10
Прошло два месяца с тех пор, как я покинул лечебницу. Прага вернула мне свои краски - фонари на Карловом мосту горели золотом, Влтава искрилась под ноябрьским солнцем, трамваи гремели, как пульс города. Но внутри я оставался серым, как брусчатка под дождём. Таблетки, которые я бросил, оставили пустоту - не такую, как в клинике, где мир был выцветшей открыткой, а другую, тяжёлую, как будто Прага смотрела на меня с укором. Страх сжимал горло комом, грудь - как верёвка, и я боялся утратить себя в этом городе, где каждый шпиль, каждый мост, каждый вздох Влтавы был её отражением - Алёны. Её образ душил меня, как туман, что просачивался в окна, обволакивал лёгкие, не давая дышать. Я жил, но чувствовал себя её призраком, блуждающим по улицам, где она была звездой, упавшей в реку.
Первые недели я провёл у родителей. Их дом был якорем: мамин гуляш, запах кнедликов, смех Томаша, лай Джека, нашего лохматого пса, и тёплый взгляд отца, как фонари Малой Страны. Но их забота была тяжёлой, как брусчатка, их взгляды - зеркалами, где я видел свою пустоту. Я был гостем в собственной жизни, и голос внутри шептал: «Ты не можешь прятаться вечно». Я переехал в Жижков, в съёмную квартиру, где пахло сыростью и пивом из бара внизу. Окна скрипели, как старые кости, обои с облупившимся цветочным узором напоминали о прошлом, а вид на мокрые крыши и трамваи, гремящие по рельсам, был единственным, что связывало меня с Прагой. Переезд был попыткой вдохнуть, но Прага не отпускала - её туман, её шёпот, её тени следовали за мной.
Утро начиналось с кофе, чёрного, как ночь над Влтавой, сваренного в старой турке, которую мама сунула в сумку. Я пил его у окна, глядя на Жижков, где трамваи звенели, как колокола, а дождь рисовал узоры на стекле. Каждый глоток был горьким, как пустота в груди, как воспоминания об Алёне - её смех, ярче солнца на Карловом мосту, её глаза, как река в полдень, где искры танцуют на воде. Я бросил таблетки, чтобы жить, но жизнь была как аккаунт без постов - чёрный квадрат вместо лица. Её запах - сладкий, как летний вечер в Малой Стране - витал в воздухе, когда я открывал окно, и я замирал, боясь обернуться, боясь увидеть пустоту или её тень. Прага душила меня, её шпили пронзали не только небо, но и мою душу, и я спрашивал себя: если она ушла, почему я всё ещё её пленник?
Работа в книжном магазине на Вацлавской площади стала убежищем. Полки, пахнущие пылью и старой бумагой, были честнее, чем антидепрессанты. Я раскладывал Кафку, Грабала, Кундеру, отвечал туристам, путающим чешский с польским. Шорох страниц заглушал шёпот в голове, но Прага напоминала о ней. Иногда я находил мятые закладки с размазанными чернилами - «Ты не видишь». Я выбрасывал их, но сердце сжималось, как ледяная ладонь. В витрине, где дождь рисовал узоры, я видел её: звезда, упавшая в Влтаву, её чёрная футболка, сползшая с плеча, её голос, как колокола в тумане. Пустота душила, как ком в горле, и я боялся, что Прага поглотит меня, как поглотила её.
Диана, та самая блондинка, снова ворвалась в мою жизнь, как трамвайный звон. Мы встретились в баре на Жижкове, где пиво лилось рекой, а дым висел, как туман. Её волосы сияли, как фонари, голос был резким, как брусчатка, смех - как колокола в Старом городе. Она говорила о Праге, как о своей любовнице, пила коктейль, шутила про туристов, фотографирующих каждую крышу. Я слушал, пытаясь утопить тень Алёны в её яркости, но её касания были чужими, как ветер с Влтавы. Она была живой, тёплой, но в её глазах я видел свою пустоту.
