XIII

Виктор не помнил, как вернулся в спальню. Он не помнил, как прошла его ночь. Но утром на уме было так легко. Солнечные лучи падали на белые простыни. Он собирался на завтрак по зову колокольчика. Виктор не думал ни о доме, ни об убийстве. Он никуда не спешил, спокойно вышагивал по коридорам, постукивая рукой по стенам. Ему нравился звук, который при этом возникал.

Оказавшись в столовой, он не спешил занять своё место. Он несколько раз обошёл стол. За ним никто не сидел, но посуда была расставлена. Возле белого стула с синей бархатной спинкой лежала кружевная салфетка. Возле маленького стульчика из красного дерева, спинку которого украшала резная роза, стояла тарелка оладий. И рядом с местом Виктора была тарелка какой-то каши, от которой поднималась струйка пара.

Мужчина сел и приступил к завтраку.

«...Девятый синею волною... навлёк мучительный прилив...» ― в столовую вприпрыжку вбежала Клэр. Её светлые волосы локонами спадали на плечи.

Виктор попытался запомнить слова песенки, но они мгновенно вылетели из головы, стоило только девочке замолчать.

― Можешь спеть всю? ― обратился мужчина к Клэр.

― Только один из нас знает её всю. Я знаю только до двенадцатого, ― девочка запихивала в рот оладью.

― А всего тринадцать?

― Угу.

― А кто знает о тринадцатом?

― Кто-то знает, но мне его не показывали.

― Его? ― насторожился Виктор. ― О чём эта песня?

Клэр было открыла рот, но её взгляд упал на вошедшую Патрицию. Женщина была одета в тёмно-синее платье и двигалась даже медленнее, чем обычно. Девочка хихикнула и потянулась за очередной оладьей.

Патриция села и принялась разглаживать на коленях складки платья.

― Госпожа Хардман, как долго Вы уже гостите у сестры? ― спросил её Виктор.

― Пару месяцев не более, пока Ирган в отъезде, ― ответила она, помолчала, смотря в стену, и заговорила очень быстро: ― Но он скоро, очень скоро вернётся, и мы уедем. Совсем-совсем уедем.

― Никто не покидает дом, ― усмехнулась Клэр.

― Как твоя сестра? ― посмотрела на неё Патриция.

― Мэрелин нездоровится. Она много спит, ― девочка поднесла палец к губам и шикнула.

Остаток завтрака царила тишина.

Виктор брёл по коридорам. Он хотел поговорить с Оливией. Он не был уверен, правду ли она сказала вчера. Почему-то казалось, что из всех его обманывает только она.

В конце узкого тёмного коридора лежала полоска света. Виктор подошёл ближе. Из-за приоткрытой двери доносились голоса. Один точно принадлежал Моргане Стэнберри, его дрожь сложно было не узнать:

― ...Не говори так. Ты ведь знаешь, что осталось недолго.

― Я не хочу ждать. Два года прошло. Как ты не понимаешь?!

Второй голос был мужским. Виктору показалось, что он слышал его раньше, но акцент был ему незнаком. Мужчина кричал всё громче:

― Я не могу больше так, матушка! Я не могу больше зваться этим именем!

Послышался звон. Разбилась тарелка.

― Прости...

Дверь отворилась, и Моргана Стэнберри вплыла в коридор. Виктор отпрянул в сторону, но всё равно оказался лицом к лицу с ней.

― Как давно здесь гостит Ваша сестра? ― без раздумий спросил он.

― Как приехала, так и гостит, ― грязно-зелёное платье стремилось скрыться во тьме.

― Что случилось с Вашим мужем? ― Виктор не отставал.

― Он узнал то, чего узнать не должен был. И он покинул дом.

― А Генрих тоже узнал?

Моргана исчезла во мраке. Виктор смотрел, как капает на пол воск. Выходит, Оливия ему не врала.

Он пошёл. Хотел найти дверь, за которой Моргана с кем-то говорила. Говорила с дяденькой?.. Он мог быть тем, кто входил в комнату с ножами. Но той двери нигде не было.

Зато была дверь в библиотеку. Маленькая комната, заваленная книгами. В камине горел огонь, а рядом сидела девушка в красном платке и вырывала из книг страницы. Виктор сел рядом с ней.

― Зачем ты их сжигаешь?

― Они бессмысленные. Они не нужны историям, ― тихо ответила Оливия.

― Почему?

― Чем меньше бессмыслицы, тем ближе развязка.

― А разве она не складывается из деталей?

