Часть 17
— Интересно, все-таки, работает человеческий мозг, да? — медленно произнес Сокджин, раскладывая многострадальное мясо по одноразовым тарелкам. — Что-то не понравилось, причинило боль, негативную эмоцию? Забыл — и готово! Как будто этого и не было. Жаль, что мозг такие решения принимает, не посоветовавшись с человеком. Как-то не очень порядочно с его стороны, вам не кажется?
— Просто мы не всегда способны сами осознать, насколько та или иная ситуация морально, психически для нас травматична, - пояснил Намджун. — В момент нам кажется, что ничего страшного не происходит, можно пережить, но мозг считает иначе. А в какой-то момент кажется, что все, жизнь закончена, и если оставить человека наедине с этими воспоминаниями, дать возможность прокручивать их снова и снова, то можно нажить себе тяжелую депрессию. Кстати, мясо просто роскошное.
— Спасибочки, — мило улыбнулся Сокджин. — Чимини, хватит дуться. Все, что можно было испортить, ты уже испортил, чего уж теперь переживать? Скомандуй своему мозгу забыть эту ситуацию и закусывай спиртное хоть чем-то. Мясо, вот, вполне подойдет.
Чимин фыркнул, но взял кусочек мяса. Хосок усмехнулся и протянул ему тарелку с листьями салата. А потом обернулся на Юнги, который настолько крепко задумался о чем-то, что даже бутылку отставил.
— Ты сказал, — произнес Юнги, обращаясь к Намджуну, — когда приехал... ты сказал, что не такой уж Тэхен и посторонний, кажется... Ты еще не слышал историю Чимина, значит, имел в виду что-то другое. Что?
Намджун кивнул.
— У меня состоялся очень интересный разговор с одним моим бывшим преподавателем, профессором... — начал он, но потом, задумавшись, замолчал.
— И? — Сокджин с нетерпением вытер руки салфеткой.
— Я пытаюсь правильно сформулировать... — пояснил Намджун. — Чтобы вы опять не стали смеяться надо мной. Потому что это еще не какие-то факты, а просто нить рассуждений, которая, возможно, меня куда-то приведет. Но, может, и нет. Профессор Чхве Сынхен уже давно, оказывается (он мне рассказал) сотрудничает со светилами китайской традиционной медицины, и у него есть коллега, который специализируется на таком интересном понятии, как «болезнь души». Профессор пообещал меня познакомить с этим специалистом, правда, лететь в Китай я пока не готов...
— Если потребуется, полетим, — кивнул Сокджин. — Душевная болезнь – это... насколько я знаю...
— Душевной болезнью называют обычно сумасшествие, — заметил Хосок. — У Чонгука точно не оно...
— Поэтому я и сказал: не «душевная болезнь», а «болезнь души». Это принципиально разные вещи. Я изучил материалы, какие смог найти, и примерно так называли еще в древности человеческие привязанности, которые причиняют душевные муки, вносят внутренний разлад и опустошение... Будем называть вещи своими именами, так называли грех, греховные мысли, которые овладевали человеком и не давали ему жить спокойно, заставляли испытывать тоску и погружали в чувство безысходности. Многие религии, особенно авраамические, считали, что от этого способна излечить глубокая вера, но, к примеру, буддисты были уверены, что эта болезнь с душой не расстается и после смерти... Честно сказать, я отчетливо вижу скепсис на ваших лицах и в чем-то его разделяю, и пока не могу понять, как это связано с нашим случаем, но профессор Чхве (а его мнению я доверяю) считает, что, возможно, если медицина бессильна, стоит покопать в этом направлении.
— Ух ты, — выдохнул Сокджин, обеспокоенно наблюдая, как методично напивается Чимин. — Но я тоже не понимаю, как это связано конкретно с Чонгуком. Эй, Чимини, ты не злоупотребляешь?
Чимин посмотрел на него с печальной хмельной улыбочкой и кивнул:
— Еще как злоупотребляю!
— И останавливаться, я смотрю, не планируешь?
— Нет, — категорически мотнул головой Чимин, отчего его немного занесло, хоть он и сидел на стуле.
— А я, мне кажется, понимаю, как эта самая «болезнь души» может иметь отношение к Чонгуку и Тэхену, — пробормотал Юнги, и все уставились на него. — Быть геем, я так понимаю, с точки зрения каких-нибудь средневековых попов, и называлось той самой «греховной привязанностью», которая, как ты сказал, «погружает в чувство безнадёжности» и вообще делает тебя распоследним изгоем?
— Да, но у Чонгука, вроде, нет проблем с принятием своей ориентации? — напомнил Сокджин.