Однажды она пришла ко мне. Квартира пахла кофе, сыростью и пивом из бара внизу, дождь стучал по окнам, как пальцы по брусчатке. Диана сбросила пальто, её улыбка была острой, как нож. Мы пили вино, красное, как кровь на сигарете, её губы были близко. Я хотел забыться, раствориться в ней, но её пальцы на моей коже были холодными - чужими. Образ Алёны - её глаза, как река, её смех, как солнце - вспыхнул, и я отстранился.
- Влад, что не так? - Диана нахмурилась, её голос дрожал, как струны в кафе.
- Я... не могу, - выдавил я, слова застряли, как ком в горле.
Она вскочила, её глаза блестели слезами, смешанными с гневом, как молния над Влтавой.
- Это она, да? - крикнула она, её голос ломался, как стекло. - Твоя Алёна! Ты живёшь с её тенью, Влад! Я не призрак, я живая, но тебе плевать! - Слёзы катились по её щекам, она дрожала, как осенний лист, и это резало меня.
- Это не так, - солгал я, но мой голос был слабым, как фонарь в тумане.
Диана схватила пальто, её шаги гремели, как трамваи. Она обернулась в дверях, её лицо было мокрым от слёз. - Ты сломлен, Влад! - выкрикнула она. - Прага тебя сожрёт, и я не буду твоей жертвой!
Дверь хлопнула, как выстрел, и я остался в пустоте. Она была права - Прага знала Алёну, а я нет. Я налил ещё вина, но оно было горьким, как таблетки. Воспоминания жгли: сигареты с кровавым фильтром, записки, капли крови, ледяные пальцы. Я был пленником её тени, и Прага была моим тюремщиком.
На следующий день в книжном было тихо. Дождь бил по витрине, Прага за стеклом казалась размытой, как акварель. Я раскладывал книги, когда вошёл Ян. Его куртка промокла, глаза были красными, как после бессонной ночи, но улыбка - тёплой, родной.
- Влад, ты снова книжный червь? - хмыкнул он, стряхивая воду. - Кафка бы гордился, но ты выглядишь, как будто Прага выпила твою кровь.
Я пожал плечами, слова застряли, как ком в горле.
- Жизнь, - выдавил я. - И тени.
Ян кивнул, его взгляд был мягким, как свет фонарей.
- Помню, как ты бормотал про Алёну. - сказал он, садясь на стул. - Мы чуть не подрались из-за последней сигареты, помнишь? Я был на дне, травка тянула меня глубже, но ты был хуже - говорил с зеркалами. Она всё ещё в твоей голове? Ты бросил таблетки, да?
- Она везде, - ответил я, глядя на полку с Грабалом. - В Праге, в книгах, в дожде.
Ян присвистнул, его улыбка стала шире.
- Прага - как пивоварня, брат. Варишь жизнь, а выходит туман. Сходим в бар, расскажешь, что гложет. Но я плачу только за одну кружку, я не турист! - Он рассмеялся, но глаза были серьёзными. - Серьёзно, Влад, если она в твоей голове, выгони её. Или найди. Прага любит такие загадки.
Я почти улыбнулся, но тень Алёны была тяжёлой. Мы говорили о прошлом - как он прятал травку под матрасом, как Диана читала стихи о звёздах, как я кричал по ночам, видя призрака в зеркале. Ян ушёл, пообещав зайти завтра, а я остался с книгами и дождём, чувствуя, как пустота сжимает грудь, как будто Прага дышит мне в затылок.
Я навещал родителей раз в неделю. Их дом был тёплым, как фонари Малой Страны. Томаш хохотал, гоняясь за Джеком по гостиной, его лай звенел, как колокола. Мама готовила кнедлики, их запах смешивался с ароматом кофе. Отец смотрел на меня с понимающим взглядом, без лишних вопросов. Однажды Томаш показал мне рисунок - меня и «девушку в чёрном», стоящих у Влтавы. Его карандаши оставили размазанные линии, как кровь на сигарете, и я замер, чувствуя, как тоска сжимает горло. «Это кто?» - спросил он, и я солгал: «Просто рисунок». Но его невинные глаза, как река, отражали правду - Алёна жила во мне, даже в тепле их дома. Я обнял его, но холод внутри не уходил.