― Бессмыслица? Возможно.

― А развязка?

Оливия вырвала из книги последнюю страницу и протянула Виктору.

― Вот.

Остальное поглотил огонь. Виктор смотрел, как по комнате расползается дым.

― Почему Патриция думает, что твой отец уехал?

― Наверное, в этом больше смысла, ― пожала плечами Оливия. ― Коридоры пожирают мысли, не имеющие смысла.

― Разве в смерти твоего отца нет смысла?

― Не всему он нужен, ― девушка кинула несколько страниц в огонь. ― И не всем.

― А тебе?

― Отец был жестоким. Но ему сделали больно.

― Кто сделал?

― Матушка. А потом он убил его.

― Кто убил?

Оливия молчала, глядя на страницы книги. Виктор знал, что она не скрывает ответ, она и сама не знает.

― Твоя матушка, ― осторожно заговорил мужчина, ― она сказала, что Ирган узнал что-то, чего не должен был.

― Верно, ― кивнула девушка. ― Он узнал о Мёрфи.

― Мёрфи? ― переспросил Виктор. ― А что не так с Мёрфи?

«Одиннадцатый для семьи стал тяжкий груз...» ― в комнату вбежала девочка в красном платье. Она продолжала петь.

― Клэр? ― прервал её Виктор.

― Нет. Мэрелин это Мэрелин, ― рассмеялась девочка.

― Но Клэр сказала, что Мэрелин болеет.

― Клэр спит, ― девочка приложила палец к губам.

― Ты можешь спеть песню?

― Я почти допела!

«Двенадцатый зато легчайшим был, как сон. Но завершился неожиданно в трагичной муке он...» ― детский голосок эхом разносился по библиотеке. ― «Тринадцатый остался...»

Девочка засмеялась и похлопала сама себе.

― Это всё? ― спросил Виктор.

― Дальше знает только один.

― Мэрелин, о чём эта песня?

― Ты знаешь, ― рассмеялась девочка, ― ты знаешь, знаешь, знаешь...

Она убежала, продолжая звонко смеяться. Её голосу вторил обеденный колокольчик.

Оливии уже не было.

Столовая пустовала. Стол не был накрыт. Из-за кухонной двери доносился звон посуды.

На пол летели вилки и тарелки. Со звоном разбивались хрустальные бокалы. Серебряные ножи разрезали паркет. Посреди кухни стоял Кортнер.

― Чёртова старуха! Два года прошло! ― его голос звучал непривычно, но всё с тем же неизвестным Виктору акцентом.

Кортнер кидал тарелки. Его руки дрожали.

― Продолжает звать меня этим глупым именем! Фамилией забытого отца! Какой я тебе Мёрфи?!

Голос тоже дрожал. Дрожал, как хрустальные бокалы, что сыпались со столов. Дрожал, как тусклый свет, отбрасываемый свечами.

― А Осфальд бы принял меня! Он бы меня принял!

Вилки и ложки, острые серебряные ножи – всё сыпалось на пол.

― Серебро! Серебро тебе дороже семьи?!..

Виктор вышел обратно в столовую. Генри сидел, задрав голову, и рассматривал люстру.

― Генри, кто такой Осфальд? ― спросил мужчина.

Мальчик дрогнул, но не ответил.

― Дедуля Осфальд! ― с криком вбежала девочка в белом платье.

― Он твой дедушка?

― Осфальд – дедуля Мэрелин. Осфальд любит послушную Мэрелин.

Девочка обежала столовую и, громко хихикая, выскочила в коридор.

Виктор побрёл искать Оливию. Коридоры путались. Мысли путались. Слышался пронзительный скрежет.

Кто-то рвался. Кто-то кричал. Царапал дверь, вырывался...

Он вырывался.

Он сидел, забившись в угол своей спальни. На полу плясали тени решётчатых окон. Он слышал шум сквозь тишину. Глухой шум, шаги и невнятные голоса.

«В песне ответ». Такой знакомый голос. Приятный. Он хорошо его знал, он любил его. «Найди тринадцатый». В воображении всплыло лицо Анжелики. Милое, доброе лицо... Светлые локоны, карие глаза, алые губы...

Повеяло холодом. Звон колокольчика тоже был холодным.

Пол столовой был усыпан осколками. От посуды не осталось ничего кроме них. Вилки, ножи и ложки валялись изогнутые и сломанные. Фамильное серебро...

― Эта семья ненастоящая, мистер Блэйк, ― Оливия стояла спиной к Виктору, на её плечах не было платка.