— Угу, нет, — кивнул Юнги. — Сейчас нет. А когда-то, возможно, были...
***
Чонгук вошел в дом следом за Тэхеном молча — точно так же, как они шли всю дорогу от его полянки. Тэхен не сопротивлялся тому, что Чонгук идет следом, не просил оставить его в покое, да и вообще пребывал в какой-то прострации, был погружен в собственные мысли и, кажется, не замечал ничего вокруг.
Чонгук наблюдал, как Тэхен поднимается по лестнице на второй этаж, и перебирал в уме варианты того, что бы такого сейчас сказать, чтобы Тэхен позволил ему подняться за ним.
Чонгук чувствовал себя неуютно, неудобно, навязчивым, но понимал, что уйти сейчас и оставить Тэхена одного не может, не имеет права.
Тэхен поднялся по лестнице и вошел в комнату. Оставив дверь приоткрытой. И Чонгук тоже решился сделать шаг на первую ступеньку. Потом еще, и еще, и, наконец, вошел в комнату.
Тэхен стоял посреди комнаты, как будто в нерешительности, и, услышав шаги Чонгука, немного повернул голову в его сторону. Метнулся ко все еще раскрытой двери на чердак, но Чонгук его остановил:
— Пожалуйста, не надо! Дай мне посмотреть на них.
Тэхен остановился, опустил руки и замер.
Чонгук поднялся по трем ступеньками и вошел в душное чердачное помещение.
Куклы стояли рядами на стеллажах и внимательно смотрели на него. От этих бесчисленных пар глаз хотелось спрятаться.
— Теперь я понимаю, почему мне так знаком это запах — мокрых кукольных волос, — сказал Чонгук тихо. — Наверное, ты не раз куклам волосы, когда мы проводили время вместе. Этот запах отложился в моей памяти... в отличие от самого момента.
— Я не помню этого, — раздраженно сказал Тэхен. но все-таки вошел следом за Чонгуком и встал рядом. Напряженный, как будто готовый в любую минуту броситься и защитить каждую из этих кукол.
— Можно мне взять одну из них в руки? — осторожно спросил Чонгук.
— Одного... — поправил его Тэхен, и щеки его тронул румянец. — Это мальчик.
— Одного, — кивнул Чонгук. — Можно? Я буду очень осторожен.
Тэхен вздохнул и кивнул. Сделал шаг, снял с полки куклу в клетчатом комбинезоне и протянул Чонгуку. Руки его слегка дрожали.
Кукла, действительно, была похожа на Чонгука. Тэхен и сам это сейчас понимал, и для него это был не меньшим открытием, чем для Чонгука в тот миг, когда он их впервые увидел.
Чонгук рассматривал куклу, легко касался кончиками пальцем ткани ее одежды. Это была вполне реалистичная кукла, не в стиле кенов и барби, а вполне пропорциональная. У куклы был слегка приоткрыт рот и виднелись небольшие жемчужные кроличьи зубки — точь-в-точь как у Чонгука.
— Я не знаю, почему шил для тебя всю эту одежду, — сказал тихо Тэхен. — Вернее, не помню. Почему кукла похожа на тебя. Не помню. Не знаю.
Чонгук обернулся.
— Мы не знаем очень многого и друг о друге, и, видимо, о себе самих, — кивнул он. — Я не помню, почему этот синтетический запах мокрых кукольных волос вызывает во мне такое чувство, как будто...
— Как будто что? — напряженно спросил Тэхен.
— Как будто... — щеки Чонгука порозовели, — как будто мне хочется прямо сейчас сесть за рояль и написать самую прекрасную и, одновременно, самую грустную музыку, какую только слышало человечество. Как «Вальс цветов», знаешь...
— Ты можешь это сделать, — развел руками Тэхен и слегка улыбнулся. — если запах мокрых кукольных волос так тебя вдохновляет...
— Думаю, меня вдохновляет не сам запах, а обстоятельства, которые с ним связаны. Я их не помню, но моя душа, видимо, помнит.
-- Мы не можем бесконечно блуждать в потемках нашей памяти и натыкаться на очередной пень воспоминаний, — обреченно произнес Тэхен, взял из рук Чонгука куклу и поставил ее на полку. — Это причиняет мне боль.
Он грустно улыбнулся и потер пальцами место на лице, где синяк наливался уже в полную силу.
-- Мы можем попробовать вспомнить все? — предложил Чонгук.
— Я не знаю, хочу ли я вспоминать, честно говоря, — покачал головой Тэхен. — По той же причине...
Он кивнул Чонгуку на дверь, как бы намекая, что ему пора уходить, что разговор окончен и, вообще, бессмыслен.
