2BONUS54: об океанах
Альфа зарывается пальцами в тёмные, немного жестковатые волосы, незаметно для себя оттягивает и шумно, даже немного как-то вымученно выдыхает. Дорогой пиджак наконец жмёт, будто собирается перекрыть воздух, и доводит до опасного раздражения, зудящего в ладонях и на языке. Нужен кислород (=запах провансальской лаванды и зернового кофе): Юнги расслабляет ненавистный галстук, расстёгивает крупные пуговицы жилета и понимает, что ничерта не помогает. Спина ноет, будто подсобил Атланту; табор мыслей сжимает голову в тисках, пульсируя и жужжа, и небрежно играет со струнками нервов: ресторан с позолотой, тысячи нежных лепестков и бутонов роз, вертолёт, Париж, музыканты, стихи... Стоп. Банально, мертво — всё это не то, потому что сердце знает, как будет правильнее.
— Force dans la simplicité. — Сила в простоте.
Миловидный секретарь с большими глазами подрывается с места, когда босс выходит из кабинета, и ловит хриплое и сухое: «Отмени все мои планы на сегодня», когда до конца рабочего дня остальных остаётся ещё пара добивающих часов. Парень послушно кивает и провожает начальство восхищённым взглядом.
* * *
Чимин босыми ногами торопливо шлёпает по тёплому Венге прямиком ко входу, поправляет небрежно растрёпанные волосы и сжимает пухловатые пальцы на твёрдом переплёте «Дамы с Камелиями». Вместо непривычного для них обоих «Привет» ловит необходимый поцелуй в лоб и преданно жмётся к крепкой и горячей груди — скучал.
Альфа в очередной раз то ли думает, то ли понимает, что вот оно, то самое: его Каллисто.
— Снова босиком бегаешь? — бурчит Юнги куда-то в макушку на почти неуловимом уровне громкости, но не для Чимина — для остального, ни на каплю не волнующего и какого-то ненужного мира. Омега в ответ только слабо улыбается, прикрывает глаза, и Юнги совсем необязательно видеть, чтобы знать об этом.
Альфа нетерпеливо зарывается носом в мягкие волосы, блаженно закрывает глаза и вдыхает полной грудью: Чимин пахнет смыслом не просто что-то делать, а двигаться вперёд; рядом с Чимином из раза в раз приходит осознание, что если решение трудных задач занимает много времени, то решение невозможных – просто немного больше. Но все эти попытки описать – лишь слабый ветер, тогда как Чимин – ураган; рядом с Чимином – оно как рядом с Чимином и всё, нет других слов, потому что человечество ещё попусту не придумало таких, чтобы точно описать его.
— Собирайся.
— Что...? — омега даже отстраняется и смотрит прямо в трепещущую душу своими блестящими и яркими звёздами. — Куда?
— На свидание, — Юнги улыбается и понимает, что баллон своего кислорода окончательно никогда не наберёт.
* * *
Юнги чувствует, что находится в эпицентре катастроф, когда Чимин – ураган, а Нью-Йорк – цунами, потому что сбивает с ног, подхватывает на руки безумным потоком и уносит в свою почти круглосуточную городскую суету.
Мегаполис переодевается во что-то в стиле диско, прыгает в фирменное жёлтое такси и после душного рабочего дня уходит в отрыв по клубам, запивая усталость чем-то горячительно-победным; город укрывается темнотой, зажигая огни многочисленных небоскрёбов, танцующих фонтанов и шумных авеню, и устраивает своим иностранным гостям ещё несколько вечерних экскурсий.
Чимин в этом плане спокойнее: он греет холодные ладошки о бумажный стаканчик с травяным чаем и смотрит в сторону, где начинаются вечерние спектакли в Бродвейском театре, играет приятный джаз в ресторане и горят тёплые огни фонарей в Центральном парке. Юнги в этом плане уже три года как искренне «тоже».
Момент не предлагает, а настойчиво пихает баланс: стеклянные здания и подсвеченные витрины бутиков теряются за бесконечным потоком совершенно разных людей. Многие офисные работники, с облегчённым выдохом расстегнув пуговицы строгих пиджаков и вперив взгляды в смартфоны, почти не поднимают головы, даже переходя дорогу на красный свет — опасно, но традиционно и «по-Нью-Йоркски».
Сорок вторая улица заводит в переулок, где мощным сопрано какой-то омега, харизматично жестикулируя, рассказывает историю в музыке, обращая на себя внимание множества человек.
— Никогда не понимал оперу без аннотации, — тихо признаётся Чимин, словно делится секретом, останавливаясь и зачаровываясь пением и блеском чужого вечернего костюма под светом софита. — А здесь ещё и язык другой.
Юнги улыбается, соглашается и вмиг совсем не обращает внимания на то, что происходит вокруг, потому что Чимин поправляет пиджак альфы на своих не успевших продрогнуть плечах, привычно льнёт узкой спиной к родной груди, в которой из-за него безустанно сходит с ума сердце, и Юнги очень откровенно ведёт: уже не волнует состояние акций, какие условия выдвигает вторая сторона для сотрудничества и как изменится валютный курс завтра.