В Жижкове я был один. Квартира пахла сыростью, пивом из бара внизу, обои с облупившимся узором напоминали о прошлом. Окна скрипели, как голос Праги, мокрые крыши блестели под фонарями, трамваи гремели, как мой пульс. Я чувствовал себя в безопасности, но пустота оставалась - как будто Прага ждала, что я найду её секрет. Я боялся, что если закрою глаза, увижу её - не реальную, а ту, из клиники, с ледяными пальцами и шёпотом: «А разве есть разница?»
Ночью дождь усилился, стуча по окнам, как пальцы по брусчатке. Я лежал на старом диване, скрипевшем, как полы в клинике, и смотрел в потолок, где тени от фонарей танцевали, как её силуэт. Вдруг раздался стук в дверь - резкий, как трамвайный звон. Сердце сжалось, как ледяная ладонь. Стук повторился, настойчивый, живой. Я встал, ноги дрожали, как осенние листья. Открыл дверь - и мир замер.
Алёна стояла на пороге. Реальная, не тень. Её волосы, мокрые от дождя, прилипли к щекам, глаза блестели слезами, как Влтава под луной, в руках - потёртая сумка. Чёрная футболка сползла с плеча, шарф упал на пол, её пальцы дрожали, как будто держали не сумку, а мою жизнь. Она шагнула впёрёд, её дыхание было тёплым, живым, взгляд - глубоким, как река, в которой я тонул.
- Я должна была вернуться раньше, - сказала она, её голос был мягким, но ломким, как стекло, разбитое дождём. - Прости, Влад.
Я не мог дышать. Прага за её спиной тонула в дожде, фонари мигали, как звёзды. Она была здесь - не призрак, не сообщение, а человек. Я хотел обнять её, закричать, но воспоминания - вспыхнули в голове. Тоска, страх, любовь смешались, как краски на палитре, и я отступил, рука потянулась к ящику, где лежал старый пистолет отца - страх был сильнее.
Я стоял, держа пистолет, дыхание прерывистое, ладони влажные. Дождь барабанил по крыше, отражаясь в стёклах квартиры, как тысячи маленьких алых пятен. Фонари мерцали, туман расстилался по Жижкову, и я чувствовал, что город держит меня за горло. Алёна ступила ближе, её мокрые волосы прилипли к лицу, глаза блестели от дождя и слёз. Она протянула руки, словно хотела прикоснуться, но страх, что она исчезнет или не будет той, кого я помню, сжал меня, как тиски.
- Влад... - её голос дрожал, но был настоящим. - Я так скучала.
Каждое слово резало, каждое движение её пальцев отзывалось эхом из прошлых ночей: холодная ладонь, шёпот, записка на подушке, сообщения, сигарета с кровью. В памяти вспыхнули клиника, тени, Прага, полная серости, и сердце сжималось сильнее. Я поднял пистолет, руки дрожали, но её взгляд - живой, человеческий - остановил меня. Этот человек передо мной не был призраком. Она была настоящей.
- Не стреляй... - шепнула она, шагнув ещё ближе. - Я живая, Влад. Я здесь, и только здесь.
Слёзы подступили к глазам. Всё, что я видел за последние месяцы - клиника, тени, Прага, полная серости - казалось дурным сном. И вдруг всё растворилось. Она была здесь, и это был мир, а не туман на стекле. Я опустил пистолет, руки дрожали так, что оружие звякнуло о плитку. Сердце колотилось, как трамвай по брусчатке. Алёна подошла, осторожно взяла мои ладони в свои, тёплые, живые.
- Всё будет хорошо, - прошептала она. - Я вернулась.
И в этот момент я понял, что Прага всё ещё шепчет, но теперь её шёпот не о тенях, а о том, что можно снова дышать полной грудью.
И вот я стою напротив этого человека, готов выстрелить, но тут снова грустным голосом я слышу «я так скучала», вижу эту дурацкую улыбку, за которую был готов отдать всё, и тут я понимаю, что я передаю пистолет, и он направлен на меня...