Эшелон в неизвестность
Утром нас посадили в большие, пахнувшие скотом вагоны, совсем не предназначенные для перевозки людей. Ехали стоя, ведь на всех нар не хватало, многие спали на холодном полу в сене по очереди. Только больным, старикам и детям уступали место. Я и мой брат Шура спали почти под самым потолком на одном матрасе, туго набитым сеном, укрывались мы старым маминым платком. От ветра, который задувался сквозь щели в маленькое оконце, он плохо помогал, но зато на душе становилось чуточку теплее, когда вдыхали едва уловимый запах старых маминых духов, оставшийся у меня в памяти.
Через несколько недель, делая редкие остановки и подолгу простаивая на запасных ветках, мы, наконец-то, перебрались за Урал. Как же приятно было дышать свежим воздухом, после дней, проведенных в душном, сыром и плохо пахнувшем вагоне. Правда, выпускали нас ненадолго, только тогда, когда комендант эшелона сверял людей со списком, в котором то и дело появлялись зачеркнутые фамилии - выбывшие.
Смертей было много, гибли в основном дети и старики. Люди умирали от истощения, от дизентерии или лихорадки. Станционные доктора обычно, осматривая больного, только разводили руками и говорили: «медикаментов нет, помочь не могу, прописываю обильное питье и хорошее питание». Ни того, ни другого у переселенцев не было, надеялись только на силы организма.
Нам постоянно хотелось есть. Наши припасы закончились через неделю. А кормили нас от силы раз в сутки во время остановок на станциях. Обычно давали перловку, но иногда был суп, который совершенно невозможно было есть, но приходилось, чтобы хоть как-то поддерживать силы. Воду мы кипятили тут же в вагоне на полуразвалившейся буржуйке в большом ведре. Печурка хоть и никудышняя, но немного тепла давала, этого хватало, чтобы не замерзнуть холодными осенними ночами.
Уже через две недели нашего пребывания в поезде было видно, как сильно похудели и осунулись люди, каким печальными стали их глаза и как сморщились лица. А еще через неделю у всех переселенцев появились вши. Не возможно было достать ничего, что хоть как-нибудь помогло бы. Поэтому приходилось гроздьями снимать этих «новых соседей» с волос и кидать их в печь.
Несмотря на тяжелые условия, все жители нашего вагона старались помогать друг другу, поддерживать, как могут и выслушивать, когда это было необходимо. Все у нас теперь стало общее: общие тяготы и общее горе.
Однажды, уже за Уралом, на одной из станций я услышала короткую фразу, которая на долгие годы осталась у меня в памяти: «Еще и кормить этих вражин вздумали, пусть лучше перемрут все». В первый раз я услышала слово «враг», адресованное нам - поволжским немцам. В тот вечер я спросила отца, отчего на станции старый мужчина, с совершенно седой головой и черными хитрыми глазами, назвал нас врагами. Отец только погладил меня по голове, тяжело вздохнул и потом еще долго смотрел на огонь в печи. Только через несколько месяцев я поняла, что война с Германией сделала всех российских немцев врагами и шпионами.
Большую часть вещей мы обменяли на станциях на еду, поэтому, когда нас привезли в чужой и Богом забытый суровый край, из одежды у нас остались только летние платья. Было холодно, родители отдавали нам все, что хоть как-то могло согреть. Сибирь казалась мне мрачной и унылой, я все чаще вспоминала Поволжье, наш маленький и светлый дом, сельскую школу и мою любимую старушку-учительницу фрау Безен, которая то и дело теряла свои очки.