— Тогда... — Чонгук разволновался. — Тогда мы можем просто познакомиться и узнать друг друга заново. Вот и все. Как ты думаешь? Мы можем попробовать. Узнать друг друга, подружиться заново... Снова стать близкими людьми, какими были когда-то, но заново... Ведь что-то же держало нас вместе? Значит, в этом есть смысл.
— Но Чимин... — напомнил Тэхен, — Чимин сказал, что я был не очень хорошим другом...
— Уверен, всему есть свои причины, — с жаром ответил Чонгук. — И тому, что рассказал Чимин, тоже найдется объяснение.
Позже, когда они спустились в кухню и Тэхен предложил Чонгуку чаю, решение познакомиться заново, снова, с нуля узнать друг друга, уже не казалось ему каким-то глупым, смешным и пугающим. Чонгук смотрелся в его кухне привычно, как кто-то, кто был здесь если не всегда, то довольно часто.
— А можно услышать этот «Вальс цветов»? — спросил Тэхен, наблюдая, как Чонгук намазывает джем на половинку булочки.
Чонгук поднял на него глаза, отложил хлеб и нож, а затем полез в карман и достал телефон.
Через минуту по кухне разлилась красивая музыка. Ее переливы осторожно, как будто прощупывая почву, как будто спрашивая разрешения, трогали воздух вокруг, аккуратно, понемногу наполняя его объемом звука.
Музыка пробиралась в уши ненавязчиво, но настойчиво, как будто умоляя ее услышать и, одновременно, давая тебе время собраться с мыслями, подготовиться, чтобы услышать ее во всей красе.
Тэхен слушал внимательно, в какой-то момент он прикрыл глаза, чтобы ничего не отвлекало, и Чонгук с улыбкой отметил, как его голова начала покачиваться в такт плавному вальсовом темпу.
Когда звуки затихли и Тэхен открыл глаза, он спросил:
— Ты сказал, что «Вальс цветов»... но, разве это грустная музыка? Она кажется торжественной, праздничной...
— Музыку можно слушать, это умеет всякий, но ее понимаешь гораздо лучше, глубже, когда научишься СЛЫШАТЬ ее, - пояснил Чонгук. — Эти цветы... они танцуют, вообще-то, в новогодней сказке, понимаешь? Среди зимы и метелей, где им совсем не место. В этой сказке ждут не их, вообще, вся эта сказка – сон у рождественской ели, и вот откуда здесь цветы?
— Вот как? — пробормотал Тэхен.
— Они и сами это понимают. Но очень хотят подарить свой самый лучший танец до момента, пока рождественские морозы не убьют их. Поэтому они танцуют нежно, но обреченно до истерики, и вот когда их истерика доходит до кульминации, они прекрасны как никогда в своей жизни. Они знают, понимают, что совсем здесь неуместны, что их здесь не ждут, что настоящим, живым цветам на новогодней елке не место. Но они дарят этот свой последний и самый прекрасный танец.
— Почему? Зачем такие жертвы? — Тэхен слегка усмехнулся. — Зачем танцевать, если твой танец никому не нужен, не интересен. Можно просто уйти.
— Они не могут уйти. Это их единственный шанс сказать, выразить то, что они чувствуют, — в глазах Чонгука блеснули слезы. — Послушай эту музыку, и ты услышишь сквозь все эти звуки слезы танцующих цветов. У Андерсена есть красивая сказка «Дюймовочка», и вот там бедную малышку собираются отдать замуж за крота. А крот... он слепой... он даже не видит красоту этой хрупкой малышки. По его мнению, ее основным достоинством является то, что она очень мало ест. Это так жутко... что даже самая чистая, самая совершенная, самая величественная красота никогда не узнает, что она такая, если не окажется рядом с тем, кто сможет ее увидеть и оценить.
— Кто его сочинил? — спросил Тэхен. — Этот «Вальс цветов»? Кто его написал?
— Русский композитор Чайковский, — улыбнулся Чонгук. — И, мне кажется, Чайковский писал этот вальс цветов о себе – о человеке, который во всей полноте своих чувств, своей огромной души, которая была способна на самую поэтическую любовь из всех возможных, чувствовал себя просто не в том месте, не в то время, никому не нужным со всем этим свои богатством. С невозможностью предложить миру всю свою красоту. И вот это он и пытался сказать. «Я знаю, что я не уместен, не нужен, невовремя родившийся, но позвольте мне станцевать для вас этот мой самый прекрасный танец».
— Почему он не мог выразить свою любовь? Почему? Почему она была не нужна? — Тэхен, казалось, был взволнован речью Чонгука почти настолько же, насколько и сам рассказчик.
— Потому что это была любовь к мужчине.