— В Нью-Йорке всегда что-то происходит, — отвлекает Юнги и его, и себя от того, как утягивает на Бродвей, но тонет где-то у Челленджера, потому что небольшая ладонь в его холодной сжимает переплетённые пальцы и неосознанно, так по-родному греет, что зверь в груди воет и хочет держать омежью руку ещё немного дольше вечности, хочет послать всё к чёрту и остаться только вдвоём и только друг с другом прямо здесь и сейчас.
Но они ныряют в атмосферу Таймс-Сквер: многочисленные рекламные баннеры известных брендов, гигантские билборды, мигающие в тёмных радужках искусственными звёздами, потому что в небе над городом их нет; десятки, вернее, сотни дисплеев озаряют уже ночную площадь в белый, жёлтый, красный, зелёный; множество самых разных людей: высокие и низкие, тучные и тощие, светлые и тёмные — все говорят с кем-то и о чём-то, сливаясь в одну гудящую массу.
Чимин боязливо цепляется за пиджак на своих плечах, когда толпа сгущается, и прижимается настолько близко, насколько это возможно, опасаясь кого-то задеть и затеряться среди людей, потеряв Юнги. Альфа это замечает и задерживает дыхание, пытаясь сосчитать до трёх, потому что совершенно потрясающие пальчики сжимают жилет его костюма-тройки и шуршат рубашкой у предплечья.
Юнги чувствует, как прямо пропорционально зависит его состояние от состояния Чимина, потому скорее выходит из плотного потока, лавируя меж безвольных кофейных столиков, и возвращается к прогулочному шагу; он неосознанно для себя, но до дрожи заметно для омеги, накрывает свою вселенную чем-то невидимым, но вполне осязаемым, спасая от городского шума и беспокойства. Чимин от этого млеет и прячется в миновском широком пиджаке окончательно, украдкой поглубже вбирая с ткани необходимый аромат хвои и безопасности. Альфа всё замечает, для себя в голове подмечает, что «это уже конкретный пиздец», и прижимается к макушке поцелуем, прошептав заботливо-взволнованное:
— Не замёрз?
Омега в ответ бурчит что-то отрицательное, слабо улыбается и, притормозив и без того ленивый шаг, целует Юнги в щёку.
— Ты точно не устал? — спрашивает Чимин и всё не может отпустить мысль о том, что Юнги устроил это сразу после работы, толком не переведя дух.
— Прекрати волноваться, — старательно успокаивает хриплым и низким. — Мой источник сил – это ты. Я отдыхаю только тогда, когда нахожусь рядом с тобой.
Чимин как-то неописуемо улыбается, боится, чтобы не остановилось сердце, и тонет рядом с Юнги где-то в Марианской: в бездне своих чувств и любимых чёрных глаз. Он изучает, как неоны ложатся на профиль альфы, как от каких-то наверняка великих раздумий хмурятся тёмные брови, а губы касаются крышки уже почти пустого стаканчика, зажатого в тисках длинных пальцев, когда должны бы касаться Чимина.
Когда они останавливаются напротив знаменитой красной лестницы прямиком в никуда, омега со странным чувством в груди осматривает людей, беззаботно сидящих прямо на ступеньках.
— Иди ко мне, — волнующе подзывает Юнги и поднимается выше, сам же усаживаясь удобнее и негласно присоединяясь к этим самым людям. Он допивает уже остывший кофе и кусает обветренные губы, устремляя взгляд куда-то перед собой. Чимин кладёт голову на родное крепкое плечо, обнимает альфу за руку, прикрывая глаза и трепетно прижимаясь, и расслабляется настолько, что оказывается на грани с дремотой.
— Детка, взгляни, — шёпотом просит Юнги и кивает куда-то вперёд, на башню Уан-Таймс-Сквер. Потухшие на пару секунд билборды загораются снова, и омега удивлённо охает:
— Не помню, чтобы ты говорил об участии в какой-то рекламе.
Юнги в ответ только как-то многозначительно хмыкает и откидывается назад, опираясь на руки. Чимин следит за своим же альфой на больших экранах, думает, какой же Юнги чертовски то ли красивый, то ли горячий (вернее, всё вместе), и пытается угадать, когда проходили эти съёмки.
Омега укладывает ладошки на свои бёдра и сосредоточенно, с блеском в чарующих глазах и придыханием наблюдает за плавными движениями камеры и сменой эпизодов: там альфа ритмично постукивает длинными пальцами по поверхности стола и откидывается на спинку дивана в абсолютно пустом кафетерии университета, пока Чимин не понимает, как опасно сбилось собственное дыхание; там Мин суёт руки в карманы, привычно немного сутулясь, и позволяет ветру ерошить его тёмные волосы на той самой набережной, пока солнце тянется к горизонту, а сознание Чимина просит сердце успокоиться; там Юнги поднимает на пыльный стол пару упавших когда-то толстых книг в их забытой, кажется, даже самим Богом библиотеке, улыбается еле заметно и только догадывается о дрожащих омежьих пальцах. Смена кадров ускоряется: Юнги на сборе с парнями, в баре с Намджуном, дома, в кабинете и, в конце концов, в сердце Чимина – и огромный экран тухнет.
