеду, — говорю, сбрасывая с себя его футболку и нащупывая свою на полу.
Я уже натягиваю шорты, ищу майку. Он наблюдает, потом резко встаёт, его голое тело мелькает в синем свете экрана ноутбука.
— Черт, половина шестого, — говорит Ляхов, пока я обуваюсь. — Я отвезу.
— Не надо, — автоматически отвечаю я, но он уже тянет шорты, не глядя на меня.
— Алис. Ты еле на ногах стоишь, — Я хочу спорить, но он прав — веки как из свинца, а в висках стучит от перегара энергетиков. Гриша натягивает футболку, хватает ключи со стола. — Давай уже, — бросает он, открывая дверь.
Мы выходим в коридор. Кондиционер здесь работает лучше, и холодный воздух обжигает разгорячённую кожу. Гриша идёт впереди, его плечи напряжены, но когда я случайно задеваю его руку — он не отстраняется.
На парковке его машина стоит вдалеке от фонарей. Он открывает мне дверь, и я падаю на сиденье, вдруг осознавая, как вымотана. Гриша заводит мотор, и музыка включается автоматически.
— Вырубай, — говорю я, закрывая глаза. — Голова уже взрывается от музыки.
Он не отвечает, но звук гаснет. Остаётся только рокот двигателя и стук колёс по асфальту. Город в это время пуст, и мы летим сквозь него, как последние люди на земле.
— Где твоя вишнёвая? — вдруг спрашивает Гриша.
Я копаюсь в карманах, потом понимаю: — Осталась в студии.
Он кряхтит, но молчит. Через десять минут мы у моего дома.
— Завтра заберёшь? — он имеет в виду электронку.
— Может быть, — говорю я. — Сниппет завтра же делаем.
Гриша поворачивается ко мне, его лицо в тени, но я знаю каждую его гримасу. Сейчас это — лёгкое раздражение, прикрытое усталостью.
— Ладно. Спи, — говорит он.
Я киваю, вылезаю из машины.
— Гриш. — оборачиваюсь уже у дверей. — Может останешься, все равно и тебе, и мне на студию завтра. — Он смотрит на время и устало кивает.
Мы поднимаемся на лифте, и я прислоняюсь к зеркальной стенке, чувствуя, как холодный металл охлаждает разгоряченную кожу. Гриша стоит рядом, его плечо касается моего — близко, но не нарочито.
Дверь открывается в просторный холл, где свет включается автоматически.
— Блядь, как же у тебя всегда чисто, — бормочет Гриша, скидывая кроссовки.
Я фыркаю: — Полное отсутствие меня в квартире.
Он проходит вперед, в гостиную — огромное пространство с панорамными окнами, где ночной город кажется декорацией. Кухонный остров блестит матовым бетоном, а на диване, валяется мой ноутбук с незакрытым Ableton.
— Чё, опять работала дома? — Гриша тычет в экран.
— Наброски, — говорю я.
Он кивает, потом тянется к холодильнику — знает мою квартиру, как свою. Вытаскивает две банки с газировкой, бросает мне одну. Я ловлю на лету.
— Ты хоть поела нормально сегодня? — спрашивает Гриша, пристально разглядывая содержимое моего холодильника.
Я пожимаю плечами, делая глоток газировки: — Red Bull считается?
Он хлопает дверцу холодильника с таким выражением, будто я лично его оскорбила: — Блять, ну как ты вообще живая.
— Чудо современной медицины, — ухмыляюсь я, плюхаясь на барный стул. — И ты между прочем был там же, и питался так же.
Гриша роется в шкафах, громко возмущаясь отсутствию нормальной еды, пока не находит пачку доширака. На что я напоминаю, что меня месяц не было в Москве, а вернулась я только утром.
— Ну хоть это, — бормочет он, включая чайник.
Я наблюдаю, как он двигается по моей кухне — уверенно, будто здесь его территория. Его руки автоматически находят нужные шкафчики.
Через пять минут он ставит передо мной миску с лапшой. Пар поднимается, смешиваясь с остатками дыма от его электронки, которая валяется рядом на столе.
— Ешь, — приказывает он.
Я покорно беру вилку. Лапша слишком солёная, но чёрт возьми, она кажется мне сейчас самым вкусным блюдом на свете. Гриша садится напротив, его нога случайно касается моей под столом.
— Завтра в девять утра будильник, — напоминаю я с полным ртом.
Он морщится: — Ты садистка.
— Зато сниппет запишем до обеда, — говорю я.
— И после этого ты назвала меня садистом, — Гриша качает головой, но в его глазах я вижу ту же азартную искру, что и у меня.
Мы допиваем газировку в тишине. За окном начинает светать — сизоватые полосы зари появляются над горизонтом. Гриша замечает мой взгляд: — Спать, Алис.
Я киваю, но вместо этого веду его в комнату, которая больше была гостевой. Ведь я жила одна. Но мы падаем на кровать вместе, не раздеваясь — слишком устали даже для этого. Гриша поворачивается ко мне спиной, но через минуту его рука находит мою в темноте.
— Спокойной ночи, идиотка, — бормочет он.
— Спокойной, придурок, — отвечаю я, сжимая его пальцы.
Город за окном окончательно просыпается, но нам уже всё равно.