― О чём ты? ― под ногами хрустело серебро.

― О чём песня? ― голос девушки звучал живее, чем прежде. Казалось, что она улыбается.

― Не знаю. Никто не может спеть её целиком.

― Её не поют целиком, ― в столовую вплыла Моргана Стэнберри, зелёное платье скользило по осколкам.

― Я уже слышал это!

― Тогда скажите, о чём песня, мистер Блэйк!

― Это ваша песня. Почему вы спрашиваете меня?

Моргана подошла к стулу Осфальда и легко коснулась его прогнившей спинки.

― О чём песня, мистер Блэйк? ― её взгляд был холодным, руки не дрожали.

― Я не знаю, ― по спине Виктора пробежали мурашки.

Он попятился в сторону коридора, но что-то мешало ему пройти. Что-то холодное...

― А ведь я говорила Вам, ― скрипучий голос. ― Вы не спрашивали, но я ответила.

Джозефина Стэнберри стояла в дверном проёме. Её вид внушал ужас и беспокойство. Виктор замер. Ему хотелось кричать, хотелось бежать... из этой столовой... из этого дома... и дальше... дальше... всё дальше.

Виктор стоял и молча наблюдал, как хозяйка дома ступает по осколкам посуды и остаткам фамильного серебра. Серебра, что было для неё важнее семьи.

Эта песня о семье... В памяти всплывали слова и воспоминания, но он не мог произнести ни звука.

Джозефина провела рукой по голове горгульи, что украшала стул, на котором обычно сидела Моргана. Зелёное платье дрогнуло. Холодный взгляд на несколько секунд упал в пол.

― Я говорила Вам, что пою песню лишь единожды в год, ― Оливия всё ещё стояла спиной. ― Думаю, сегодня подходящий день. В конце концов, всё начинает обретать смысл.

Девушка обернулась. Её губы искривлялись в зловещей улыбке, но глаза... в глазах застыла печаль. Оливия подняла с пола серебряный нож, повертела в руках и с пронзительным треском вонзила в стол.

Треск отдался гулом. Огонь свечей задрожал. Тени забегали по лицам и стульям.

― Для первого сосну срубили, ― девушка не пела, она шептала, ― крепкую, как сталь. Чёрным бархатом обили... Накликал он печаль.

Моргана Стэнберри повалила на пол стул Осфальда. Осколки зазвенели. Их звон наполнил всё вокруг.

― Второй из дуба с диким зверем на спине...

Джозефина Стэнберри толкнула стул. Деревянная горгулья ударилась о фамильное серебро.

― Для третьего зарезали телёночка во тьме...

Моргана ударила стул с кожаной спинкой. Мой отец умер два года назад... Кладбище, узенькие тропинки, грязно-зелёные кусты, могильные плиты... Он узнал то, чего не должен был знать... Ирган Стэнберри.

― Четвёртый наградили птицей дивной, ― Кэролин-Оливия Стэнберри жестоко пнула свой стул, ― какой на свете белом не сыскать...

Её голос всё ещё звучал, сливаясь со звоном осколков.

― А пятый зеленью болотною покрыли, ошибок чтоб не забывать... ― теперь пела Моргана, сухой голос, холодный.

Стул с зелёной бархатной спинкой полетел на пол. Грязная зелень, неприятная, внушающая отвращение и горечь...

Раздались шаги. Детские ноги ступали по разбитой посуде. Руку Генри сжимала рука девочки в ярко-алом, как кровь, платье.

― Для шестого откинулась берёза, ― мотив песни изменился, звонкий голосок мальчика присоединился к общему хору, ― веточками тихо шелестя...

Маленький белый стул коснулся пола. Девочка хихикнула.

― Седьмое кровью окропило землю, где роза дикая цвела, ― её голос слился со всеми звуками. ― Восьмое близнецом ему явилось, печально розу заточив...

Упали два стула из красного дерева. С треском осыпались лепестки резных цветов.

Вошла Патриция. Синее платье растекалось по полу. В нём утопали осколки и столовое серебро.

― Девятый синею волною навлёк мучительный прилив...

Женщина не пела, а кричала, безжалостно колотя стул со спинкой из синего бархата. Обломки древесины сыпались на пол.

Теперь пели все. Тревожная песня. Каждый звук пронизан болью, каждое слово навевает печаль. Дрожали осколки, дрожало серебро, дрожали свечи и тени. Холод проникал в сознание.

― И опустился на десятый дивный фрукт, любитель муз...