Омега поворачивается к Юнги и большими глазами пытается донести, что ждёт объяснений. Альфа в ответ как-то сжато улыбается и, выдыхая, почти зеркалит позу Чимина, смыкая ладони в замок.
— Ты перевернул мою жизнь ещё тогда, когда я впервые увидел тебя, — Юнги проводит языком по сухим губам и глотает вязкую слюну чуть не со словами, — ...но испугался чего-то, что до того момента было для меня неизвестностью.
Альфа прочищает сдавленное от сухости горло и пытается не показывать всего своего волнения. Чимин от страха перед стеснением боится думать о том, к чему всё это происходит.
— Я благодарен себе за то, что взял себя в руки и не сдался; благодарен тебе за предоставленный шанс и нам обоим за труд, вложенный в эти отношения. Я благодарен тебе за то, что научил меня жить и показал, что быть собой – не страшно; благодарен за то, что ты сделал мою виллу нашим домом, по которому, надеюсь, скоро будут бегать наши дети, и просто за то, что ты существуешь, так ещё и рядом со мной, — Юнги улыбается очень-очень тепло и пересекается, наконец, взглядом с омегой, и сердце заходится в ритме ещё более бешеном, и звёзды собираются над Таймс-Сквер, чтобы посмотреть на историю любви, о которой не пишут даже в книгах.
— Какой-то придурок сказал, что любовь живёт три года, — альфа поднимается на ноги, спускаясь с лестницы и, сунув одну руку в карман, другую протягивает подорвавшемуся за ним Чимину. — Мы с тобой вместе уже три года и два месяца, так что мне жаль того неудачника.
Омега тихо, совершенно заразительно смеётся, из-за чего Юнги пытается собрать все свои мысли обратно прежде, чем они рассыплются к чертям.
— А вот Стив Джобс советовал оставаться голодными, и я совершенно искренне клянусь, что изо дня в день остаюсь голодным тобой и влюбляюсь всё больше и больше, — альфа потирает нежную кожу обратной стороны небольшой ладони и кусает губы, наверное, до крови, — и я обещаю приложить все усилия, чтобы это не заканчивалось, поэтому...
Юнги замолкает и чувствует, как волна страха проходит по всему телу, чуть не заставляя колени позорно дрожать. Он не прекращает кусать губы и смотрит, не моргая, на омежью ладонь в своей большой и, как начинает казаться, слишком грубой.
— Юнги? — слышится тихое и невыносимо нежное, очень сладкое и взволнованное. Альфа взглядом возвращается к большим и чертовски красивым глазам Чимина, даже зная, что утонет; он предупреждён, но не вооружён, потому что сопротивляться не намерен.
Происходит то, что происходит всегда, когда Юнги смотрит в любимые глаза: альфа выдыхает, расслабляет плечи и отпускает все переживания; становится легко и настораживающе спокойно. Юнги, не отпуская родную тёплую руку, встаёт на одно колено. Чимин пропускает вдох и, кажется, вот-вот начнёт задыхаться.
— Ты выйдешь за меня? — единственное, что омега продолжает слышать, потому что в секунду отправляется изучать океан: мир вокруг резко ставят на беззвучный, будто вода застилает уши и размывает всё неважное перед глазами, настраивая фокус только на Юнги, не прекращающем покусывать и без того уже израненные губы и терзающем в свободной руке классическую бордово-бархатную коробочку, словно сердце Чимина, что чудом ещё не пробило грудную клетку и не остановилось.
— Д-Да, Боже... — омега зажимает рот рукой, ловя ладонью ручьём брызнувшие из глаз счастливые слёзы, и чувствует, как подкашиваются ноги. Любопытная толпа, которая собралась вокруг, оставшись для Чимина незамеченной, ликует. — Боже, да, конечно.
А дальше оба будто в бреду: Юнги подрывается, нетерпеливо надевая кольцо омеге на палец (и, слава Господи, с размером угадал), и Чимин целует так, как будто не делал этого вечность, обхватывая родное лицо ладошками. Юнги обнимает крепко-крепко и чувствует на мягких пухлых губах сладость любимой омегой клубники; альфа довольно рычит, гранича с мурчанием и прижимает своё счастье до невозможного близко, будто собираясь вогнать его под кожу.
— Я сказал, что ты перевернул мою жизнь? — тихо, на грани слышимости говорит Юнги, когда они соприкасаются лбами, закрывают глаза и ни за что не выпускают друг друга из объятий. — Оговорился. Ты стал ею.