Патриция нежно опустила стул с виноградной лозой на спинке. Он никогда не спал по ночам... Всё бродил... Генрих Хардман. Тихий он... одиночество любит... Воспоминания всплывали сами собой. О саде, об убийстве. На похоронах Кортнер читал стих...

Дверь в кухню отворилась. Руки Кортнера были перепачканы кровью. Кровью от осколков, от серебра. Он бил его и бил. Он хотел уничтожить всё. Весь этот дом, что не признал его.

― Одиннадцатый для семьи стал тяжкий груз!

Прокричал он, глядя в одни единственные глаза. Джозефина Стэнберри улыбалась. По щеке Морганы скатилась слеза.

Простой серый стульчик, наспех сколотый из досок неумелым мастером, упал на пол.

Мелодия разносилась по столовой. Голоса эхом бились о стены. Всё слилось в единой мелодии, в едином протяжном вопле...

И вдруг всё стихло. Всё замерло. Все замолчали.

Оливия взяла руку Виктора и возложила на спинку оставшегося стула. Белого, обитого красным... алым бархатом.

― Двенадцатый зато легчайшим был, как сон... ― шёпот девушки звучал возле самого уха.

― Но завершился неожиданно в трагичной муке он, ― медленно проговорил мужчина.

Стул повалился в осколки, зазвенело серебро.

Семья Стэнберри окружила стол. Неправильная семья. Ненастоящая семья. Все кричали в один голос:

― Тринадцатый... остался... там... стоять...!

Песня прервалась. Дальше знал только один.

Виктор сорвался с места. Он бежал. Коридоры окружали со всех сторон. Воск давно потухших свечей капал на пол. Нужно найти тринадцатый стул. Тринадцатый стул принадлежит убийце. И он знает продолжение песни. Больше некому.

Он не знал, куда бежит. Не понимал, зачем бежит. В голове была только песня. Он слышал её повсюду. В скрипе половиц, в капанье воска, в завывании ветра на чердаке. Он взбирался по ступеням и падал вниз, но не переставал бежать, пока...

Он упёрся в дверь. Серую, как решётки. За ней кто-то скрёбся, кто-то кричал и звал на помощь.

Он открыл. Девочка. Маленькая девочка в белых одеждах. Белые волосы. Бледная кожа. Почти бесцветные глаза, в которых застыл ужас. Клэр? Мэрелин? Она сидела, обхватив колени. Он тоже так сидел, когда лунный свет отбрасывал тени решёток на пол.

― Кто ты?

― Клэр.

Девочка смотрела на Виктора пустым взглядом, будто не замечая.

― Он умер. Дядя Генрих. Умер в саду. И папочка умер. И дедушка умер. Все умирают. Никто не покидает дом.

― Кому ты открывала комнату с ножами?

― Комнату... Они заперли меня здесь в ту ночь. Не пускают. Хотят, чтобы молчала.

― Я видел тебя утром.

С громким визгом девочка в ярко-алом платье повалила Виктора на пол.

― Нельзя видеть сестрёнку. Сестрёнка больна. Мэрелин не даст никому узнать о сестрёнке!

― Почему? ― мужчина с трудом поднялся на ноги.

― Дяденька так говорил, ― девочка в белом смотрела в пустоту, покачиваясь из стороны в сторону.

― Мэрелин хорошая сестрёнка. Мэрелин сможет быть, как сестрёнка! ― девочка с криком убежала.

Клэр встала. Белое платье расстелилось по полу.

― Войди в комнату с ножами, ― сейчас она смотрела на Виктора, осмысленно и холодно. ― Он будет там. Он всегда там.

Виктор бросился по коридору, не разбирая дороги. Он метался по этажам, кричал, ломился во все двери.

«Туда».

«Вперёд».

«Совсем близко».

Все эти голоса он слышал прежде. Он встречал их в коридорах. Они протягивали руки. Протягивали ключ. Указывали дорогу и пропадали в чёрном тумане.

Самая обычная дверь. Таких много. Ничего не отличает от других. Простая. Даже слишком простая. Замок щёлкнул. Раздался протяжный скрип.

Виктор вошёл.

Он стоял там. В руке нож. На лицо падают полосы лунного света. Холодно...

Виктор смотрел на своё отражение. Он был в комнате один. Он держал охотничий нож. Он чувствовал его холод в своей ладони.

― Для первого сосну срубили...

От отчаяния он начал проговаривать слова песни, каждый раз ударяя ножом по зеркалу. Он резал своё отражение. Руки... грудь... живот...

― ...Двенадцатый легчайший был, как сон...

Кому принадлежит стул из красного бархата? На чьём стуле он сидел?

― Но завершился...

― ...неожиданно в трагичной муке он, ― закончил знакомый ласковый голос.

Он не видел её лица, но знал, что она стоит позади. Светлые локоны. Карие глаза. Алые губы...

― Я получила твои письма.

***

Кэролин-Оливия Стэнберри кидала в огонь листок за листком. Она оставляла смысл. Только его. Всё наполнялось смыслом. Она кинула книгу. Ещё одну. Красный платок. Бумаги. Книги. Огонь расползался по комнате, обращая всё бессмысленное в пепел.

Девушка улыбалась. Жестоко, как улыбался отец, как улыбались все в этом доме. Эта выдуманная семья. Девушка смеялась сквозь слёзы.

Узкие коридоры наполнял чёрный дым. Огонь пожирал их.

Оливия бежала. Она кричала и била по стенам. Свечи падали. Половицы скрипели и трескались. Всё полыхало. Громче. Громче. Громче...

***

― Анжелика, почему ты здесь?

― Я пришла закончить песню.

Виктор стоял перед зеркалом. Он не видел её лица, но мягкие руки обнимали его за плечи, холодные пальцы касались щеки.

― Но песню знает лишь один...

Она запела. Тихий и нежный голос. Так красиво и так грустно...

― Тринадцатый остался там стоять, где вечно будешь о содеянном страдать. Открыв лишь, что скрывает, ты его найдёшь. Покой в душе проклятой никогда не обретёшь.

Её пальцы скользили по щекам. Он не видел её. В белой ночной рубашке она была слишком светлой для этого места.

― Открыв?.. Что открыв?

― Просто открой, и мы снова будем вместе.

Её голос растворился во тьме. Она только что касалась его. Теперь перед ним было лишь зеркало.

― Что скрывает? Что открыть?.. Дверь?

― А разве правду скрывают двери? ― в дверях стояла Оливия, окутанная дымом.

С улыбкой она уронила на пол свечу. Огонь карабкался по стенам, расстилался по полу. Он поглощал всё...

― Открыть, ― бормотал Виктор. ― Открыть... открыть... глаза...?

Он сидел в маленькой комнате. Лунный свет падал на пол, рисуя тени решёток. Белые простыни, белые стены. Он знал это место.

Виктор сидел, закрыв лицо руками. Сидел один на последнем стуле. На тринадцатом стуле. Он нашёл убийцу. Он всегда был здесь. Всегда был рядом.

― Анжелика мертва, да? ― Виктор смотрел на своё отражение в зеркале.

― А ты не помнишь? ― отвечала знакомым голосом стена палаты. ― Не помнишь, как растекалась кровь по белой ночной рубашке? Не помнишь нож, что держал в руке?

― Помню, как искал её убийцу.

― И сколько их было? Этих убийц? Этих домов? Семей? Этих запутанных историй без ответов?

Оливия улыбалась. Патриция улыбалась. Моргана Стэнберри, Генри, Клэр, Мэрелин... Сотни людей. Они стояли перед ним с одной застывшей улыбкой. Он ненавидел эту улыбку, но они всегда так улыбались. Все они.

― Я не остановлюсь.

― Конечно, не остановишься. Убийце никогда не обрести покой.

Они смеялись.

Он смеялся. Смеялся, глядя, как они сгорают в огне. Смеялся, глядя на полоски лунного света на полу.

Холодно. Повсюду растекается кровь. Нож вонзается в руки, в грудь, в живот... Холодно.

Тринадцатый стул стоит совсем рядом. Лишь дотянуться... Он там, где...

― ...будешь о содеянном страдать...

Белый халат покачивается в потоках ночного воздуха. Белые локоны спадают на бледные плечи. Алые губы заканчивают песню...

― ...покой в душе проклятой никогда не обретёшь.

― Я лишь хотел найти твоего убийцу...

― Знаю.

Белые простыни не дают крови течь. Холодные пальцы зажимают раны.

― Я нашёл тринадцатый... нужно лишь узнать...

― Знаю.

― Тогда почему...?

Его куда-то тащат. Он больше не сопротивляется. Анжелика совсем рядом.

― Потому что ты не детектив, Виктор. Ты – убийца. И я не дам тебе умереть так легко.

Холод пронизывает тело. Яркая вспышка...

Острая колющая боль пронзила конечности. Влажную сырую землю рассекли копыта лошадей...